Текст книги "Алов и Наумов"

«Достоевщики» и «кафкианцы»

Парадоксальность ситуации усугублялась тем, что приказа о закрытии «Скверного анекдота» не было, а вот решение (здесь указательный палец устремляется в выси!) состоялось. Даже когда в президиуме Союза кинематографистов СССР 6–7 января 1966 года была затеяна «показательная дискуссия»[4]4
  Стенограмма заседания опубликована полностью в книге: Александр Алов, Владимир Наумов: Статьи. Свидетельства. Высказывания. – М.: Искусство, 1989


[Закрыть] по поводу фильма, все знали: картину не выпустят, но никто не говорил об этом вслух. С. А. Герасимов, начиная дискуссию, дипломатично пояснил: «Обсуждение „Скверного анекдота“ – это, по сути дела, начало деятельности Союза в плоскости конкретного обсуждения наиболее заметных работ наших киностудий». В той дискуссии участвовали маститые наши режиссеры – С. Герасимов, И. Пырьев, A. Столпер, мастера помоложе – В. Венгеров, М. Швейцер, B. Басов, С. Самсонов, литераторы и кинокритики – М. Блейман, А. Рекемчук, Ю. Бондарев, А. Новогрудский, Е. Сурков, Л. Погожева, А. Караганов, выдающиеся литературоведы – Александр Абрамович Аникст и Абрам Александрович Белкин.

«Скверный анекдот» Репетиция с Александром Грузинским (старик Млекопитаев). За камерой – оператор Анатолий Кузнецов

О Белкине следует сделать небольшое отступление, сказать особо. Он был уникальным знатоком Достоевского и нашим консультантом. Маленький, эксцентричный, желчно-ироничный, он цитировал произведения опального Федора Михайловича целыми страницами, смакуя тексты, поясняя их многомерные смыслы. Делал он это с невероятной живостью и артистизмом. Белкин был единственным ученым-филологом, который в начале 1950-х годов читал спецкурс по Достоевскому в МГУ им. Ломоносова. Когда же спецкурс закрыли, потому что «достоевщик» было ругательным словом, в знак протеста Белкин покинул стены главного вуза страны. Приведу фрагмент из его выступления, прозвучавшего в ходе обсуждения фильма «Скверный анекдот»: «Вслушайтесь, что говорят противники картины: это не Достоевский, потому что там нет любви к человеку. А сторонники картины им отвечают: это Достоевский, потому что таких людей он не любил. <…> Готов утверждать, что к „Скверному анекдоту“ нельзя подходить как к произведению, в котором главное – это жалость к человеку. Это не только искажает Достоевского, но и нас с вами ставит в положение весьма двусмысленное с точки зрения нравственной. Кого жалеть? Генерала Пралинского? Или тех чиновников, которые только и делают, что подхалимничают и угодничают? Дайте Пселдонимову власть, и что будет? <…> Выступавшие говорили: положительный герой – смех, или положительный герой – гнев… Значит, это сатирическое произведение. Достоевский пишет: „…то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительности“. Вот его манера. Но мало того, что Достоевский имел фантастику, она была у него гротесковая. А в „Скверном анекдоте“ – сатирический гротеск. Есть у Алова и Наумова этот сатирический гротеск? Есть. Неужели этот гротеск может быть прекрасным? Нет, он может быть только безобразным. Персонажи фильма – монстры. Они вызывали во мне ощущение рабства. А если бы они вызывали во мне жалость, то я бы сказал, что, во-первых, это не Достоевский и, во-вторых, это не революционный демократизм, если мерить его меркой XIX века».

