Текст книги "Записки Обыкновенной Говорящей Лошади"

Но боже! Как они были несчастны. Даю еще можно было понять, ибо его мучили боли. А главное, он – всю жизнь боровшийся, сопротивлявшийся, работавший на износ, ненавидевший, увлекавшийся, споривший, занятый выше головы, для кого-то кость в горле, для кого-то пример – вдруг оказался никому не нужным, заброшенным в чужие края и выброшенным из жизни стариком.

Ну а жена? Чем была недовольна жена?

Тут дело доходило до курьезов. Напуганные рассказами о чудовищно дорогой медицине и лекарствах в Америке для приезжих, не имевших постоянной страховки, мы взяли с собой целую аптеку: таблетки «от сердца», «от желудка», «от головной боли», «от гриппа», «от ангины», «от спины», «от спазмов сосудов», «от кашля», «от воспаления легких». Наши запасы оказались для эмигрантов, особенно для жены Даи – врача, предметом вожделений. Жена сразу же объявила нам, что американские медикаменты никуда не годятся. А врачи лечат из рук вон плохо. И что ей вообще ничего не нравится в этой стране: еда невкусная, квартира жаркая, климат ужасный, плита газовая – хуже некуда! Зажигается не от спички, а от поворота ручки. Теперь и у нас таких плит полно. Дальше она сказала: мы здесь никому не нужны – ни сыну, ни врачам. Конечно, она понимает, мужу продлили жизнь. Но она прямо в отчаянии…

Когда я передала этот разговор сыну, сын сказал:

– Пойми, мама, Старик очень мучается. Не знаю, нужна ли человеку такая жизнь. А жене старика Америка и вовсе не нужна.

Накануне отъезда мы пришли прощаться с Даей. Он сидел в кресле, боли не оставляли его ни на минуту. Он даже не матерился, как в предыдущие наши посещения. Был подавлен, не исключено, что от сильнодействующих обезболивающих. Во время нашего пребывания в США он еще раз попал в больницу.

С нами он простился безучастно. Мы поцеловали его. Сказали какие-то глупые слова насчет того, что надеемся увидеть его в следующий раз в лучшей форме.

Но я ясно поняла то, что написала вначале. Все. Конец. Больше мы его не увидим.

…После нашего отъезда из США Дае отняли вторую ногу и в третий раз «положили на машины» – подключили искусственное сердце, почки, легкие, хотя перед операцией он просил не делать этого.

Да, Дая скоро умер. Я прочла отрывки из его, к сожалению, незаконченной автобиографической книги. Они были талантливы, как и все, что он делал.

* * *

В 2017 году я услышала по «Эху Москвы», что во многих провинциальных городах РФ книги Сороса, в том числе и классиков русской литературы, изымаются из библиотек – ведь на них стоит штамп «Открытое общество».

Из моего прекрасного далека

Когда я была маленькая, то есть в 1920-х годах, по стране гуляла байка со многими продолжениями о недотепе янки (американце), чистильщике сапог, который стал миллионером. Янки-миллионер, бывший чистильщик, с виду был неотесанный болван с толстой сигарой во рту; иногда он попадал впросак, но обладал особым даром – умел делать деньги. Живописали его весьма добродушно, даже с уважением. Не презирали, а скорее умилялись: мол, хоть и придурок, но везунчик.

Подобных стойких легенд о русских богачах-предпринимателях, вышедших из низов, не припомню. За всю свою долгую жизнь я слышала только один сравнительно «добрый» анекдот о богаче из знаменитого купеческого рода Морозовых. Этот Морозов, даром что не Максим Галкин, построил себе в самом центре Москвы особняк в мавританском стиле. И будто бы умная матушка сказала ему: «Раньше только я знала, что ты дурак, а теперь будет знать вся Москва».

Русские богатеи из низов – герои пьес Островского и пьес и романов Горького – никогда не были объектами для шуток. Они властители «темного царства». Так окрестил еще не народившееся в России «царство капитала» юный Добролюбов – он умер в двадцать пять лет!

В «темном царстве», царстве чистогана, денежные мешки – тупая сила, которая давит на все живое. И вызревают в этом царстве либо жертвы, либо персонажи вроде леди Макбет Мценского уезда – героини Лескова. Повторяю, тут уж не до шуток. Тут уж прямо данс макабр!

