Текст книги "Сказание о Мамоне и делах его неправедных"

Сказание о Мамоне и делах его неправедных
Любовь Ржаная

© Любовь Ржаная, 2023

ISBN 978-5-0060-8244-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Гл.1. Путники

Зима, ночной поезд, полупустой сидячий вагон. Езды мне всего шесть часов, можно и посидеть, сэкономить на билете. Была со мной сумка, в ней журнал давнишний да пакет с двумя пирожками, бутылочка воды. Дорога привычная, к сестре и обратно. Пирожков на дорогу мне дала, вот и молодец. Я тоже ей немного всего тащу, по доходам своим, а сама она не ездит ко мне – экономна, вся в делах. Что дергает меня в дорогу, не знаю – люблю ездить, в окно смотреть. Правда, ночью и не видать ничего, только свой нос да глаз в отражении на стекле. И на это надо посмотреть порой: вдруг чего нового в себе заметишь.

Никогда не мечтаю я в дороге с кем-нибудь разговориться. Даже запрещаю себе. Силы экономлю. Слушать тоже не любительница: у всех свое. Не такое, как мое – мне не понять, а такое – тоски не унять. И собралась я ехать молча, дремать.

Место рядом с моим было занято. Народу немного, а все уже обжито. Кто сидит один, тот уже на двух креслах разлегся – ночь, спит или дремлет, съежившись, ноги время от времени подбирая: кресла-то узкие.

Пришлось сесть строго по билету, рядом со старухой в длинном и черном платье – видно, монашенкой. Приглядевшись, увидела я, что старит ее одеяние и платок, а лицом-то она моложе меня, лет примерно сорока пяти. Дремлет она, а сама в руках четки перебирает. На всякий случай я с ней поздоровалась – она кивнула, не открывая глаз.

Поезд тронулся, оставляя позади ночные огоньки провинциального городка. Пирожков еще не хотелось. Да и не могу я есть одна среди народа. Откроет она глаза – поделюсь.

Перед нами полусидел, полулежал мужчина лет тридцати с небольшим, провинциального вида, как и большинство вагонной публики. Над головой его на багажной полке лежал рюкзак, чем-то набитый. Может, пустыми сумками, если он за товаром на столичные рынки едет, чтоб заработать копеечку на перепродаже. Мигнули лампочки, и вагон погрузился в полумрак – проводница позаботилась о спящих. Не почитаешь теперь. Ладно, так посижу, в воспоминаниях покопаюсь. Это мое любимое дело.

Тут вдруг соседка произнесла, словно слушала мои бесхитростные раздумья:

– Не печальтесь. Все это пройдет, все временное.

Наверное, я вздыхала? Начинать разговор не хотелось. Может, и усну сидя. Сумка моя тощая на коленях лежит, никому она не нужна.

– Прохладно, зря вы разделись, – продолжила спутница. – Подать вам ваше пальто?

Не дожидаясь ответа, она сняла с крючка мое рыжее драповое пальто и подала мне. Что ж, спасибо за заботу. Я укуталась и поблагодарила. Пришлось спросить:

– А вы не замерзли у окна? А то давайте поменяемся местами. На ней-то вообще тонкий черный балахон был, типа рясы или плаща.

– Нет, у меня поддёвочка внутри, фуфаечка на овчине, – и она слабо улыбнулась. Пальцы ее между тем так и перебирали четки. На откидном столике, на газетке, лежал перед нею маленький молитвенник.

– Веруете? – вдруг спросила она, повернув ко мне лицо, и умные глаза цепко выхватили во мне немой ответ. На всякий случай я еще и кивнула. Но добавила:

– В Бога верую, а по церквям редко хожу. Не люблю попов.

– А их и не надо любить, Бога надо любить. А Бог-то в церкви. Там он слышит вас, а не дома, возле холодильника или кровати.

Стало беспокойно. Иконка у меня и правда над кроватью висит.

– Вы монахиня? – спросила я, стараясь выправить русло разговора, которого, как теперь стало ясно, не миновать. Ладно, в беседах путь короче.

– Послушница.

И она назвала монастырь. Я не слышала о таком. Монастырские дела меня мало когда интересовали. Ну, живут монахи, молятся, от мира отгородились. Телевизор не смотрят – грех. Постятся чуть не целый год, спят на деревянных лавках.

