Текст книги "Божией милостью адмирал Михаил Лазарев"

Купель героев

Глава первая
Долгий день

Прощай, милая Тверь! Прощай, матушка родимая, Пелагея Федоровна! Обхватив руками сынишку, Анна Андреевна раздумывала над превратностями судьбы. Совсем недавно чувствовала она себя дома одиноко, хотя прямо никто не гнал ее, но она сама понимала, что пора, пора ей со двора. Но куда? Замуж никто не предлагал. Вернее, те, что нравились, предложений не делали. А те, что были не любы, пробовали увиваться, но смекнув, что без толку, поотстали. И уж готовилась Анна Андреевна сидеть всю жизнь за пяльцами, но… свершилась Божия воля по-другому.

…На том балу котильон она танцевала с рыжеусым гусаром. Он успевал делать фигуры весьма ловко и смешить ее, шепнув на ушко такое, отчего Анна вспыхнула и прикрылась перламутровым веером. Танец не доставил ей обычного удовольствия. Пристальный взгляд человека в штатском у колонны привлек ее внимание.

– Кто он? – спросила как бы между прочим своего кавалера.

– Петр Гаврилович Лазарев; дозвольте, представлю?

И тут же, едва получив согласие, не выпуская после танца руки Анны Андреевны, представил друга своей даме.

Петр Гаврилович был росту среднего, тонок в талии, лицом пригож. Серые проницательные глаза глядели с веселым прищуром. Многие барышни из дворянских семей имели на него виды, несмотря на то, что ранняя седина пробивалась в налобный вихор.

Предложение было сделано вскоре после того памятного бала. Невеста, судачили кумушки, не отличалась особой заметностью, но даже они вынуждены были признать, что синие глаза ее в обрамлении темных локонов производили приятное впечатление, а косичка венчиком на темени и милая улыбка завершали облик. Приданое ее было невелико, но это не остановило Петра Гавриловича – воистину по сердцу пришлись ему Анютины глазки.

Первенцу Петр Гаврилович был несказанно рад и имя дал сыну важное – Андрей, по-гречески – человек храбрый, мужественный. По Евангелию это имя – апостола Андрея, того самого, которого Христос первым к себе позвал, потому он и Первозванный. Царь Петр I имя это любил – недаром флаг военного флота России назвал «Андреевским», по имени апостола – покровителя Российского государства. Морской флаг – на белом полотнище две голубые полосы по диагонали – Петр Гаврилович хранил у себя в столе как бесценную реликвию отца своего Гавриила Лазарева, помогавшего царю строить первые корабли на воронежских верфях.

Назначение Петра Гавриловича правителем Владимирского наместничества Анна Андреевна восприняла с радостью: кого еще назначать, если не ее мужа! Его служебный формуляр как-то попался ей на глаза на письменном столе. В 1777 году был капитаном Преображенского полка. Далее прочла: «служил в канцелярии опекунства иностранцев». Что это, и представить не могла, но, пожалуй, дело важное, если ее мужу доверили. В 1780 году (прочитала ниже строчку Анна Андреевна) П.Г. Лазарев получил чин полковника, а через год был избран председателем Тверской гражданской палаты. С 29 ноября 1782 г. был исправляющим должность поручика правителя Тверского наместничества. Пять лет приходилось разбирать, он сказывал, дела упрямых тверичей, которые с самой Москвой воевали и из которых столетия не выветрили вольнолюбивый дух.

Теперь вот, когда многие ступеньки служебной лестницы позади, ее Петр Гаврилович – глава Владимирского наместничества. Что ждет их в новом краю, среди новых людей?

…Назначение было подписано 30 июля 1787 г., и Лазаревы, долго не мешкая, приступили к сборам. Подтянутого адъютанта Николая Николаевича Славского Петр Гаврилович послал во Владимир заранее уведомить о своем прибытии. Посуда, книги были собраны в кованые сундуки. Отдельную подводу заняла коричневая итальянская фисгармония из приданого жены – расстаться с инструментом Анна Андреевна никак не пожелала.

– Началось великое переселение народов, – оглядывал Петр Гаврилович подводы, – такой уж, видно, год: сначала царица Екатерина подалась в Новороссию со свитой, говорят, 14 карет да 120 саней, теперь вот и мы на колесах. Она-то, понятно, для чего двинулась: хочет Европу пышностью удивить, доказать послам, что берега Черного моря давно наши; а мы пошто, Аннушка, обжитое место меняем?

