Текст книги "Кот из бездны. Антиутопия"

Глава 20 Развязка мифа

Когда Корней поравнялся с тем самым местом, где полчаса назад произошла неприятная сцена, заставившая яриться Принца, он улыбнулся и ускорил шаг. Но в тот самый момент кто-то схватил его за рукав. Он остановился с разбегу и оглянулся, словно на глазах у всех его могли ограбить.

Но это был не грабитель, а та самая девица, которая вырвалась от профессора. Впрочем, это могла быть и другая дева, они тут все на одно лицо, но ему что-то подсказывало, что это именно она.

– Могу ли я вас спросить? – странно вежливо говорила она.

– Простите, дорогуша, но мне не нужны Ваши услуги, и я спешу.

– Я вам ничего не собиралась предлагать, но я хотела спросить вас о том человеке, который был рядом с вами, когда вы шли здесь недавно.

– И вы туда же, это поэт Александр Блок, – словно поясняя что-то непослушному ребенку, говорил он, забыв о том, что куда– то торопится, девица странно заинтересовала его.

Теперь уже он сам хотел ее спросить, что же такое так ее потрясло.

– И чем же он так поразил вас, кроме того, что неотразим, конечно?

– Не это главное, он странный, вчера, когда я стояла здесь без копейки в кармане.

Они отошли в сторону. Вероятно, это была со стороны странная картина, прямо под скульптурой атланта, стоял высокий человек, вовсе не спортивного телосложения, словно желая подчеркнуть собственное несовершенство, и внимательно слушал девицу легкого поведения, которая о чем-то ему увлеченно рассказывала, словно именно для этого они и встретились и стояли на холодном осеннем ветру.

– Он возвращался откуда-то, подошел ко мне, предложил пройти в ту комнату, где я обычно принимала клиентов.

№№№№№№№№№

В душе у слушателя возникло разочарование, ему показалось, что в следующий миг он услышит именно то, чего не хотел знать, но не ради этого же его остановила девица.

И все-таки он проявил нетерпение.

– И что же вас так удивило, вероятно, он неотразим в постели, хотя не думаю, что вас можно чем-то удивить.

Но она не обиделась на его замечание, потому что думала о чем-то совсем другом.

– Вот именно он удивил меня. Он спросил, сколько это стоит, вытащил деньги, двойную сумму, положил на стол, развернулся и ушел. Я пробовала остановить его, спрашивала, зачем же ему это нужно было. Я не привыкла получать деньги, не работая, такого и не было до сих пор.

– Оставайтесь здесь до утра, там очень холодно и нет никого, – только и бросил он, не поворачиваясь, я и проспала как убитая до утра, мне не нужно было больше замерзать, только одна ночь покоя и тепла, не странно ли. Мне очень хотелось увидеть его еще раз. Но он появился, когда это старикашка приставал ко мне, какая нелепость. А у вас я хотела спросить, он и на самом деле такой, настоящий?

– Он никогда и никому не лжет, – только и произнес Корней.

– Ты снова здесь, мерзкая дрянь, я знал, что никуда ты не денешься, – услышали они голос профессора.

Он слышал последнюю ее фразу, и догадался о ком идет речь. Но не собирался ей прощать собственного унижения.

– Ты пойдешь со мной, и я ничего тебе не собирался платить заранее.

И тут произошло странное, юноша повернулся к профессору, заслонив собой девицу и произнес:

– Пошел вон, никуда она с тобой не пойдет. Думаю, тебе будет интересно знать, чем он от тебя отличается – им восторгается любая девица, а тебя ненавидит и презирает даже та, которой ты платишь.

Его глаза так округлились, что готовы были выскочить из орбит. Корнею показалось, что с ним сейчас случится истерика. Он развернулся и пошел прочь. Девицы за его спиной давно не было.