Конечно, у Островского встречаются и симпатичные «миллионщики» – но как их мало!

Впрочем, я, наверное, несправедлива к Островскому. Ведь меня в школе, да и в институте учили по тому же принципу, по которому у нас и сейчас учат в школах и институтах. Мол, главное, воспитать в человеке то, что требуется государству. А государство в то время считалось государством рабочих и крестьян. Стало быть, в 1920–1930-х следовало возбуждать ненависть к богатеям. Вот мы и вычитывали у наших замечательных «классиков», которые не боялись не только говорить правду, но и преувеличивать все негативное для пользы дела, неприязнь к богатеям…

Посему и получилось, что люди в 1920–1930-х годах в России охотно сочиняли веселые побасенки о глуповатых американских миллионерах и не сочиняли побасенок о русских миллионщиках.

И вовсе это не праздная констатация факта.

Особенно потому, что факт этот связан с другим весьма актуальным вопросом: на каком основании в 2010-х годах нормальные люди априори ненавидят всех без исключения олигархов? Чем они им так насолили?

Ведь при олигархах жизнь стала намного лучше. И еда на все вкусы появилась. И за телевизором не надо стоять в очереди. И машину человек среднего достатка может себе позволить. На хорошую квартиру денег, конечно, не хватит. Но у кого из нормальных людей при советской власти были эти хорошие отдельные квартиры?

Оставим, однако, в покое тему олигархов. Вернемся к теме русских купцов-богатеев. Почему многие передовые люди на Руси относились к ним так предвзято?

Капитализм в России народился поздно. Даже предпосылки к нему были созданы только в 1861 году, когда царь Александр II своим Манифестом отменил крепостное право и в результате появился какой-никакой рынок труда, рынок наемных рабочих. Но только в 1906 году, стало быть уже в новом веке, после Столыпинских реформ, крестьяне, вышедшие из общины, смогли стать полноценным классом новых богачей-капиталистов… И пошло-поехало. На Руси начали в бешеном темпе строить фабрики и заводы, жилые дома и железные дороги, банки и универсальные магазины, буровые вышки и верфи. Россия «ситцевая» и помещичья стремительно превращалась в Россию железную и капиталистическую…

Первая веха, как сказано, 1861 год. Но уже в 1917 году произошла Великая Октябрьская революция, которая покончила с русским капитализмом, казалось, раз и навсегда. И раз и навсегда покончила с русскими купцами и промышленниками. А потом и с богатыми крестьянами-кулаками, крепкими хозяевами, из которых и вырастали эти самые богачи-торговцы, домовладельцы и заводчики.

Но с 1861 до 1917 года прошло всего-навсего пятьдесят шесть лет. Или одиннадцать пятилеток. А с 1906 до 1917 года – всего-навсего одиннадцать годиков. Или две пятилетки…

Мне, воспитанной при советской власти, куда удобней считать пятилетками.

Итак, девять пятилеток, чтобы начерно построить капитализм, и две пятилетки, чтобы все завершить наилучшим образом и начать выдумывать красивые историйки и патриотические анекдоты о русском капиталисте – недотепе, который даже продвинутых англичан и немцев заткнул за пояс. Не говоря уже о дурачках янки (американцах).

Может, так все и случилось бы, если бы… Если бы за одиннадцать пятилеток не произошло столько ужасных, кровавых событий. А именно: две войны – Русско-японская война 1904–1905 годов и Первая мировая война 1914–1918 годов. И три революции: революция 1905 года, Февральская революция 1917 года и Октябрьская революция в ноябре того же 1917 года.

Но даже и это, возможно, удалось бы как-то преодолеть молодым русским капиталистам, если бы не постоянные эксцессы и катаклизмы. Увы! Даже в относительно мирное время у нас в стране не было мира. Казалось, крепостничество, лопнув, как нарыв, вынесло наружу и кровь, и гной. Фирменным знаком тех пятилеток стали «столыпинские галстуки» – виселицы, каторга – «мертвый дом» – и казачьи нагайки…

В моих юношеских учебниках, стало быть, в советских учебниках, годы перед Октябрьской революцией по праву назывались годами разгула реакции. Я назвала бы их также годами разгула антигосударственного террора.