Павлыгин-сын, ямщик с володимерской стороны, был широкоплеч, оброс кудрявой бородой от уха до уха. В дорожной поддевке и при часах в чехольчике на кожаном поясе. Деловито проверил сбрую перед дальней дорогой, потрепал по крутой шее коренника Орлика:

– Чуешь, малыш, домой помчим!

Конь чутко повел ушами, покосил карим глазом, нетерпеливо тряхнул головой.

Глухой топот вдали заставил всех обернуться. Всадник что-то кричал. Наконец расслышали:

– Депеша из Петербурга! Объявлена война Турции! – крикнул он, спрыгивая с коня, пена с которого летела клочьями. – Каково, а? Спокойно не дают нам жить… – то ли спросил, то ли сам удивился он, направляясь к дому наместника.

Анна Андреевна с тревогой обернулась к мужу: раздор между государствами – не лучшее время для семейной жизни. Когда только это кончится? Дорожное серое платье подчеркивало изгиб спины, округлившуюся талию.

– Что, голуба, пригорюнилась? – обнял жену Петр Гаврилович. – Так и живем на Руси: умирать собирайся, а землю паши. Когда кончится, кто ведает…

– Трогай, Павлыгин! С Богом!

Лошади взяли резво, но ямщик придержал, припомнив наставление барина: «Потихоньку, хрупкий товар везешь», – и повел глазами на барыню.

Простоволосая крестьянская молодка истошно заголосила на всю улицу, цепляясь за рубаху высокого мужика, которому, видать, выпало в рекруты:

– На кого меня, родимый, покинул?

Долго стоял в воздухе крик с причитаниями, пока коляска не отдалилась вовсе. Сердце Петра Гавриловича екнуло: что-то ждет в неизвестности? Сорвались с обжитых мест – черная весть крылом зацепила…

Однако, глядя на свежее, будто спелое яблочко, лицо жены, на беззаботно-голубые глаза Андрейки, Петр Гаврилович отогнал мрачные мысли, поуспокоился.

Мало-помалу и Анна Андреевна под мерное колыхание коляски тоже вернулась к прежним мыслям. Видно, так угодно было Господу Богу: то не было долго событий в ее девичьей жизни, то так скоро все свершилось! Ребенок на руках, муж – государственный человек, и едут они, правда, неизвестно куда, но зато всей семьей. И это ощущение, что она не одинока, она мать, жена, необходимейший для жизни человек, придало ей уверенности, принесло успокоение. Что из того, что война? Зачем ей волноваться? Петр Гаврилович рядом, защитит; сынишка, тепленький, родненький, сопит у нее на руках, и, Господь милостив, никто не в силах отобрать его у нее…

Из Твери во Владимир путь недолог, ан на дорогу несколько дней ушло. Остановились как-то поразмяться у березнячка, окрапленного легкой осенней позолотой. И так воздушны и трепетны были на ветру косы березок, что Анна Андреевна молвила лишь одно слово «благодать» и молча стояла, любуясь спелым ржаным полем. Колосья подгибались от тяжести. Васильки будто подманивали, покачивая синими головками…

Когда выехали на большую дорогу, потянулась пыльная ухабистая стромынка. Березки-тонконожки доверчиво шептались о чем-то с ветром. Волнами колыхал он пшеничное поле и уносился в овраг, к лесу.

Путники вышли поразмять ноги. Анна Андреевна шагнула через канавку обочины и увидела неподалеку жницу. Она сидела, прислонясь к белоствольной березке, прикрыв глаза: юбка в пыли, волосы убраны белой косынкой, надвинутой на глаза, широкая кофта, сырая от пота. В подоле спал ребенок, почти как у нее, Анны, сын! Услышав голоса, жница повернула к ним усталое, запыленное лицо, где лишь глаза сияли свежими васильками. Оглядела барыню в дорожной накидке с малышом в кружевном капоте на руках. Анна Андреевна быстрыми шажками приблизилась к крестьянке и положила в подол ассигнацию.

– Спаси Господи тебя, барыня, – опустила глаза жница, – да поможет тебе Бог.

Путники вернулись к коляске, и экипаж побежал далее, увлекаемый тройкой. Мысль об увиденном не оставляла Анну Андреевну: если бы мне так пришлось?

Издалека показалась церквушка. Возница размашисто перекрестился: «Слава Богу, мы дома, уж Казанская видна, соборы проедем, а там уж дома».