А потом, когда они столкнулись на поэтическом вечере, и профессор, не скрывая ненависти, смотрел на того, кого они называли принцем, тот поднялся, распрямил плечи и начал читать то, чего никто от него и не ожидал услышать:

Этих голых рисунков журнала,

Не людская касалась рука…

И рука подлеца нажимала

Эту грязную кнопку звонка.

Чу! По мягким коврам прозвенели

Шпоры, смех, заглушенный дверьми,

Разве дом этот – дом в самом деле?

Разве так суждено меж людьми?

И все, кто были в зале и слушали это странное стихотворение, стали поворачиваться к нему, словно хотели что-то увидеть и разглядеть. И он понимал, что Поэт вызывает его на дуэль. И ему нечем было на это ответить.

Глава 21 Еще один великолепный миф

Женщина, безумная гордячка,

Мне понятен каждый ваш намек.

А. Блок

О зеркала, зеркала, зеркала.

Они везде, они сверкают и темнеют в этой зале. Они заставляют бледнеть и вздрагивать поэтов, которые летят сюда, чтобы блеснуть своими талантами или раствориться в их глади.

Порой хозяйку салона приходится ждать слишком долго. Но Поэту казалось, что она, как истинная ведьма, которая только притворяется ангелом небесным, и очень искусно притворяется, где-то скрылась, притаилась и следит за ним из своего укрытия.

Зачем? А кто может знать, зачем ей это нужно.

И он обреченно ждет, пока она появится в голубом одеянии.

Почему-то вспомнился старый миф, о том, что герой, каким бы героем и сыном богов он не был, может смотреть на нее только в зеркальный щит, чтобы сохранить самообладание, а то и жизнь саму. Но ему не приходится выбирать, потому что условие здесь ставит она, и правила игры у нее свои собственные.

Но попробовал бы кто-то из Мастеров, а уж тем более юнцов, не поддержать эту игру, не принять эти правила.

Он не пробовал, да и другим не советовал. Впрочем, здесь никто советов и не спрашивает. Просто исполняют все, что требуется.

Поэт смотрел в зеркало, больше смотреть некуда было, куда бы ни повернулся, и куда бы ни бросил свой взор, будет все равно зеркало. И в одном из них она мелькнула в розовом на этот раз – странная перемена.

Неловко повернулась, словно оступилась, хотя любой бы подтвердил, что это только странная игра, и платье соскользнуло с ее плеча почти на половину. Он странно вздрогнул, не в силах оторваться от зеркала, но и повернуться к ней не мог. Он окаменел, как Тезей перед вратами Аида. И где тот Геракл, который спасет его?

Появился не древний герой, а его друг блестящий и такой же непредсказуемый, как и она сама. Он, кажется, даже не заметил этого раздевания странного, и порывисто открыл крышку рояля.

И музыка заставила встрепенуться всех троих. Он обратил свой взор на эксцентричного пианиста, а она в это время привела в порядок свои одежды, которые скорее обнажали, чем прикрывали тело.

Но он меньше всего надеялся нынче увидеть здесь Пианиста, потому что накануне произошла странная стычка, он сам был тому свидетелем. Когда тот с упоением прочитал стихотворение:

Я сбросил ее с высоты

И чувствовал тяжесть паденья.

Колдунья прекрасная! Ты

Придешь, но придешь, как виденье!

Ты мучить не будешь меня,

А радовать страшной мечтою,

Создание тьмы и огня,

С проклятой твоей красотою!

Я буду лобзать в забытьи,

В безумстве кошмарного пира,

Румяные губы твои,

Кровавые губы вампира!

И если я прежде был твой,

Теперь ты мое привидение,

Тебя я страшнее живой,

О, тень моего наслажденья!

Лежи искаженным комком,

Обломок погибшего зданья,

Ты больше не будешь врагом…

Так помни, мой друг, до свиданья!

Все замерли в зале, даже те, кто не слышал ни одного звука, и был далеко, они просто почувствовали, что происходит нечто, и невольно туда повернулись.

