Текст книги "Золотая кровь"

ГЛАВА 6

Тяжкое безмолвие, царившее в замке Банат, теперь время от времени нарушалось – под его сводами стало неспокойно. Съехавшиеся представители Семьи по большей части не покидали отведенных им комнат, но некоторые все же делали вылазки в верхние коридоры – там они вступали в перепалки, иногда вспыхивали короткие стычки. Шум и крики далеко разносились эхом – едва различимые, как будто где-то вдали ссорились птицы и поспешно спасались бегством белки, но все же пугающие в этой похоронной тишине. Нескольких из гостей Бехайм собирался опросить лично. Ему пришла в голову мысль: не скрывается ли за их лихорадочными передвижениями желание избежать разговора? Ведь если бы с ним не было госпожи Александры, заставить их уделить ему внимание было бы адским трудом, а когда ему наконец удавалось взять их за грудки, никто не проявлял желания говорить, и всякий раз его встречали со злобными или просто каменными лицами. Элейн Ванделор, которую они застали за чтением при свечах в лакейской, швырнула в него книгой, а на вопросы отвечала односложно, ледяным тоном. Германа Кюля они отыскали в заброшенной части замка – он развалился в кресле и отвечал Бехайму с надменным безразличием, прерывая свои ответы, чтобы дать указания эротического свойства служанке, все это время стоявшей на коленях меж его ног. Георг Маутнер, занятый в комнате для игр Люпитой Каскарин-и-Мирон, приходившейся единокровной сестрой госпоже Долорес, развлекался, нанизывая на дротик мышь, Бехайма он удостоил многозначительным враждебным взглядом. Единственным, кто хоть как-то откликнулся, оказался Эрнст Костолец, политический союзник Агенора, которого, правда, вряд ли можно было назвать его другом. Его называли «скользким типом», кроме того, он слыл колдуном, так что даже самые могущественные в Семье относились к нему с опаской. Бехайм и Александра нашли его в Патриаршей библиотеке, которая представляла собой не помещение, а нечто вроде огромной винтовой лестницы, устроенной в центре замка и уходящей более чем на полтора километра вглубь. Стены ее были заставлены книгами, зачастую такими древними, что стоило открыть какую-нибудь из них, как она рассыпалась на сотни клочков пожелтевшей бумаги, и они разлетались, опускаясь в этот темный колодец, словно рой хрупких бабочек-призраков. Это было одно из немногих мест в замке, во всяком случае находящихся в общем пользовании, которые освещались не факелами, а фонарями: видимо, Патриарха больше заботили его книги, чем безопасность его чад.

Костолец был примерно того же возраста, что и Агенор, но выглядел гораздо более дряхлым – согбенный, с морщинистой лисьей мордочкой, торчащими бровями и несколькими прядями тонких белых волос, лежавшими на покрытом пятнами черепе, как обрывки облаков над поверхностью мертвой планеты. Он стоял на одной из площадок – восьмиугольном пространстве шириной около восьми метров, – сгорбившись над пюпитром и рассматривая сквозь увеличительное стекло книгу в кожаном переплете, раскрытую на странице, испещренной причудливыми рукописными буквами. В середину колодца от пятигранного стеклянного фонаря, висевшего над пюпитром, лились лучи оранжевого света, но противоположная стена оставалась во мраке. Старик увидел их, когда они шли по лестничной площадке прямо над его головой, и на его лице мелькнула досада. Он захлопнул книгу, и от нее поднялся клуб пыли. На обложке было что-то написано золотым шрифтом по-португальски, под надписью красовалось изображение золотой пальмы, увенчанной полумесяцем, а на корешке был оттиснут символ – корона и лист. Бехайм заметил, что серая шелковая рубашка Костолеца покрыта на груди толстым слоем пыли, – наверное, он успел захлопнуть уже немало книг. Должно быть, чем-то недоволен. Но когда они подошли поближе, он приветливо улыбнулся, – по крайней мере, по сравнению со всеми предыдущими собеседниками это выглядело дружелюбно. Бехайму, конечно, было страшно задавать вопросы этому грозному старику, но все же он почувствовал некоторое облегчение.

