Текст книги "Мама собирается в командировку. Рассказы"

РУСАЛКА УЛЬЯНА

У ворот берёза зелена стояла,

Зелена стояла, ветвями махала.

На той на берёзе русалка сидела,

Русалка сидела, рубахи просила:

«Девки, молодухи, дайте мне рубахи!

Хоть худым-худеньку, да белым-беленьку!»

Песня-оберег

Хороша Ульяна, статная, белолицая, глаза – что два озера в ненастье, ресницы пушистые, брови узкие да изогнутые, губы парням на погибель, волосы тёмные, блестящие, сколько гребней Ульянкина мать переломала! Умеет Ульяна прясть и ткать, и рубашки шить, и в поле работать, и хлебы ставить.

Горе Ульяне, горе! Люб ей соседский Николка, да не смотрит он, не любуется девичьей царской статью, шеи лебединой не замечает, а любуется лишь одной Алёной. Росла Алёна вместе с подругами, самой была невзрачной, расцвела в одночасье, похорошела – подлость, подлость-то какая! Смотрит Ульяна на Николку, глазами зовущими поедает, а тот лишь Алёну видит.

Плачет Ульяна злыми слезами, жгучими, плачет и пол в избе ветками берёзовыми устилает: Семик11
  Семик – праздник, отмечавшийся на седьмой неделе после Пасхи, в четверг перед Троицей.


[Закрыть] на дворе нынче. Окна тоже ветками украсила, над дверями веточки повесила.

Мимо окон идут подруженьки, песни поют. Вышла с ними и Ульяна, дома в Семик сидеть негоже. Яйца крашеные с собой прихватила, пирог с капустой да ленты атласные, разноцветные.

Вышли девушки за околицу, заломали в рощице берёзку белую, на лугу поставили, стали лентами обвязывать.

 
«Берёзонька кудрявая,
Кудрявая, моложавая,
Под тобою, берёзонька,
Всё не мак цветёт,
Под тобою, берёзонька,
Не огонь горит,
Не мак цветёт,
Красные девушки
В хороводе стоят,
Про тебя, берёзонька,
Всё песни поют».
 

Стали девушки венки плести из берёзовых ветвей и цветов полевых. Пела с ними Ульяна, утешалась, венок плела пышный, кудрявый:

 
«Завили веночки,
Завили зелёные
На годы добрые,
На жито густое,
На ячмень колосистый,
На гречиху чёрную,
На капусту белую».
 

Пела Ульяна, венок плела, да на Алёну всё поглядывала. Недобро смотрела, ревниво: какой её Николка видит, что Ульяну не замечает? Алёна беленькая, тоненькая, волосы на солнце розовым отсвечивают, вот и светится соперница, словно свечечка церковная. Хоть и тоненькая, а грудь крепка и увесиста, сарафан ладно сидит. Солнце яркое сияет, июньское, всё равно ему, Алёна ли, Ульяна, иная ли девушка. Солнце жаркое, равнодушное. Злится Ульяна, чуть не плачет. Обидно ей, что соперница тоже хороша, есть на что Николке любоваться.

Клали девчата венки друг другу на головы, водили хороводы, песни пели, угощенья ели. Бегом к реке побежали на венках гадать. Бегут, смеются. И Ульяна смеётся, хоть и горько ей.

Река глубока, величава, на песке лодки перевёрнутые, на кольях сети сохнут. Не ходить рыбакам по реке всю русальную неделю! Девушки в воду венки бросают, песни напевают:

 
«Стану на крутом берегу,
Брошу венок на воду,
Отойду подале, погляжу:
Тонет ли, не тонет ли
Венок мой на воде?
Мой веночек потонул,
Меня милый вспомянул:
«О, свет моя ласковая!
О, свет моя приветливая!»
 

Бросила Ульяна венок вместе со всеми. Веночки в воде чуть покачиваются, прочь поплыли, девчата от восторга ахают: быть им замужем! А Ульянин венок ко дну пошёл! Охнула Ульяна, распрямилась, рот ладонью прикрыла. Мимо Алёнкин венок проплыл, словно Николка прямо из рук уплывает. «Потонул мой венок – не бывать мне женой Николки! – думает Ульяна в отчаянье. – А то и вовсе помру!» А Алёнка радуется:

– Ах, подруженьки, к нам на Троицу сваты придут!

– Чьи сваты, от кого? – вопрошают девчата, Алёну окружили, у самих глаза горят.

– За Николку замуж выйду.

– За Николку! Разлучница… – шепчет Ульяна помертвевшими губами, а потом и в голос закричала:

– Разлучница!

