Текст книги "Мои современницы"

Но было уже поздно. Письма и телеграммы сыпались на нас из Петербурга. Корецкая грозила полицией, судом, сенатом, министрами, чуть ли не вмешательством иностранных держав. Меня ее угрозы мало пугали, но на Зику действовали удручающе.

– Вы не знаете maman, – говорила она мне, – она такая смелая и энергичная, она ни перед каким скандалом не остановится. А потом ко всем знакомым поедет и сумеет привлечь их на свою сторону. Вас же, мою милую, люди и осудят. Нет, уж лучше ей уступить. Верно, ее здоровье ухудшилось, и, чтобы его восстановить, ей необходимо сделать мне несколько сцен. Что ж, я поеду, перенесу их как-нибудь, а потом, когда maman сделается добрее, я попрошу ее опять меня к вам отпустить.

Бедная Зика горько плакала, прощаясь со мною, и долго махала мне платком из вагона. Увы! Я более не видала ее. Через три месяца совместной с матерью жизни Зику пришлось отвести в больницу, но не в прежнюю, а в дом душевнобольных, где уже находилась ее сестра. Я ездила навестить Зику, но меня не пустили. Доктор печально покачал головой, когда я заговорила о ее выздоровлении.

Эмигрантка

Il n’y a qu’un héroisme au monde: c’est de voir le monde, tel qu’il est et – de l’aimer.

Romain Rolland[59]59
  Цитата из романа Ромена Роллана «Жизнь Микеланджело»: «Существует на свете только один героизм: видеть мир таким, каков он есть, и любить его» (фр.).


[Закрыть]

15 октября 19…, в четвертом часу дня, в Риме, в саду Монте-Пинчьо[60]60
  Monte Pincio, совр. транслитерация: Монте-Пинчо («холм Пинчо»).


[Закрыть], сидела немолодая уже девушка, Ирина Мстинская. В руках ее была книга, пришла она в парк с целью почитать на свежем воздухе, но, как всегда бывало с нею со времени приезда в Рим, не могла сосредоточить своего внимания на английском романе. Взор ее скользил по голубому осеннему небу, по чудесным южным соснам и пальмам, по статуям, белеющимся среди зелени, и постоянно возвращался к Вечному Городу, что расстилался перед нею, у подножия Монте-Пинчьо.

Ирина много путешествовала, много видала, но ни один еще город не производил на нее столь сильного впечатления. Она тщетно старалась определить эту власть Рима и, не находя объяснения, придумала свое собственное:

– Как знать – мечтала Ирина, – люди, быть может, никогда вполне не умирают, а остаются витать возле тех мест, где сильно жили и сильно страдали. Быть может, Рим полон тенями древних римлян, первых христиан, художников времен Возрождения и итальянцев прошлого столетия, что так доблестно погибали в борьбе за единство Италии. Все эти тени не могут оторваться от любимого города. Они по-прежнему владеют Римом, и мы, иностранцы, попадаем в плен к этим теням и не в силах отвести от них свои мысли.

Впрочем, впечатление Рима было не только сильное, но и успокоительное. Бродя по музеям, среди развалин, в церквах и катакомбах, Ирина чувствовала, как с каждым днем в душу ее вливался безмятежный покой, какой невольно ощущают люди, придя в монастырь. А этого монастырского покоя и тишины более всего жаждала измученная душа Ирины.

Пусть не думает, однако, читатель, что героиня моя перенесла большое несчастье или суровую болезнь. Напротив, судьба ее сложилась так, что многие недальновидные люди, плохо наблюдающие жизнь, весьма ей подчас завидовали.

По смерти родителей Ирина осталась на полной свободе с хорошими средствами, хорошим именем и хорошим положением в обществе. Она обладала прекрасным здоровьем, хотя родилась и всю жизнь прожила в Петербурге; была умна и хорошо образована. Чего бы, кажется, просить еще у Бога?

Но как-то повелось у нас на Руси, что никакие дары небес не идут русским людям на пользу. Чем объяснить это странное явление? Русским ли своеобразным характером или всеобщей неурядицей и беспорядочностью нашей жизни? Французы, в подобном же случае, в сказке «La Belle au bois dormant»[61]61
  «Спящая красавица».