На Александра II, Царя-освободителя, покушались шесть раз. На седьмой убили. На Столыпина, министра-реформатора, – восемь раз. И тоже убили. И не счесть, сколько губернаторов и министров, сколько князей и царских чиновников пали жертвой бомбистов.

Гражданского мира как не было, так и не стало.

Так это, по крайней мере, видится мне из XXI века.

И все же, и все же… Из моего прекрасного далека я вижу, как много хорошего сделали для России проклятые эксплуататоры: русские предприниматели, русские купцы и фабриканты – словом, русские капиталисты…

В первом очерке этой книги «Золотая моя Москва» я вспоминала не только древний Кремль, построенный итальянцами, не только белые стены Китай-города, снесенные большевиками в 1930-х, не только дворянские особнячки, превращенные в ильф-и-петровские «вороньи слободки»… Прежде всего я вспоминала красивые, добротные, многоэтажные жилые дома, возведенные капиталистами на рубеже XIX–XX веков. Дома с красивыми подъездами, широкими лестницами, с лифтами, забранными ажурными решетками (эти роскошные лифты давно заменили на тесные и неудобные). В таких домах были просторные квартиры с высокими потолками и огромными окнами, широкие коридоры и комнаты для прислуги, в которых потом поселились целые семьи. И жили в этих домах, что в Москве, что в Петербурге, что в Саратове или в Самаре, известные люди. Возможно, к примеру, знаменитый адвокат Плевако, который защищал отнюдь не одних богатых и влиятельных лиц, но и рабочих-стачечников (процесс 1886 года), и бунтарей-крестьян (1905), и даже нищую старушку – ее хотели засудить за копеечную кражу. И конечно, в новых роскошных домах снимали квартиры знаменитые врачи, вроде военного хирурга Склифосовского и терапевта Боткина – основателя целых разделов медицины, и крупные инженеры, и архитекторы с мировым именем. И даже вымышленный Булгаковым профессор Преображенский.

Совершенно очевидно, что новые и старые богачи: Демидовы, Рябушинские, Хлудовы, Гучковы, Бахрушины, Монташевы, Прохоровы, Мамонтовы, Морозовы, Рукавишниковы, Михельсоны, Солдатенковы, Третьяковы, Абрикосовы и многие другие – не могли бы процветать, не появись тогда на Руси великое множество первоклассных специалистов своего дела: адвокатов, врачей, инженеров и изобретателей. И они тоже стали богатыми, хотя и победнее новых «олигархов».

Но и сами «олигархи», и специалисты – их помощники – хотели не только приумножить свои капиталы – кто этого не хочет? – но и послужить простому народу, бедному и темному. Они мечтали, как выражались тогда, «сеять разумное, доброе, вечное».

И вот московский купец Станиславский-Алексеев основал театр МХТ, от которого позднее отпочковались и МХАТ Второй с гениальным Михаилом Чеховым, и Вахтанговский театр.

Станиславский неустанно повторял, что его и Немировича-Данченко Художественный театр – это общедоступный театр, то есть народный, созданный для народа и во имя народа. «Не забывайте, – говорил Станиславский, – что мы стремимся осветить темную жизнь бедного класса, дать им счастливые, эстетические минуты среди той тьмы, которая окутала их. Мы стремились создать первый общедоступный театр, и этой высокой цели мы посвящаем свою жизнь».

И никого в мире не удивляло, что в начале XX века этот русский Художественный оказался впереди планеты всей. Что с него брали пример и в Западной Европе, и в Америке. Учились новаторству и демократизму…

Но может быть, продвинутый купец Алексеев был исключением из правил?

Ничего подобного. Недавно прочла, что в 1889 году, когда выяснилось, что основанная Ник. Рубинштейном Московская консерватория вконец обветшала, на помощь пришли меценаты: тот же Морозов, сахарозаводчик Павел Харитоненко, а команда архитектора В. Загорского отказалась от платы за строительство прекрасного здания с одним из лучших в мире по акустике Большим залом и с уникальным органом, заказанным в Париже…

Но и в живописи некоторые русские купцы, как оказалось, разбирались лучше, чем буржуа в странах Западной Европы.