– Я? Разлучница?

– Разлучница!

Сбились в стайку девчата, переглядываются, а Ульяна от них пятится. «Умру! Умру! Ну и пусть! Не хочу жить, не хочу, не хочу!» Побежала Ульяна прочь.

Домой, домой! Обняла берёзу, подругу давнюю, что под окнами растёт: берёза, берёзонька, что же мне так плохо? Как быть? Как Николку приворожить? Не молчит берёза, листьями в ответ шелестит, да не внемлет Ульяна, что подруга верная нашептать ей торопится.

Нет ей и дома покою. И матушка, и батюшка, и братья-сёстры меньшие утешают её, да так и не утешили. Удивляются: что случилось с сестрицею, такою доброй и ласковой? Поможет всегда, приласкает, словом добрым утешит, а тут сама не своя.

И сон не идёт, а как пришёл, ещё хуже стало. Снится Ульяне, будто стоят Николка и Алёна по пояс в воде, в руках венок один на двоих, и целуются через венок. А потом венок и вовсе исчез… Проснулась Ульяна в слезах, вскочила с постели: «Ой, душно мне! Не могу жить, умру без Николки! Будет её ласкать, целовать, в глаза смотреть… Не могу!» Побежала из дома.

Луна почти круглая, яркая, не доросший край во тьме чуть светится. Побежала Ульяна к реке, следом пёс Дружок увязался, хозяйку свою охраняет, на кусты рычит. На реке лунная дорожка к ногам проложена. Побежала Ульяна прямо по ней, да не держит её дорожка, серебром рассыпается. Затявкал на берегу пёс, почуял недоброе. Подкосила вода ноги, упала Ульяна, сразу до нитки вымокла, да всё дальше, дальше от берега, с головой под воду окунулась.

– Ах! Ах! – тявкает Дружок, в воду сунулся.

А вода-то злая оказалась, с Ульяной не шутит! Рванулась наверх Ульяна, а её чьи-то пальцы по рукам-ногам гладят-прихватывают, вниз тянут, да шепоток слышен: «Оставайся с нами, Ульяна, тебе хорошо будет!» Устала Ульяна, руки-ноги слабину дали. Огляделась, а вокруг тени светлые мечутся, да слышны смешки девичьи. И всё светлей и светлей становится. И видит Ульяна: вокруг всё девицы молоденькие, одна другой краше, лица приветливые, волосы распущенные плывут свободно. Нагие девицы, бесстыжие. Испугалась Ульяна:

– Русалки!

– Русалки, русалки! – подхватили девицы, сами смеются, и видит Ульяна среди них сельчанку, что несколько лет как пропала, и с соседнего села знакомую, что утопилась, говорят, от любви несчастной.

Горе Ульяне, горе! Хочет она расплакаться, а как заплачешь, если кругом вода? Зазвенели девичьи голоса:

– Не плачут русалки, смеются только!

Принялись они щекотать новенькую. Расхохоталась Ульяна. Всю одежду с неё сорвали, волосы распустили, крестик прибрали незаметно, за бока хватают, за рёбра. Уже и отпустили её, а она всё хохочет, так ей стало хорошо и весело. Не плачут русалки, смеются только! И не слышит Ульяна, как плывёт по-над рекой вой-плач Дружка верного.

– Ведьма, ведьма! – закричали русалки.

Явилась к ним старшая русалка. Космы иссиня-чёрные плавают вокруг головы, на скрюченные пальцы похожие, узкие глаза зеленью вспыхивают, гордый рот в усмешке кривится. Красива и страшна русалка-ведьма! В груди Ульяны захолонуло. Молвит ведьма:

– А, явилась-таки! Ждала я тебя, Ульяна. Даю тебе испытательный срок. Не понравишься мне – испытание назначу. Пройдёшь испытание – останешься с нами на веки вечные.

– А если не пройду? – шепчет Ульяна.

Не услыхала её ведьма, не ответила, уплыла прочь.

Стала Ульяна жить с русалками. Луна круглолица, ночи светлые. Выбираются русалки на поля, пляшут, хохочут. Сухо на полях – дождь наслали, чтобы у людей на столах круглый год стоял хлебушек душистый. А поле сельчанина трудолюбивого да жадного, что на русальной неделе работать вздумал и семью заставил, со смехом вытоптали. Не гнутся ржаные колосья под ножками лёгкими, русалочьими, но видит Ульяна – не уродится рожь, поляжет вся.

Ночью к сельчанке нерадивой в дом забрались. Ульяна удивляется:

– Зачем это?