– И как там живется, в монастыре? Почему вы стали послушницей? И долго ли вам до монашества?

– Уже пять лет в послушании. Монахиней стану, когда будет на то Божья воля.

– Чем вы питаетесь, на что существуете? – задала я совершенно праздный вопрос, поневоле впадая в дрему в сонном вагоне.

– Когда пост – постимся. А так у нас все есть. Там деревня, с избами. Вот я тоже живу в избе.

Странно, а я думала, они живут в кельях.

– Иные и живут. А иные на хозяйстве. Это наш труд, послушание. Да молитвы, службы.

– Вы ведь жили в миру, – поинтересовалась я, – что вас в монастырь направило?

Женщина задумалась. Видно, спрашивала себя, говорить или не говорить.

– Господь Бог направил. Спасаться велел.

– От чего спасаться?

– От Мамоны. Вы ведь, кажется, грамотный человек – знаете, что такое Мамона.

– Смутно. Редкое слово.

– Мамона – искуситель, богатство, жадность. Это страшное дело, когда Мамона одолеет.

– А вы были богаты? – удивилась я. Не похожа она: простая с виду. Мысль мелькнула: олигархи наши вот не спасаются в монастырях.

– А вы не думайте об олигархах, – спокойно ответила послушница. Действительно, читает мои мысли. – Я обыкновенная была. Квартиру имела, дачу. Все детям оставила и ушла от них.

Бедная! Детки доведут до монастыря, подумала я и загрустила.

– Дети хорошие, но слабые, хотя и взрослые. Ушла – они сильнее, самостоятельнее стали, – продолжила женщина.

Мудро. Может, и мне?

– Нет, вам-то монастырь не подходит, – она снова ошарашила меня, читая мысли.

– Почему же?

– Вы еще можете в миру. А как совсем ослабеете духом, так и придете. Когда о себе забудете.

Господи помилуй. Этого не хватало! Чего я боялась, так это оказаться в дряхлой старости в приюте или монастыре.

– А М амона? – промямлила я.

– Мамона и вас одолевает.

Я не сомневалась. У меня много врагов, бесов, грешна я.

– Одолевает, истину глаголете.

Тут я вспомнила про пирожки и полезла в сумку. Вынула пакет и стала его разворачивать. Запахло рисом и яйцом.

– Угощайтесь, пожалуйста.

– Да ведь пост. Не могу. А вы кушайте, если не постуете.

Но и я расхотела пирожков и убрала пакет. Мы помолчали. Нужно было если сказать что-то, то значительное и умное. Или спросить что-то важное.

– Вы до конца едете, до Москвы?

– О, еще дальше. Потом в Тульскую область, в деревню. Там родня у меня. Проведаю и вернусь.

Вот бедняга. Ей еще далеко добираться, к ночи приедет в глухомань…

– Что же вас заставляет так жить? Ездить, мучиться…

– Да разве это мучение? Это спасение!

– От чего спасение?

– От Мамоны. Отвезу брату денежек, могилки отца-матери проведаю, душу успокою. Вы ведь тоже от беспокойной души мотаетесь.

– Да, к сестре езжу…

– Не берите у нее много. А возите много. Это все лишнее вам. Мамона плачет, когда доброту чью-то видит. Не живите с мамоной.

Нужно было готовиться к выходу. Тут вдруг мужик на переднем сиденье сел и повернулся к нам.

– Мамаша, дайте хоть мне пирожок. Задолбали вы меня, тетки, разговорами. Не уснёшь. Всю ночь – мамона, мамона… А моя деревня прозывается Мамоново. Что ж мне теперь, бежать из нее?

И мужик с досадой откусил пирожка. Монашенка улыбнулась.

– Это название старинное. Может, фамилия помещика такая была. А ему дали в древности фамилию, как оберег от жадности и погибели. А может, род его повелся от иностранца по прозвищу Мамон. Так что не виновато Мамоново, живите себе. О Мамоне все же помните.

Умная она, книжная, подумала я с симпатией. Неслучайная встреча. Попрощались, и я пошла к выходу, а они еще разговаривали. Да, чтобы вы знали – зовут меня все Федосьевной. Я вам не один раз еще попадусь, в дороге-то.