– А, превосходно! Наш юный полицейский, – приветствовал его Костолец, вытирая руки о штанину, тоже серого цвета.

В окружавшей их пустоте его голос отдался негромким рокотом, и от его слов в темноте колодца, в самой его середине, словно что-то шевельнулось.

– Вот так комедия! У меня такое чувство, будто меня окружила труппа бродячих актеров. – Он бросил лукавый взгляд на Александру. – И какую же роль, дорогая, вы играете нынче? Полагаю, не трепетной инженю.

– В этой сцене, – сухо ответила она, – считайте меня копьеносцем.

– Какая изящная угроза. Неплохо. – И он обратился к Бехайму, перебиравшему листки бумаги, на которых вел свои записи: – Держите с ней ухо востро, господин полицейский! У нее талант обманывать саму себя, и это помогает ей скрывать свои истинные мотивы.

Бехайм, не обращая внимания, сказал:

– Ваш слуга Жюль утверждает, что в ночь убийства был с вами в библиотеке. Вы оба провели здесь всю ночь?

– Разве не это утверждает Жюль?

– Да, но...

– А раз так, я не стал бы подвергать его слова сомнению. Он – джентльмен исключительных душевных качеств.

Костолец оперся о пюпитр – без старческого напряжения, но как будто даже с какой-то гибкой силой.

– Он разыскивает для меня книги. Это экономит время.

– Почему он не помогает вам сейчас?

Костолец рассмеялся:

– У него появились более важные дела. В эту минуту он рыщет по замку, опрашивает народ – выполняет чьи-то дурацкие поручения. Кажется, какого-то полицейского.

– Ах да, извините, – пробормотал Бехайм и снова занялся своими бумажками. – Жюль также упомянул, что вы приступили к какому-то обширному исследованию. Можно поинтересоваться, каков предмет ваших изысканий?

– Он не имеет отношения к вашему расследованию.

– Возможно, это и так. Но, боюсь, судить об этом – мое дело.

– Я смотрю на вещи иначе. – В голосе Костолеца послышался гнев.

– Вы правы, я не могу принудить вас к ответу. Могу лишь занести в протокол, что вы отвечать отказываетесь. Однако не исключено, что ваши изыскания имеют некоторое отношение к делу, а вы и не подозреваете об этом. Но даже если они тут ни при чем, почему бы нам не поладить и не разойтись по-хорошему?

Костолец долго молчал. По его позе и выражению лица невозможно было догадаться, что у него на уме. Бехайм устремил взгляд через перила вниз, на уходящую штопором вглубь лестницу. В середину колодца били лучи света с площадок, расположенных ниже, висевшая в воздухе пыль придавала лучам отчетливую форму. В тени, как рудные жилы, поблескивали переплеты книг. Совсем далеко внизу, в зернистой темноте, словно светлячок, трепыхалась светящаяся оранжевая точка. Наверное, еще один книжник поднимается с фонарем. С верхней площадки донесся тихий скрип, но Бехайм никого там не увидел. Может быть, здание оседает, предположил он.

Наконец Костолец сказал:

– Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что ваш допрос оскорбителен.

– Разумеется, я сожалею, что приходится... – начал Бехайм, но Костолец оборвал его:

– С другой стороны, это я должен отдавать себе отчет в том, сколь вы зелены и в какое безвыходное положение вас загнали. Поэтому я отвечу на ваш вопрос.

От льстивой улыбки морщины на его иссохшем лице стали еще четче и глубже. Бехайм, пораженный таким проявлением здравого рассудка, пробормотал слова благодарности.

– Я изучаю будущее, – сообщил Костолец.

Бехайм ждал дальнейших объяснений, но их не последовало. Он взглянул на Александру, которая едва заметно пожала плечом. С лица Костолеца не сходила улыбка.

– Не могли бы вы рассказать поконкретнее?

– Не мог бы.