Суть разногласий А. А. Белкин сформулировал предельно точно. Наша картина, как и одноименный рассказ Ф. М. Достоевского, была не о «маленьких людях», которым сочувствовало большинство русских классиков, а о «страшненьких людях», о невеждах, о рабах, вполне довольных своим рабством. Достоевский писал о Пселдонимове: «Не знаю положительно, мыслил ли он, созидал ли планы и системы, мечтал ли о чем-нибудь? Но взамен того в нем вырабатывалась какая-то инстинктивная, кряжевая, бессознательная решимость выбиться на дорогу из скверного положения». Именно эти слова писателя звучали для нас с Аловым как угрожающее пророчество. Во второй половине XX века мы знали, мы видели, как «пселдонимовщина» развилась из зачаточного состояния, преобразилась, окрепла и приземлилась в другой стране и прочно встала на ноги в виде фашизма и фанатизма.

Алов, Наумов, Генрих Белль после просмотра фильма «Скверный анекдот». 1966 год

Прошло полвека, а мне памятны те дни в Союзе кинематографистов, причем не только накалом страстей, но и качественным уровнем разговора. Объективности ради скажу, что и сторонники, и противники картины, аргументируя свои несхожие позиции, демонстрировали недюжинную эрудицию. Материалы той дискуссии опубликованы, они характеризуют время и людей, и еще они красноречиво говорят о том, как стремительно иссяк интеллектуальный потенциал наших кинематографистов и нашего кино.

Можно было бы «поименно вспомнить всех» (как пел А. Галич) оголтелых противников картины, но не стану. Они свое черное дело сделали. А вот о сторонниках, не менее яростных и неистовых, вспоминаю с благодарностью. Помню, на «Мосфильме» состоялся закрытый просмотр. Он происходил на втором этаже в «яичном» зале (зал окрестили так за стены, оклеенные картонными подставками для яиц, которые, по мнению автора проекта, должны были способствовать хорошей акустике).

Круглый стол с польскими кинематографистами Варшава, 1966 год

Зал был набит до отказа. Сам я сидел на полу, сбоку от экрана, и мне казалось, что фильм идет на потолке.

На просмотре были Твардовский, Эренбург, Евтушенко и много других известных писателей.

Евтушенко впоследствии написал мне: «…Лучшие фильмы всех времен и народов – "Огни большого города" и "Скверный анекдот"».

Мы с Аловым всегда были далеки от самообольщения. У нас было много недостатков, но «нарциссизмом» мы не страдали. Особенно в ту пору. И мы, конечно, отнеслись с юмором к такой оценке нашей картины. Однако подобное мнение (и не единичное) способно показать, до каких крайностей доходил накал страстей вокруг нашей картины.

Удалось ее посмотреть и некоторым иностранным гостям, оказавшимся в то время в Москве. Знаменитый западногерманский писатель Генрих Бёлль сказал нам после просмотра: – Фильм закроют. Выпустят лет через двадцать (ошибся на два года!). Если это произойдет, считайте, что в вашей стране наступила демократия.

Алов не дожил до премьеры «Скверного анекдота».

Много воды утекло с тех пор, много бурь отшумело. Наш фильм изредка показывают по телевидению, и он неизменно вызывает споры, разводит людей по разные стороны ими же возведенных баррикад. Неудивительно: новые поколения выросли, а привычка наступать на «грабли» осталась. Хоть они и поржавели, а бьют по лбу больно.

Вот и в 1987-ом выход фильма на экран сопровождался оживленными спорами, а порой и просто бранью. Но, как я уже говорил, новые противники уступали прежним по уровню образованности, по умению вести дискуссии, зато почти полностью повторяли их старые тезисы. Очень многое напоминало то далекое время. Опять заранее подготовленные, приглашенные ораторы, опять уже известные ярлыки: «кувшинные рыла», «монстры», «зоологический реализм», «чуждое кафкианство» и т. д.

Не могу удержаться от соблазна процитировать фрагмент одного выступления: «Он (Достоевский) призывал увидеть хоть что-нибудь. И искал в каждой вше, в каждом таракане человеческий облик, искал человека, выступал и видел в них совершенно иное, чем мы видим в фильме. Здесь в каждом человеке видят муху, в каждом человеке видят таракана, а Достоевский видел наоборот». Подлинный шедевр мысли и стиля!

