Текст книги "Страсти по опере"

«Шикарно! Делай!»

Впрочем, тот спектакль можно только воображать… А тот, что шёл у нас в театре Станиславского и Немировича-Данченко, я считаю одной из лучших интерпретаций «Паяцев», которые мне доводилось видеть на оперных сценах. Лев Дмитриевич Михайлов невероятным лаконизмом, предельной скупостью сценического оформления, которые вообще отличали его стиль, его режиссёрский почерк, добился совершенно потрясающих результатов.

В первой части этой книги я уже вспоминала его «Богему», в которой я пела: третий акт, эти веющие холодом нагие деревья, а на их фоне едва мерцает огонёк крохотного домика, где разворачивается действие. Там Мюзетта, Марчелло, Рудольф, Мими.

И эта режиссёрская манера дала ещё больший эффект в постановке «Паяцев». В ней на сцене вообще ничего, кажется, не было, кроме большой телеги, которая служила бродячим комедиантам и приютом, и сценой. Тот спектакль, как было принято в те годы, шёл на русском языке, в весьма оригинальном и весьма отличавшемся от предыдущих переводе Юрия Димитрина. Но для меня и это, и костюмы, и совершенно потрясающе поставленный свет слились в запомнившееся на всю жизнь чудо знакомства с Театром…

Какие у нас были составы на «Паяцев»! Пролог – Леонид Болдин. Бас-баритон. Что он творил! Совершенно запросто выходил сначала на верхнее ля-бемоль, а потом на соль. Вячеслава Осипова в роли Канио я поставила бы в один ряд с самыми яркими исполнителями этой роли. Слава по всем своим данным подходил на эту роль – и по голосу, и по темпераменту, и по самой своей чуть неуклюжей фигуре, какой-то потерянной в этой жизни. Он в детстве перенёс тяжёлую болезнь, которой он был обязан своей характерной походкой, но по сцене при этом он двигался совершенно феноменально. Как тигр, как барс! И в голосе всегда была чисто итальянская «слеза»…

А какие были у моей Недды Сильвио? Анатолий Лошак с его обволакивающим, бархатным тембром. Подтянутый, стройный, черноволосый красавец с благородным металлом в голосе – Леонид Екимов, ученик великого румынского баритона Николае Херля. Оба – зримый, ощутимый разительный контраст с Тонио. И с Канио.

Владимир Атлантов в роли Канио

Лев Дмитриевич Михайлов

Как и при работе над Татьяной, я впевала роль Недды с Валентиной Алексеевной Каевченко, настоящей хранительницей всех деталей режиссуры Льва Дмитриевича Михайлова и вообще традиций театра. И с Надеждой Фёдоровной Кемарской, которой тогда было уже за 80, – как они ухитрялись находить новые оттенки и краски в петых-перепетых спектаклях! Каждая нота, каждый такт рассматривались словно под увеличительным стеклом…

И Кемарская говорила мне: «Казарновская, чтобы я в пантомиме не видела твоего искажённого страхом лица! Ты должна быть абсолютной героиней комедии дель арте, а значит – лучезарной и естественной!» Легко сказать… Стоя на лестнице, выделывать фортели ножками!

В театр я пришла, к сожалению, уже после смерти Льва Дмитриевича, и занималась уже с теми, кто помогал ему ставить спектакль. С Нелей Кузнецовой, замечательным педагогом по пластике, – пластический этюд во втором акте был невероятно сложен.

Как это было? На сцену, полную зрителей, въезжала телега, её створки откидывались, и мы играли на такой крохотной площадке, точнее говоря, на трёх очень узеньких ступенечках, Недда-Коломбина на них выделывала такие пируэты – будь здоров! И я первое время очень боялась, что голова закружится и я просто потеряю равновесие…

И вот однажды Кузнецова сказала мне: «Мы должны быть уверены на сто процентов в том, что сделаешь любую пантомиму, не сбив дыхания. Поэтому я тебе советую провести эксперимент: делая гимнастику утром, вставай, насколько это возможно на голову, и пой на голове». И я это проделала! Пела, стоя на голове! И вбила это в себя настолько, что никакая пантомима мне уже не была страшна. И вот однажды я показала свою пантомиму на репетиции и услышала: «Шикарно. Делай!» Уже потом, во время спектакля в Большом театре – о нём чуть ниже – я удостоилась одобрения за свою пантомиму от его замечательных певцов.

