Текст книги "Намерение!"

Глава IV
Моя бабушка. Хоботное

1

Неля собиралась замуж. Я познакомился со своим шурином, высоким костлявым парнишкой – смешным, веснущатым и кучерявым. Серьезный, интеллигентный, совсем еще юный Мирослав Полисун, очень приятно, будем знакомы. «Мирослав, – рассказывала Неля, – происходит из очень хорошей, очень порядочной семьи». А еще Мирослав прошел по конкурсу на должность преподавателя в меднобуковский колледж. А там, заверила Неля, зарплата – первый класс.

Я поинтересовался, как насчет самой Нели – ее на работу в колледж не возьмут? Неля повисла на юноше, глянула на него сладкими глазками и почти подтвердила: «Возьмут, обязательно возьмут! Правда, Мирка?»

Я хорошо знал эту шелковистую интонацию. Ох и страшная женщина моя сестра![4]4
  Также о жизни Мирослава Полисуна и Нели Полисун (в девичестве Пяточкиной) можно прочитать в романе «Культ».


[Закрыть]

Со свадьбой надо было торопиться, поскольку молодые уже ждали пополнения. Главное – отгулять перед Великим постом, а то потом будет видно живот.

Мама, узнав, что у нее будет внук, сразу простила все обиды и вернулась домой.

Без предупреждения перед самой свадьбой появился отец. Он и Мирослав взаимно пережили легкий культурный шок, но это быстро прошло.

Все само собой наладилось.

2

В марте отгуляли свадьбу. Немного курило снегом, но старики говорили, что это молодым к хорошему ребенку. Хех, приколисты.

Молодого приняли в дом, и стало малость тесновато. А тут еще и у Нели пузо округлилось. Кроме того, кто-то срочно должен был ехать к бабушке Вере в село. Обстоятельства синхронно указали на меня, и в тот же день, всей семьей, порешили сдать бабулю на мое попечение. Деваться было некуда – сложил вещи в рюкзак, сбегал на вокзал, выяснил, когда поезд на Тернополь.

Домашние тем временем оценили, как это, оказывается, удобно для каждого, и испытали изрядное облегчение. На радостях устроили праздничный ужин – из деликатесов, что остались после свадьбы. Особенно радовалась Неля. Вечером я распрощался со всеми, а на рассвете, никого не разбудив, потопал себе на поезд.

3

Бабушка обитала не в самом Тернополе, а в селе Хоботное. От города это двенадцать километров асфальтовой дорогой (ходит автобус) или семь километров полем (пешком, что не так уж и много). Хоботное лежало в кругу лесонасаждений, за границами которого – сотни гектаров заброшенного колхозного поля.

А дальше, за полями – леса. Над Хоботным небо глубокое и бескрайнее. Земля сытная и благодатная.

Дорогой во мне заиграли веселые весенние мелодии. Так что из автобуса я высадился в игривом настроении. Всё мне улыбалось, и всё мне было в кайф. Шел по селу, насвистывал, пока не нашел знакомую с детства калитку.

* * *

Ко времени моего приезда бабуля уже вышла в полуфинал. За свою жизнь она немало попила крови и у дочек, и у зятьев. Но это было когда-то – еще до старческих болезней, до пенсии и слабости. Теперь на бабку смотрели то ли с иронией, то ли с плохо скрытым раздражением. Хотя ничего на это прямо и не указывало, родственники досрочно приписали ей старческий маразм, вероятно, руководствуясь принципом «око за око». Ведь и на склоне лет бабкиным любимым занятием оставалось говорить людям «все, что она о них думает». «Погоди-погоди, – шипела баба Вера точно так же, как и двадцать лет назад. – Появится твоя мать, я ей всё скажу. Всё, что про нее думаю».

Ой, баба Вера много кому успела сказать «всё, что думала». Потому-то дочери и рады были бы посылать из-за границы деньги тому, кто согласится обслуживать бабу Веру в качестве няньки. Но никто из тех, кто знал бабулю, не соглашался сидеть с нею ни за какие пфениги.

В хате не было телефона. Я знал, что бабушка вот-вот помрет, и для нее это тоже не было секретом. В условиях изоляции наше общение могло достигнуть незаурядной открытости.