[Закрыть] всю вину сваливают на злую фею, которую обошли приглашением на крестины. Думается мне, я немного ошибусь, если скажу, что в России роль злой феи исполняют сами родители новорожденного младенца. О, конечно, не нарочно, а лишь вследствие русской лени и отсутствия руководящей идеи при воспитании детей.

Ирина Мстинская рано потеряла мать и была воспитана отцом-ученым, всю жизнь проводившим в своей лаборатории. Он чуждался общества и принимал у себя лишь немногих товарищей, столь же ревностно, как и он, преданных науке. Маленькую Ирину он очень любил, холил и баловал, но как все, вообще, русские родители, мало интересовался ее душевной жизнью. Девочка росла одинокая, молчаливая и задумчивая. Книги заменяли ей подруг и детские игры. Читала она очень много, без разбора и руководства, и всю свою веру, цель и план жизни почерпнула из книг. Книга стала между нею и действительной жизнью и заслонила собою ту правду, которую не скажет человеку ни одно литературное произведение, как бы гениально оно ни было, и которую можно постичь лишь долголетними неустанными наблюдениями над людьми.

В книгах же нашла Ирина идеал любимого человека. Герой ее был чрезвычайно сложен. Он соединял в себе одновременно и стоицизм древних римлян, и романтизм средневековых рыцарей, и галантность пудреных маркизов, и благородство героев английских романов.

Пусть не смеется читатель! Ирина была неглупа, но молода и неопытна, совсем не знала жизни и искренно надеялась встретить на своем пути подобного фантастического героя. Печальнее всего было то, что Ирина вздумала искать его в кругу родных и знакомых своей матери, принадлежавшей по рождении к высшему петербургскому чиновничеству, т. е. в наименее поэтичном сословии русского общества.

Близость Двора, знати и богатства делает из молодых петербургских чиновников ранних карьеристов и невольно вовлекает их в погоню за почестями, за деньгами, за блестящими назначениями. Отдаленность же Петербурга от прочей России уничтожает в них основную идею всякой добросовестной службы – благо своей родины. Служба превращается в личную карьеру, и все средства кажутся хорошими для ее достижения. Еще в детстве, в училищах, они, слыша постоянные разговоры о повышениях и наградах, рано черствеют душой и делаются циниками. Жены их никакого доброго влияния на них не имеют, ибо, в большинстве случаев, вырастают в тех же чиновничьих семьях и ничего постыдного в карьеризме не видят; напротив, всячески поощряют и подталкивают своих мужей в погоне за выгодными местами. Но на свежего человека, каким была Ирина, весь цинизм чиновничьих разговоров и идеалов производил отвратительное впечатление. На карьеризм смотрела она с величайшим презрением и считала его мещанством, достойным лакеев. Отец ее, высоко ставивший свое дворянство, сумел внушить дочери, что уже в силу своего рождения потомственной дворянкой, она равна всем Роганам и Монморанси[62]62
  Рога́н (Rohan) – один из трех наиболее значительных баронских родов в Бретани; свое название берет от городка Роан; Монморанси (Montmorency) – знатный французский род, известен с X в., угас в 1878 г., имя принял от замка Монморанси к северу от Парижа.


[Закрыть]. Она с пренебрежением смотрела на ордена, отличия, титулы и удивлялась, как могут люди увлекаться подобными игрушками. Денег у нее было достаточно для спокойной обеспеченной жизни, а роскошь ее не прельщала. Ирина была идеалистка и высшим благом жизни считала любовь, благородную и чистую.

Будь она англичанкой или американкой, Ирина не довольствовалась бы своим небольшим кружком знакомых, а отправилась бы отыскивать своего героя по всей России и даже заграницей. Но Ирина была русская девушка, а, следовательно, вялая и неподвижная, и не только не ездила в провинции, но и в Петербурге не в силах была поискать, не прячется ли ее рыцарь в других кругах столицы. Она лишь страдала, презирая те жалкие типы, что встречались ей в обществе, и упорно ждала человека, перед которым ей суждено было преклониться. Такому терпеливому ожиданию много способствовала особенность ее веры.