В то время как состоятельная публика во всем мире продолжала восхищаться стилем модерн и немецким символизмом, продолжала украшать свои жилища репродукциями с картины Бёклина «Остров мертвых», русские «олигархи» Щукин и Морозов открывали человечеству великих новаторов: французских художников конца XIX – начала XX века.

Не могу удержаться и не привести рассказ Эренбурга о его разговоре с французским художником Матиссом, который он воспроизвел в своей книге «Люди. годы. Жизнь».

Он (Матисс. – Л. Ч.) рассказывал о русских коллекционерах: «Щукин начал покупать мои вещи в тысяча девятьсот шестом году. Тогда во Франции меня мало кто знал. Гертруда Стайн, Самба, кажется, всё… Говорят, что есть художники, глаза которых никогда не ошибаются. Вот такими глазами обладал Щукин, хотя он был не художником, а купцом. Всегда он выбирал лучшее. Иногда мне было жалко расстаться с холстом. Я говорил: „Это у меня не вышло, сейчас я вам покажу другие…“ Он глядел и в конце концов говорил: „Беру тот, что не вышел“. Морозов был куда покладистее – брал все, что художники ему предлагали».

Благодаря безупречному вкусу богачей Щукина, Морозова сейчас у нас оказалась прекрасная европейская живопись рубежа XIX–XX веков – от Мане до Пикассо и от Сезанна до Матисса. Как жаль, что в 1940-х советские идеологи, поборники чистоты марксистских догм, закрыли несравненный Музей новой западной живописи. Еще печальней, пожалуй, что Сталин и его опричники от соцреализма прихлопнули МХАТ Второй уже в 1936 году. А потом лишили былого обаяния МХАТ Первый, детище русского капитализма. Как я уже писала, по воле Сталина там в конце 1940-х ставили «Зеленую улицу» – пьесу черносотенца Сурова и пьесы других, подобных Сурову лжедраматургов. О несовместимости Художественного театра Станиславского и Немировича-Данченко с человеконенавистническими творениями не я первая говорю. Первый это сказал критик и публицист В. Лакшин:

Тот театр был театром полной правды. Но еще и изящного артистизма, свободного вдохновения, безукоризненного вкуса. Со временем потерпели урон на сцене и правда, и артистизм. Постановка таких пьес, как «Зеленая улица» или «Сердце не прощает», не осталась без влияния на сам дух театра…

С той поры прошло много лет. Чуть ли не тринадцать пятилеток. А может, еще больше. И у нас уже не запрещена частная собственность. Тем не менее я не надеюсь на нынешних идеологов, даже если они не принадлежат к поборникам «Русского мира» и «Крымнаш».

Не хотят нынешние идеологи бороться ни со сталинщиной в головах людей, ни с вошедшими во вкус громилами из числа церковников, ни тем более с государственным мейнстримом в области искусства.

Вся надежда на новых Морозовых, Щукиных и Алексеевых, то есть на современных богачей.

Я знаю, некоторые олигархи уже не один год собирают свои коллекции картин, а некоторые не дают загнуться молодым талантливым театрам.

Бог всем им в помощь…

О бедности и о героях

Вспоминаю такой эпизод.

Война. Август 1941-го. Палуба парохода, который только что отошел от пристани в Химках (Москва) и плывет в Куйбышев (Самара). На палубе полно народа – в основном сотрудницы ТАССа и жены тассовских сотрудников; их эвакуируют в Куйбышев, чтобы создать там филиал ТАССа на случай, если возникнет реальная угроза для Москвы.

Мое внимание привлекает совсем молодая женщина с румянцем во всю щеку. Заговариваю с ней. Узнаю, что ее муж, тассовец, остался в столице. Работает. Детей у них нет. А ее родители уже эвакуированы в Бугульму.

С удивлением спрашиваю девушку, зачем она в таком случае уезжает из Москвы? Боится бомбежек?

Нет, бомбежек она не боится. Но ей доверили спасать вещи. Кивком головы показывает на несколько узлов рядом.

Спрашиваю, что в узлах.

Отвечает неохотно. В узлах – пальто.