Андрейку укачало, и он мирно посапывал на руках отца. Анна Андреевна созерцала золотые купола соборов, похожие на шлемы богатырей, поблескивающие на солнце луковки церквей, белоснежные паруса колоколенок… В густой августовской зелени они выплывали тут и там. «Господи, сколько же их здесь, что за город такой богоугодный, будто в сказку какую попали».

Яблочный дух стоял в воздухе. Спелые плоды краснели в зелени. «Вот и осень подкралась незаметно, – подумала Анна Андреевна, – четырнадцатого уж медовый Спас, девятнадцатого – яблочный Спас – праздник Преображения Господня, а там уж и конец Успенского поста. Как быстро лето пролетело!»

– Что примолкла, душенька? – тронул ее за руку Петр Гаврилович. – Столица здесь была всей Владимиро-Суздальской Руси, в 12–13 веках отсюда Русь пошла… Мастеровитый народ жил, белым камнем здесь работали, на века строили. Летописи говорили, что по каменному делу лучше их, почитай, и не было. Владения мерей – отсюда и пошло Володимерево, «володения меря», стало быть. А никакой не «владей миром», как иногда думают. Русский человек не стремился владеть миром, у него своей земли хватало.

– Уж Константина и Елены церковь проехали.

Ямщик остановил коляску, показал кнутовищем:

– Там, за Успенским далее… внизу…

Путешественники недоуменно кивнули, еще не вполне различая церкви города.

– Папашенька мой выстроил, на свои кровные. Наверху места не дали, зато к реке близко – церковь Николы Мокрого всем путешествующим благословение дает.

– Растопыристо живете, – согласился Петр Гаврилович, разглядывая с горы чудный вид на город.

– Ямщицкий промысел кормит, уж, почитай, два века людей возим; ну, трогай, сердечные, с Богом, – и возница широко перекрестился.

– Звон колокольный? Павлыгин, что за праздник?

– Не ведаю, – отвечал тот, не поворачиваясь, но крестясь широко на всякий случай. – Из Доброго-то села как славно собор видать! Эх ты, Господи! Благодать-то какая! Соборная площадь с Успенским… Дальше – снова гора, Студеною зовем…

– Вот мы и на месте, душа моя, – коляска остановилась близ Соборной площади.

Петр Гаврилович, держа сына на руке, подал другую жене. Она оперлась и осторожно оставила коляску. Деревянный дом? Анна Андреевна удивилась.

Как ни спешил Петр Гаврилович, а своего прямого предшественника на посту гражданского губернатора, Александра Борисовича Самойлова, родственника всемогущего фаворита Екатерины II – Григория Потемкина, он не поспел увидеть. Торопился Самойлов на новые хлеба, добытые ему богатым дядюшкой.

Губернское деление только-только состоялось, и даже каменного дома для губернатора в городе не нашлось. Самойлов жил в казенном деревянном доме, где на первых порах пришлось обитать и семейству Лазаревых. Неподалеку на Большой улице находилась Знаменская (Пятницкая) церковь.

– Голубонька, устала, чай, давай твоего робеночка, присмотрю, – поспешила к ним навстречу старушка с румянцем на щеках, полноватая, но весьма проворная, оставшаяся от прежних хозяев прислуга. Белый платок, под подбородок увязанный, сверкал чистотой. Анну Андреевну тронуло ласковое обращение, да и сам опрятный вид.

– Как кличут тебя, матушка? – спросил Петр Гаврилович, довольный ее приветливостью.

– Степанида Афанасьевна, милостивый государь, – отдала она поклон, – а попросту вся улица зовет Стешею.

– Не затруднит ли тебя, Степанида Афанасьевна, нянюшкой в наш дом поступить?

– Какое затруднение, сокол мой, с превеликим удовольствием! Уж я, чай, таких-то чадушек полсотни, не меньше, выбаюкала.

– Помощница тебе, Аннушка, быстро нашлась, и то ладно.

Петр Гаврилович передал сына старушке. Женщины, не торопясь, вошли в дом. Серый с зелеными глазами Барсик лежал на перилах крыльца, греясь на солнышке; при первых шагах ловко порскнул в сторону, освобождая дорогу.

Петр Гаврилович поманил адъютанта и быстро прошел в свой кабинет. Широкий стол у окна, кожаный диван и два кресла – вот и вся меблировка, лишнего наместник не любил.

– Отчего звонили? – спросил он адъютанта.