Ирина с ранних лет составила себе то собственное credo, которое большинству людей заменяет официально принятую в государстве религию, всегда плохо понимаемую. Основанием ее веры было, конечно, христианство, но с теми искривлениями и особенностями, которые оно принимает согласно различным душевным и умственным силам верующего.

Ирина верила, что хотя в мире постоянно идет борьба добра и зла, но добро несравненно сильнее и всегда побеждает зло. А потому, люди, желающие достичь счастья, должны лишь жить честно, правдиво, никого никогда не обижая. Тогда Бог пошлет им счастье и удачу во всех делах, и они будут блаженствовать безо всяких условий и хлопот для достижения этого блаженства. Ирина так глубоко, так твердо в это верила, что с изумлением смотрела, как люди добивались земных благ интригами, подлостями, обижая своих ближних.

– О, безумцы! – думала она, – неужели же не понимают они, что благополучие свое строят на песке, и что каждый бесчестный поступок их будет тем гнилым бревном, из-за которого должно рушиться впоследствии их счастье.

Ирина пробовала объяснить людям свою теорию и очень дивилась тому недоверию, с каким они относились к Божьей помощи, несравненно более надеясь на свои плутовства и хитрости. Как могли эти слепые кроты не видеть того, что для нее было ясно, как солнце? И Ирина жалела, что не обладает даром проповедника, чтобы спасти этих людей от напрасно потраченных сил на неверном пути.

Ирина зорко наблюдала за жизнью своих знакомых и, всякий раз, как постигала кого-нибудь удача, или же несчастье, старалась объяснить их тем или другим из предыдущих поступков. Боюсь, она часто себя обманывала и «притягивала факты за волоса», так хотелось ей доказать самой себе правильность своей теории. Она была искренно счастлива, видя, что добро награждается и, не будучи от природы жестоким человеком, ликовала, когда зло наказывалось. Правда, порою, под влиянием ученых книг, к которым Ирину с годами всё более и более влекло, она говорила себе, что люди злы, потому, лишь, что так создан их череп или спинной хребет и столь же невиновны в своей злобе, как невиновен тигр, что создан кровожадным. Что, в сущности, хорошим людям естественно и легко быть добрыми и напротив чрезвычайно трудно было бы делать бесчестные поступки. Что никакой борьбы добра и зла на свете не существует, а есть лишь здоровые, а следовательно, и честные натуры, равно, как другие рождаются душевнобольными, а, следовательно, жестокими и злыми. Но когда Ирина задумывалась над этим вопросом, то такой хаос, такой сумбур поднимался в ее бедной голове, что она спешила прогнать все эти научные доводы и вернуться назад к прежней вере, где всё было так правильно и ясно.

Над собою Ирина неустанно и тщательно работала. Не только не допускала она нечестных поступков, но строго преследовала в себе всякую дурную мысль, всякое чувство зависти или мщения. И, как всегда бывает, когда люди упорно и долго над чем-либо работают, действительно сделала себя честным человеком. Но чем лучше она становилась, тем труднее было ей примиряться с чужими слабостями. От любимого человека требовалось всё больше и больше благородства, и всё труднее становилось его найти. Ирина подвергала всех встречавшихся ей на пути мужчин столь строгому анализу, что ни один не мог выйти из него победителем.

Видя с какой завистью смотрит она на чужих детей, приятельницы Ирины уговаривали ее выйти замуж хоть и без любви, но лишь бы сделаться матерью и получить цель и радость жизни. Ирина с недоумением слушала их советы. Согласно ее идеям женщина имела право создать новую жизнь лишь в том случае, если встречала идеального человека, который передал бы ребенку свои прекрасные душевные качества. Идея, собственно, верная, но несколько трудно осуществимая. Природа такая фантазерка и капризница, что часто ребенок родится не в идеальных родителей, а в какого-нибудь злого и порочного прадедушку. Так что смирение и упование на милость Божию более уместны в подобных случаях, но их-то и нельзя было требовать от Ирины. Идеалистки, пламенно и горячо верующие в свои идеалы, сами себя ими гипнотизируют и попадают в рабство собственным идеям.

К тридцати годам Ирина, чтобы не мучить себя каждым новым седым волосом или испорченным зубом, решила, что она – старуха и что о любви ей нечего больше думать. Она оделась в черное платье и стала держать себя с мужчинами, как старая тетушка. Ирина мечтала теперь лишь о дружбе и искала возможности погреться у чужого очага.