Ночь в поезде

 
Монашенка заснула над псалтырью,
Ей снился назидательный Христос.
В вагоне после Сретенья в четыре
Куда-то население неслось.
 
 
И все дремали, кто как ухитрился:
Кто съежился, кто ноги протянул.
Мужик один в пути уже напился,
И на полу меж кресел он уснул.
 
 
В Москву спешат, в желанную столицу —
Кто на работу, кто-то погулять.
Какие-то задреманные лица,
На коих экономии печать.
 
 
И я сидела, в мыслях и заботах,
Мне не спалось, не елось, не пилось.
В конце зимы в морозную погоду
Куда-то население неслось.
 
 
Вагон – сидячий, вот какое слово…
А поезд мчится в ледяную мглу.
Всеобщий сон – от Пскова до Московы,
И всем чужой пьянчуга на полу.
 

Гл.2. Не судите, грешники

Съел мужик пирожок, поспрашивал тетку в черных одеждах о дороге к монастырю, рассказал ей о своей семье да скотине, а тут уже и Москва. Вот они, три вокзала. С Богом!

Шагнул на перрон и унесся потоком в метро, потом из метро на улицу. А там он уже знал, где нужный ему товар. Денежек вот обменяет подкопленных на доллары, и станет он господин Куликов, Василий Петрович.

Эх, Вася, Вася! Толковая твоя голова, и руки ловкие, к крестьянскому труду приученные: умеешь ты огород вскопать, крышу залатать, корову подоить. А вот фокусов не знаешь. Подал в окно приемника пачку купюр тысячных, по рублику наторгованных, стоит и ждет долларов, десять бумажечек по сотенной. И дают ему доллары. Только девять бумажечек.

– Погодите, а где еще сто долларов? Я же вам дал рублей на тысячу!

– Нет, вы дали рублей только на девятьсот долларов.

Как теперь проверишь? В окно к молоденькой, да ушлой кассирше не залезешь, стол ее не видать, а что под стол соскользнуло – тем более. Никого рядом нету, в свидетели взять. Может, никто и не ходит в этот пункт обмена гадский. Очень грустно стало Васе, и вышел он из тесного обменника в печали. Да подавитесь, черти, скрипел зубами Василий. И вспомнил он про Мамону. Это Мамона над ним издевается. Мошенников любит, а простофиль – нет. А простофиля по-нынешнему зовется лох. Лоханулся ты, Вася. Бывает… Не москвич он, деревня темная. Москвичей Вася недолюбливал. Да разве тут Москва? Тут Золотая Орда какая-то… Плюнул и пошел дальше.

Пахал Вася и сеял, доил и пас, а выжить ему помогало то, что в столице брал небольшим оптом, да продавал по субботам на районном рынке с наценочкой. Был Вася настоящий законный ИП, даже налоги платил и печать имел. Торговал мелочевкой – ножницы, катушки, нитки, зеркальца, расчески, часики китайские… словом, дребеденью всякой. То ли офеня, то ли буржуй Вася.

…Москва! Ух, богата! Ух, терема высотные! Ух, купола церквей золотые! Ух, витрины сверкающие! Как же Мамоне без Москвы, тут его любимые дети живут: богачи, воротилы, супермены. Как в Нью-Йорке, как в Париже, в других городах. Везде свои мамоны. Вздыхал Вася, шагая по столице. Вот так, с дурака по сотенке долларов, и набегает им богатство, толстосумам. А бедному тут не прожить, все дорого…

Маленько успокоился он, когда набил все три сумки и рюкзак барахлом, ему нужным. Рюкзак на спину, по сумке в руки, а третью хоть в зубах неси. Пожадничал, Мамона мамоновский смутил…

Проголодался офеня. Съел чебурек – стал человек. Вкус у мясца несвежий, но лучше о нем не думать. Чесноком перебивают вкус-то. Ладно, сотню рубликов отдал, чего теперь… Мамона на каждом углу!