Самое первое, про что я хотел спросить бабку, это когда она собирается помирать. Бабка долго изучала меня своими бесцветными, почти слипшимися глазками и закивала головой, словно нечто подобное как раз и предвидела. Скрипучим голосом сказала, что ничего иного от моей мамы и не ожидала. Кроме вот такого огорчения. Бабка выглядела злой и напряженной, готовой атаковать.

Я заверил ее, что я не огорчение, а наоборот, благословение Господне, ибо со мною она сможет по-настоящему расслабиться и поговорить на такие задушевные темы, про которые не посмела бы заикнуться даже перед своим батюшкой. Бабка снова смерила меня взглядом и покачала подбородком. На подбородке красовалась большая серая бородавка. Бабка сказала, что она голодная и чтоб я марш пошел на кухню и сварил ей супика, протер вилкой и накормил.

Что я и сделал. Нашел рис, прополоскал и сварил из него прекрасный суп-отвар, специально для старого желудка.

Бабка встретила суп и меня презрительным взглядом. Я сказал:

– Ешьте, бабуля, пока еще не померли, а то кто его знает, как там оно завтра будет.

И она съела все-все.

3

Так мы с нею и зажили.

Бабка вставала с постели не больше, чем на два часа, ну и еще при случае в клозет. Семенила все с той же палочкой, длину которой я часто недооценивал в детстве. Бабка мерзла, так что одним из заданий моего присмотра за нею было постоянно кутать ее в теплые платки и тулупы.

С утра у бабки была духовная жизнь: молилась, слушала Библию в моей озвучке. Отдавала предпочтение радостному Новому завету, более всего посланиям апостола Павла. Святой апостол Павел был бабушкиным любимцем, и она снова и снова просила зачитать его «Послание к коринфянам», с удовлетворением двигая при этом губами, словно смакуя каждое слово.

После обеда у нее начиналась жизнь мирская – бабка слушала прямые включения Верховной Рады по радио «Промень», дремала или просто лежала на кровати, снова молясь. Телевизор говорил, но не показывал – сгорела трубка.

Иногда она хотела посидеть возле окна – тогда я помогал ей залезть в высокое кресло, накрывал ноги одеялом и старательно отодвигал занавески, чтобы ей было хорошо видно.

Я ходил в город за продуктами, варил еду, а под хорошее настроение даже вытирал пыль с комодов. Бабуля однажды изрекла: «Тяжелый труд закабаляет человека, а легкий – делает его благородным». Ежедневно я, по ее повелению, подметал двор возле хаты и ощущал себя самым благородным существом во всем Хоботном. Из-за занавески выглядывало пергаментное лицо бабушки со странно затвердевшими чертами. Она не замечала меня. Немигающим желтым взглядом смотрела на пустую улицу и куда-то в поле, где набухало тучами небо. Наша хата в селе была с краю, дальше – несколько чьих-то наделов и бескрайние колхозные поля…

По вечерам, при свете ночника, мы с бабкой вели задушевные беседы про вещи настолько экзистенциальные, что нормальный человек от наших откровений немедленно сошел бы с ума. А бабушка не сходила с ума, поскольку у нее было твердое намерение умереть в здравом уме, а при случае высказать смерти все, что она про нее думает.

4

По большей части мы толковали про смерть. Мне хотелось знать, как бабка воспринимает факт, что вот-вот помрет. Сперва она всячески переводила стрелки: рассказывала про своих детей и все, что она про них думает; про смерть моего деда, богоугодного профессора Галушку, упокой Господь его душу, и все, что она про него думает; про политику и политиков (на сей счет у бабки мыслей было особенно много); про то, как все будут о ней плакать, а мы, самые близкие, не будем; про то, как за это нас Боженька накажет, а соседи осудят, и так далее. Когда же я волевым усилием возвращал беседу в нужное русло, бабка плакала.

Гм-м, убедительно звучит: «…как бабка воспринимает факт, что помрет». Факты – это нечто неоспоримое, независимое. Например, можно изменить наше восприятие фактов, но не сами факты. Они суть действительность. С фактами приходится мириться, иначе про тебя скажут, что ты живешь в фантазиях.