– Ну что ж... – Бехайм прошелся к краю площадки и снова заглянул в колодец. И опять услышал, как что-то тихо скрипнуло. – Похоже, будущее – по крайней мере, в вашем представлении – как-то связано с трудами Королевского ботанического общества Португалии. Книга, которую вы только что просматривали, кажется, содержит некоторые из его колониальных журналов. Изображение пальмы на обложке наводит меня на мысль, что в работе речь идет о какой-то тропической стране. Полумесяц, – тут он развел руки, – возможно, имеет отношение к исламу. Тропическая колония Португалии с населением, исповедующим ислам? Я не знаком с историей португальской экспансии. Но на ум приходят кое-какие африканские территории. А может быть, это колония, расположенная еще дальше к востоку. Что вы на это скажете? В последнее время у нас много говорят о Востоке, и я рискнул бы предположить, что вы, возможно, ищете такое место на Дальнем Востоке, куда могла бы перебраться Семья.

– Был у меня когда-то кобель – на задних лапках стоять умел и при этом лаял. Ловкий был песик! Потешный такой.

– Рад, что пробудил дорогие вашему сердцу воспоминания, – сказал Бехайм.

– Да только одной ловкостью ничего не добьешься – вот и вы чего добились, раскусив, что я тут исследую? Какая может быть связь между моим копанием в книжках и убийством Золотистой?

– Видимо, никакой, – ответил Бехайм. – И все же тема нашего возможного переселения тесно связана с моим расследованием. По крайней мере, у меня такое чувство. Мало у кого из нас отношения с другими ничем не осложнены. Как бы ни протекали события, какими бы первыми попавшимися причинами мы их ни объясняли, наши поступки отдаются эхом во многих направлениях, и какая-нибудь одна-единственная страсть вовлекает в себя уйму самых разных интересов. Думаю, глупо было бы упрощать взгляд на преступление, пытаться отделить его от общей картины. Поэтому меня и интересуют ваши политические симпатии. Насколько я вижу, до последнего времени вы держались в стороне от такого рода дел. Разумеется, ни вы, ни Агенор никогда не испытывали ни толики расположения друг к другу, и тем не менее сейчас вы его поддерживаете. Взаимовыгодный политический союз? Возможно. Но с моей стороны было бы неумно сразу отбросить всякое предположение о том, что тут замешано что-то еще.

– Не понимаю, почему это заставляет вас подозревать меня в убийстве.

– «Подозревать» – слишком сильно сказано. У меня нет подозреваемых как таковых. Я ограничен временем и обстоятельствами и посему вынужден сосредоточиться на тех, чье поведение, на мой взгляд, резко выбивается из ряда вон. Вы привлекли мое внимание. Может показаться, что я хватаюсь за соломинку – в общем, так оно и есть. Но в расследованиях такого рода одна логика редко приводит к результатам. Кто-то делает промах, кому-то что-то шепнут на ушко, случается непредвиденное – и вдруг вырисовывается все положение дел. Что касается моей роли, я забрасываю сеть наудачу в надежде, что какая-нибудь акула увидит меня и постарается полакомиться кусочком моей ноги, считая меня всего лишь ловкачом.

Александра негромко рассмеялась, она была довольна. Костолец косо посмотрел на нее, на миг лицо его обратилось в злобную маску. Но затем и он засмеялся. И кивнул Бехайму. Вежливо так.

– Прошу прощения, – сказал он и, гигантским прыжком перенесясь к ступеням лестницы, взбежал на площадку прямо над ними.

Раздался крик, шум короткой схватки. Прошло всего несколько мгновений, и Костолец снова предстал перед ними, таща за собой перепуганного юношу, одетого в черное, со всклокоченными каштановыми волосами и худым большеротым лицом. Лоб парня был усеян свежим урожаем прыщей.

– Это еще кто? – поинтересовалась Александра.

– Ванделоры подослали, – сказал Костолец. – Не так ли?

Он схватил парня за шиворот, вскинул к самому фонарю и подвесил, раскачивая на руке, так что тот с треском ударился коленями о перила.

– Эта сволочь – уже третий шпион, которого они ко мне засылают со времени моего приезда.

– Мой господин, сжальтесь надо мной! – выдавил парень, вцепившись Костолецу в запястье в надежде перестать раскачиваться. – Я не хотел причинить вам зла.

– Вот слава богу! – насмешливо воскликнул Костолец. – А то я уж так испугался за свою жизнь.