Сел вечером Василий Куликов на тот же поезд и поехал в обратную сторону, домой. А Мамона? Один – в Москве остался, а другой – с ним, Васяткой, поехал. Их ведь, мамон этих, как бесов, тьма тьмущая, несть им числа…

…Подходит бабка к Васятке на рынке, берет гребенку и ножнички. Парень взял часы китайские. Тетка с дочкой по зеркальцу. Дома считает казну Василий – не прогадал, есть навар. На билет до Москвы и обратно хватит, на следующей неделе. И на чебурек, а то и на шаурму с хачапури – хотца же попробовать непривычного. И на хлеб для коровушки осталось, детям на сникерсы, жене на леванте. Спит Вася, а мимо его избы пьяный мужик деревенский бредет. Взял с дороги камень и запустил в стену Васиного жилища.

– У, куркуль мамоновский, спекулянт московский. Раскулачу я тебя скоро!

***

…Как пришла весна ясноглазая, зазвенели ручьи переливчатые, запели пташки веселые, забегала по огороду Васина жена Наталья, забегал вслед за ней Вася, стали они теплицу ладить, жизни весенней радоваться – тут и приключилась им беда.

Стоят у порога двое. Мол, судебные приставы. Пришли описывать ваше имущество, гражданин Куликов.

– Как? За что?!

– А вы лучше нас должны знать. Долгов наделали, а не платите.

– Кому?! Нету у нас долгов!

– Есть. Суд был, все решил еще в прошлом году. Вот исполнительный лист на сто тысяч рублей. Двадцать тысяч мы у вас на счету нашли, сняли, а остальное будете покрывать своими ценными вещами. Телевизор возьмем, компьютер, если он есть – словом, технику и драгоценности. Продадим для покрытия долга, вполцены конечно.

Хмурые приставы – видать, самим это дело не нравится, да служба такая.

Рухнул Вася на крыльцо, а на него упала и жена Наталья. Дети заплакали.

– Да покажите хоть, в каком документе указано, кому я такие деньжищи должен, за что? – взмолился Вася.

– Вот постановление судебное. Фирма «Ротанк», Санкт-Петербург. Товар у нее брали?

– Нет, клянусь! Впервые такое название слышу! Я и в Питере сроду не бывал!

– Вот и обманываете. Суд был в Питере, езжайте, разбирайтесь.

И пришлось Васе поутру ехать в район к юристу, а от него сразу на вокзал, брать билет на ночной питерский поезд. Провожала его жена со слезами и молитвами:

– Васенька, береги себя в этом Питере страшном, незнаемом!

Да, предстояло Васе Куликову познакомиться с мамоной питерским. Вступить в схватку с ним, за свое кровное добро-имущество, да за честь свою купеческую.

…Вот он, вокзал – Московский в Питере. Вот нужный проспект, нужное здание. Это суд его, где надобно подать апелляцию. Все Василий Петрович сделал, как юрист районный его научил. Написал, оплатил, сфотографировал. Словом, приняли у него апелляцию, когда он правильно на третий раз бумаги в стопке сложил, справки да челобитную свою. И поехал он радостный домой.

– Судьи напутали! Договор купли-продажи не мой, подписи не мои, адрес – не наш вовсе. Никакого корму я у Ротанка этого не брал, в долг будто бы. Все разъяснится. Есть правда на земле! Апелляция!

Надышавшись Питера, ходит Вася бодро, жена со спасенного телевизора пыль смахивает, дети опять чупа-чупсу просят. Вот и письмецо казенное пришло из суда: заседание через месяц. Ходит Вася бодро, в оскорбленной душе гордость взыграла. Дайте-ка ему этого Ротанка, он ему в глаза бесстыжие посмотрит, устыдит насмерть. Извиниться заставит.

И вот Вася снова в Питере. Стоит он у двери того кабинета, где назначенные ему судьи заседают. На двери бумага – расписано, сколько дел сегодня они слушают. Чуть не двадцать! На каждое дается по десять минут.

– Успею ли? – волнуется Вася. – Пока буду рассказывать, как я в Мамонове чуть телевизора средь бела дня не лишился, как в обмороке на крыльце родном лежал… тут и час пройдет, и два! Надо сократиться!

Вот вызывают его. С ним женщина в кабинет заходит – оказалась юристом истца. А он, Вася, ответчик. Сидят за длинным столом на постаменте трое судей, все в черных мантиях. Начал он отвечать на их вопросы, а им ответы его не нравятся. Надо вставать и кланяться при каждом ответе. И говорить юридическими словами.