Говорят: «Только факты» – то есть только то, что не вызывает сомнений.

Каждому человеку придется умереть – это факт. С этого и начнем.

5

Бабкины хныканья я пресекал в корне. В первый же день пришлось заверить старушку, что никто по ней убиваться не будет. Она по-детски удивилась: «Как никто?»

«А так – никто», – отрубил я. Бабка снова расплакалась. В первые дни нашего знакомства она часто плакала.

6

Прибирая в кабинете проф. Галушки, царствие ему небесное, я нашел клепсидру. Когда бабка в очередной раз зашлась плачем, я вернулся с прибором и поставил его на столик у кровати. Бабка прекратила плач. Следила за тем, что я делаю.

А я просто переворачивал клепсидру, когда весь песок из верхней части пересыпался в нижнюю.

Бабка не выдержала. Начала требовать, чтобы я объяснил свои действия.

Я молча переворачивал клепсидру. Бабка увидела, что я не реагирую на нее, скривилась и затянула свое: «И-и-и-и-и… никто меня не люби-и-ит…»

Тогда я сказал, что один период пересыпания длится шестьдесят секунд. А она уже плачет в продолжение семи периодов. Ей это ничего не говорит? – поинтересовался я. Старушка всхлипнула, глянула безнадежно.

В полной тишине мы следили, как пересыпается песок из одной колбочки в другую. Потом бабка повернулась на кровати ко мне спиной и сказала, что будет спать. Погасив верхний свет, я оставил ее одну. Пошел в кабинет повозиться в библиотеке деда. Чертовски много интересного было среди этих книжек. Никогда и не думал, что книжки бывают интересными.

Дед Иван основательно работал с литературой – сразу виден был академический стиль. На каждой странице масса подчеркиваний: синим карандашом, простым карандашом, красными чернилами, да еще и комментарии на полях.

Я взял первую попавшуюся книгу в руки. Учебник по физиологии, тот самый, кстати, где я нашел когда-то «двойную» картинку. Решил отыскать ее. Книга сразу же открылась на нужной странице. Деду, наверное, этот парадокс восприятия тоже был по душе. Видно, что книжку часто раскрывали именно тут.

Рядом с учебником я заметил подборку альманаха «Наука и религия», дальше – брошюрку с перепиской К. Э. Циолковского со своим приятелем, писателем А. В. Луначарским. Брошюрка чем-то привлекла мое внимание. На внутренней стороне – незаполненный библиотечный штамп: «Кабинет кафедры философии Львовского госуниверситета им. И. Франко». Я открыл наугад и поинтересовался, что ж там такого дед наподчеркивал. «…Бесчисленные толпы почти бестелесных существ живут рядом с нами…» – писал Константин Эдуардович в публикации «Иная, более разреженная материя». Из брошюрки выпала вырезка из газеты «Известия». Заголовок подчеркнут красным, дважды: «В Калуге над домом-музеем К. Э. Циолковского часто появляются НЛО». К счастью, без фотографий.

Отдельно стоял целый ряд журналов и книжек по космонавтике. Видно, эта тема не на шутку волновала дедов разум. Содержимое полки дополнял репринт портрета, выполненного тушью, – Юрий Гагарин, со скромной, но светлой улыбкой первого советского человека в космосе. Что за странный фетиш из космонавтики?

Я выложил себе на пол штук десять книг для дальнейшего ознакомления. Пол у деда был застелен выцветшим плотным ковром. Другой, мягкий ковер висел на противоположной стене, сбоку от книжного шкафа. Над ковром, как раз посредине, за комнатой следила фотография деда в полоборота. С черной полоской в знак траура. Смешной лопоухий дедусь, типичный Галушка, ну копия мамы. Таким, наверное, вырезки про НЛО собирать на роду написано.

Под зорким профессорским оком я читал до трех часов ночи.

7

Я следил, чтобы клепсидра постоянно оказывалась у бабки перед глазами. Песочные часы вызывали у старушки беспричинное беспокойство. Когда она входила в комнату, где ее ждал текущий песок, то начинала тихо молиться и причитать. Она молила меня взглядом, она скулила – словно у меня была сила остановить этот бег песчинок. Но ни я, ни кто-либо другой, кого я знал, не смог бы остановить песок в клепсидре.