Он устремил на парня черный немигающий взгляд древнего пресмыкающегося.

– Кто тебя прислал?

Шпион облизнул губы, метнул быстрый взгляд на Александру, потом на Бехайма.

– Марко, – признался он. – Марко прислал. Господин, меня заставили...

– Молчать! – приказал Костолец и взглянул на Бехайма. – Теперь понимаете, почему меня так бесят ваши расспросы? Эти Ванделоры не дают мне покоя ни днем, ни ночью. Как можно, чтобы в твои дела вот так все время лезли?

– Чего бы это Ванделорам нужно было от вас? – спросил Бехайм, не сводя взгляда с парня, которому никак не удавалось глотнуть – так плотно ему перехватило горло воротником.

– Им нужно, – Костолец подчеркнуто отчетливо выговаривал каждое слово, как будто целясь ими и выпаливая в Бехайма, – выпытать мои секреты.

Он с силой притянул к себе парня и прильнул к его губам в поцелуе. Зрелище двух впечатавшихся друг в друга лиц, гладкой кожи одного из них, к которому в расходящемся веером красноватом свете посреди бесконечной тьмы прилип, присосался мертвенно-бледный морщинистый зверь, заставило Бехайма почувствовать странное отчуждение, как будто он заглянул в измерение, где все перепутано: в человечьем обличье бродят скоты, а с настоящими людьми обращаются, как с баранами, физический мир превратился в погреб, наполненный позолоченными значками и прахом, жизнь почернела и потеряла свою ценность, зато предметом мечтаний стала смерть.

Костолец оторвался от парня и смотрел, как тот безвольно болтается, подвешенный им за шиворот.

– Передай Марко: еще раз такое повторится – пусть ждет меня в гости.

Казалось, он что-то обдумывает, глядя из-под нависших посередине лба совиных бровей, поджав губы.

– Впрочем, – произнес он, – я сам ему это скажу.

И, вперив взгляд в Бехайма, небрежным и быстрым движением руки он перебросил молодого человека через перила. Тот успел перевернуться в центре колодца, рот его был разинут, в глазах белел ужас, парня словно держали в воздухе слегка окрасившие его в красный цвет лучи фонаря. Бехайм метнулся к перилам, но было уже поздно – несчастный кувыркнулся и устремился головой вниз, в темноту, над ним повис истошный, душераздирающий крик. Вот он летит, вот он исчез, и у Бехайма тошнотворно похолодело в животе. Он резко развернулся, готовый гневно призвать старика к ответу, но застыл на месте, увидев, что Александра и Костолец стоят лицом к лицу, дрожа от ярости, – высокая красивая женщина в ночной рубашке и хищный старик, – как злобные потусторонние звери. Он ждал, что они набросятся друг на друга, будут дубасить, кусать и рвать на куски вражескую плоть. Но их запал вдруг схлынул, позы смягчились, и Александра спокойно сказала:

– Неважно вышло.

– Неважно! – Бехайм с треском ударил кулаком по перилам. – Вы бы еще сказали, что он поступил бестактно. А что будет дальше? Массовое уничтожение людей назовем неучтивостью, а детоубийство – озорством?

Не обращая на него внимания, она продолжала говорить с Костолецом.

– Если вы хотели преподать урок, – сказала она, – можно было придумать что-нибудь более действенное.

– Так вот оно что! – воскликнул Бехайм. – Это, оказывается, был урок! И чему же он должен меня научить? Уважению к старшим?

– Осторожности, хотелось бы надеяться, – ответил Костолец. – Без нее вы среди нас недолго продержитесь.

Бехайм открыл было рот, но Костолец вскричал:

– Хватит! Довольно меня донимать!

Он отвернулся, встав лицом к колодцу. Свет фонаря зажег красным пряди его белых волос, глянцем лег сзади на его шелковую рубашку.

– Я не убивал, – стальным голосом произнес он. – Надраться кровью до одури – удовольствие не для меня. Я человек Патриарха во всех отношениях и ни за что не нарушу его традиции. Впрочем, думайте, что хотите.