Удивляюсь: чье пальто? Ее?

Нет, пальто двух братьев. И мужа. Три драповых пальто, совсем новых. Их только что сшили в пошивочной мастерской ЦК…

* * *

Года через два, познакомившись в ТАССе с мужем румяной девушки, узнаю, что она уехала в эвакуацию не только ради трех ненадеванных драповых пальто цековского пошива, но еще, возможно, из-за беременности. Мне про беременность она не сказала. Постеснялась? Или из суеверия?

* * *

Но вернемся к началу этого эпизода. К августу 1941-го.

Как раз в это время другая московская девушка, студентка ИФЛИ, очаровательная Лия Канторович, закончив ускоренные курсы медсестер, окажется на фронте, куда так рвалась. А спустя две недели погибнет смертью храбрых. Поднимет в атаку свою часть и поведет ее в бой, заменив убитого командира.

А другая девушка, Зоя Космодемьянская, придет в райком комсомола и попросит отправить ее в тыл врага, станет разведчицей. И уже в декабре того же страшного сорок первого года фашистские оккупанты схватят ее и повесят.

А сколько еще наших девчат в тот год станут медсестрами, связистками, поведут на врага боевые самолеты или совершат прыжки с парашютом в расположение врага, чтобы помочь родной Красной армии.

Но я не об этом. Я не о патриотизме и не о героизме. И не о том даже, что все было в ту лихую годину не так-то просто. Не исключаю, что некоторые люди ждали прихода немцев.

Но я и не об этом. Я не о предателях и не о тех, кто не любил советскую власть. Я совсем о другом. Я о том, что девушке на пароходе в 1941-м не стыдно было сказать, что она уезжает в глубокий тыл ради спасения трех демисезонных (мы говорили тогда «семисезонных») мужских пальто.

Мне объяснят, что та девица была глупенькая. Поправлю: скорее простодушная. Но какое это имеет значение? Она была бедная. Хорошие пальто для нее многое значили.

* * *

В первые месяцы после Победы некоторые крупные и не очень крупные военачальники, возвращаясь домой, везли с собой вагонами трофеи: сотни метров тканей, серванты, сервизы, мягкую мебель и наверняка… мужские пальто.

Их за это порицали. Мол, какие хапуги. В лучшем случае посмеивались над ними… Но ведь они были победители, герои! Да еще какие! Разбили самую мощную армию в мире, освободили человечество от фашизма…

Кто кинет камень в героя за то, что он не пожелал быть бедным! А пожелал, пусть на свой лад, озолотить, осчастливить близких – старую мать, жену, зачуханную тещу, невесту. И кто кинет камень в девушку с румянцем во всю щеку за то, что она спасала добро своих братьев?

Я не ханжа. И победители, и обычные девушки не должны чувствовать себя нищими. И мне жаль, что советские люди были такими бедными.

Вакханалия уродства

Почти все предметы, которые при советской власти производились, так сказать, для людей, были уродливы.

Иными словами, все то, что человек потреблял-покупал – от кастрюль до ботинок, от ножниц до обоев, – создавалось не для человека, а как будто назло человеку. И так все 74 года большевистского господства.

Хотела бы я знать, к примеру, кто придумал алюминиевые ложки и вилки? Ножей из алюминия не выпускали. Не знаю почему: то ли боялись, что ими зарежут наших вождей, то ли потому, что они вообще не резали. До сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю жирные, перегнутые, скрюченные алюминиевые вилки. Ничего более отвратительного не знаю. Hу пусть не серебро, не мельхиор – это «серебро бедняков», как сказал один писатель-француз, – но нержавейку уж не следовало бы жалеть для строителей социализма. А ведь алюминиевыми ложками и вилками ели и в профсоюзных здравницах, и в больницах, и в школах, и в привокзальных буфетах, и в столовках во всех городах и весях нашей «необъятной родины».

Между прочим, к столовым приборам у руководства партии и правительства была особая неприязнь… В 1970-х годах в сельском магазине недалеко от Переделкина, в магазине, на который писательская братия из переделкинского Дома творчества производила время от времени автонабеги в поисках дефицита[5]5
  В ту далекую пору в сельских магазинах можно было прекрасно «отовариться». Купить вожделенный «импорт». Там иногда не сразу расхватывали, к примеру, дорогущие финские женские костюмы – предмет мечты всех московских модниц.