Но подруги не верили ее искренности, отнюдь не считали ее такою старушкою, какою она себя воображала и боялись за своих мужей. С каждым годом Ирина чувствовала себя всё более одинокой и оставленной, а тут, как раз, разразилась Японская война.

Гордость Россией, ее могуществом, богатством и блестящей будущностью было одним из самых сильных наслаждений Ирины. Русские люди представлялись ей богатырями и рыцарями, всегда готовыми сражаться за правду и христианскую веру, за всех обиженных и гонимых. Когда началась Японская война, она с искренним удивлением спрашивала себя, как могли эти жалкие обезьяны объявить войну таким богатырям; даже жалела японцев за подобное безумие. Можно, поэтому, представить себе ее отчаянье, ее страданья при первых же наших неудачах! Никого из близких не было у Ирины на войне, но каждое наше поражение оплакивалось ею, как собственное несчастье. Поглощенная своим горем, она не придала значения ни Русской революции, ни новым реформам. Как все страстно верующие люди, Ирина бросилась в другую крайность – в презрение к России.

Все стало ей постылым в родной стране. Не верила она больше никому: ни народу, ни интеллигенции. Всё это были жальче трусы, ограниченные, ленивые, необразованные.

Ирина стала чаще ездить за границу. Там, наоборот, всё казалось ей прекрасным.

Она хвалила германского бауэра[63]63
  Германизм: крестьянин, фермер.


[Закрыть] за его трудолюбие, швейцарцев – за их порядок, французов – за гениальность. Прежде, пробыв за границею три месяца, Ирина чувствовала тоску по родине и, приезжая на границу, готова была обнять и расцеловать носильщика за его добродушное, славянское лицо. Теперь она возвращалась домой с досадой, бранила русские порядки, с отвращением смотрела на скучные бесконечные поля, что уныло мелькали перед окнами сонно движущегося поезда, на всю эту заснувшую природу и жизнь.

Презрение к России поддерживалось в ней теми бесчисленными обличительными статьями, что появились в газетах, вслед за свободою печати. Послушать их, всё в России было пропито, всё разворовано, всё обратилось в дикое первобытное состояние. Не объясняли они лишь, почему Россия давно уже не погибла от голода, почему бумаги наши стояли выше, чем до войны, и почему Европа по-прежнему считалась с мнением России. Но Ирине, как женщине, трудно было разобраться в правильности газетных обличений. Они отвечали ее пессимистическому настроению, и Ирина не верила в Россию, как не верила более в свое счастье.

Самым же тяжелым для Ирины стало поднимающееся в ней сомнение в правильности ее верований. Она считала, что пора бы было Богу наградить ее за честно прожитую жизнь, и страдала, не видя этой награды. Наблюдая судьбу других людей, Ирина могла себя обманывать, уверять, что если не было у них внешнего благополучия, то был зато душевный покой и довольство. Себя же обмануть было трудно: не только не имела Ирина счастья, но не дано ей было и спокойствия. Душа ее была изранена и измучена, погружена во тьму и отчаяние и не видела никакого исхода. Между тем, тут же на ее глазах, торжествовали и блаженствовали злые люди. Чем объяснить это? Неужели же ее credo было ошибочно, и она всю жизнь шла по неверному пути? Но признать это было бы для Ирины равносильно самоубийству, ибо не могла она примириться с миром, где торжествует одно лишь зло и обман.

Так тяжело стало Ирине в России, что она решила эмигрировать. Она собралась было переселиться в Англию, с которой была знакома по любимым ею английским романам; но, случайно, подвернулся «Rome» Золя[64]64
  Роман Эмиля Золя «Рим» (1896).


[Закрыть], с великолепными описаниями римской жизни, и Ирину потянуло в Италию. Вот почему и находим мы ее в теплый осенний день в саду Монте-Пинчьо.