Бехайм услышал неприятный вибрирующий звук, как будто от мощного механизма, работавшего где-то вдали, и не мог избавиться от необъяснимого ощущения, что он исходит от Костолеца. А вдруг старик сейчас обернется, и облик его будет совсем другим: глаза вспыхнут, морщинистое лицо превратится в дикарскую бронзовую маску, а вместо языка изо рта выползет черная гадюка. Но тот заговорил, и совсем не угрожающе, а задумчиво.

– Наступили трудные времена, – сказал он. – Все мы должны как можно лучше сыграть отведенную нам роль. Но советую вам запомнить: моя роль не имеет ничего общего с вашим представлением об этом мире. Я не желаю вам зла, но более не позволю отвлекать меня. – Он тяжело вздохнул. – Оставьте меня в покое.

Александра положила Бехайму руку на плечо и кивнула на дверь, расположенную несколькими пролетами выше. Внезапно почувствовав тревогу и от этого остыв, он дал себя увести. Но когда они поднимались по лестнице на следующий этаж, у него вдруг екнуло сердце, он остановился, нагнулся над перилами и заглянул вниз, туда, откуда они ушли.

Лучи света, лившегося от фонаря, обрели четкие очертания сияющих клинков, которые касались фолиантов, выстроенных в ряды вдоль противоположной стены. Свет становился все ярче, в то время как сам Костолец начал темнеть, его плоть и одежда лишались формы и цвета, словно на него пала глубокая тень. Наконец свет померк, стал таким, как прежде, а тот, кто стоял у перил в его лучах, сам теперь едва отличался от тени, превратившись в пятно абсолютной, равномерной черноты. Этот нечеловек застыл в неподвижности, но вот в считанные мгновения он разлетелся на фрагменты черной энергии, похожие на обрывки бумаги, и эти кусочки летучими мышами, прахом и тленом, порхая, устремились в темноту. Затем, как пласт мерцающего антрацита, обнажившийся в воздухе, в середине колодца показалось что-то блестящее, как бы изливающееся одновременно и вниз и вверх, отражающее падающий свет. Бехайма пробрала дрожь, как будто его пронизало нечто из нематериального мира. И тут мерцание погасло, и все стало на свои места – только Костолеца больше здесь не было, лишь несколько пылинок медленно кружилось в оранжевых лучах фонаря, сверкая, словно призраки звезд и галактик.

ГЛАВА 7

Они шли по коридору, который вел от Патриаршей библиотеки. Бехайм вдруг по-новому взглянул на Александру. Вряд ли она принялась бы защищать его от существа столь могущественного, как Костолец, лишь ради достижения политической цели, и все же она, кажется, пошла на это. Он вспомнил, как она смутилась, когда они обнялись. Возможно ли, спрашивал он себя, что она почувствовала к нему едва забрезжившую симпатию? Маловероятно, но, с другой стороны, мог ли он допустить раньше хоть мысль о том, что его самого вдруг с такой всепоглощающей силой потянет к ней? Он поймал себя на том, что тайком следит за ней, отмечая все ее привычки: как она грызет ноготь указательного пальца в минуты замешательства; как в ее зеленых глазах бегают тени, если она чем-то недовольна; обратил внимание на ее походку, осторожную, словно она ступает во сне, как лунатик – осмотрительно, крайне сдержанно. Правда, когда ей вдруг делалось интересно, она, не останавливаясь, поворачивалась, чтобы посмотреть на него, походка ее становилась пружинистее, и она почти бежала вприпрыжку, как застенчивая школьница. Он заметил, как серьезно она его слушает, опустив голову, прикрыв глаза, с умиротворенным лицом, словно монахиня во время молитвы. Она легко могла рассмеяться, но не отдавалась смеху целиком, как будто та ее внутренняя часть, что должна была рождать живой отклик, оставалась пустой, сумрачной, безрадостной, и от этого казалось, что в ней заключена какая-то пугающая, противоречивая сила, как у человека, находящегося под действием чар. Как мог он считать ее огромный рост нелепым? Теперь ее тело изумляло его своей изящной стройностью, ладностью, чудесным, художественно выверенным сложением, и, представляя себе, что они вместе, он уже видел не причудливое гордиево переплетение, а мирный, гармоничный союз. Ну не смешно ли так думать, говорил он себе, они ведь всего лишь оказались вместе втянутыми в какую-то пока даже непонятную интригу. И все же ему было не удержаться от таких мыслей и хотелось думать, что взгляды, которые она время от времени бросает на него, – это знаки зародившегося чувства. Должно быть, она позволяет ему мельком увидеть, какова она на самом деле, то и дело сбрасывает на миг покров напористой враждебности, в котором она явилась в его покои, подпускает его к своей глубоко запрятанной душе – способной гневаться и радоваться, выходить из себя и печалиться, жить обычными чувствами, которые, однако, умеряются внутренней серьезностью и проникнуты каким-то страстным самообладанием. Он все еще подозревал ее, все еще сомневался в ее намерениях, но чувствовал: есть какая-то правда в его предположении, что она переменилась в отношении к нему, что если ей с самого начала было что-то от него нужно, то теперь нужно что-то большее.