– Спать ложится, не молится, – отвечают русалки, да всё смеются. Кухню водой заплескали, нарядный сарафан вымочили, пряжу всю из дома выкрали, унесли, потом на ветвях сидели, краденую пряжу разматывали, серебристый смех звенел по роще.

И днём по полям, по рощам гуляли-танцевали, одиноких путников поджидали. Сельчане в одиночку в эти дни не ходили, опасались, что с русалкой повстречаются. Лишь ребёнка русалки встретили, мальчишку-непоседу пятилетнего, что из дома удрал из-под опеки старших. Окружили мальчишку, завертели в хороводе, принялись его щекотать, да и сами хохочут. Мальчишка визжит, захлёбывается, в траву упал. Поняла Ульяна, что не отстанут русалки, защекочут до смерти.

– Ой, сестрицы, не надо! – взмолилась она, но её не слушают, всё хохочут.

Убежала Ульяна от сестёр, в реку бросилась, схоронилась на дне. Тут и русалки закружились, вернулись в реку. «Не успели они мальчишку защекотать! Значит, бросили его, ветреные головы», – решила Ульяна и успокоилась.

Ночью к родному дому пробралась, зайти не решилась, всё в окна заглядывала сквозь щели в ставнях, ничегошеньки впотьмах не разглядела. Тоскливо стало, обняла Ульяна берёзу верную. Замерла берёза, не шелохнулась, пока Ульяна её не отпустила.

Гуляют вечерами влюблённые пары. Увидала Ульяна и Николку с Алёнкой, словно острый нож вонзился в грудь. Держатся молодые за руки, тихие беседы ведут. Рассмеялась Алёнка, побежала от Николки, он за ней. В реку Алёнка бросилась, на любимого водою брызгает. Ульяна под корягой схоронилась, злится, ждёт, когда разлучница ближе подберётся. Дождалась, схватила её за ноги, под воду увлекла, только и успела Алёнка вскрикнуть. Вырывается Алёна, бьётся, сильная, хоть и тоненькая, но Ульяна сильнее, правда ведь за ней! За волосы дерёт разлучницу, тащит её под корягу, рубашку на ней порвала, плечи белые расцарапала.

– Куда ты полезла, глупая? Забыла, что в русальную неделю купаться нельзя?

Примотала она несчастную к коряге за прядь волос, ещё одну прядь примотала. Алёна глаза выпучила, рот разевает, как рыба на берегу. Схватили её сильные руки, из реки тащат, а волосы, к топляку примотанные, не пускают. Ахнула Ульяна: Николка! Мелькнул нож, отсёк волосы. Вытащил Николка свою зазнобушку, понёс к берегу, поникшую, погасшую.

Нет у русалки Ульяны ни досады, ни радости, только ужас грудь разрывает: «Что же я наделала? Чуть душу светлую не погубила! Что же это со мною делается?! Всех жалела, помогала всем…».

Уплыла Ульяна, где поглубже, зарылась в ил, на дне схоронилась. Ночь лежит в тоске, день лежит, уже и вечер. Сёстры-русалки её отыскали, вокруг хороводятся, песни поют.

– К ведьме! К ведьме! Ждёт она тебя, сестрица добрая!

Поплыла Ульяна к ведьме. Та живёт в глубоком омуте, там у неё огонь горит, не простой огонь, колдовской, синий с прозеленью, языки, как угри, извиваются. Стоит на огне котёл. Ведьма на Ульяну своими страшными углями из-под чёрных бровей зыркнула, в котёл гнилых водорослей набросала, заклинания шепчет.

– Пожалела разлучницу? Ребёнка в поле пожалела? Зачем жалеешь? Большое богатство ждёт его. Будет тебе испытание.

В кулаке ведьмы на верёвке крест качается. Да не крест это, а фигурка человека с руками в стороны, голова запрокинута, рот раскрыт. Из водорослей фигурку-амулет ведьма сплела. Опустила она амулет в котёл с варевом пузырящимся, повертела, да Ульяне на шею надела, на шею безвольную, бесчувственную. Дрожит Ульяна, в глаза ведьме смотреть боится.

– Изведи Николку своего, – велит ведьма, – изведи, сгуби. Не пройдёшь испытания – изгоним тебя навеки.

– Куда ж мне тогда? – шепчет Ульяна, но не слышит ведьма, к котлу её подталкивает:

– Смотри, смотри на своего милого.

И других русалок зазывает, что неподалёку крутятся, сестрицу ждут. Сгрудились русалки вокруг котла, варево в нём прояснилось, и видят сестрицы, как по селу ряженые ходят.