II

Сначала Рим не понравился Ирине. В ее воображении слишком ярко запечатлелся римский Форум и гордые римляне в тогах, бои гладиаторов, пышность римских императоров и роскошь папского двора. Почти с обидой смотрела она на многоэтажные дома, магазины, трамваи и прозаическую толпу в современной некрасивой одежде. Впрочем, то было лишь мимолетное разочарование. Как ни мрачно была настроена Ирина, но Рим победил и ее. Северянину трудно устоять против веселья и бодрости, которые возбуждает в нем южное солнце, столь редко им видимое.

Сначала средневековая часть города поглотила Ирину. Целыми днями бродила она по лабиринту узких грязных улиц, без тротуаров, где люди, лошади, ослы, трамваи и велосипедисты двигались общей массой посреди мостовой. Жутко и мрачно становилось у нее на душе при виде отвратительных домов, не жилищ, а, вернее, логовищ, в которых до сих пор живут римские бедняки. Каким контрастом представлялись ей рядом с этими логовищами соседние роскошные палаццо с чудесными дворами, с мраморной колоннадой и внутренними садиками, заросшими пальмами и апельсинными деревьями. Но и палаццо, несмотря на свою роскошь, давили ей сердце. Ирине вспоминалась вся жестокая и несправедливая жизнь Средних веков. Она понимала теперь эту жестокость: в этих мрачных переулках, в этих угрюмых дворцах, куда никогда не заглядывало солнце, нельзя было мыслить честно и правильно. Ясным стало для Ирины, почему человечество, покончив со средневековым режимом, тотчас после Французской революции, поспешило уйти из этого лабиринта кривых и смрадных переулков и придумало новый тип городов с широкими, залитыми солнцем, улицами.

Лишь одни пьяццы с их восхитительными фонтанами освещали и радовали эти мрачные кварталы. Здесь лучше всего можно было наблюдать римскую толпу, неприглядную, лишенную своих живописных национальных костюмов, но столь своеобразную, столь интересную!

Вот женщина, простоволосая, в одном платье, несмотря на холодный зимний день, присела у фонтана с ребенком на руках, черпая из раковины воду и совершая на открытом воздухе туалет своего бамбино. Напротив нее, на пороге чужого дома, отдыхает молодой столяр, поставив посреди улицы новый стол, что нес заказчику, и им загородив всем дорогу. Его нахмуренное, розовое, запачканное лицо так ясно говорит: «Эх, прошли хорошие времена! Где те бандиты, что скрывались в развалинах римской Кампаньи[65]65
  Название местности (сельские окрестности Рима); совр. транслитерация: Кампания.


[Закрыть] и всегда с радостью принимали таких молодцов, как я, любящих веселую беззаботную жизнь и не чувствующих призвания к тяжелому труду!»

Его собратья по духу, веселые, молодые, здоровые лентяи шатались тут же по пьяцце с ящиком дрянных мозаичных украшений, ласково улыбаясь проходящим англичанкам и назойливо им предлагая: «Des mosaïques, madame! Très jolies et pas chères!»[66]66
  Мозаики, дама! Очень красиво и недорого! (фр.)


[Закрыть]

Вот проезжий веттурино[67]67
  Итальянизм: извозчик.


[Закрыть] характерным наивным жестом поднял палец вверх и, пристально смотря на форестьера[68]68
  Итальянизм: иностранец, чужеземец.


[Закрыть], дает ему этим понять, что готов вести его на край света. Прислонившись к колонне, стоит язва современного Рима – пожилой гид с лицом благородного отца, которому не повезло в жизни. Он весь укутан пестрым вязанным шарфом и, держа в руке массивную трость, поджидает возле исторического памятника свою жертву – наивного туриста. Мрачно смотрит он на толпу мальчишек, что с криком выбежали из соседнего переулка. Они якобы продают газеты; на самом же деле вечно дерутся, валяются в пыли, разбросав и запачкав только что вышедшие номера журналов. Их палкой разгоняет высокий сутуловатый старик, живописно задрапированный в широчайше серый суконный плащ с меховым воротником, содранным на память с верного барбоса, на днях скончавшегося в глубокой старости. Его неутешный хозяин идет на «festa»[69]69
  Праздник (ит.).


[Закрыть], на одну из торжественных кардинальских обеден, что совершаются почти ежедневно в той или другой из бесчисленных римских церквей. Из уважения к Святой, память которой он шел праздновать, старик заложил за свое грязнейшее, со дня рождения не мытое, ухо пучок красной гвоздики.