Они свернули в освещенный фонарями длинный боковой коридор, кровля которого была сложена из выбеленных камней. В его стенах то и дело попадались арки, ведущие в тоннели, обширные пещеры, другие коридоры. В какой-то момент оба вдруг поймали себя на том, что смотрят друг на друга. Александра быстро отвела взгляд и спросила, о чем он думает.

– Трудный вопрос, – сказал Бехайм.

– Неправда, – возразила она. – Нет вопроса легче, если, конечно, не хочешь что-нибудь скрыть.

– Не хочется выглядеть дураком, – ответил он, сделав несколько шагов молча.

– Думаю, мы уже достаточно долго идем вместе, чтобы смягчиться в своих оценках друг друга.

– Ну, что ж, ладно. Я думал о вас.

В это мгновение они проходили мимо вставленного в нишу фонаря, и ее тень, следовавшая за ней по полу, вспрыгнула на стену и зашагала плечом к плечу с ней – вытянутый, резко очерченный контур ее существа, как будто охотница внутри нее насторожилась.

– Вот как? – Она беспокойно рассмеялась. – Ну и как я вам?

– Обворожительны. И что-то в вас тревожит меня. – Он пытался поймать ее взгляд. – Вы очень красивы.

– И что же именно во мне тревожит вас? – Снова смех. – Я не возражаю, когда перечисляют мои добродетели.

– Быть может, это не вы тревожите меня. Наверное, я не вполне доверяю собственной интуиции.

– Это все равно что сказать: вы во мне не уверены.

– Очевидно, вы правы.

Они подошли к арке, выходившей в большое пустое помещение. Там, метрах в тридцати от них, в продолговатом островке света, отбрасываемого двумя фонарями, стояли трое мужчин и женщина, судя по роскошным одеяниям, члены Семьи. Женщина была полуобнажена, лиф платья спущен на талию, все мужчины тоже были одеты не полностью. Уж больно зловеще застыли в своих позах, подумал Бехайм, как будто они нарочно поставили эту сценку для него с Александрой, а не были застигнуты врасплох за бесстыдными утехами. Ему стало неловко и как-то тяжело на душе. Женщина поманила их рукой, но его не прельстило ее приглашение.

– Узнаете кого-нибудь? – спросил он Александру.

Она задержала на них взгляд.

– С такого расстояния – нет. Хотя вон тот, в красном... Это, кажется... – Она осеклась, вглядываясь в них. – Нет, не знаю.

Женщина еще раз помахала им рукой.

– Идем. Оставим их в покое, – сказал Бехайм.

– Вы не хотите их опросить?

– В таком составе они только будут врать и подпевать друг другу.

Ему стало совсем не по себе. Он взял Александру за руку и пустился прочь по коридору, почти волоча ее за собой то и дело оглядываясь.

Александра казалась огорошенной, но послушно пошла за ним и даже побежала, когда он ускорил шаг. Они обогнули несколько углов в лабиринте коридоров, и, когда наконец остановились, чтобы отдышаться, она спросила его, в чем дело.

– У меня появилось дурное предчувствие, – объяснил он. – Как будто они... Не знаю. Как будто они подстроили какую-то ловушку.