– Проводы, проводы! – зашумели русалки, в ладоши захлопали.

Как проводят сельчане русалку, больше сёстрам на землю целый год не выйти.

Шествует по улице «конь» – два парня под парусом, передний шест держит, на него конский череп насажен, не просто череп, а взнузданный, за узду ведёт «коня» Николка, и до чего смешной: в алых шароварах, в валенках, в скоморошьей яркой рубахе, а на голове – вот смех-то! – кичка! Вокруг народ радостный, принаряженный, тут же детишки бегают, кричат, личики сажей перемазаны. «Конь» игогочет, взбрыкивает, девок да баб из-под паруса за юбки хватает. Колокольчик брякает на конской шее.

 
«На Гряной неделе22
  Гряная неделя – русальная неделя, начинается в четверг перед Троицей.


[Закрыть]
Русалки сидели.
Проведу русалок
Из бору до бору,
Русалки чтоб ни лоскотали33
  Лоскотать – щекотать.


[Закрыть],
В зиму не кликали,
Летом не пужали».
 

Хохочут русалки, радуются, на гулянье любуются через ведьмин котёл. Ульянкин глаз острый, приметливый, видит она, как поворачивается голова Николкина в сторону избы Алёнкиной. Алёны в толпе нет, хворает она после купания. Ульянина ладонь на сердце легла, а под рукой – амулет из водорослей.

Молвят русалки:

– Иди, сестрица, иди, да возвращайся скорей. Скоро проводят коня нашего, поздно будет.

Подплыла Ульяна к самому бережку, зовёт любимого, да не голосом его кличет. Николка зов слышит, а не разумеет, не поймёт, отчего его к реке потянуло. Нахлобучил он кичку на голову друга, поводья ему передал и побежал к реке.

Следом детишки увязались, но Ульяна зашипела на них, тихо, но дети отстали, и остался Николка один. На берегу сбросил скоморошью рубаху и вошёл в воду. А там Ульяна ждёт, улыбается и манит белой рукой.

– Ульяна, – молвит Николка. – Зачем ты так? Сколько матери с отцом горя принесла!

– Иди ко мне, Николка, иди, – манит его Ульяна. Волосы на спину откинула, колыхнула тяжёлой грудью. Хочет Николка отвернуться от наготы девичьей, но не может, держит его колдовство ведьмино. Шаг за шагом ступает по дну всё глубже. Всё ближе Ульяна, всё ближе глаза её тёмные, сумеречные.

– Виноват я перед тобой, – шепчет Николка, – по моей вине ты в реку бросилась, по моей вине душу свою погубила. Давит меня тоска, вздохнуть не даёт. Ты прости меня, милая, нет покоя мне без твоего прощения.

А сам всё ступает, и вода уже по грудь поднялась. И видит Ульяна вокруг него чёрное облачко, плотное, беспросветное. Давит оно Николку, не даёт вздохнуть полной грудью. Её, Ульянино, облачко. Хочет Ульяна прогнать его, а оно лишь сгустилось плотнее.

До чего же красив Николка! И сила при нём, и воля, и нрав весёлый. Прижаться бы к нему, обвить руками, зацеловать, раствориться бы в нём! Сгинет Николка в реке, красоту и нрав с собой унесёт, на земле не оставит: не бегать по сельским дорожкам его детям. «Не могу, не могу», – шепчут губы Ульяны. Вздохнула она, амулет скользкий отвела от груди и сняла с шеи. Пальцы разжались, амулет змейкой кровавой скользнул в глубину.

Вздрогнул Николка, остановился, как вкопанный, увидел, что стоит в воде по грудь, стал оглядываться. Ульяна под воду ушла, будто не было её.

Сельчане со смехом «коня» растащили, череп конский в яму закопали. Больше русалкам на землю ходу нет. Побежала ребятня к реке купаться!

Ждут Ульяну сестрицы-русалки, в стайку сбились. Не смеет Ульяна к ним приблизиться. Тут и ведьма объявилась. Волосы, словно клубок змей, шевелятся, амулет из водорослей на шее висит, «рот» фигурки сучком заткнут.

– Не место тебе среди нас, – молвит ведьма, а сама брови сдвинула.

– Не место, не место, – эхом запричитали сестрицы.

– Уходи прочь!

Тянут сестрицы к Ульяне руки, но не мольба это, а прощание.

– Прощайте, сестрицы милые! – вскрикнула Ульяна.