Кажется, к концу месяца это начало доходить и до бабки. Если считать в клепсидрах, на принятие этого факта она затратила не меньше 20 000 продуктивных переворотов.

То же самое, что 20 000 раз сказать песку:

 
Нет, не теки, остановись, постой!
Не теки, не теки, не теки…
 

Куплет совершенно в духе Степана Гиги, которого мы с бабушкой часто слушали вместе.

8

Мы продолжали наше общение, невзирая на слезы, крики и угрозы сдать меня в милицию. Изредка я деликатно напоминал бабуле, что я – единственный человек на Земле, пришедший в ее дом, чтобы готовить ей еду. Кроме меня, не было больше никого, кто смог бы и накормить ее вкусненькой тыквенной кашкой, и прочитать на ночь статью Мирче Элиаде про похоронные ритуалы – то, что ее больше всего должно интересовать.

Бабуля это поняла.

Ночами она часто вопила, что умирает. Однажды это было так.

На крик я сбежал на первый этаж, повключал всюду свет. Бабка вертелась на кровати, комкала простыни и шипела, точно выпускала из себя демона. Меня всегда привлекали такие зрелища. Скажу вам, на этот раз было на что поглядеть.

Наконец бабка обессилела.

«Не могу», – сказала она, переводя дух.

«Чего не можете?» – спросил я.

«Умереть не могу».

Я пожал плечами и пошел досыпать.

Наутро бабка переменилась. Когда мы завтракали, она сказала, что ночью ей было дано откровение. Я поинтересовался, какого рода это откровение и чего оно касается.

«Ты не человек!» – ответила она.

«Не человек», – согласился я.

Бабушка моей капитуляции не ожидала, поэтому даже растерялась. Наверное, полагала, что я буду отпираться и отбрехиваться, да убеждать ее в противоположном. А так моя реакция даже навеяла ей страх, потому что одно дело называть своего внука чертом и совсем другое – узнать, что твой внук и вправду черт.

Она пояснила, что я уже как бы не человек, но и не антихрист. Дескать, высшие силы послали меня приготовить ее душу к страданиям адским. Я подтвердил, что на самом деле являюсь определенной разновидностью нелюди, готовящей предсмертников к переходу.

Такой поворот внес в наши отношения нечто новое. Бабка смирилась с моим присутствием. Более того, теперь нелюдь с клепсидрой не вызывал у нее панического желания зарыться в перины и затаить дыхание, как это было раньше. Такие перемены я мог только приветствовать, ибо это был путь к принятию фактов.

Еще несколько дней бабка всячески адаптировалась к идее моей потусторонности. Наконец в один дождливый, камерный по настроению вечер – это было начало апреля – она начала понемногу рассказывать свою жизнь.

9

Мои дни в Хоботном были похожи один на другой.

Я готовил еду. Стирал бабушкино белье, крахмалил постель. Гулял за селом. Изучал остатки колхозных конюшен – за километр от Хоботного, посреди поля, заросшего полынью.

Познакомился с библиотекой деда, профессора Галушки, и выяснил, что дед мой был удивительно разносторонней личностью. Может, даже чересчур разносторонней. Его широкие интересы к знаниям граничили со всеядностью.

Вообще-то мой дед (странно, что я не вспоминал об этом) по специальности был математик. Сам я деда помню весьма приблизительно. Он умер, когда мне было лет пять, а может, и меньше. Припоминаю деда, и непременно появляется ощущение, будто мы были родственными душами.

В непогоду, когда на дворе нечего было делать, я просиживал у деда в кабинете. Пытался ощутить его стиль мышления, уловить его взгляд на мир.

Меня удивило, что, несмотря на широкую подборку литературы, многие полки на стеллаже были полупустыми. Словно книги оттуда куда-то подевались. Верхняя полка, где преимущественно держат словари и энциклопедии, вообще была пустой.

Поэтому вполне естественно, что однажды я попросил бабушку рассказать мне подробнее про моего деда.

– О-ой, тяжелый был человек, – сказала бабушка. – Гвоздь в стену вбить было проблемой. Только и умел, что книжки читать.