Но, вот, на пьяцце появляются бродячие музыканты. Один играет на трубе, другой на скрипке, третий, в изломанном цилиндре и порыжевшем пальто, поет шансонетки, жестикулирует и танцует. Мигом собирается вокруг толпа. В открытых окнах, отстраняя рукой вывешенные для просушки лохмотья, появляются черноволосые, черноглазые синьоры. Все хохочут, все кричат, все довольны. Это всё та же древне-римская толпа, живущая больше на улице, чем дома, и жадная до всяких зрелищ. Устройте завтра в Колизее бой гладиаторов, и они все туда побегут и столь же страстно станут аплодировать победителю, как аплодировали когда-то их предки.

Иногда на этих пьяццах устраиваются антикварные рынки.

В деревянных, наскоро сколоченных, лавках продаются старые рясы священников, подрясники, куски старых материй, вышивок, кружев, старинные броши, браслеты, веера, подсвечники в виде античных ламп, книги в пожелтевшем пергаменте, картины и статуэтки. Всё это раскупается нарасхват американками и англичанками, причем хитрые римляне их безбожно обманывают.

Раз, как-то, Ирина приценилась к куску пожелтевших кружев, да и не рада была. Продавец спросил сто лир и дважды обошел за Ириной всю пьяццу, постепенно понижая цену и подробно рассказывая ей все те печальные обстоятельства, которые заставляют его расстаться с кружевами.

«Он получил их в подарок от маркизы Абракадабра-Абракадабрини. Синьоре несомненно известен этот высоко аристократический дом? Его "мамма" была кормилицей маркезины, а он – Беппо, ее молочный брат. Этими драгоценными кружевами он надеялся поправить свои дела, но нищета, синьора, нищета – с пафосом говорил он, колотя себя в грудь – заставляет его расстаться с последней своей надеждой».

Он рад, по крайней мере, что эта фамильная драгоценность достанется столь симпатичной синьоре… «Осторожнее!» – заревел он, хватаясь за вожжи наезжавшего на них веттурино, – «Он счастлив, что мог оказать синьоре две услуги: во-первых, только что спас ее от смерти, так как веттурино наверно бы ее задавил; а во-вторых, продаст ей теперь за бесценок кружева, в которых синьора будет хороша, как королева!»

Наконец, спустил он цену со ста до двадцати лир. Ирина заплатила их, чтобы отделаться от своего назойливого спутника, хотя не только потеряла интерес к кружевам, но даже успела их возненавидеть. Вернувшись домой, она показала покупку хозяину своего пансиона. Тот жалостливо покачал головой, повертел пальцем перед носом, пощелкал языком и объявил, что «la pauvre signorina a été volée comme dans un bois[70]70
  Бедную синьорину ограбили, как в лесу (фр.).


[Закрыть]».

Ирине начало казаться, что старый средневековый город околдовал ее. Много раз, выходя из дому, давала она себе слово поехать в какой-нибудь музей или картинную галерею, но какая-то сила влекла ее в эти мрачные улицы с их смрадом, грязью и угаром от жаровней, на которых тут же, на открытом воздухе, римские бедняки готовили свой незатейливый обед. Быть может, Ирина чувствовала что-то общее между этими печальными кварталами и своей безотрадной жизнью.

Особенно влек ее к себе один угрюмый палаццо по соседству с Гетто, в самом мрачном и грязном месте. Страшное дело совершилось когда-то в этом дворце. Владелец его, знатный Ченчи, развратный старик, влюбился в собственную дочь от первого брака, Беатриче, и преследовал ее своей позорной любовью. Вся семья восстала против безумного старика и, под влиянием братьев и мачехи, дочь отравила отца.

Преступление открылось, Беатриче заключили в тюрьму, где она во всем созналась и была казнена[71]71
  Беатриче Ченчи (1577–1599), казненная за отцеубийство, позднее стала героиней городского фольклора.


[Закрыть].