Бог им всем судья. «Скверный анекдот» жив, хотя за 50 лет, прошедшие со дня его «непремьеры», мог бы обветшать, состариться. С фильмами такое случается часто. Картина есть в Сети, так что смотрите, размышляйте, «хотя криво, да сами», как говорил когда-то нам наш учитель Игорь Савченко.

Шли годы…

Экспромт вдвоем

Как всегда, у них, там, наверху, царила неразбериха. «Скверный анекдот» положили на полку, а нам дали звание заслуженных деятелей искусств Российской Федерации (1965). Оглоушили, а потом по оглоушенной голове погладили.

Но раз уж заслуги наше признали, значит, пришло время поговорить о том, как мы вдвоем работали. Этот вопрос мне задают по сей день. Известный киновед и наш друг Вера Шитова после смерти Алова написала: «В истории не только советского, но и мирового кино не припомнить другого такого примера <…> когда вдвоем от начала и до конца, до смертной черты одного из них», – комплиментарную часть опускаю, чтобы не сказали, что сам себя хвалю. Дело не в этом, а в том, что все режиссерские союзы, а их было немало за более чем вековую историю кино, распались, а наш выдержал.

снимались фильмы…

Как-то прочитал у Бахтина, что самое страшное – это тупое совпадение с самим собой. Расхождение наших с Аловым характеров и темпераментов такой вариант полностью исключало, поскольку позволяло увидеть одно и то же событие или явление как минимум с двух точек зрения. Ну а если серьезно, то мы все и всегда делали вместе: сочиняли сценарий, репетировали, выстраивали мизансцену, снимали, монтировали, давали интервью… В корне неверное представление о нашей работе – «один фантазирует, другой анализирует» – происходит, скорее всего, из разности наших темпераментов. Алов вообще был более сдержан, молчалив, особенно в последние годы, когда болел. Но это не значит, что он был только «фильтром» идей, а я только «фонтаном» идей. Поверьте, бывало по-разному.

То, что мы работали вместе, не означает, что по отдельности мы работать не могли. Мы совсем не в благостном согласии трудились, у нас бывали конфликты, и конфликты серьезные. Я бы даже сказал, что основным способом нашего сотрудничества был именно конфликт. Мы ни в коем случае не «держались за один карандаш», каждый сам придумывал какой-нибудь эпизод, приносил на суд другому, и шло обсуждение. Сразу не принимался ни один вариант, и наличие разных точек зрения придавало ситуации, предмету или характеру объемность.

возникали споры, случались разногласия…

Режиссура как профессия принципиально отлична от сугубо индивидуальной профессии литератора, сценариста, композитора или художника. Кинорежиссура – это возможность, способ и способность заряжать своими идеями творческую группу и съемочный коллектив. Это вам не ручка, перо и бумага, талант или его отсутствие, а колоссальное количество людей, которые пульсируют вокруг тебя, то помогая, то сбивая с толку, а порой совершенно запутывая. Наше творчество может состояться только вкупе с их творчеством. В каждый момент может создаться непредвиденная ситуация, продиктованная актерской находкой, предложением оператора, эскизом художника… Да что там говорить – погода привносит свое!

Мы с Аловым никогда заранее ни на чем не настаивали категорически, не подчиняли коллег нашим концепциям, взглядам, желаниям. Мы были убежденными сторонниками импровизации, творчества на съемочной площадке.

Экспромт в нашем кинематографическом деле абсолютно необходим. Не только с точки зрения сущности творчества, но и с точки зрения организации съемочного процесса. Экспромт – одно из самых могучих средств искусства. Поэтому во время съемок мы проигрывали совершенно новые варианты, часто неожиданные для нас самих. Меняли слова, штрихи, детали. Процесс шлифовки идеи, ее окончательного художественного выражения шел до самого конца.