Она малость подумала, словно не знала, рассказывать или нет. Затянула потуже платок на подбородке и подвигала челюстью, поправляя вставные зубы.

– Ты только маме не говори, а то она рассердится, что я тебе это рассказываю. Это уж такое, – бабка показала рукою: как бы «неприличное». Про такое, мол, не говорят. – Но есть у меня грех на душе, Петрусь, должна тебе про него рассказать. Ну, может, не такой уж и грех, но душу мне мозолит. Слушай. Твой дед был придурок.

– Вот как?

– Ну да, натуральный придурок! На людях еще туда-сюда, «добрый день – до свидания», воспитанный, тихий. На базар сходить, в город поехать – это все мог. Но в семье непросто было его выдержать. Это все от этих книжек началось у него.

– От каких?

– Да от тех, что я спалила, – бабка равнодушно махнула рукой.

– А какие же вы, бабуля, спалили?

Бабка удовлетворенно хмыкнула:

– А почем я знаю. Какие-то спалила. Иностранные.

– Зачем же ты их спалила, жаба ты старая?! – Я наконец допер, куда делись книги с полок. По спине забегали мурашки. Кровь ударила в голову.

– Так ведь он их читал и дурел от того. Я ж знаю, ведь от них-то он и помер.

Смиряя сердцебиение, я спросил бабку, в чем же выражалась придурковатость моего деда. Она ответила, что дед говорил такие вещи, какие невозможно было слушать. Дед, оказывается, был малость не в своем уме.

Это началось у него после скандала на кафедре, где в результате подлых интрижек деда собирались уволить с должности, из-за чего у профессора Галушки и случился сердечный приступ. Дедушка был еще не старым, но после такой атаки стал болезненным и никудышным. Он написал заявление по собственному желанию и перебрался в Хоботное. Вскоре после этого деду стали мерещиться какие-то существа – не то черти, не то ангелы, тут дело темное. Сначала они приходили к нему во сне, и дедушка по ночам вскакивал весь в поту. Потом они стали докучать ему и днем, когда он укладывался подремать. Через некоторое время дед стал видеть «призраков» даже в ясном уме (впрочем, насчет ясности – это еще как сказать).

Бабка рассказала, что несколько раз доходило до того, что дедушка, отмахиваясь от чего-то невидимого, бегал по хате в чем мать родила. Родных при этом не узнавал, а если кто-то подходил к нему, он болезненно отбивался и плакал. Приступы, к счастью, были недолгими, и через какие-нибудь час-полтора дед успокаивался, словно ничего не было. При этом говорил с облегчением: «Ну все, отцепились наконец!»

– А вы доктору его показывали?

– Да куда ж, – махнула бабка, – да это бы такой позор был для семьи! Нам все в селе завидовали, что у нас хата такая большая, и что дети все, тьфу-тьфу-тьфу, выросли, и что дед твой до профессора дослужился… Небось, думали, что он кучу денег зарабатывает. Ага, завидовали, завидовали! Я это всегда чуяла. А если б дознались, что с дедом непорядок, знаешь, как бы засмеяли меня? Все бы мне говорили: «А шо, Верунька? Не схотела простого парня? Так вот имеешь теперь прухвесора!» Так что мы доктора не звали. Ну, твоя-то мама хотела его в больницу положить, чтоб ты знал. А я вроде чуяла, что оно само пройдет…

И через какое-то время – может, меньше чем через год – дедовы кошмары прошли-таки. Дочери, которые до того обитали в Хоботном, за этот год поразъезжались: которая к сватам, которая в город. Теперь к родителям наведывались разве что на пару дней, внуков показать. И то не без опаски – опасались, что у папаши снова «начнется». Но после нескольких нестерпимых месяцев вроде бы все у деда и впрямь прошло. Возвратился сон, и дед перестал доказывать, что за конюшней живут страшилища.

Я забыл сказать, дедова идея-фикс состояла в том, что «бабаи», которые его пугали до полусмерти, приходили из-за конюшни, из одичавшего, всегда затененного сада. Он рассказывал, что у них там «норы», из которых они вылезают. Вот такое он говорил, и не шутил, а всерьез говорил, да еще и брался переубеждать недоверчивых, и это пятидесятилетний мужчина. О том, чтобы пойти за конюшню, выкосить там крапиву, обрезать сухие ветки и навести порядок, не могло быть и речи, так боялся он этого места.