Тот, не зная, как отнесется к ответу Петр Гаврилович, хотел было сказаться «неведающим», но под пристальным взглядом сдался, одно ухо сделалось красным от желания угодить:

– Священник и дворянство порешили по случаю вашей встречи…

– Что за выдумки? – вздернул брови Петр Гаврилович. – Отменить. Сей же час. Али не ведомо? Война объявлена с Турцией. Назавтра подготовьте списки рекрутские.

– А как же встреча с отцами города? Гляди-ка, уж сюда идут, настоятель Успенского собора пожаловал, отец Виктор.

Черная ряса колыхалась в такт шагам. Крест на цепочке поблескивал на груди. Следом поспешал полный, при всем параде, несмотря на жару, предводитель местного дворянства, рядом с ним шествовал мужик с огромной бородищей, видом смирный, но из тех, про которых говорят «вола за хвост утянет», – купец Боровков.

– Батюшка, – подошел под благословение Петр Гаврилович к отцу Виктору, – опять на Руси беда.

– А когда ее не было? – грустно вторил священник. – Так и живем, из беды в беду перебиваясь. – Он перекрестил Петра Гавриловича и печально добавил: – Опять народ в беспокойство войдет. Война – попущение Божие по грехам нашим.

– Указ о рекрутчине вот-вот поступит, – добавил Петр Гаврилович, – вот он, царский-то колокол, на всю Россию – рекрутчина… Не время говорить – время делать.

Посетители удалились, причем Петр Гаврилович услышал скорое словцо бородатого: «Новая метла по-новому метет, кого-то выметет».

…Анна Андреевна, умывшись и отпив чаю, прилегла.

Спальня ее размещалась на втором этаже. Дом был ветхим, но зато старый, правда, запущенный сад составлял его главную привлекательность. Будет где поиграть детишкам.

Во сне ей привиделось, что идет она по белому, полному света дому. У входа направо – прихожая, гостиная. Здесь она встречает гостей: женщинам она предлагает чашку чая с дороги, мужчинам – лафетничек водки с огурчиком, как в батюшкином доме не раз видывала. Налево от входа – явственно виделась ей парадная комната с фисгармонией, иконами Христа Спасителя, Богоматери Владимирской в темном покрове. Ту икону, что принадлежала матери Петра Гавриловича, – Архистратига Михаила – она на самом видном месте расположит. Пусть хранит ее дом…

За парадной шла столовая с круглым столом посередине, с пузатым черным буфетом, начиненным столовыми и чайными сервизами. Из столовой – выход на кухню, а там рядом – людская с дощатым столом и скамьями вдоль стен. У окна – прялки для девушек, пяльца для вышивальщиц.

…Проснулась от чего-то непонятного. Ти-ши-на… Серебряный свет струится в комнату, продираясь сквозь непроглядную августовскую ночь. Наточенным ятаганом висит в темноте месяц (он-то ее и разбудил). Ощущение тревоги пронзило ее: сколько же горя принесет этот ятаган, рубя головы русских и турецких сыновей? Сколько матерей надорвут сердца, оплакивая свои утраты… Неужели нельзя договориться? Али земли, али моря мало людям? Одиноко выла собака в ночи – чуяла беду?

Думала, и не кончится этот длинный-предлинный день. А уж дорога позади. Как хорошо вояж обошелся… Легкая улыбка легла на ее уста, и она снова погрузилась в сон, чувствуя внутри себя биение новой жизни.

Сентябрь прошел для Петра Гавриловича в поездках по служебным надобностям, так что мужа Анна Андреевна почти не видела. Знала лишь, что побывал он в Муроме, отобрал рекрутов добрых.

Амуниции требовалось каждому много. Для рекрутов провиант, да версты парусины для черноморских кораблей, да все изготовить немедля!

– Не заметил, как и лето пролетело, – устало сказал Лазарев, проводив последних в солдаты, поглядывая из коляски на красные медальоны осин. – Кто-то из них вернется домой, а кто-то… На все воля Божия! – Он перекрестился.

В октябре, на самый праздник Покрова, выпал снег, освежив белизной серые крыши домов, черноту осиротевшей земли и как будто исцеляя раны в материнских сердцах.

– Снег в грязь упал, – показывала нянюшка Стеша Андрею из окна двор, рябины с алыми кистями, осыпанными словно сахарной пудрой, – суровую зиму жди.