В результате идея или, как называл ее Чехов, «общая идея» подчас поворачивалась неожиданной гранью. До самого последнего момента, до полного завершения монтажного периода, трудно предвидеть, каким будет окончательный вариант. В этой неизвестности – своя интрига, таинство рождения. В творческом плане мы были людьми очень азартными, нам всегда было интересно узнать, что получится, если…

Я крайний противник тезиса «картина готова, осталось ее только снять». Эта позиция, с моей точки зрения, нанесла колоссальный вред нашему кино. Другая крайность, когда «банк идей» превращается в мусорную кучу. Контроль должен быть постоянным, жестким и непреклонным. Особенно на этапе монтажа. Нужно уметь не только снять, но и сложить картину, не погибнуть в борьбе с материалом. Тут должно приходить на помощь чувство целого. С него все начинается, им все заканчивается.

Мы с Аловым всегда были «самоедами». В монтаже мы пробовали бесконечное число вариантов, количество наших собственных поправок бывало очень велико. Мы всячески затягивали сдачу картины, шлифовали, пока у нас ее силой, угрозами не «отнимали».

Сейчас трудно привести конкретные примеры, что и как рождалось, в спорах или в мирных диалогах, благодаря или вопреки… Помните из школьной физики диффузию – взаимопроникновение двух различных веществ и превращение их в одно. Вот такая диффузия и у нас произошла. Как написала уже цитированная мною замечательная Вера Шитова наш союз – это «не простое сложение, а возведение в степень».

Я снял без Алова шесть картин, но мне до сих пор кажется, что я не один. И пусть мои слова прозвучат сентиментально, но после Сашиной смерти я все время ощущаю на том, что делаю, его внимательный взгляд.

но цель всегда была одна – найти максимально яркий кинематографический образ события, времени, человеческих отношений

«Бег»

Михаил Булгаков (1891–1940), великий русский писатель

Тогда же, в 1966 году, отказавшись выполнять бесконечные поправки по «Скверному анекдоту», мы приступили к борьбе за «Бег» Булгакова. Михаил Афанасьевич Булгаков по числу запрещенных произведений и по продолжительности запретов абсолютный рекордсмен. В 1962-м впервые была опубликована написанная в 1926 году пьеса «Бег», при жизни автора так и не поставленная. Ее репетировали, но до премьер дело не доходило. В 1966-м, через 26 лет после кончины Булгакова, в журнале «Москва» впервые вышел роман «Мастер и Маргарита», с купюрами и в сокращенном варианте. Для литераторов и кинематографистов «оттепели», для шестидесятников Булгаков был знаковой фигурой, негласным символом перемен или точнее – надежд на перемены. Экранизировать его было мечтой многих, и мы с Аловым буквально заболели идеей перенести на экран пьесу «Бег» с многообещающим подзаголовком «Восемь снов». Сон – это такое кинематографическое состояние (не случайно же кино называли «фабрикой грез»!), когда размывается грань между реальностью и вымыслом, правдой и воображением, когда «фантастический реализм» расправляет крылья и отправляется в полет.

«Бег» начинается зимой у стен монастыря и завершается зимой скачкой всадников, вернувшихся из небытия в Россию. Людмила Савельева (Серафима Корзухина) и Алексей Баталов (приват-доцент Голубков)

Мне часто встречалось в прессе невесть откуда взятое заблуждение, будто после «Скверного анекдота», точно с корабля на бал, Алов и Наумов приступили к «Бегу». Нет. Такого просто не могло быть. Сценарий мы пробивали около трех лет, «учитывали замечания», переписывали и бесконечно придумывали будущий фильм. А я еще и рисовал картину на бумаге. Это была первая в нашей стране попытка экранизации Булгакова, что само по себе вызывало у руководства большие опасения, которые подкреплялись нашими именами. Наконец наше упорство увенчалось успехом.

Генерал Хлудов – главная роль Владислава Дворжецкого

Работа над сценарием «Бега» доставляла нам огромное удовольствие. Литературным консультантом у нас была Елена Сергеевна Булгакова – жена покойного писателя. Мы часто встречались, подолгу засиживались в маленькой уютной кухне булгаковской квартиры, слушая долгие и удивительные рассказы Елены Сергеевны о Булгакове, о том, как он писал, о том, каким человеком был, о его достоинствах и слабостях, друзьях и врагах. Она умела создать ощущение «присутствия» автора, причудливую, таинственную атмосферу булгаковского мира. Нас не покидало чувство, будто теперь мы знаем его лично.