– Я ничего не поняла, – улыбнулась она, но в первый раз улыбка оказалась какой – то растерянной, ничего подобного не помнил поэт прежде, при ее гордыне и самоуверенности дикой. А Пианист вдруг встрепенулся:

– Мне нужно свою голову приставить вам, чтобы вы поняли.

Ярость заискрилась в прекрасных глазах его.

– Не стоит, – очень тихо произнесла она, развернулась и направилась к другим гостям.

Тогда поэту показалось, что его друг смертник, он даже мысленно попрощался с ним, но вот только пара дней прошла, а он здесь, он принят благосклонно снова и дарит им музыку, да кто и когда сможет их всех понять?

Нет, он, погруженный в историю и античность, не пытался даже этого сделать. А Афродита выходила из пены морской, и появилась она, но о том лучше не думать вовсе.

И не та ли самая Афродита первой взглянула в волшебное зеркало, которое убеждало ее в том, что она на свете всех милее, всех нарядней и белее, и когда Психея попробовала невольно вмешаться, что стало с бедной душой?

№№№№№№№№

Странный был вечер, полуобнаженная ведьма, да что там королева ведьм и поэтов, музыка того, кто посмел публично намекнуть на то, что ее чары ему больше не страшны. Не о том ли мифе еще раньше вспомнил профессор филологии, и она, явно ищущая новых жертв, хотя ведь всем понятно, что ни один из них не станет ее возлюбленным. Даже если он сойдет с ума от страсти, которую она так стремится разжечь в его душе.

Она отойдет в сторону, обнимет своего мужа, и будет из глубины зеркал наблюдать за тем несчастным.

И из глуби зеркал ты мне взоры бросала,

И, бросая, кричала:– Лови

Но влюблялся ли в нее кто-то по-настоящему? И на этот вопрос не смог бы точно ответить поэт.

Что это, наука страсти нежной, которая никогда не коснется души, потому что Психея погублена Афродитой, она где-то в дремучем лесу, спит в хрустальном гробу, и еще не нашелся тот безумец, кто освободит ее и вернет в этот мир.

И блестящий музыкант, единственный, бросивший вызов ведьме, не сможет этого сделать, потому что они одного поля ягоды, в сущности, это игра, она рано или поздно разрушит прекрасные, но бездушные тела.

Они возвращались домой вместе. И Пианиста, которому вроде бы не о чем было волноваться, наоборот, радоваться надо, но поэт видел, что на душе у него было странно тревожно. Он это сразу почувствовал.

– Она приняла тебя?

– Что, я не о ней, я о нем?

Он умел говорить загадками, поэт боялся спрашивать, о ком, о нем, вдруг закричит так же:

– Мне нужно свою голову приставить вам, чтобы вы поняли.

А то и что-то еще более резкое и неприятное. А он и без того в последнее время только и сносил удары по своему самолюбию.

Поэт решил, что Пианиста почему-то волнует муж ведьмы, хотя не мог ума приложить, что такого мог этот ученый червь натворить, он зануда, конечно, странная, но что о нем волноваться? Она навсегда останется с ним, и это решено раз и навсегда на небесах, да у него, кажется, и соперников нет никаких, это все так, забава.

Профессор с интересом взглянул на своего спутника, и упрекнул себя за то, что говорит с другом загадками, ведь тот вчера не был на вечеринке в знаменитой Башне так и не появился, словно чувствовал крах.

– Да при чем здесь ее муж, – словно прочитал чужие мысли он, – я говорю о первом поэте эпохи.

Голос звучал насмешливо, но насмешка казалась скорее горькой. Он и хотел, а не мог так искусно притвориться, потому что речь шла не о ведьме капризной, а о поэте, это совсем другое дело.

– И кто же себя гением или первым поэтом на этот раз объявил? – поинтересовался он.

– Да в том – то и дело, что не объявлял, он пришел и прочитал стихи.