– Как же вам не стыдно, гражданин ИП Куликов, тратить наше время? Вы неправильно излагаете, не теми понятиями. Где ваш адвокат?

– На адвоката денег у меня нету, граждане судьи. Да разве сами вы не можете убедиться, что и адрес на договоре не мой, и подпись не моя, и счет в банке не мой? Договор поддельный! Я же все справки вам привез, из реестра, из банка, из полиции!

Судьи велят обоим выйти, и Васятке, и ротанковской бабе, а потом объявляют:

– Новое заседание через месяц. Везите подлинники договоров и доверенностей.

Огорчился Вася до невозможности. Он думал, сегодня все и решится. Сел в коридоре, бумаги в папочку поаккуратней сложить. А юристочка рядом подсаживается, да и говорит ему умильным голосом:

– Вам, Василий Петрович, можно на следующее заседание уже не приезжать.

– Почему это? – насторожился Вася.

– Наверное, вы дело выиграете. Подлинников-то у нас нет. Мы же через интернет торговлей занимаемся, все бумаги по электронной почте.

– А что же, елки-палки, вы судьям сейчас этого не сказали?! – возопил возмущенный Вася.

– Ну как я сама могу, мне надо посоветоваться с шефом…

Усмехнулся Василий злобно и говорит тогда весело:

– Ага. Я не приеду, а вы со своим шефом опять подхимичите. Нет уж, приеду. Еще и адвоката дорогого найму. Потому что вы мне обязаны будете все мои издержки оплатить. И адвоката, и проезд на поезде. И гостиницу, если я пожелаю в ней жить.

Так они и расстались, оба в досаде друг на друга.

…Зря Васенька думал, что вторым заседанием все дело и закончится. Суд-то он выиграл, но пришлось ему до осени в Питер ездить, на поезде кататься. Заседаний было аж пять. На всякую мелочь – новое заседание. Эх, и погулял Вася по Питеру, раз уж оказия выпала. И в Петергофе был, и в Александро-Невской лавре. Даже радоваться стал, что в суд попал, иначе так и не знал бы северной столицы. Нашего мужика ничем не победить, особенно если он непьющий. Непьющий, он и музеями интересуется!

…Дома Василий опомниться пытался, найти информацию. Увидел он в интернете, сколько у Ротанка этого исков по всей стране. Все его, бедного, обманывали: товар без предоплаты брали, а потом деньги не платили. Возвращал денежки Ротанк всегда через этот суд, с пенями за просрочку платежа. Сколько процессов он выиграл, уму непостижимо – десятки. Сколько рубликов от таких сельских офеней и городских лавочников себе воротил за свой жалостливый, великодушный опт… Иные и по триста тысяч были должны, и по пятьсот. Да не ехали из Астрахани и Петропавловска-Камчатского в Питер судиться: стыдно было в глаза Ротанку смотреть, а еще денег на дорогу было жалко.

– Нет, зря он торгует без предоплаты, – размышлял Вася, глядя в окно вагона, мчавшего его через поля и рощи в родную сторону. – Ладно, я бабке гребенку дал за так, а тут – тонны товара. Добрый он, видимо, Ротанк. Или это видимость у него такая? А за видимостью Мамона спрятался?

Беззаконен Мамона, страшен, даже суды его боятся…

И темные подозрения возникали в уме у Васи, который все ж таки был в голове, ум-то. Но огородные дела Васины заслоняли теперь от него весь Питер и его суды. Сколь он отвлекся от хозяйства! А семью-то кормить надо.

Ух, Мамона и злобствовал на Васю. Ух, и скрипел зубами. А потом отстал. Правда, расчески и зеркальца пришлось Васятке забросить. Закрыл он себя, то есть ИП Куликова, от беды подальше. Даже хотел из деревни Мамонова бежать с семьей, такие мрачные мысли ему по ночам о Ротанке приходили. Может, это Ротанк и завывал вместе с ветром у его подворья, месть обдумывал злодею своему, суд выигравшему и в интернете его на весь белый свет обломившему.