«Неправдоподобно правдиво»

«Многие артисты в „Беге“ играют не просто хорошо. Они играют неправдоподобно правдиво», – написал в статье о фильме Михаил Блейман. Я подписываюсь под этими словами. С самого начала работы мы отдавали себе отчет в том, какое значение для этого фильма имеют исполнители. Мы сразу решили пригласить М. Ульянова (генерал Чарнота), Л. Савельеву (Серафима Корзухина), А. Баталова (приват-доцент Голубков, анаграмма фамилии Булгаков), Н. Осенева (белый контр-разведчик), О. Ефремова (белогвардейский полковник), Е. Евстигнеева (Корзухин), Б. Фрейлиха (Врангель) и других талантливых и опытных актеров, которые умеют быть достоверными, но и не боятся разных, в том числе комедийных красок от фарса до гротеска, от шаржа до гиньоля.

Но вот исполнителя роли генерала Хлудова – Владислава Дворжецкого – мы никак не предполагали утверждать на эту роль. Помню, как ассистент по актерам привела его в наш кабинет. Мы с Аловым посмотрели на него и сразу поняли: наш, из нашего фильма. Но ничего друг другу не сказали, ждали, когда он выйдет. А он вдруг попросил: «Можно я тут посижу?» Разрешили и занялись своими делами, а он молча сидел на стуле и смотрел, что мы делаем. И вдруг мы почувствовали в нем некое гипнотическое начало, что для актера очень важно. Он умел молчать, и, глядя на него, нельзя было оторваться! Он сидел, молчал и приковывал к себе внимание так, что мы стали его выгонять: было трудно работать.

Поначалу мы планировали пригласить его на маленькую, второстепенную роль. Но что-то не давало нам покоя, мучило. Когда в нашу комнату входил этот высокий, лобастый, большеглазый человек, нас охватывало какое-то необъяснимое волнение. Мы втайне друг от друга подумывали о том, чтобы взять его на главную роль. Хлудов – роль сложнейшая, он самая трагическая фигура в фильме. Мы без конца репетировали с Дворжецким, но лишь снова и снова убеждались в его неопытности. И все же нас что-то манило в нем, мы боялись упустить нечто значительное, более существенное, чем наживное актерское умение: он обладал, повторю, странной гипнотической силой, умел молчать. В нем было то редкое актерское свойство, которое мы называли «внутренней тишиной». Мало того, в нем было что-то булгаковское, мистическое.

И вот однажды мы приезжаем на «Мосфильм», а по коридору нам навстречу идет он, загримированный для кинопробы, в длинной военной шинели. Сами собой пришли на память булгаковские чеканные слова: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…» – так появляется в романе «Мастер и Маргарита» Понтий Пилат. Шинель сидела на высоком и худом Дворжецком так, будто вросла в него, будто носил он ее всю жизнь! Мы поняли: он должен играть Хлудова. По сути, в этот самый момент мы сделали выбор между умением, навыком, опытом и личностью, которая поглощает в себе роль и действует внутри образа. Мы сознательно пошли на риск. Первые съемки были очень трудные, но Дворжецкий буквально впитывал в себя мастерство – через полмесяца это был профессиональный актер.