Советы Кузнецовой я не раз потом вспоминала, работая над Саломеей. И однажды сказала Роберту: когда я два раза подряд станцую и спою потом заключительную сцену с головой, значит, точно буду знать, что я на safe side, защищённой стороне, говоря по-английски. То есть у меня уже будет предохранитель, который мне позволит никогда не волноваться и не бояться, что будет сбито дыхание. Это очень важно в «Паяцах».

Я хорошо помню свой первый костюм: лаконичная чёрная юбка, белая блузка с чуть открытым плечом и очень большой кушак красного цвета, чёрные кудри, алый цветок… То есть вылитая цыганка – и, видимо, Лев Дмитриевич на это и намекал. И поскольку Кармен всегда была моей землёй обетованной, я с таким рвением и принялась за Недду.

Баллада Недды, ballatella, написана очень колоратурно, очень легко, очень полётно, очень ярко, очень, я бы сказала, по-девичьи. Мне было очень удобно всегда начинать это Qual fiamma avea nel sguardo[20]20
  В русском тексте Юрия Димитрина «Как страшно он смотрел…».


[Закрыть] и потом сравнивать себя с птицами, с которыми она хочет улететь.

И потом, когда ты вокально настроен высоко, очень удобно петь дуэт с Тонио, а потом с Сильвио. С Сильвио дуэт написан выше, а вот с Тонио… Это настоящий веризм! Вот Недда срывается на Тонио, понимая, что именно он привёл Канио в тот момент, когда она произносит заветные слова «Per sempre io sarò tua», «Навеки твоею буду…»… тут накал страстей достигает высочайшего градуса!

Как я кайфовала, когда таким грудным голосом бросала Тонио: «Ты собака, мерзость!..» Я получала просто несказанное удовольствие от этой сцены, она очень нравилась и Кемарской, и, как-то она сказала мне: «Да, Немирович бы сказал: верю!» Я говорю: «А Станиславский?» Она уверенно: «Присоединился бы!» И добавила: «Это больше был бы спектакль Немировича!»

Роль эту, повторюсь, я спела в совсем ещё вокально юном возрасте и обожала её. И это, видимо, дало определённые результаты. Кроме меня, на эту роль были назначены Лидия Черных и Нина Авдошина, очень хорошая актриса и певица. Но со временем Недду стала петь практически я одна. Не зря Кемарская сказала: «Я на худсовете буду настаивать, чтобы «Паяцев» пела Казарновская».

Откуда взялась моя героиня? Видимо, Канио подобрал какую-то бродячую, побиравшуюся в силу неких жизненных обстоятельств на улице девочку. Она показывала какие-то цирковые номера на улице. Или пела – как когда-то на монмартрской улочке Эдит Гассьон. впоследствии Пиаф, на которую Недда в чём-то тоже очень похожа – прежде всего очень мощным, сильным характером. Тут не раз вспоминался и гениальный фильм Феллини «Дорога» с Джульеттой Мазиной…

Лучано Паваротти в роли Канио

Ф. Дзеффирелли и Любовь Казарновская

Недда, конечно, очень благодарна Канио за его сострадание и за то, что с ним она обрела другую, совсем новую жизнь, кусок хлеба и даже какое-то подобие семьи в лице этой небольшой труппы паяцев. За то, что Канио разглядел в ней настоящую и очень красивую женщину, которая умеет любить, одаривать страстью и наслаждением. Но кто дал ему право превращать её в свою собственность?

Конечно, Канио любит её, но любит очень по-своему. Он не понимает её проснувшихся в ней чувств, душевных движений. В ней проснулась женщина, а в нём давно уснул сильный, понимающий и добрый мужчина. Остался только ревнивый и подозрительный зверь. Ему чужды движения её души. Ему надо, чтобы она вкалывала – стирала, гладила, готовила, обслуживала всю бродячую труппу. И иногда удовлетворяла, так сказать, его мужские потребности. Всё! Он на неё смотрит именно так.

Она, собственно, любви и не знала, пока не встретила Сильвио, в котором обрела полную противоположность Канио. Канио – это зверь. Животное. Хозяин, школящий свою собаку! И тут она встречает нежного юношу, который дарит ей и любовь, и страсть, и нежность невероятную. Он просто обожает её! А она в нём разглядела какую-то пристань тихую и гавань для себя. Увидела человека, на которого готова излить, выплеснуть всю свою нежность и любовь.