– Не мужик, а баба какая-то, – злилась старуха.

Что-то невыразимое отозвалось во мне на слова про «бабайку за хатой». В нашей хате была тайна, смысл которой был для меня непостижимым. Я сижу в коридоре, под столом, у меня тут мыльница с камушками, которые я наколупал в огороде. Они мои друзья, они рассказывают мне разные истории. Сейчас в коридоре уже темновато, и мне неуютно сидеть в одних рейтузах на холодном полу. Но я боюсь вылезть из-под стола, боюсь шуршать, потому что подумают, будто я подслушивал. А я же не подслушивал, я просто так игрался с камушками, а они там, на кухне, начали говорить про что-то такое… чего нельзя слышать маленьким. Но я же все равно не понимаю, о чем идет речь. Могу только вслушиваться в интонации. Мама о чем-то как будто просит дедушку, и ее что-то мучает, что-то тяжелое, поэтому она просит, просит о чем-то дедушку, а дедушка вроде защищается, дедушка напуган, бабушка тоже ему что-то говорит, в каждом ее слове яд, и мне от всего этого становится жалко дедушку, потому что он не может объяснить бабушке и маме что-то очень важное, хотя так старается, что сам чуть не плачет.

И я улавливаю нотки отчаяния в голосе деда, и сам начинаю плакать, и дедушка, не понять почему, тоже начинает плакать на кухне, и оттого, что мой дедушка – такой мудрый и старый дедушка – плачет, я захожусь в плаче все сильнее, мы словно резонируем с ним на одной частоте, посылаем наше общее ОГРОМНОЕ ГОРЕ, мы двое, нас двое, мы одно – а все остальные нас не понимают. И тут из кухни на мой плач выходит мама, она вытаскивает меня из-под стола, а я реву во все горло, мама берет меня на руки и заходит на кухню, включая на ходу верхний свет, бабушка снова бросает что-то обидное дедушке, мол, напугал ребенка, и сама крестится, а дедушка – мне кажется, будто кухня – гигантских размеров зал, и посреди этого пространства, на маленькой табуреточке, сидит мой дедушка, худой, словно палочка, ссутуленный, лопоухий, в смешных больших очках, заплаканный, с обсосанными усами, – мой дедушка смотрит на меня, а я смотрю на него с высоты маминых рук.

Я с изумлением понял, что нырнул в воспоминания прямо посреди бабушкиного рассказа. Воспоминание было таким живым, что у меня в груди появилось ощущение, как после плача. Комната с бабушкиной кроватью, бабушкой и ночником дышала призрачной нереальностью. Я чувствовал потребность уединиться и продышать еще несколько воспоминаний, которые готовы были всплыть на поверхность.

Бабка, не замечая моего состояния, продолжала свое. А я, безнадежно теряя контроль над собой, то выныривал, то утопал в чем-то, похожем на сновидение, где бабкины слова воплощались в образы, переплетались с отзвуками действий, свидетелем которых давным-давно был я сам.

…когда дома не было больше никого, дедушка позвал меня к себе на колени. На ушко он сказал мне, чтобы я один никогда не ходил за конюшню, потому что там «сидит бабайка». А я по своей воле туда бы и не полез – запущенный сад за конюшней пугал меня и без предупреждений. Пугал высокой крапивой, густой тенью и еще чем-то… чем-то, похожим на сон…