Да только увяз Ротанк в глине, на бездорожье, еле его оттуда Мамона вытащил, из Мамонова. Уехали они, плюнув на дотошного Куликова, и от этого плевка приключился сильный ливень, поплыли дома и огороды. Вася усадил семью в лодочку и поплыл рыбачить.

А коровы у Васи больше нет, а свинью Вася продал, чтобы в Питер кататься, а овец еще летом на шашлыки и чебуреки для семьи своей перевел. Наловил Вася рыбы и вернулся, когда наводнение спало. Храни его Бог от Мамоны и прочей нечисти. Случись что, дорогу-то в монастырь он найдет. Вдруг так прижмет, что дале некуда?

Но семья Куликовых надеялась все же на лучшее. В чем сила-то? В правде. Просто неправедным делам и делишкам Мамоны надо сопротивляться, не трусить.

Завещание

Стало модно писать завещания.

Все боятся не вспомнить наследников.

А то кто ж приглядит за вещами:

Телевизором, шкафом и веником?

– И кого ты боишься, Россия,

Вся в железных дверях, в завещаниях?

– Да уж нынче бояре лихие,

Нет креста на пустых обещаниях.

– Неужель на твой веник позарятся?

Холодильник твой мал и трещит…

– Да боюсь, всё и так им достанется,

Да и сгинет… ищи – не ищи…

Завещаю тебе, сын мой, поле,

По которому любим ходить.

Завещаю кусочек той боли,

Что зовётся – Россию любить.

Не отнимут…

Гл.3. Что пожнете

Когда спало наводнение от сентябрьских дождей, попросохли опять поля и дороги, надумал доктор наук Убегайлов проведать свою малую родину, то селеньице, из которого он вышел в большую жизнь.

Селеньице это было на полпути между нашими столицами, аккурат в тех местах, по которым когда-то ехал в повозке известный преступник против царицы, «бунтовщик хуже Пугачева», каким она посчитала его. Тот самый дворянин Александр Николаевич Радищев, который путь свой по станциям – «ямам» ямщицким с заменой уставших лошадей – описал в «Путешествии из Петербурга в Москву». Раньше в школах изучали эту книгу, клеймили царизм, а когда пришло время клеймить коммунизм, книгу из школьной программы выкинули. Потому что ни капли она не помогала прославлять давешний царизм, то есть самодержавие, а даже и лила воду на социалистическую мельницу.

Ведь что там записал Радищев? Как он крепостной строй со слезами на глазах клял-бичевал?

– Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мы крестьянину оставляем? То, чего отнять не можем, воздух. Да, один воздух. Отъемлем нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет.

Теперь крепостного строя не стало, бояться было нечего, а оставалось только радоваться за родную сторонушку. Двадцать первый век в разгаре, прогресс.

Убегайлов был и либерал, и демократ, и вообще импозантный мужчина шестидесяти лет, прилично одетый. Не подумаешь, что в детстве и он козу пас. В селеньице Куропаткине уже не осталось в живых его родни. И дом его покойных родителей давно был продан на дрова. И не был в этом Куропаткине Никита Сергеевич Убегайлов с похорон матери, то есть более двадцати лет. Похоронил, камень на могилу поставил с выжженным в ритуальной мастерской портретом и уехал навсегда. И как избу на дрова разбирали, не смотрел. За могилой матери старожилы присматривали, последние аборигены, которым он тогда дал на водку.

Теперь он вздумал посетить кладбище, видимо, потянуло под старость к матери. Снилась она ему: все вздыхает, а ничего не говорит. Помину просит.

Ехал доктор наук на своей машине, на джипе, сам за рулем, а рядом сидел сын-подросток. Жена не поехала: нет у нее интереса к захолустью, она дама светская, на каблуках высоких прыгает, даром что ей под пятьдесят. А там, небось, в резиновых сапогах надо по кладбищу лазить, да и по деревне тоже. И кругом собаки, а может, и волки.

Сын Ваня с интересом смотрел в окно машины. Конечно, не Франция, не Швейцария, но порой проносятся пейзажи красочные. Поля, поля… перелески… мимо озера проехали… Народу было не видать, хотя они проезжали и мимо деревень. Словно все вымерло. Хотя не все избы плохие, есть и хорошие крашеные домики.