– Какая невидаль, – все еще отбивался его спутник, – а кто их там не читает, хотя бы один нашелся.

– Прекрати, ты не веришь моему вкусу и чутью, ты думаешь, мне легко признать, что он первый.

– Не кипятись, когда я тебе не верил, но, сколько было народу, сколько было выпито в тот вечер.

– Я протрезвел, когда он начал читать, и потом еще несколько раз заставляли его читать «Незнакомку», и диагноз подтвердился.

Последняя фраза прозвучала почти зловеще. Тревога и в душе поэта нарастала, ему уже хотелось видеть того, о ком они говорили.

Глава 22 Внезапная встреча

Встреча произошла через несколько дней. Он был красив, да что там великолепен, неотразим, хотя многое дал бы Поэт, чтобы хотя бы во внешности его был изъян.

И в стихах была та непередаваемая сила и прелесть, из-за которой можно было уже начать волноваться. Но он надеялся, что это пройдет, что свеча сгорит и погаснет даже скорее, чем они думают, потому что мало прогромыхать и на миг осветить небо невероятным светом, молнии ослепляют, но забываются быстро.

И все-таки, вспомнив, что он должен быть после обеда у ведьмы, он позвал с собой Рыцаря, пусть он полюбуется на нее, а она на него. Возможно, уже вечером он сможет поведать своему вспыльчивому Пианисту, что не так страшен черт, как его малюют.

Рыцарь хранил спокойствие, он даже благодарности не выразил за то, что тот взял его с собой.

– Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои, – произнес Поэт стихи другого, подивившись тому, что у него нет ничего подходящего.

№№№№№

Они оказались среди зеркал, как обычно. Но поэт странно заволновался, потому что, в какое зеркало, с какой стороны бы не взглянул на себя, во всем он проигрывал этому великолепному юнцу, а это был самый болезненный удар по его самолюбию.

Может потому, он не сразу заметил и ее появления, а когда заметил, то забыл о парне. Она стояла перед ними обнаженная. И зеркала отражали это великолепное тело слегка прикрытое светлыми волнистыми волосами. Взгляд метнулся на юношу. Тот был так же спокоен, только легкая улыбка появилась в уголках его губ.

– Простите, я не совсем одета, – говорила она, – усаживаясь в кресло, – я не ждала вас, – повернулась она к нему, – но рада, столько шума из-за вас было накануне.

– Это преувеличение.

– Но здесь и сейчас ту «Незнакомку» мы услышим.

Она повернулась к онемевшему поэту. Он не был рыцарем, и спокойствие хранить умел плохо, потому оба они заметили, как он возбужден, красные пятна появились на щеках, он поспешно сел.

Но когда зазвучал тихий голос, он забыл даже о том, что ведьма обнажена, впрочем, служанка уже принесла полупрозрачный голубой халат и она в него завернулась, потому что в эффектных выходах больше не было необходимости.

Он дочитал стихотворение до конца.

Поэт сцепил пальцы. Они услышали аплодисменты ее незаметного мужа, который вышел и благосклонно слушал его. Впрочем, к середине стихотворения от спеси и надменности не осталось и следа. Все меняется даже в мире зеркал.

Он немного смутился оттого, что среди этих небожителей произвел такой фурор. И поспешно раскланялся с ним.

Он ушел куда-то во тьму, а они стояли все трое в полутемном зале среди зеркал и смотрели ему в след.

Гробовое молчание. И только зеркала хранили в глубине своей эту вспышку молнии, уже ставшую благоуханной легендой.

Потом он напишет ей, после всех бунтов и бурь:

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы– дети страшных лет России-

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумье ль в вас, надежды весть?

От дней войны, от дней свободы-

Кровавый отсвет в лицах есть

И была последняя встреча в том гибельном году, когда она уезжала вместе со всеми измученная и страшно осунувшаяся. Спрашивала, что намерен делать он.