…когда однажды я полез-таки в «разведку» за конюшню. Оглядываюсь, не видит ли меня кто-нибудь. Светлые облака на небе, порывистый ветер пахнет дождем. Высокая трава во дворе, и никого из взрослых поблизости. Из будки, положив на лапы морду, выглядывает Муха. Я иду узким перелазом, надо мною высятся громадные стебли крапивы, которой я побаиваюсь. Но у меня есть палочка, палочкой можно раздвигать крапиву и пролезать боком. Я высоко прижимаю к груди пухлые локти, но все-таки обжигаюсь. Одолеваю последних крапивных часовых и вижу теперь весь сад – запущенный периметр, где растут низенькие искореженные яблоньки, они изобилуют маленькими, как сливы, зеленухами. Сад дышит сыростью и таинственностью. Неожиданно мое сердце екает – на траве я замечаю здоровенный кусок клеенки с теплицы. Клеенка побелела от непогоды, снизу покрыта каплями влаги. Чем дольше я смотрю на клеенку, тем страшнее мне становится. И тут словно какая-то сила начинает меня притягивать к клеенке. Ноги, словно не мои, сами ведут меня к ней, я чувствую, мир изменился и выгнулся, клеенка гипнотизирует меня. И вдруг, без предупреждения, вроде бы от порыва ветра, она взвивается из травы и бросается на меня, словно какой-то зверь, падает на меня и хочет накрыть с головой, меня обрызгивает водой, и я, не помня себя, вырываюсь из-под ее холодных объятий и бегу сквозь крапиву, бегу и понимаю, что клеенка гонится за мной, сейчас она накроет меня и заберет, я выбегаю за угол конюшни, изо всех сил бегу к Мухе в будку и забиваюсь в уголочек. Через какую-то минуту ко мне в будку залезает и сама Муха, начинает лизать меня в губы и дышать на меня своей зловонной пастью…

…потом до самого вечера я сидел в хате и украдкой поглядывал с веранды на конюшню, не ползет ли там клеенка. В тот вечер была очень беспокойная погода – поднялся ветер, сотрясал стекла и гремел жестью на чердаке… Впервые мне было так страшно. Ища защиты, я рассказал бабушке, как меня напугала бабайка, что пряталась под клеенкой. Бабушка сказала, что это был ветер, но я не мог поверить в такое.

Мама тоже успокаивала, и тетя, мамина сестра, успокаивала. Неля надо мной смеялась, я расплакался, и ее отругали. На шум в кухню зашел дедушка Иван.

Он один накричал на меня. Сказал, что это была взаправдашняя «бабайка», которая там ВЗАПРАВДУ живет, он это всем говорит, а ему никто не верит. Если я хочу, чтобы она меня забрала, – мое право, я могу гулять себе за хатой сколько влезет, но он предупредил: она тебя заберет в желтые норы, – так говорил дедушка, – заберет насовсем!..

Когда я снова ощутил тело, то понял, что спал с открытыми глазами, при этом продолжая слушать, что там рассказывала бабуля, и даже ухитрялся кивать в нужный момент. Я растер лицо, уселся поудобнее в кресле, поправил бабушке подушку и попробовал уловить, на чем прервался бабкин рассказ. В голове было пусто.

Случайно ли так совпало, или так и должно было быть, но она как раз заканчивала рассказывать про конюшню и дедовы страхи. Мол, страхи эти со временем развеялись (или, я так думаю, он научился их держать при себе), хотя за хату все одно без крайней надобности старик не ходил. Так там все и заросло бурьяном.

Возможно, дед смирился с положением жертвы интриг. Начался новый период жизни на пенсии, и дед начал читать книжки. «Какие? – Иностранные!»

Дед еще с вуза малость знал испанский, а как пришло время, взялся учить его как следует. Тогда, где-то в конце семидесятых, это было более чем рискованно.

С точки зрения бабушки, уж лучше тихо быть себе придурковатым, чем напрашиваться на обыски и ссылку из-за неудачного выбора интересов.

Но дед, полагаю, понимал это и сам. И в качестве прикрытия (а может, это было настоящим призванием?) занялся переводом испаноязычной литературы. Причем творилось это прикрытие со знанием дела – дед выписывал литературные журналы, довольно долго переписывался с кем-то из членов Союза писателей, а однажды даже побывал на каком-то там писательском съезде. Где и познакомился со своим дружком по переписке – писателем-полиглотом без определенного возраста и с прошлым авантюриста. Бабка рассказала, что несколько раз этот писатель – «Вспомнила, Юрко его звали!» – приезжал к ним в село погостить. Писатель был простой и вежливый, что смягчило бабку и развеяло ее мрачные подозрения насчет дедовой антисоветской деятельности.