– Оказия из Петербурга, душа моя, – вошел Петр Гаврилович к супруге со вскрытым пакетом, – велено молебны служить в честь Кинбургской виктории во всех городах России. Ай да славяне – древнее племя! И наша капля в этой победе есть. Суворов – орел! С отрядом в три тысячи отразил нападение пятитысячного десанта турок. Едва полтысячи из них спаслись на судах.

…Праздничный перезвон колоколов всех храмов Владимира плыл над городом, над Соборной площадью. Прохожие, останавливаясь, крестились: слава Тебе, Господи, даровал победу и одоление иноплеменников послал.

Лишь спустя две недели, с оказией, из Петербурга пришло письмо от друга, и узнал Петр Гаврилович, что Кинбургская победа едва не стоила Суворову жизни, если б… если б не гренадер Степан Новиков.

– Вот оно, победушки-то как достаются, – Петр Гаврилович в волнении свернул письмо.

Глава вторая
Алексей-с-гор-вода

Две лампы с сильно выкрученными фитилями освещали постель роженицы. Все трудное позади! Сын!

– Парень, матушка Анна Андреевна! – Степанида Афанасьевна пеленала живой комочек, нещадно орущий, красненький.

– Слышу, опять мужик, – слабо отвечала мать, – голос-то какой грубый. Поди к Петру Гавриловичу, то-то будет рад. Сама-то дочку хотела… Чепец из розовых кружев приготовила.

Она прикрыла глаза. Улыбка блаженства и отдохновения легла на ее лицо. Темные пышные волосы разметались по подушкам. Обессиленная, задремала.

Нянюшка Стеша в белом переднике ловко обмыла и запеленала младенца. Засеменила по коридору в кабинет хозяина.

– Сын? – угадал отец. – Какой тяжеленький, – взял, довольный, на руки, – богатырь. Пожалуй, с пуд будет. – Он покосился с улыбкой на няню.

– Уж вы скажете, – поняла она шутку, – так «пудасиком» и будут звать.

Петр Гаврилович неловко перемещал с руки на руку большой кулек с новорожденным и чувствовал под ладонью стук крохотного сердца: держись, Русь, подмога растет! Первый сын – Андрей, он и есть первозванный в мир, хранитель Отечества. Михаил в канун своего Архангела родился, в ноябре, – крепкие мосты наведет. А этого, как в святцах пишется, раз появился 17 марта – с-гор-вода сошла, – Алексеем теплым наречем. «Теперь у меня полная богатырская застава! Алексей-то человек Божий, помогай ему, Господи!» – благословил он заплакавшего младенца.

– Э, ты и вправду «с-гор-вода», – отец бережно передал ребенка няне – Храни пуще глаза. Без такого богатыря заставы нет.

– Вестимо, батюшка, Петр Гаврилович, чай, не первого ростить буду.

После кормления младенец, довольный, засопел. Стеша присела рядом с колыбелью. Мать в соседней комнате прислушалась: опять у няни новое, свое для каждого ее сынишки придуманное:

 
Воротички скрип да скрип,
А у нас Алеша спит.
Ой ты, круглая луна,
Уходи-ка со двора.
Станет Лешенька большим,
До тебя он добежит.
 
 
Длинной палкой, острогой
Или пикой боевой
До тебя он достанет,
Солнце братикам вернет… ох!
Воротички не скрипят,
Вместе с малым тихо спят.
 

Анна, прислушиваясь к песне, творила молитву Пресвятой Богородице за благополучное разрешение от бремени и тихо радовалась.

Утром старшие, Андрюша и Мишенька, с любопытством вошли в нянину комнату. Андрей был уже на голову выше стола, а Миша как раз вровень со столом, где пеленали Алешу.

Интересно посмотреть на братика, которого вчера еще не было, а сегодня вот он… Андрей молча смотрел на красненькие ножки малыша. Ишь, дрыгунчик, так бы и побежал, а сам лежит на спине и ни шагу… Миша разглядывал тоненькие пальчики, сжатые в кулачки. Драться, что ли, собрался? Кулачишки-то легонькие…

…Золотые луковки церквей загорелись розовым восходом, когда вся семья Лазаревых собралась на крещение третьего сына. Впереди нянюшка Стеша в белом платке ведет за руки Андрея и Мишу в кафтанчиках из синего сукна. Малыши еле перебирают ногами, а любопытные глазенки цепляются за все необычное: папенька на руках несет братика в церковь, маменька в белых кружевах, такая веселая.