Сорок пять лет «Бегу»! Чем дальше то время, тем больше мое восхищение великими русскими артистами, которые у нас снимались. Евгения Евстигнеева мы хорошо узнали за время работы над «Скверным анекдотом», а вот с Михаилом Ульяновым работали впервые. Сцена, когда их герои – Корзухин и Чарнота – сходятся в карточной игре, стала самой «цитируемой», чуть ли не «визитной карточкой» фильма и актеров. А между тем у нас с ними была большая проблема! Дело в том, что Евгений Евстигнеев – актер-импровизатор, ему скучно репетировать, он вянет к концу репетиции и каждый раз играет все хуже и хуже. Михаил Ульянов, наоборот, буквально требует репетиций, он с каждым новым прогоном «набирает», играет все лучше и лучше. Мы с Аловым решили сделать так: у нас была специальная режиссерская комната, куда мы попросили отвести Евстигнеева и поить его там чаем, развлекать, чтобы он не уснул. Мы хорошо знали, что Женя любой перерыв использует для того, чтобы вздремнуть. Тем временем мы с Аловым, поочередно играя роль Евстигнеева, репетировали с Ульяновым. Нам надо было найти момент, когда Ульянов уже созрел, а Евстигнеев еще не завял. Нельзя было промахнуться. Нашей задачей было соединить двух замечательных актеров, как два провода, которые дадут искру.

Выдающиеся актеры Евгений Евстигнеев и Михаил Ульянов в сцене карточной игры превзошли самих себя

Прекрасная и мистическая женщина

Елена Сергеевна Булгакова была нашим незаменимым помощником. Это была прекрасная мистическая женщина. Вообще в работе над «Бегом» было много мистики. Ко мне Елена Сергеевна обращалась – «Володичка», к Алову – «Сашенька». Просмотрев какой-нибудь эпизод, она могла сделать замечание. Когда же мы пытались возражать, она отвечала: «Не спорьте, я единственный представитель Михаила Афанасьевича на земле». Сначала нам казалось, что это лишь фигуральное выражение, но Елена Сергеевна строго нас поправила:

– Нет-нет, Сашенька, Володичка, вы меня не поняли. Я действительно с ним встречаюсь. Он каждую ночь мне снится, и я с ним советуюсь.

Михаил Ульянов в роли генерала Чарноты. Запись в дневниках актера: «5 мая. Алов и Наумов очень смело предлагают. Но не жмут. Работать интересно. 6 мая. Наумов говорит, что не хватает помещика, аристократа. Верно».

Она придавала своим снам особое значение. Иногда она говорила:

– Сашенька, Володичка, этот эпизод надо поправить.

– Но почему, Елена Сергеевна?

– Михаил Афанасьевич так решил.

Мы сочинили эпизод, которого нет у Булгакова. В нем стреляются белые офицеры, не желая покидать родину. Они вызывают гробовщика (Николай Сергеев) и говорят: «Надо похоронить трех человек». На что гробовщик отвечает: «А где же покойники? Кого хоронить?» Белогвардейский полковник, которого играет Олег Ефремов, ему отвечает: «Хоронить нужно нас».

Елена Сергеевна, посмотрев этот эпизод, сказала, что его нужно переснять, что об этом просит Михаил Афанасьевич. Она сказала, что гробовщик, стянув зубами перчатку со своей руки, должен провести пальцем по щетине на лице штабс-капитана, играл которого Михаил Глузский, и сказать: «Побриться бы надо, покойника брить трудно». Мы онемели! Это было потрясающее предложение! В тот момент я поверил, что она действительно общается с Булгаковым. В ней была невероятная духовная сила, которая распространялась и на окружающих. Каждый, кто с ней близко общался или работал, испытал на себе ее животворящую ауру.

Мы очень любили эту замечательную женщину. Когда картина была готова, состоялся рабочий просмотр, она осталась очень довольна и пригласила нас на следующий день домой на торжественный обед. После просмотра я провожал ее до такси, которое ждало на площади перед производственным корпусом. Машина тронулась, потом остановилась и задним ходом вернулась к месту, где я стоял. Елена Сергеевна выглянула в окно и очень серьезно спросила: «Володичка, а почему вы в траурной рубашке?» Я удивился: «Да что вы, Елена Сергеевна, рубашка просто черная». «Нет, траурная», – сказала она и уехала. Это были последние ее слова, которые я слышал. На следующий день в час дня мы должны были быть у нее, но в десять утра позвонили и сказали, что она скончалась.