– Прощай, прощай…

На берег нельзя, и в воде нельзя… «Куда ж мне теперь?» – тоскует Ульяна. И плакать не может, вода кругом! Не плачут русалки, смеются лишь… Слышит – словно зовёт её кто-то. Выплыла Ульяна, да и поднялась над водой. Удивилась, руки раскинула, словно птица, и полетела куда-то! Чей-то шёпот услыхала и полетела на него.

Вот она, изба Алёнкина, оттуда шёпот. И вот Ульяна в избе, а как сюда попала – сама не знает. Шепчутся Алёна и Николка. Николка любушку к себе прижимает, по волосам гладит, утешает. Плачет Алёна. И чёрное облачко над ними, на двоих одно, так и льнёт, так и придушивает. Тянет к нему Ульяна невидимые руки, хочет убрать, но не слушается облачко. «Что же делать? – думает Ульяна, – как же облачко отвести от них?»

Поцеловала она любимого в лоб:

– Ты прости меня Николка, за вину твою невинную! И за то, что чуть не сгубила тебя, прости! И ты, Алёна, прости меня, виноватую! А уж ты передо мной ни в чём не виновата.

И Алёну в лоб поцеловала.

Тут и растворилось облачко без следа. Поднялась любовь светлая, засияла, чёрным облачком едва не задушенная, осветилась изба, и перестала Алёна плакать.

А Ульяна уже домой спешит. Мама, мамонька, тятенька милый! Как вы там без меня? Справляются ли младшие братья-сёстры? Стала Ульяна прощаться, хоть и не видят её родные. И родителей чёрное облачко окутало, душит, Ульяну не слушается, не отпускает отца с матерью, дитя родное потерявших. Горе Ульяне, горе, бессильна она! Целует она мамоньку, тятеньку, целует сестёр, братьев.

А потом полетела в небо. Выше деревьев уж поднялась, а дальше никак. Не пускает небо к себе. В воду нельзя, в небо нельзя, и на земле места нет…

Вернулась Ульяна к дому, берёзу свою обняла. Приласкала стройный ствол в сарафане белом, ветви вольные пригладила. Прильнуло к Ульяне дерево. Берёза, берёзонька, душа моя! Моя берёза, я – берёза! Прикрою окна от солнца жгучего, от ветра сильного. Родителей милых, сестёр и братьев от всяких напастей уберегу.

РОБИНЗОНША НА ОСТРОВЕ КАННИБАЛОВ

Лёгонькая – это не прозвище, такого прозвища мне бы никто не дал. Это фамилия. Что ж, природа требует гармонии. Что-то ведь должно меня уравновешивать! А это не так просто, если учитывать мой вес в килограммах.

Зато я легка на подъём.

Сломанная расчёска полетела в угол. Хлипкие нынче расчёски стали делать… Я вышла из каюты. Замелькали под ногами скрипящие ступеньки трапа – и я на верхней палубе «Адмирала Ухауа», залитой тропическим солнцем. Пассажирский катер с милитаристским названием уверенно рассекал волны Тихого океана. На простых деревянных скамьях сидели такие же туристы, как и я, и наслаждались тёплым бризом.

«Адмирал Ухауа» вёз нас на соседний островок – на экскурсию. Один из туристов впился в меня взглядом. Ещё бы, меня хоть в рогожку заверни – всё равно будут пялиться. Я, в отличие от женщин из нашей группы, оделась не в майку и шорты, а в простое летнее платье, жёлтенькое, под цвет новорожденного цыплёночка.

Хоть бы моргнул разок, пялится. Хам! Ну, смотри, смотри. Таких волос, как у меня – пышных, тёмно-рыжих, брызжущих на солнце золотом, больше нигде не увидишь. Я бросила презрительный взгляд на рубашку в пальмах и обширные «бермуды» Хама, из которых торчали волосатые ноги в тапках, зашлёпанных, вероятно, ещё год назад, нашла свободное место на скамье, села и тут же заскучала.

Над ухом зазвучал надрывный, страстный тенор:

– Перед такою красотою

Померкнут солнце и луна.

Скажу со всею прямотою —

Затмила небо мне она!

Рядом сидел длинный нескладный парень с тонкой шеей. Стихи явно предназначались мне.

– Извините, это я экспромтом… Как только я увидел ваши восхитительные глаза…

Значит, глаза у меня находятся на затылке.

– О, ваши глаза… – тут поэт смутился и пошёл бордовыми пятнами. – Светло-карие, со звёздами в глубинах, и даже длинных тень ресниц те звёзды не затмит.

– Какие звёзды? – хихикнула я.

– Такие. Горячие, с хитринкой. Я – Петер. А вы – Зина! Сейчас исполню я для вас стихи, которые ваял одной бессонной ночью…

– О, нет, – засмеялась я, зажала уши и покинула огорчённого поэта.