Пласидо Доминго в роли Канио

И она раскрылась как цветок…. А тут – Тонио, такой уродливый, хромой, похотливый бульдог, который тоже вожделеет её, у которого ну просто слюни водопадом текут… Ах так? Так я стану бороться за свою любовь, за всё прекрасное, что она способна мне дать.

Отсюда и то цунами возведённого в десятую степень чувства и страсти, которое обрушивается на до крайности озверевшего Канио: «E’l nome del tuo ganzo mi dirai!!» То есть «А ну назови мне имя своего хахаля!»

Ах, ты этого хочешь? И чтобы я тебя при этом любила? Ты зверюга, который мною пользуется! Старый муж, грозный муж – режь меня! Недда – в одном ряду с Земфирой, с Кармен, со всеми персонажами, одержимыми невероятными, огненными страстями! Вот это роль, вот это эмоции… и моя душа тоже распускалась как цветок. И я с великой благодарностью вспоминаю работу над нашими «Паяцами». Это был доподлинный веризм, настоящие страсти, это был настоящий, молодой задор – и вокальный, и сценический.

И неудивительно, что на наших «Паяцев» публика ломилась вовсю. Даже после того, как «Паяцев» и «Сельскую честь» поставили в Большом театре – всё равно были полные аншлаги! Я помню, как даже маму два или три раза не смогла провести – даже в ложах ни единого места не было. И так было не только на «Паяцах».

Ближе к зрителю!

В конце 1980-х мне довелось – по замене – спеть «Паяцев» и в Большом театре. «Паяцев» и «Сельскую честь» там поставил Семён Штейн, за пультом был Альгис Жюрайтис, и составы были просто на загляденье – Владимир Атлантов, Зураб Соткилава, Маквала Касрашвили, Галина Калинина, Людмила Сергиенко, Юрий Мазурок… Словом, во всей силе слова Большой театр!

О том, что я буду петь, мне сообщили накануне поздно вечером. Времени на оркестровую уже не было. И Жюрайтис мне сказал: «Люба, ты очень музыкальный человек… Просто поглядывай на меня, я всё сделаю!» И я получила только сценическую, где мне просто показали, куда идти, где садиться и прочее.

Мне очень запомнился Юрий Мазурок в роли Сильвио – нежный, лиричный, настоящий антипод брутального Канио. Он был очень непохож на того же, например, Леонида Екимова, который был и пылок, и горяч, и темпераментен. Юрий Григорьев был очень выразителен в роли подонистого, омерзительного Тонио.

Но меня совершенно потряс Канио Владимира Атлантова – это было нечто грандиозное и вокально, и особенно сценически, его феноменальный голос удивительно сочетался с бешеным темпераментом. В финале он меня убивал, потом брал на руки и выносил на авансцену. И потом сказал: «Господи, наконец-то лёгонькая певица!» А зал просто бесновался – успех был невероятный!

Но в Большом театре и «Сельская честь», и особенно «Паяцы» звучали совсем по-другому, нежели в нашем театре. Огромная сцена Большого определяет совершенно иное, нежели у нас, пространственное решение. Не скрою, мне всё время хотелось эти пространства сузить, сжать для нормального, с глазу на глаз разговора и с Канио, и с Тонио, и с Сильвио. Меня, мягко скажем, очень смущало то, что сначала Сильвио поёт что-то очень нежное и любовное… на расстоянии десяти метров от Недды и только потом изволит приблизиться к ней! Всё-таки при той мощи и накале страстей, которые есть и у Леонкавалло, и у Масканьи действие должно быть максимально приближено к зрителю – это убивает «вампучность» драмы.

Не калориями, а умением

А потом у меня были «Паяцы» в «Метрополитен-опера» в сезоне 1995–1996 годов, спектакль ставил Франко Дзеффирелли. Там сцена тоже совершенно необъятная, но Дзеффирелли уменьшил её почти вдвое – другую половину занимали живописные холмы и горы, и пространство, где происходило действие, оказалось сравнительно небольшим.