Они вышли из коридора в открытое пространство, вырубленное в мраморе наподобие пещеры. Нижний его край скрывался под небольшим озером, по берегу которого были разбросаны грубо высеченные глыбы мрамора. От стен пещеры, точнее, от светящегося мха, украшавшего почти каждый квадратный сантиметр камня и корками, похожими на тлеющие островки, плававшего на черной поверхности воды, исходил неяркий белый с просинью свет. В одной из стен зиял довольно большой круглый проем, сквозь который вполне мог, не нагибаясь, пройти человек. Через него открывался вид на какой-то сложный металлический механизм с огромными шестернями, приводными валами и другими диковинными деталями. Сквозь просветы в механизме виднелись участки мраморной глади, круто поднимавшейся вверх. Это походило на замысловатую головоломку, выложенную на белом фоне, в которой недоставало нескольких частей. Во всей этой картине была какая-то гибельная прелесть, а когда Александра устроилась на одной из мраморных глыб, подтянув к себе колени и опершись на них подбородком, ее как будто окружила аура нереальности, словно этот пейзаж и породил ее – нимфу, Лорелею.

– Предчувствие, – задумчиво произнесла она. – Иными словами, чувство, которому вы поверили.

– Было бы глупо не поверить ему.

– Но другим своим чувствам вы, похоже, не верите. Или насчет меня у вас тоже было предчувствие?

– Вряд ли. Просто с вами все как-то зыбко.

Он подсел к ней. В глубине пещеры, там, где низко опускался потолок и сужались стены, под самой поверхностью блестящей черной воды, распространяя круги и рябь, но не показываясь, быстро плыло что-то большое.

– Но, так или иначе, это не важно.

– Что не важно? – Она опустила голову, пряча застенчивую улыбку.

– Вы со мной играете, – сказал он.

Она пожала плечами:

– Я пытаюсь уговорить вас рассказать мне, о чем вы думаете, но это не очень-то мне удается.

– Уверен, вы и сами знаете, о чем я думаю, – раздраженно сказал он. – О вас и обо мне. Пытался представить нас вместе.

– Вот это довольно откровенно, – сказала она.

– Разумеется, как я уже сказал, – продолжал Бехайм, обескураженный ее безразличным тоном, – все это не имеет никакого значения. Какая разница?

– Но почему?

– Хотя бы потому, что через несколько дней мы покинем Банат. Я вернусь в Париж, вы – к себе домой.

– Не понимаю.

– Стоит ли начинать отношения, если в них не успеешь разобраться?

Она пронзила его испытующим взглядом, отвела глаза и устремила взор в стенной проем, накручивая на палец прядь золотисто-каштановых волос.

– Отношения, – повторила она. – Как странно их хотеть. Если я чего-то хочу – то без всяких условий. Меня не волнует, что будет потом. – Она снова взглянула на него. – Во всяком случае, как правило.

Он был задет.

– Вероятно, это у меня лишь симптом... гм... Как вы это называете? «Времени метаморфоз».

– Не думаю, – ответила она, снова переводя взгляд на проем в стене и механическую головоломку за ним. – Агенор говорил, что вы способны удивить. Возможно, он прав.

Очевидно, она видела в нем – или в каких-то своих чувствах, связанных с ним, – что-то совершенно неожиданное для себя. Ему казалось, что он теперь имеет на нее влияние – если только не будет слишком нажимать.

– Не вижу ничего удивительного в желании продлить хорошее, – сказал он.

– Вряд ли оно продлится. Но я уже давно не думала таким образом.

В повисшей тишине он услышал плеск воды и увидел, как по мраморной глади, простирающейся за проемом в стене, быстро передвигается что-то маленькое и черное: бежит вперед, бросается вспять, то попадая в поле зрения сквозь просветы в механизме, то снова исчезая. Он закрыл глаза, ощущая ее присутствие рядом, ее тепло, ритм ее дыхания и сердца. Аромат душистой воды из цветов апельсинового дерева, ее собственный мускусный запах, пьянящее прелестное благоухание потока горячей крови.

– Хотел кое о чем спросить вас, – сказал он. – Правда, вы можете рассердиться.

– Постараюсь сдержаться.