Похоже, меня заметил не только поэт Петруша. По палубе расхаживал бородатый мужчина с огненным взором. Ничего, кроме шортов и сандалий, он надеть не удосужился.

– Говорят, на острове живет воинственное племя, – порыкивал он хриплым баритоном.

– Да-да, – подтвердила со скамьи суетливая бабушка. – Я слышала, там обитают каннибалы!

– Ничего, отобьёмся от любых папуасов! – весело рычал бородатый, поигрывал мускулами и вращал глазами. – Правда, цыпочка?

Цыпочка – это я, что ли? Бородатый продолжал:

– Сойдём на берег – держись меня! Я тебя у любых каннибалов отобью! Видала бицепсы? А трицепсы? Ого-го! Жаль, револьвер запретили взять, уж я бы погулял… Эти гоблины ничего не понимают в оружии. Ничего, ты ещё узнаешь, каков Геннадий в действии. Эй, ты куда?

Я ушла к правому борту, где стоял безобидный мужчина козлообразного вида с бородкой клинышком.

– Он ужасен, – понимающе вздохнул мой новый собеседник и неторопливо поправил очки. – Прошу вас, не обращайте внимания. Наверняка он принимает анаболические стероиды, чтобы нарастить мышечную массу, а эти препараты разрушительно действуют на нервную систему.

Я оглянулась по сторонам, но рядом никого не было. Значит, этот умник разговаривает со мной.

– А? – переспросила я.

– М-м-м… – неопределенно ответил умник и потёр высокий благородный лоб с залысинами. – А вы, хоть и рыжая, всё ж блондинка! Что ж, тем лучше. Блондинка в рыжей упаковке! Вы, насколько мне известно, Зина. А меня зовут Виктор. Я знаю об острове всё. И расскажу о нём гораздо лучше гида.

– Гид – из местных, – напомнила я.

– Это не имеет значения. Я проштудировал массу литературы, прежде чем поехать сюда.

– А, так вы имеете в виду остров, на котором расположен наш курорт?

– О нём мне тоже всё известно. Кстати, вы знаете, чьё имя носит наш славный корабль?

– Знаю. Адмирала Ухауа.

– А кто этот адмирал, вы знаете? Разумеется, нет. В девятнадцатом веке этот герой поднял восстание против англичан, владельцев архипелага. С тех пор острова обрели политическую независимость. Теперь архипелаг живёт на доходы с туристического бизнеса и самостоятельно производит прохладительные напитки.

Я раззявила рот в отчаянном зевке. Челюсть внезапно хрустнула, и я замерла с открытым ртом. Умник Виктор восторжествовал.

– Да, удивительная история. На самом деле Ухауа не был адмиралом. Это его местные так… повысили. Видать, уже посмертно. Военных кораблей аборигены не имеют, поэтому именем знаменитого адмирала нарекли то, что есть в наличии.

Я осторожно закрыла рот. Вроде ничего, жить можно.

– Сейчас я расскажу… – вдохновился Виктор.

– Извините, я шляпу в каюте забыла, – торопливо прервала я его и снова оглянулась, теперь уже в поисках безопасного места. Увы, прямо ко мне направлялся Хам. Он нес два высоких стакана с соком, и я приготовилась дать немедленный отпор. Хам сунул мне в руки влажный холодный стакан, оглядел меня с ног до головы, ухмыльнулся и ушёл. «Вот и славно», – обрадовалась я и покинула оторопевшего Виктора.

Эстафету перенял Геннадий:

– Ты ко мне, красотка?

Двадцать минут я трусливо отсиживалась в каюте. Увы, здесь не было кондиционера. Сидеть в немыслимой духоте не было сил, и я снова поднялась на палубу. Где и обнаружила Петрушу, который удивил меня цветом лица – серым с прозеленью. Чуть оттопыренные уши поэта трогательно светились на солнце розовым. Петруша одарил меня очередным экспромтом:

– Вы – о ком ночами грежу,

Хоть говорят – с лица воды не пить.

Я вены разве что не режу,

Ведь мне без вас ни дня не жить.

– Грежу? – коварно хихикнула я. – Или грезю?

Поэт «приземлился» с недоумением на зеленоватом челе:

– Э-э-э…

– Что с вами, Петя?

– Ох… Всю жизнь мечтал о морской прогулке, и вот…

– Всё ясно. Вас укачало.

«Какая мне разница», – подумала я про себя и тут же подошла к Виктору спросить, есть ли у него таблетки от морской болезни.