Он ответил, что останется здесь. Она усмехнулась, развернулась и ушла.

Странно, не было того очарования, то прелести, той тайны, может потому что не было больше и зеркал. Все кануло в Лету навсегда

Глава 23 Приговоренный к смерти

Не странно ли, что знали мы его?

Был скуп на похвалы, но чужд хулы и гнева,

И Пресвятая охраняла Дева

Прекрасного поэта своего.

А. Ахматова

И было утро 10 августа, то редкое утро, когда ослепительно светило солнце, словно пыталось спалить этот странный мир.

И был день, когда гроб с телом поэта на руках несли до Смоленского кладбища.

Принесли мы Смоленской заступнице

Принесли пресвятой Богородице,

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее, —

Александра, лебедя чистого

Так написала о том странном солнечном августовском дне Анна Ахматова.

И был вечер. Горела свеча.

Они остались втроем: мать, друг, жена. Столько лет, от начала и до конца они были рядом с ним, уходили и возвращались, ссорились и мирились, и все, потому что они любили его безмерно. Все трое, собственных судеб и жизней без него не представляли, и представить никак не могли.

И кто из них сегодня, вернувшись со Смоленского кладбища, смог бы поверить в то, что его больше нет. Что он не ушел в соседнюю комнату и не вернется назад.

Он был с ним в тот вечер. Стоял бокал с вином, ему предназначенный после поминок. Тень мелькнула рядом. И он стоял у стены и внимательно следил за ними, слушал, смотрел. Они не удивились его молчанию, он и прежде никогда много не говорил, хотя немного странно ему было видеть вместе самых дорогих людей, только смерть и его уход смогла из примерить, усадить за стол – какая ирония судьбы.

Он, тоже поэт, был вечным соперником, матушка, никогда не могла примириться с женой. Жену он ревновал к другу и поэту. Все сплелось в такой чудовищный клубок, что никак не разобраться в этом хитросплетении. И вот разом все кончилось.

Никто не плакал. Они успокоились после бесконечного течения тех дней и говорили о нем. Каждый понимал, что разговор этот может длиться бесконечно, но никогда он не будет таким скомканным и ярким одновременно, потому что это первые впечатления. Потом, когда все будет сказано, все прочитано, и не понято, когда каждый из них будет жить своей жизнью, потому что им дарован какой-то отрезок времени с ним и без него, он будет приходить иногда к каждому из них. И только теперь они снова были с ним, и впервые все вместе за одним столом.

Жаль, что такого не было тогда, можно было бы сравнить то, что они говорили при нем, с тем, что после его ухода.

Вероятно, это две большие разницы.

Он почувствовал, что все не совсем так, как казалось в агонии мучений, в самые последние дни.

Жизнь продолжается, и она неповторима и интересна. И он будет еще жить, и возвращаться, пока они живы, пока они помнят о нем, и впускают прекрасный призрак в собственные жизни.

№№№№№

Прекрасный призрак,

Рыцарь без укоризны

Кем ты призван,

В мою молодую жизнь.

Он не мог вспомнить имени поэтессы, написавшей эти пронзительные строки, не видел, вероятно, никогда ее лица, да и не запоминал их, окруженный очаровательными актрисами. А вот теперь, все так изменилось, что именно строки стихов возникают из памяти и заставляют его возвращаться в мир, который так странно, нелепо и поспешно пришлось покинуть несколько дней назад. Кажется это было 7 августа. Но он не помнил давно чисел, все сплелось в один клубок.

Миры летят. Года летят, пустая

Вселенная глядит в нас…

Но собственные стихи вспоминать не хотелось, нет, не в них теперь было дело, а в том, чтобы сохранилась память. В сгоревшем дотла мире это была трудная, почти невыполнимая задача. Но он знал, что мы умираем во второй раз окончательно, когда о нас забывает последний из тех, кто знал и любил.