Это был юбилей Терезы Стратас, она пела «Плащ» – партнёром её был Пласидо Доминго – и «Паяцы», я была во втором составе. Но артистический директор заранее предупредил меня: «Люба, готовься, совершенно точно будет отказ». Она спела и Джорджетту, и Недду, была удивительно хороша, но… выложилась на двести процентов… и на следующий день позвонила и, естественно, отказалась. Сантуццу тогда пела Мария Гулегина, а я – Недду. Канио у меня были Паваротти и Атлантов, последние спектакли я пела с ним. Он тогда ещё пел Отелло…

А Паваротти… Помню, мы с ним репетировали на так называемой сцене С, она такого же размера, как главная, но используется главным образом для сценических репетиций, чтобы артисты, репетируя, привыкать к её формам. Роберт тогда попросил, чтобы на репетиции дали поприсутствовать и маленькому Андрюше – ему тогда было два года с небольшим, и ему, конечно, разрешили. Мы репетируем, Андрюша в полном восторге, но вдруг, на той самой реплике Канио: «No, per Dio, tu resterai e il nome del tuo ganzo mi dirai…» – ба-бах, Канио бросает стул в сторону Недды! Андрюша как закричит! Паваротти – сразу к нему: «Малыш, ты что??» А Роберт пояснил ему по-английски: «Он испугался, что маму убьют!» Паваротти тут же ласково объяснил ему: «Маленький, смотри, как я люблю твою маму! Я её не трону – мы друзья!»

Любовь Казарновская в роли Недды

Помню, он мне тогда сказал: «Ты вообще ничего не бойся. Ты, главное, смотри на меня – и люби меня. Больше ничего не надо. Вот и всё. И я тебя буду любить». За пять минут до начала спектакля – стук в дверь: «Люба, это Лучано». Открываю дверь, а он уже в полном гриме: «Я тебе хотел сказать: «In bocca al lupo!» В волчью пасть, по-русски – ни пуха ни пера, самое оперное выражение. По-русски отвечать полагается «К чёрту!», а по-итальянски «Crepi lupo!», то есть волк подавится и сдохнет. И ещё сказал Паваротити: «Вообще купайся в том, что ты делаешь, а я тебе буду во всем помогать». Я сказала: «Спасибо, дорогой маэстро!» Это был грандиозный спектакль!

За пультом которого стоял потрясающий Джеймс Левайн. То, что он вытворял с оркестром, было настоящим чудом! Он напоминал океан, по которому сначала бегут небольшие волны, с кудрявыми гребешками, потом приходит громадная волна – и опять зыбь и рябь… Как он аккомпанировал певцам! Он был весь на сцене, он с нами пел, дышал и жил – совсем как Евгений Фёдорович Светланов в «Китеже»! Таким был и Левайн. Все слова знал – за всех персонажей. И не просто знал – показывал нужное состояние!

Потом, вспоминая этот спектакль, я нашла очень много общего с тем, что делал в «Паяцах» Лев Дмитриевич Михайлов. Помню, мы с Паваротти выезжали на очень похожей телеге, и действие разворачивалось на фоне невысоких холмов, под бешеным южным солнцем. Оно, когда начиналась баллада Недды, ещё стояло в зените, а потом сгущались быстрые сумерки, и дуэт с Сильвио звучал уже на фоне каких-то невероятно красивых облаков и мерцания крупных вечерних звёзд… Но дело было не только в каких-то внешних признаках, а во взаимоотношениях действующих лиц, в общем решении сценического пространства, в расставленных для героев акцентах… Я себя чувствовала как рыба в воде!

Дело, наверное, в том, что я всегда и мозгами, и душой, и своим сердцем была среди драматических певиц. А вокальные мои возможности тогда были ещё очень лирическими. Но сердцу, как известно, не прикажешь, и в театре Станиславского и Немировича-Данченко говорили, что именно это сочетание лиризма и драматической свободы на сцене делали мою Недду очень интересной! И молодость, молодость – в звуке и эмоциях, лёгкость в движениях и пластике. Конечно, этого успеха не было бы без Любови Орфёновой, без умных дирижёров, благодаря которым я пела эту партию не калориями, а умением. И Недда многое определила в моей дальнейшей судьбе…

Любаша из предгорий Этны

Наверное, именно «Сельская честь» в наибольшей мере выражает наше понимание и наше ощущение того стиля, который принято называть веризмом. И родилась она при весьма необычных обстоятельствах. Есть такое общеизвестное выражение – проснуться знаменитым. Именно это произошло утром 18 мая 1890 года с никому не известным дотоле молодым композитором Пьетро Масканьи, сыном булочника из Ливорно.

Он, родившийся через несколько месяцев после начала гражданской войны в США и умерший за месяц до окончания Второй мировой, проживёт очень долгую жизнь. Напишет полтора десятка опер. Но на закате дней вынужден будет признать, что именно «Сельская честь» более полувека кормила его и прославила на весь мир.