– Средство от укачивания? – удивился он. – А зачем оно мне?

– Так не вам.

– Вас укачало? Сочувствую всей душой. Я провожу вас к себе в каюту, и вы полежите до конца путешествия. Видите, мы уже приближаемся к берегу?

– Вижу, не глухая, – вздохнула я. – А где можно найти таблетки, не знаете?

– У меня! – жизнерадостно взревел за спиной силач Геннадий. – Пошли ко мне, крошка, сейчас я их найду.

Геннадий скорчил свирепую рожу в сторону Виктора, взял меня за локоть и потянул за собой. Гостеприимно распахнув дверь каюты, он сунулся внутрь и тут же со страшным рыком отпрыгнул в коридор.

У меня подкосились ноги.

– Что там? – шёпотом спросила я. Геннадий с вытаращенными глазами махнул рукой в сторону двери и прошипел севшим голосом:

– Там…

Я осторожно заглянула в каюту.

Прямо напротив входа я увидела пышную рослую девицу в коротком жёлтом платье – своё собственное отражение.

– Это зеркало, – холодно сообщила я.

У Геннадия прорезался голос:

– Зеркало?

Он с опаской заглянул в каюту и удивился:

– Надо же! А раньше я его не замечал.

– Ладно. Давайте таблетки, и я пойду.

– Они у меня в каюте.

– Так вынесите их. Я подожду.

– Ну-у… Я не знаю точно, где они лежат. А ты поможешь их найти. Времени у нас, цыпочка, осталось шиш да маленько.

– Тьфу ты, – с досадой сплюнула я и отошла от каюты.

В коридоре мне попался Хам.

– Есть что-нибудь от морской болезни? – спросила я. Может, хоть от него какая польза будет? Тот молча кивнул и пошёл к себе. В коридоре маячил силач Геннадий, поэтому я зашла в каюту вслед за Хамом. Пока он рылся в сумке, я огляделась и увидела приоткрытый шкаф. А в нём что-то загадочно блестело.. Любопытство пересилило, я украдкой заглянула в шкаф, и… меня кто-то повалил на пол! Кто-то холодный и мерзкий! Я завизжала и отбросила его от себя. «Насильник» оказался неожиданно лёгким.

Каюту потряс гомерический хохот. Смеялся Хам.

– Как вы смеете? – воскликнула я, увидела на полу водолазный костюм и осеклась. Не удержалась и тоже захохотала.

Хам помог мне подняться и вручил пузырёк с таблетками.

Пузырёк перекочевал к поэту, охваченному тоской. Петя набрал в лёгкие воздуха и тут же сдулся: но экспромт не пошёл. Видать, совсем парню тошно было.

Сразу после высадки Виктор властно подхватил меня под локоток и отвёл от группы.

– Здесь, в тропических дебрях, прячутся древние развалины, – интимным тоном сообщил он. – Сейчас мы их найдём, и я расскажу о них гораздо занимательнее, чем любой из местных гидов.

В проспекте никаких развалин не значилось, и я заинтересовалась. Ходить с группой, как в стаде коров, и впрямь не хотелось.

Наша самодеятельность не осталась незамеченной.

– Здесь без охраны опасно, цыпочка, – предупредил Геннадий. – Сказано же – без меня ни шагу!

И Гена присоединился к нашей экспедиции. Как-то незаметно к нам прибился и поэт Петруша.

Джунгли начинались сразу же за полосой песчаного пляжа.

– Надо идти туда, – сказал Виктор Геннадию и указал рукой в сторону непролазных дебрей. – Ты у нас самый сильный, вот и прокладывай дорогу.

Силач Геннадий рыкнул и пошёл вперёд.

Меня не покидало ощущение, будто мы продираемся сквозь стену, облепленные вязкой духотой.

– Мачете бы не помешало, – глубокомысленно изрёк Виктор.

Поэт Петруша в арьергарде испустил протяжный стон и заявил:

– Всё, я дальше идти не могу. Друзья, оставьте здесь меня…

– Какая жертвенность! – восхитилась я. – А если вас сожрут дикие звери?

– Дальше не пройти! – объявил взмыленный Геннадий. Хорошо, что он догадался надеть рубашку. Листья многих растений были жёсткими, с режущими краями. Я украдкой жалела исцарапанную кожу.

– Да, ты прав. Я потерял тропу, – покаялся Виктор.

– Какую тропу? – удивился Гена.

– Всё, ребята, возвращаемся, – скомандовала я. – Надо найти группу, гида и ходить по тропам.

– Да-да, строго по тропам, – авторитетно подтвердил Виктор.