[Закрыть], я как-то узрела ложки современной формы с красивыми ручками, украшенными чем-то вроде черни, и даже с «позолоченными» самими ложками. Заплатила за шесть ложек и уже потом в ужасе увидела, что на каждой ручке фабричным способом выбита цена: «5 р. 60 к.» Ужаснулась.

Спросила: кто додумался до такого безобразия? На что продавец строго сказал: «По распоряжению товарища Косыгина. Лично.

Ему доложили, что в разных торговых точках ложки продают по разной цене. Теперь всегда будут указывать цену».

На дужках моих очков было тоже написано: «Ц. 2 р. 00 к.»

А чашки, вазы, тарелки, где на дне стояли четкие слова: «Второй сорт». Вдохновляет. Особенно если хочешь подарить…

Пренебрежение к вещам и к их внешнему виду, поражавшее меня и в 1950-х, и в 1960-х, и в 1970-х, и в 1980-х, началось сразу же после революции 1917 года. Даже еще раньше. Маяковский боялся, что коммунизм «канарейками будет побит». «Буревестник революции» Максим Горький клеймил домашний уют. Буквально все советские писатели включились в борьбу с… вещами. Только Булгаков устоял от того поветрия. Воздал должное и лампе под абажуром у Турбиных, и ухоженной квартире профессора Преображенского.

Зинаида Гиппиус в своих дневниковых записях рассказывала, что пьяные люмпены в 1917-м гадили в дивные дворцовые вазы и разбивали зеркала просто так.

Когда я была маленькая, из быта постепенно исчезали разные, казалось бы, нужные предметы. Скажем, кольца для салфеток (потом исчезли и сами салфетки) и подставки для столовых приборов, чтобы не класть грязные ножи и вилки на скатерть. Впрочем, и скатерть исчезла. Ее охотно заменили клеенкой. Исчезли кувшины для соков, их подают в бумажных пакетах. Исчезли и графинчики для водки, и обязательные ножики для фруктов. Один или два из двух дюжин этих умилительных маминых ножичков – либо с перламутровой ручкой, либо с узорчатой – еще валяются у меня в ящике буфета. Отсутствие фруктовых ножиков, вилок для пирожных и ножниц для винограда было признаком процесса опрощения. Насколько я понимаю, опрощаясь, интеллигенция считала, что приближается к народу. Процесс опрощения привел к появлению отвратительной барачной субкультуры – субкультуры люмпенов и пэтэушников. Похоже, городские обыватели не поднимали вчерашних бедняков-крестьян и просто босяков до себя, а опускались до их уровня.

Красивые дома, утварь, мебель рушили все то время, что я себя помню.

В 1960-х годах в деревне у Плещеева озера, в доме у одной еще не старой бабки я вдруг с недоумением остановилась – увидела павловский диван красного дерева, на котором сушился репчатый лук. Но дело было не в луке: округлые подлокотники и часть прелестно изогнутой деревянной спинки кто-то обрубил. Я посмотрела вниз – основание дивана и ножки с красивой резьбой были целы.

Заметив мой недоуменный взгляд, бабка сказала:

– Думаете, это пошло на растопку? Нет. У меня зять, как напивался, крушил диван топором. И иконы все порубил. Красивые у меня были иконы. Когда церковь закрыли, мы иx по домам разобрали…

Не люблю я рассуждать о подсознательном, но в данном случае думаю, что у зятя той бабки была подсознательная ненависть к красивым вещам. Ненависть неумехи, лядащего мужика к золотым рукам такого же русского мужика-мастера, который сотворил во времена Павла I в XVIII веке маленькое чудо – павловский диван.

Я взглянула на уродливый бабкин платяной шкаф, она купила его в «мага́зине» – с ударением на втором слоге. Но этот кошмарный шкаф выделки древтреста под названием «гардероб» или «шифоньер» был целехонек…

Ныне интеллигенция возмущается многолетним градоначальником Лужковым, который с таким остервенением рушил старую Москву. Чего тут возмущаться? Разве все семьдесят пять лет советской власти мы не наблюдали хамского отношения высших чиновников к старине? К старинным особнячкам? К красивому старому декору? К старым вещам вообще? А в конечном счете – к умному труду, заложенному в этих старых вещах?