Ирина услыхала, что в палаццо Барберини хранится знаменитый портрет Беатриче Ченчи, работы Гуидо Рени и поехала его посмотреть. Она ждала царственную красавицу, а, вместо нее увидела девочку, почти ребенка, столь ранней весны, что вряд ли любовь и страсть могли быть ей понятны. Художник изобразил ее в тюрьме, в белом платье и уборе арестантки. Ее щеки осунулись от бессонных ночей, прелестные глазки покраснели от слез, пухлые алые губки распухли, как распухают они у маленьких детей, когда те долго плачут.

Все ее трогательное личико так ясно говорило: «Да, я – преступница! Все говорят мне, что я должна смертью искупить свое преступление, уйти в холодную могилу из этого мира, столь мною любимого, от ясного солнышка, от птичек, от цветов. Что же делать! Я не в силах противиться! Но вы, которые будете жить вместо меня, не проклинайте бедную Беатриче! Любите, жалейте ее!»

Ирина плакала, глядя на эту замученную девочку и прятала лицо в вуаль, чтобы никто не видел ее волнения. Другие посетительницы палаццо Барберини тоже плакали и тоже стыдились своих слез. «Ты отомщена, маленькая Беатриче! – думала Ирина, – тысячи людей оплакивают твою злую судьбу и проклинают твоих палачей!»

Скоро Ирина стала известна в своем пансионе, как туристка, которая третий месяц живет в Риме, а Форума еще не видала. Англичанки, глубоко этим возмущенные, уговорили, умолили, почти насильно повезли туда Ирину. С того дня очарование средневекового города потеряло над нею силу, и она вся ушла в античный мир.

Стояли теплые солнечные дни. Колоссальные стены бывших дворцов и храмов, выстроенные, казалось, для великанов, ярко рисовались на голубом небе. Тишина была невозмутимая. Римский сезон еще не начался. Толпы англичан не спустились еще с высоты швейцарских гор и не приплыли из Египта. Ирина чувствовала себя как дома среди руин. Целыми днями бродила она по Форуму и Палатину, стараясь восстановить прежнюю жизнь, когда все эти развалины сверкали на солнце мраморными стенами; когда те огромные боги, что стоят теперь в музеях Ватикана, возвышались на своих пьедесталах, а толпа, увенчанная цветами, поклонялась им, приносила жертвы, курила фимиам. Какая-то была красивая, веселая, торжествующая жизнь! Почему она кончилась? Что могло погнать этих людей прочь с веселых холмов, вниз на нездоровые берега Тибра, в грязные темные переулки? И отчего теперь люди вновь уходят из этих переулков на горы, на солнце, на новую, более здоровую, жизнь?

И в первый раз пришла Ирине мысль, что мир, как и всякий человек, должен постепенно переходить все периоды жизни. Сначала ранние годы, первые неуверенные шаги, память столь слабая, что не может вспомнить даже вчерашнего дня. Затем после пятилетнего возраста веселое радостное детство, белые одежды, венки на головах, что так любят плести летом маленькие дети. Куклы, необходимые в этом возрасте, вылепленные из глины, камня, дерева, сначала примитивные и аляповатые, как у египтян, потом всё искуснее, достигающие своего апогея у греков. И как дети, слепив себе куклу, тотчас принимают ее всерьез, одаряют разными свойствами, так и древние греки и римляне ставят сделанных ими богов на пьедестал и называют их грозным Юпитером, страстной Венерой, плутишкой Амуром, мудрой Минервой, злыми Фуриями.

Они пляшут вокруг своих богов в беспечном веселии детства, они любят пышные процессии, пиры, бега колесниц, смертный бой гладиаторов, на который смотрят со смехом, ибо жалость им, как и всем детям, непонятна.

Но, вот, наступает отроческий возраст, и в детях просыпаются другие требования. Игры, веселье не интересуют их более. Они задумываются, бледнеют, худеют; им нужны страдания и слезы. Ирина припоминала, как семилетней девочкой вдруг захотела поститься все семь недель великого поста. Худенькая, бледненькая, она страшно ослабела и всё же, с неизвестно откуда появившейся силой, выдержала пост до конца.

Помнила Ирина также крестные ходы в маленьком провинциальном городке, где она с отцом проводила иногда лето[72]72
  Возможно, имеется в виду Старая Русса, где Достоевские часто проводили летние сезоны.