– Наша маменька – самая красивая, – шепчет Андрей брату за спиной нянюшки, чуть поотстав.

– Я – вам, я – вам, шалуны, – тянет их за собой Стеша, уговаривая идти побыстрее: их ждут.

Восприемники из купели – адъютант Петра Гавриловича Николай Николаевич и супруга предводителя дворянства Юлия Ивановна в новейшей, из Вены, шляпке с высокой тульей.

Отец Виктор благословил всех пришедших и начал читать молитву над купелью. Все притихли, вслушиваясь в слова, отлитые веками в молитву.

Святая вода трижды омыла младшенького, а он и пикнуть не успел, как был окутан пеленками. Юлия Ивановна держала младенца как священный сосуд. Николай Николаевич передал батюшке серебряный крестик для новорожденного.

…Священник закончил совершение Таинства. Виновник торжества получил первое в своей жизни причастие, а теперь тихонько посапывал в пышных одеяльцах. Можно и взрослым за трапезу сесть, а Андрей и Миша, довольные, уже уплетали просфорки, подаренные заботливой Стешей.

…Нежная апрельская листва, словно зеленая кисея, покрывала березки, и Анна Андреевна верила всем сердцем, что с этого дня и младшенький сыночек ее под защитой Бога. Материнская молитва, соединенная с помощью Божией, со дна моря подымет, не раз говаривала ее маменька. И Анна шептала свою молитву, отгоняя от деток милых своих дух прелести, дух лукавства, дух идолопоклонничества и всякого сребролюбия, лжи и нечистоты.

Задумчивый, вернулся из церкви и Петр Гаврилович: вот уж он отец трех сыновей, а вроде и жить-то только начинает. Помнил, по рассказам родной матушки, и о своем крещении, но сегодня по-новому осмыслил Таинство, как бы проникая в его глубину, первозданность и вечность.

* * *

Когда отца не было допоздна дома, а матушка была занята, Стеша охотно «усыпляла», как она говорила, деток, рассказывая сказки, но с непременным условием – не баловать.

– Нянюшка, пошли завтра в лес, – просит Алеша.

– Что ты, ангельчик, какой ноне лес? На Ерофея одни лешие в лесу бродят, ветры листья ощипали, холод в лесу.

– Как от лешего отвязаться, нянь? – Все Андрей хотел знать.

– Само собой, перекреститься надо и творить молитву «Отче наш»… Ну да хватит на сегодня, совсем я вас застращала. Давайте-ка напоследок загадку, отгадаете?

Это мальчики любили и тут же вынырнули из-под одеял:

– Шитовило-битовило, по-немецки говорило, спереди – шильце, сзади – вильце, сверху – серенько суконце, с исподу – бело полотенце. Что такое?

Думали-думали, никак.

– Скажи, нянюшка, – взмолился Миша.

– Да это собака, – подсказала Стеша.

– Эх, как же мы не догадались! – вздох в ответ.

– Слушайте еще: золот-хозяин на поле, серебрян-пастух с поля.

«Гм-гм», – опять в спальне тишина.

– Скажи, Стеша, – просит Алеша.

– Солнце и Луна! Тогда и еще одну, ладно? Голубое поле серебром усыпано.

– Знаю, знаю! – Андрей тут же отозвался. – Ночное небо.

– Правильно, помалу подумал и легонько отгадал.

– Стеша, а ты с нами всегда будешь? И когда вырастем? – пробормотал Алеша, уже засыпая.

– Само собой, ангельчик мой, разве что ненамного отлучуся – зеленым лучом пройдуся, на синее небо нагляжуся, алой зоренькой ворочуся.

– Алешке, когда родился, колыбельную придумала, а мне нет, обещала ведь, – пожаловался средний братик.

Стеша улыбнулась, ласково погладила вихрастую голову:

– Ну, слушай и тебе!

Она тихонько запела:

 
Шла дрема по сенюшкам,
Шла дрема по новеньким:
– Кого сон-сон не берет?
У кого сон-сон не живет?
– Нашего Мишеньку сон не берет,
Нашему Мишеньке еда на ум не идет,
Клонит дрема Мишеньку спать-ночевать.
Половицы в сенюшках скрип, скрип, скрип,
А у нас Мишуленька спит, спит, спит.
Дрема молча побрела.
В дальний лес она ушла.
 

– Спите, Ангела Хранителя вам на ночь. – Няня перекрестила детей и, осторожно притворив дверь, поднялась к себе в полусветелку.