Посмертная судьба поэта не менее, а может и более важна, чем то, что творилось при жизни.

В потомке строчек, к нему обращенных, а это были только первые стихи, сколько их еще будет, все звенело и отзывалось и болью, и грустью. Иногда это была светлая грусть. Они выражали благодарность ему за то, что он был с ними. Они помнили каждый жест и каждый шаг. Чуть позднее их помогут оживить его в памяти дневники и записные книжки. За свою посмертную судьбу поэт совсем не волновался

Глава 24 Жизнь после жизни

– Они приговорили его к смерти, – тяжело вздохнула Мать, – тишина казалась зловещей.

– Им не было до него, да и для всего остального мира дела, – ответила ей жена.

Друг слушал их, вглядывался в лица в полумраке, а потом все-таки срывавшимся голосом произнес:

– Нет, его смерть – ужаснейший приговор им самим. Забудутся многие злодеяния, что-то никто не сможет вспомнить никогда, но его стихи останутся, как только все уляжется, и гарь исчезнет, они зазвучат с новой силой, и это будет приговор им самим.

Призрак поморщился. Ему совсем не нравилось то, что они произносили такие слова, все с теми же судилищами связанные, но он мог только слышать и остановить их никак не мог. Это было уже не в его власти.

– Мне всегда было страшно за него, он сам себя, еще до них приговорил к смерти, разве вы не помните «Мы дети страшных лет России», и Бальмонт, и Бунин, и Брюсов, и Ахматова, они собирались жить вопреки всему, и будут жить, куда бы судьба их не забросила. А он бы в этом мире не смог жить ни за что на свете, вероятно, это и была его главная тайна.

– Говорят, Николай Гумилев арестован, – вдруг произнесла Любовь Дмитриевна, словно вспомнив о чем-то важном, но потонувшем в скорбных событиях последних дней.

– Тот тоже смертник, он не мог забыть расстрела императора Николая, и все время жалел только о том, что будет не первым, а вторым, и на этот раз, а он должен быть всегда и во всем первым.

Впервые за все время и Призрак оживился, он вспомнил несколько их столкновений. Он помнил фразу:

– Вы мешаете мне, все мои женщины влюблены в Вас.

Что было на это ответить? Теперь он остался один, но, вероятно, ненадолго, если правда то, что они говорят. Они не могут его расстрелять, хотя, нет, они могут все. И возможно, ему удастся затмить всех. На миру и смерть красна, о нем сложат легенды. Хотя, как знать, в этом мире больше ничего предсказать нельзя, тут случается все совсем не так, как должно быть и могло бы быть.

№№№№№

– Он просто задохнулся, – говорила Мать, когда они снова вернулись к нему, и снова слезы потекли по ее странно исхудавшим щекам.

– Воздух России его убил, интересно, что запишут в заключении о его смерти, они должны что-то написать, ему было только сорок, этот никак не смертный возраст. Его убила революция. Так, пожалуй, не рискнут написать, хотя это правда.

– Это убило Сашу, – едва произнесла Александра Андреевна и закрыла лицо руками.

Он отвернулся к окну, он не мог больше смотреть на ее слезы. И, словно что-то почувствовав и опомнившись, она замолчала, и только сжала до боли платок в ладонях.

Она так и не могла понять, как останется, и будет доживать в этом жутком мире без него, ведь надолго они никогда не расставались. Он был единственной ее радостью, солнцем, светом, она должна была только знать, что он жив, что он пишет стихи, и обязательно откроет дверь и обнимает ее.

№№№№№

Эти два месяца он провел в взаперти, запер сам себя в четырех стенах, и когда она пришла к нему и стала уговаривать его прогуляться, жена только молча махнула рукой, не в силах говорить об этом, он вдруг повернулся к ней, лицо было каменным, она не узнала своего сына.

– Нет необходимости, я не могу видеть того, что на улицах происходит, не хочу видеть и знать, здесь еще остается иллюзия, что там ничего не изменилось.