[Закрыть]. В жару, духоту знойного июльского дня, среди облаков пыли, по отвратительной мостовой шла она четыре-пять часов подряд, сопровождая несомые иконы. Полумертвая от усталости возвращалась она домой, ложилась и не могла уснуть от религиозного волнения. Вспоминался ей и соседний с городом монастырь, куда она ездила на богомолье и где за всенощной простаивала всю ночь за молитвой, охваченная экстазом, не чувствуя утомления. Ее юная душа нуждалась в этих экстазах, постах и молитвах. Нуждалась также в легендах, и чем удивительнее, чем волшебнее были эти легенды, тем дороже становились ее воображению. Ум не хотел признавать логики и не нуждался в ней.

Не то ли самое случилось с миром в Средние века – этим периодом отрочества всего человечества? Христианство, вернее, обрядовая его сторона (ибо настоящий смысл его был не доступен этим детям), принято было людьми с восторгом, так как давало им то, чего требовало их развитие: экстаз, мученья, пытки, с наслаждением перенесенные, легенды, наивные и прекрасные. Человечество не хотело больше игр и кукол и с гневом разбивало статуи богов. Потом, в позднейшие времена, те же люди с нежностью, как милое, дорогое воспоминание детства, тщательно собирали обломки этих статуй и хранили их в своих музеях.

Так взрослый человек готов дать большие деньги за сломанную куклу, за потертую картинку, что забавляли его в детстве.

Как лепка есть достояние младенцев, так рисование – потребность отроческих лет. Сначала наивные рисунки – картины прерафаэлистов[73]73
  Т. е. художники «до Рафаэля»; не смешивать с прерафаэлитами – английскими художниками втор. пол. XIX в., ориентировавшимися на раннее Возрождение в пику академизму.


[Закрыть], где святые низшего ранга рисуются вдвое меньше святых высшего разряда. Или, как на картинах перуджинских художников[74]74
  В современном искусствоведении – умбрийская школа XIII–XVI вв., с центром в г. Перуджа (устар.: Перуджия).


[Закрыть] Младенец Иисус наивно изображается с тем коралловым украшением, какое в Италии народ одевает на шею детей, чтобы предохранить их от дурного глаза.

Затем всё улучшающееся искусство, почти в одно время достигающее своего апогея во всех европейских государствах. Картины великолепны, а всё же что-то детское, наивное, виднеется даже в произведениях великих мастеров. Наивно рисуют они картины из жизни Христа в средневековой обстановке. Наивно изображают какого-нибудь Папу во всем его католическом облачении и папской тиаре, с умилением стоящего на коленях перед Богородицей с Младенцем на руках. Их не смущает мысль, что если существует Римский Папа, то лишь потому, что Христос вырос, дал новое учение, а апостолы Его основали церковь и что, следовательно, сопоставление Римского Папы с Младенцем Иисусом представляет нелепость. Отроческий ум не смущается подобными несообразностями, и Микель-Анджело лепит свою знаменитую Pietà, дивную мраморную группу, где Богоматерь представлена моложе своего Сына.

Слабый еще отрок, не умея отомстить мучающим и оскорбляющим его людям, любит утешать себя мечтами, как небесная сила, Бог, ангелы Его, Архангел Михаил с мечом в руке придут к нему на помощь. Злые обидчики его станут гореть в аду, а он, обиженный и оскорбленный, получит награду в раю. Не будь у него этой мечты, этого утешения, слишком тяжела стала бы для него жизнь.

Но, вот, отрок подрастает и становится юношей. Он кончил школу. Мало дала она ему знаний, разве лишь самые элементарные сведения. За то она научила его логически размышлять, искать твердо – определенных законов, на основании которых существует мир. Эту логику он невольно начинает применять ко всему и, когда дело доходит до религии, сомнения охватывают его душу. Средневековые наивные легенды смущают его, и, в то же время, страх остаться без религии, в которой он был воспитан, преследует его. Наиболее спокойные и хладнокровные люди, пораздумав хорошенько, становятся убежденными атеистами. Не то бывает с другими, более горячими душами. Несчастный Толстой в старческом гневе разбивает и оскорбляет всё то, на чем основал свою жизнь, а, оскорбив, по-прежнему ходит в церковь, униженно молится среди нищих, бросается в монастырь и в отчаяньи умирает на большой дороге.