– Ты жил бы тут, Ванюша? – иногда спрашивал отец.

– Один? А вы с мамой? Не знаю… ну если иногда только, а так мне и дома нравится, в Москве, – говорил сын. – Что тут делать?

– Землю пахать, траву косить, корову пасти, на лошадке верхом кататься, – шутливо перечислял папенька.

– На лошадке я в Москве катаюсь. И на метро. И на монорельсе. А землю пахать много ума не надо, ковыряй да ковыряй. Пусть ее крестьяне пашут.

– А где крестьяне? – спросил Ваня, когда они въехали в Куропаткино, состоящее из десятка домов.

– Наверное, по домам сидят, у телевизора, обедают. Раньше в это время в сентябре тут комбайны тарахтели, трактора рычали, а теперь поля чистые, ни картофелинки, ни бороздочки…

Убегайлов сам не ожидал от себя таких воспоминаний, и стало ему не по-либеральному кисло от возникающих в ученом мозгу сравнений и выводов. Поля были не совсем и чистые: всюду борщевик, да кусты ивняка вымахали, стоят целыми рощами.

– Я тут никого уже не знаю, да и меня не помнят. Поедем сразу на кладбище.

Хорошо, что приехали они на джипе-вездеходе. Дорога к кладбищу начиналась от разрушенной в 30-е годы прошлого века церкви, шла через парк ржавой техники доисторического периода колхозного развала, и выходила колдобистая колея в поле. Впереди виднелась кладбищенская роща, а по обочинам с обеих сторон четырехметровой стеной стоял пожухлый, но крепкий борщевик с гигантскими резными листьями и стволами толщиной чуть не с березовые.

Машину пришлось оставить на дороге, у подозрительной ямы с водой, с неизвестным дном, и метров двести идти до кладбища сквозь этот борщевик, похожий на инопланетную стражу.

– Па, тут круче, чем в ужастике, – изумленно восклицал Ваня.

– Не прикасайся к борщевику, ни к стволам, ни к листьям – обожжешься!

Зловещий вид растительного коридора произвел гнетущее впечатление на Убегайлова: никогда он не видывал такое… А уж во времена детства… И он вспомнил, как на этом поле колосилась пшеница, а они с мальчишками носились по колеям, оставленным тракторами, на велосипедах…

Да, хорошо, что он уехал отсюда. Гиблое место…

…Кто ж тебя сгубил, гиблое место Куропаткино? Тебя, и еще тысячи деревень? Глупость, дурной расчет, ошибочные лозунги? Мамона сгубил, вот кто.

На кладбище, наконец, и встретили живых людей. В одном конце старуха чей-то памятник протирала. В другом старик обкашивал могилы жены и сына. Он обрадовался:

– Вот и еще кто-то вспомнил Куропаткино, помянуть приехал…

Поговорили, познакомились. Дед был местный житель. Они друг друга не помнили, хотя родителей Убегайлова старик знал, конечно. Хорошие люди были, работящие, нежадные. Да тут все нежадные… Мало только народу теперь, пятнадцать жителей в деревне осталось. Делить нечего, земли навалом, а никто не берет… нету силушки ее обрабатывать.

– Как же вы тут живете?

– Не живем, а доживаем, – усмехнулся старик. – Слава Богу, хлеб возит автолавка. Почтальон раз в неделю прибегает, газетки да квитанции нам носит, пенсию выдает. Налоги мы все платим честно, а как же.

Ваня уже побродил вокруг ближних могил. Бабушку он не помнил, поэтому никаких вздохов и слез у него не могло быть. Убегайлов вздыхал. Они с Иванычем сидели на лавке у оградки. Закуска была и выпить было, Иваныч поминал, а Убегайлову пить нельзя – за рулем сегодня. Потом все трое прошлись по кладбищу, огляделись. Поразило москвичей то, что на многих памятниках фотографии молодых парней, от пятнадцати до тридцати лет.

– Этот в армии погиб. Этот утонул. Этого убили. Этого избили, а он помер через неделю. Этот мальчишка на мотоцикле разбился, – старик поклонился могиле, тяжко вздохнул. Может, родня дедова.

К дальним могилам они не пошли, не для экскурсии приехали.