И сколько она не говорила потом, все было бесполезно, он молчал.

Он звал друга, но того не было давным-давно, он так и не решился вернуться при жизни, и понимал, что не простит себе этого. А похороны слишком поздно, к живому надо было приходить.

– Не казнитесь, – услышал он голос матери, – и тогда было уже поздно, хорошо, что вы не видели его таким.

Он поверил ей, и все-таки никак не мог успокоиться, как ни старался.

№№№№№

Он слышал этот странный приговор доктора, хотя тяжелая дверь была в тот странный день прикрыта, доктор говорил тихо, он не мог этого слышать, но он слышал:

– Не нравится мне его настроение, он не хочет жить, и значит, смерть придет к нему.

Странная речь для врача, но в тот момент впервые за много дней он улыбнулся, хотя и сам не понимал почему. Это было выходом из безвыходной ситуации. Это было единственным протестом.

Тот, другой, говорил о расстреле императора и словно бы сам себя приговаривал к расстрелу, он оставался офицером, он не собирался сам пускать себе пулю в лоб, ему нужна была смертная казнь на глазах у всех. Что за мальчишество, бред. Но он завидовал ему и точно знал, что с ним даже такого произойти не может. Комиссары упорно тащат его в свою революцию, все искажая, «12» стала его приговором, они требуют читать только поэму.

Он вел с ними странную игру, в которой надеялся выиграть. Но это невозможно, и когда он убедился в этом, то понял, что это конец. И перестал жить, а что еще оставалось.

– Он не хочет жить, и смерть придет к нему, – не потому ли фраза знаменитого доктора была последней радостью, еще доступной ему, больше никто и ничто не смогло бы его обрадовать в этом мире.

Он видел во сне Зинаиду, в момент их последней встречи, какой резкой и яростной она была. И вероятно, никогда не переменится. И стало жаль, что они так далеки, и ни на этом свете, ни на том не смогут продолжить прерванного разговора. Она, понимавшая его лучше других, оказалась самым непримиримым врагом, но он прощал ее. Им оставаться и маяться, и видеть, то, что он уже никогда не увидит, а если и увидит, то участвовать не будет. Смерть избавит его от этого кошмара.

№№№№№

– Сегодня в «Правде» известие о смерти Саши, – говорила мать, – они упомянули только о том, что он автор «12», какая чудовищная несправедливость.

– Как странно, что они вообще написали о нем, – вырвалось у жены.

Друг думал о том, что она, его вечная любимая и Прекрасная Дама, права, о них в этой их газетенке в час смерти вообще ничего не будет написано. Но он скорее радовался этой догадке. Ведь они приговорили к смерти всех, и живых в том числе, заочно, заранее. Кто их них жив нынче? Им просто нет, и не может быть места в этом мире, где они строят какое-то мифическое общество и счастье для кого-то другого. А возможно под лозунгами этими все рушат и не могут остановиться.

– Мне придется уехать, я не могу и не хочу здесь оставаться, – говорил он

Они что-то ответили ему.

Он был первой жертвой, через две недели состоится расстрел – они стреляли в весь серебряный век, от которого к тому времени осталась только горстка пепла.

Рожденные в года глухие,

Пути не помнят своего,

Мы, дети страшных лет России,

Забыть не в силах ничего,

Испепеляющие годы.

№№№№№

Через несколько дней в опустевший дом пришла Надежда, оглянулась вокруг, словно желая убедиться еще раз, что здесь его нет больше, но поверить так и не смогла.

Она почти ничего не говорила, только оставила стихи. Они читали их вечером при свече.

И, не закрыв лицо, его несли

На кладбище, под сень и трепет клена,

И старики, и дети с нами шли

За этим гробом, славой озаренным.

На поднятых руках он тихо плыл

Над невскими высокими мостами,

Прохожий за прохожим подходил,

Встал в ряды и плакал вместе с нами