Мы повернули назад. Впереди, как и прежде, пробивался Гена. Воздух гудел от насекомых. Я вытащила из сумочки баллончик с аэрозолем и побрызгалась. Поэт простонал:

– О, Зиночка, меня вконец заели! Дайте мне, пожалуйста, баллон.

– И мне, – деликатно попросил Виктор.

– Мне – в первую очередь, – прорычал Гена.

– Это почему тебе в первую очередь? – взъелся Виктор.

– Потому что я самый большой, меня больше всех кусают.

«Чихать я хотела на этих идиотов, – подумала я. – Изведут весь баллон, а я с чем останусь?» И тут же отдала баллон Петруше. Гена отобрал средство у возмущенного поэта. В мужских руках баллон «ушёл» за один присест. Гена зашвырнул его куда-то за кромку деревьев, повернулся к Виктору и заявил:

– Теперь, умник ты наш, твоя очередь заросли проламывать.

– Это почему же?

– Не всё ж мне за всех отдуваться.

Виктор оценивающе посмотрел на Петрушу. Голова поэта безвольно покачивалась на тонкой шее. Виктор вздохнул и пошёл вперед.

Через несколько шагов он остановился:

– Всё. Больше не могу. Петя, как хочешь, но теперь твоя очередь.

Поэт уткнулся в заросли и встал столбом, ни туда, ни сюда.

– Короче, мужики, – озлилась я, отодвинула Петю и полезла вперёд сама. Если рассуждать теоретически, по джунглям без мачете ходить можно. Видимо, Виктор, когда приглашал меня к мифическим руинам, рассуждал именно так. Я шла напролом сквозь заросли, перепутанные лианами, до тех пор, пока не упёрлась в огромное «колесо» паутины. В середине тенёт подрагивал паук величиной с Генкин кроссовок.

– Мама, – жалобно проблеяла я, резво повернула назад и угодила в спасительные объятия Петруши.

– Что стряслось, звезда ночей моих? Вижу страх в очах твоих прекрасных, – вопросил поэт, узрел паутину и восхитился:

– О…

– Его здесь не было, – заявил Геннадий и ткнул пальцем в сторону паука. – Это так же верно, как и то, что у меня разряд по плаванию.

– Юношеский, молодой человек, – поддел его Виктор. – Паутина – дело наживное. Полчаса назад её не было, и вот она уже есть.

– Слушай, умник. Мы давно должны уже выйти к морю…

– Но что-то грохота прибоя не слыхать, – добавил Петя.

– Море должно быть уже близко. Остров крошечный, от берега до берега – два шага. Надо идти, – сказал Виктор. – Если впереди снова пойдёт самый сильный, мы очень скоро достигнем пляжа.

Наша группа почтительно обошла липкие канаты паутины. Спустя десять минут стало окончательно ясно, что мы заблудились.

– Надо забраться на высокое дерево и оглядеться, – предложил Виктор.

– Милости прошу, – едко ответил Гена и сделал приглашающий жест к ближайшему дереву. Шершавый ствол, заросший вдоль и поперек лианами, круто уходил вверх и терялся над головами в немыслимых зарослях. Откуда-то сверху доносился птичий гомон.

– Увы, туда не заберётся даже обезьяна, – вздохнул поэт.

– Куда ты нас завёл? – напустился на Виктора Гена.

– Я завёл? А кто всё время впереди шагал?

– Кто нам дорогу указал, джипиэс хренов?

– Так надо же смотреть, куда идёшь! Ты ж не один в лесу, надо ведь ответственность какую-то нести!

– Я и без ответственности центнер мышц с собой таскаю!

– Устал, поди? Так сядь и отдохни!

– И это – вместо «спасиба»?! Планктон в очочках! Да на фига мне это надо! – взревел Геннадий, и птицы наверху замолкли. Силач заметался между зарослей.

– Тоска сдавила моё сердце, – раздались вдруг стенания Петруши. – Вот здесь я и умру, и маму больше не увижу. Скажите, Зиночка, что любите меня, мне будет так спокойней умереть.

Виктор уселся на поваленный ствол и с видом полного отчаяния обхватил руками голову.

– Так. Ну-ка, парни, ша! Отставить панику! – скомандовала я, но меня никто не слушал. Положение и впрямь сложилось незавидное. Надо что-то срочно придумать. Не может быть, чтобы я так и сгинула на каком-то острове, который «два шага – и берег». Откуда-то издалека, из сумеречных дебрей, раздался рык зверей. Вот был бы с нами Хам… Нет, он бы не отжёг такую глупость. И мне бы не позволил.