«Сельская честь» – одна, вторая. третья…

Возможно ли сейчас представить себе, чтобы некая опера была исполнена и записана под управлением автора ровно через полвека после премьеры? Но «Сельская честь» воистину родилась под счастливой звездой – и сегодня любой желающий может услышать голоса Беньямино Джильи, Лины Бруны Разы, Джульетты Симионато и Джино Бекки, а заодно и самого Пьетро Масканьи, провозглашающего тост на юбилейном банкете. Правда, великий Артуро Тосканини отозвался об этой записи не слишком лестно…

Джузеппе Верди, Джакомо Пуччини, Арриго Бойто, Пьетро Масканьи, Руджеро Леонкавалло и Умберто Джордано

А началось всё с конкурса на лучшую одноактную оперу, который объявил в 1888 году миланский издатель Эдуардо Санцоньо – объявил только для композиторов, чьи произведения на сцене никогда не ставились. Авторы были совершенно свободны в выборе сюжета. Масканьи выбрал появившуюся за несколько лет до этого небольшую новеллу Джованни Верга «Сельская честь». Впоследствии изрядно обиженный Верга, с которым Масканьи не удосужился даже встретиться и потолковать, подал иск к композитору и издателю и отсудил у них очень кругленькую сумму… Но это будет потом.

А пока новеллу, как это часто бывает, тут же переделали в драму и в роли Сантуццы заблистала гениальная Элеонора Дузе – как тут было устоять юным композиторским дарованиям? И они, как водится, не устояли. Сегодня уже почти никто не помнит о том, что всего за месяц (!) до премьеры оперы Масканьи в том же самом театре (!) состоялась премьера другой оперы, написанной по той же новелле. Она называлась «Злая Пасха», и автором её был композитор Станислао Гастальдони – кто не знает сегодня его песни «Musica proibita» («Запретная мелодия»)? На конкурс Санцоньо «Злая Пасха», не произведшая на публику ровно никакого впечатления, по определению попасть не могла, так как имела целых три акта. В 1894 году друг Верги композитор Перротта написал симфоническую поэму «Сельская честь». Через год некий Оресте Бимбони – в Палермо! – представил свою оперу «Сантуцца».

В 1907 году Доменико Монлеоне из Генуи сочинил свою «Сельскую честь». Этот факт не прошёл мимо юристов Масканьи, по их требованию представления «оперы-спойлера» были запрещены, Монлеоне приспособил свою музыку к другому либретто и в итоге о его «Сельской чести» вспомнили только в конце ХХ века! И воистину нет числа подражаниям и пародиям, которые породила опера Масканьи…

Джемма Беллинчони и Роберто Станьо в опере «Сельская честь»

Кто-то даже ухитрился подсчитать, что с 1890 по 1945 год «Сельская честь» только в Италии была исполнена более четырнадцати тысяч раз – это примерно по двадцать с лишком спектаклей каждый месяц более полувека подряд! А сейчас на мировых сценах опера дается в среднем 700 раз в год.

Но в тот момент, когда Санцоньо объявил о своём конкурсе, Масканьи был увлечён «аристократическим» сюжетом «Гульельмо Ратклиффа» и, несмотря на все уговоры издателя, вовсе не горел желанием вникать в чувства простых сицилийских крестьян. И уж точно не знал, не ведал он о том, что в то же самое время в далёкой России Пётр Ильич Чайковский столь же неохотно принимался за поначалу совсем не привлекавший его сюжет пушкинской «Пиковой дамы»! Вот уж истинно, как говорил Пушкин, бывают странные сближенья…

Хуже того. Масканьи тогда не очень вежливо попросили из Миланской консерватории, и он, по-русски говоря, перебивался с хлеба на квас – ему не на что было даже купить нотную бумагу и карандаши! И он знай твердил себе: «Я неудачливый композитор, как творец я – ничтожество, лучше буду преподавать гармонию и композицию». У психологов это называется очень заниженной самооценкой, но Санцоньо его переубедил.

Типы сицилийских крестьянок. Начало ХХ века

Типичная деревня на Сицилии

Иногда говорят, что Масканьи, как и Леонкавалло – композитор одной оперы. Конечно, это преувеличение. Остальные его оперы – «Друг Фриц», «Ирис» и «Ратклифф» иногда ставятся, но их никак не отнесёшь к числу репертуарных. Но «Сельская честь» – единственная, на которую билеты проданы всегда!