– По пьяни много загнулось ребятушек, – мрачно объяснял Иваныч. – А что еще тут делать, как не пить? Тоска тут, безнадега, упадок… Молодых нынче тут лежит больше, чем стариков. Вот мне и пора бы, а живу.

– Да поживите. Сколько вам лет, Иваныч?

– Восемьдесят два. Родился в коллективизацию, голодал мальчишкой в войну, служил при Сталине, женился и дом поставил при Хрущеве, детей растил при Брежневе, хоронил при Горбачеве. Сын-то на афганской погиб…

И старик замолчал. Помолчав, добавил:

– Но вот что я скажу тебе, Никита: хуже времен в сельском хозяйстве, чем сейчас, не было. Сам видишь: борщевик один растет, опустела деревня… Фермы нашей на 300 голов рогатого скота давно уже нет! А я на ней работал! Сколько коров-то было! Стадо большущее! Теперь в деревне одна корова, у молодых. Им детей кормить надо молоком.

– Да, судьба ваша нелегкая, – посочувствовал Убегайлов. Он был не лишен доброты, мать передала ему свой характер. – Получается, только революции вы не застали. Биография!

– Слава Богу, что не застал. Горело тут все, крушили барское поместье, церковь громили, а потом, в тридцатые, взорвать пытались. Колокола сняли, купол взорвали, а стены не удалось. Они же толстенные, метровые, кирпич старинный прочный, да и кладка совсем другая была. Яйца корзинами несли, чтобы в глину, в цемент добавить, для прочности. Порушили красоту…

– А что тут до революции было? – полюбопытствовал Ваня.

– Все было. Богатые помещики тут жили. Все поля, большие и малые, были крестьянами обработаны, засеяны льном да пшеницей, картофелем. Яблоневый сад был у господ, в нем сортов двадцать яблок росло. А теперь вон антоновка. Импортные красные яблоки покупаем, парафином натертые, чтобы блестели и сохранялись… тьфу…

– Ну, помещики-то три шкуры драли с крестьян, из учебников знаем. Идеализировать их не надо, – нравоучительно произнес доктор наук, в основном для Вани.

– В учебниках чего хочешь напишут. А моя бабушка сказывала, что многие крестьяне барина тайком жалели, когда его прищемили, грабить пришла пьяная беднота. Побили даже, чтобы сокровища все свои им выдал. Сокровищ не нашли – совсем озверели, убили своего помещика. А он и неплохой был, лесу давал мужикам для построек, жена его детей крестьянских лечила, с бабами рассадой делилась.

Убегайлов таких подробностей не знал. Надо почитать дома, поискать в интернете. Ваня тоже заинтересовался. Пусть историю изучает, наука эта нужная… Хотя сколько раз уже ее переписывали! Власть сменится – тут же учебник переписывает…

…Пришла пора прощаться. Дошли вместе до машины, брошенной на дороге средь борщевика. Стража инопланетная бровью не повела, как положено. Да некому тут машину угонять. Никто и не проехал мимо, хотя бы на телеге…

– Разруха… Мамона попутал, жадность, – сделал вывод дед Иваныч. – Чужое отнять, дармовое присвоить. С тех пор так и тащат людишки, то из церкви, то из колхоза, теперь – из изоб пустых. Заезжают к нам разбойнички, присматриваются. Мошенники к старикам пристают, менять деньги на новые предлагают… Да мы-то уже все на свете повидали, не обмишуришь. А вы там, в столице, смотрите. В столице теперь страшно жить, терроризм.

Не стал Убегайлов рассуждать, где страшнее. Вернувшись в Москву, словно заболел он. Какая-то кладбищенская тоска охватила. Снова снилась мать, безмолвствующая и вздыхающая. Снилось, что продирается он, доктор наук, сквозь заросли борщевика, а они цепляются, опутывают его, давят и душат… Убегает – а они хлещут его по спине, словно секут холопа повинного розгами на барском дворе. Впрок секут, от обиды на злое будущее. А может, это комиссары его пороть затеяли, за то, что урожаи народные, советские, не сберег в 80-е и 90-е. Эх ты, Убегайлов… Пропала без тебя деревня. Кушай яблочко парафиновое.