– О человеке, которого убил Костолец. Как в вас это уживается: спокойно смотреть на такое бессердечие и жестокость и быть чувствительной – может быть, даже человечной, – как сейчас?

Он не видел ее лица – она чуть отвернулась, на щеку ей, скрывая профиль, упали волосы, но было ясно, что вопрос задел ее за живое: на шее выступила жила, все тело напряглось. Но ответила она ему без всякого раздражения, лишь некоторая неуверенность прозвучала в голосе:

– Конечно, с трудом. Вы же убиваете ради пищи. Вам понятно, что говорить о своих чувствах к тем, кем мы кормимся, – лицемерие. И все же многие из нас попадаются на это. Да и со мной такое бывало. Я считаю, что чувство вины, которое в конечном счете порождается такими бесполезными связями, заставляет нас обращаться со всеми смертными, как со скотиной, отвергать их, чтобы избежать близости с ними. – Она отбросила с лица волосы и спокойно посмотрела на Бехайма. – Вот нынче вечером я пришла к вам и накричала на вашу служанку – это, пожалуй, в чем-то было просто защитной реакцией. Кроме того, – она метнула на него быстрый взгляд, – думаю, я немножечко приревновала вас к ней. Вы мне нравитесь. В то же время она внушает мне отвращение, – возможно, я так пытаюсь себя утешить. Может быть, мы лишь по необходимости начинаем презирать их. А возможно, мы меняемся настолько радикально, что уже не способны питать к ним хоть сколько-нибудь расположения. Но иногда мне кажется, что мы не так уж и далеки от смертных и разница между нами только в том, что мы сильнее и наша жестокость – лишь более яркий образ их жестокости. Даже у худшего из нас найдется соперник среди людей по способности причинять зло. Так что, когда вы спрашиваете меня о Костолеце, – она сцепила руки и поднесла их к груди, – вынуждена ответить вам: мы делаем то, что позволяет нам жить. Его поступок может казаться ненужным злодейством – называйте, как хотите. Но он стар, это другое поколение. Он давно забыл, кем был когда-то, и лишь частично живет в нашем с вами мире. – Она печально вздохнула. – Вот и все, что я могу сказать. Это... – она грустно покачала головой, – это все.

Он ожидал, что будет с ней спорить, пытаться что-то доказывать, но ее ответ оказался столь кратким и ясным, так честно отражал весь ужас их положения, был столь прост по сравнению с напыщенностью, которой перед тем была встречена большая часть его вопросов, что полностью убедил его, и не было смысла спрашивать ее о чем-либо еще. От ее слов ему стало грустно, а где грусть, там правда – так он считал. Как истинный француз, он не верил в счастье или, вернее, не верил, что в нем есть настоящая глубина.

– Что это? – Она показала в сторону дыры в стене, на прыткое черное нечто, время от времени вырисовывавшееся на мраморной равнине.

– Понятия не имею.

– Пойдем посмотрим.

Она соскочила с мраморной глыбы и, обходя озеро, направилась к проему. Он нехотя последовал за ней. Он понял, что хотел поцеловать ее, теперь эта возможность отдалилась.

Оказалось, что механизмы лежат снаружи без всякого дела: отдельные зубчатые колеса, каркасы, разные мелкие детали, рычаги, по большей части разбросанные, словно игрушки, оставленные ребенком-великаном, но некоторые элементы соединялись друг с другом болтами, головки которых были размером с большие плоские блюда, – получалось что-то вроде простых механических скульптур. Вверху огромное наклонное зеркало отбрасывало вниз серебристый свет, шедший от невидимого источника. Как лунный, подумал Бехайм. Может быть, там целая система зеркал, которые отражают свет, проникающий сквозь бойницы в стенах замка? За механизмами, на сотни метров к стене с дюжиной арочных дверных проемов, наклонно поднималась вверх белая мраморная гладь, а по ней, цокая копытами, опуская голову, наскакивая на воображаемого товарища по игре, затем пускаясь легким галопом, время от времени останавливаясь и тараща глаза на Александру и Бехайма, носился черный жеребец, лет двух – уже вполне взрослый, но все еще игривый.