Следует сказать, что к ним в село в свое время приезжал-таки из города один кэгэбист. Походил по хате, присмотрелся, что где лежит, бабушка так перепугалась, что слова не могла вымолвить, так и простояла молча все время. А кэгэбист ничего вроде и не нашел, да и вообще вел себя так, будто заглянул на чай. Покрутился и ушел.

Дед рассказал бабке, что Юрко знает много языков, в том числе санскрит, но специализуется на латиноамериканской литературе, часто бывает за рубежом в тех краях и может привозить оттуда разные книжки.

Дед вообще с некоторого времени увлекся культурой Мексики – возможно, на это повлияла литература, которую тайком привозил этот таинственный Юрко. «Официально» же дед специализировался на переводе и обработке некоего средневекового латиноамериканского лирика.

Бабка рассказала, что Юрко и дед все время говорили об одном писателе, который чем-то поразил и захватил деда. Рядом с Юрком дед становился азартным и неудержимо болтливым. Бабка имела все основания полагать, что Юрко знал и про дедовы видения, и про «привидения» за конюшней, и про «желтые норы».

– Но я-то и не знала, что дед твой от меня кое-что скрывает, – сказала бабка почти шепотом.

– «Скрывает»? – переспросил я.

– Дед твой начал ездить в Киев, где этот его Юрко жил. И не объяснял мне, что к чему, а так, только рукой махнет. Мол, не твоего ума дело. Ну, а я терплю и терплю, но мне ж тоже обидно, правда? И тут, однажды, ни с того ни с сего, дедуля твой начинает складывать чумайданчик. Я к старому: ты куда это? А он – то то, то се, мнется, а сбрехать по-людски не умеет. Тогда и говорит, прямо в лоб: «Я в Мексику еду». У меня чуть сердце не выскочило. «Когда?» – спрашиваю. «Завтра, в полседьмого вечера из Тернополя выезжаем на машине в Киев, а из Киева группой летим в Мехико». Да куда ж ты, старый, поедешь, – говорю, – ты ж без меня и туфли себе не почистишь! А он гнет свое, что его Юрко берет с собой, Юрко о нем позаботится. Я давай отговаривать Ивася, думаю, какая там к чертовой матери Мексика, никуда он от меня не поедет. Но вижу, что он на меня ноль внимания, и говорю тогда твоему деду: «Раз уж ты уезжаешь, надо устроить праздничный ужин…»

Бабка пошла зарезала курицу и запекла на бутылке, накрыла стол белой скатертью, выставила бутылку «Столичной». Для виду даже бутерброды стала ему готовить «в дорогу». Дед Иван увидел, что к нему теперь относятся совсем иначе, и весь вечер как привязаный ходил за бабкой и выкладывал все, что в душе накипело. До поздней ночи она внимательно слушала деда, потихоньку его подпаивая, и дозналась вот о чем.

Во всем, конечно, был виноват этот авантюрист, Юрко из Киева. Он же ж не мог не видеть, что дедка наш малость того – слабая нервная система, впечатлительная личность, ему волноваться никак нельзя, – а Юрко давай деду о дальних странах рассказывать: о Кубе, о Панаме, да о Коста-Рике.

– А дед же твой, ей-богу, как дитя малое, все бы сказочку слушал и бог знает что себе там представлял. Да еще эти книжечки – сидит, чего-то там по-испански кумекает, а мне ничего не рассказывает, меня аж трясло, что от меня что-то скрывают. Мне, Петрусь, это так было больно, что он меня за человека не держит, думает, коли он прухвесор, так я уж ничего и не пойму. А еще этот самый Юрко разболтал моему Ивану, что они с делегацией летят в Мексику, на целых полтора месяца, и как раз нужен еще один, чтоб по-испански малость петрил. А я-то думала, что со старым такое стряслось: целый месяц не спит нормально, крутится, возится. Думаю, неужто опять его бесы мучают? А он, как подпил, так и рассказал, что не бесы то были – это он волновался, выберут в делегацию его или кого помоложе. Я думаю, дружок его тоже держал кулаки, чтобы деда выбрали. А главное, почему старого моего собирались взять – да потому что старый он, а молодой мог бы удрать, да и фьюить! Ищи потом! – бабка махнула рукой и скривилась. Она выглядела сейчас особенно старой и опечаленной. Что-то у нее болело, когда она все это рассказывала.