Разве кто-нибудь внятно сказал, что заменять старину новоделом – преступление?

Но бог с ним, с нашим бывшим мэром Лужковым. Уверена, он прямое порождение советской власти… Не будем все сваливать только на него.

Безобразное преследовало мое поколение всю жизнь.

Когда я впервые переехала из коммуналки в отдельную квартиру, мне исполнилось не то сорок один, не то cорок два года. У меня уже был подросток-сын, больная падчерица, старые и больные родители. И все же я чувствовала себя тогда счастливой.

Мы с мужем были очень разные люди, но в чем-то сходились. Сходились, в частности, в том, что хотели сделать наш общий дом красивым. На нас смотрели, как на ненормальных. Ведь у нас было так мало денег… Но мы не отступали. В первой квартире в каждой комнате красили стены в разные цвета; все время что-то перестраивали… Потом искали старинную мебель. Подруги посмеивались: «Делать тебе нечего…», «Ты говоришь, что антиквариат стоит копейки. Его выбрасывают на помойку. Но… какая возня. И реставрация. Тебе не жалко себя?..»

Нет, мне не было жалко себя.

Я с удовольствием рассказала бы, как мы с мужем находили красивую мебель. Кроме всего прочего, это было увлекательное занятие – в неремонтированных, полуразрушенных особняках висели обалденные люстры, стояли немыслимой красоты диваны, шкафы… Мы никого не обижали: люди сами стремились избавиться от старых вещей, купить чешские, югославские полированные гарнитуры – блестящие офанерованные ящики. Иногда финские – неполированные.

По сравнению с нашей совковой мебелью гарнитуры были люкс, роскошь, изыск, дивная красота. Но недаром острили, что если в писательском кооперативном доме на Аэропортовской провалишься с последнего этажа на первый, то твоя угловая чешская софа плавно приземлится на такой же точно угловой софе нижнего жильца!

А я восхищалась старинной мебелью. Что может быть прекраснее «пламени» красного дерева? Кто-то сто – сто пятьдесят лет назад распиливал это дерево так, что его узор становился похожим на темные, багряные языки пламени. А резные толстые лапы стульев или гнутые ножки кресел? А «маркетри» или сам «Буль» – наборное дерево, его неповторимые узоры! И «металл» – бронзовые украшения, а у «Буля» еще и прозрачные черепаховые пластинки.

Каждая вещь становилась произведением искусства, ибо мастер вкладывал в него душу. И, кроме того, каждая вещь имела свою историю: кто сидел на креслах-корытцах, которые мы с мужем купили первыми? Кто обменивался улыбками, подходя к столу с двойным пламенем от гостиного гарнитура пушкинских времен? Кто хранил свои фамильные сервизы в закрытом александровском буфете, а в его ящиках – свое столовое серебро? Мне до сих пор хочется поговорить со старинными вещами. Расспросить про их печальную судьбу.

Да, с реставраторами пришлось помучиться, но мы с мужем гордились тем, что хотя бы пытались вернуть старой мебели ее былую красоту. Ведь мебель выбрасывали на улицу, не желая возиться с ней. Может быть, иностранцы купили бы ее, но, во-первых, кто рискнул бы иметь дело с иностранцами, а во-вторых, и мебель была невыездная. Пусть лучше сгниет, но не достанется поганым капиталистам…

…Ни я, ни муж не были коллекционерами и, кое-как обставив квартиру, перестали интересоваться антиквариатом. Но все же иногда необходимое докупали. А наши молодые реставраторы покинули нас – они были резчиками по дереву; их наняла церковь, уже тогда, в 1960-х годах, при советской власти, баснословно богатая. Пришлось искать нового краснодеревщика. Он пришел к нам из дома в писательском кооперативе, от моего двоюродного брата – писателя и музыканта Осипа Черного, – который восхищался его афоризмами.

Не помню, как звали старика. Оказалось, что краснодеревщик он был никакой. Просто столяр. И притом не очень мастеровитый. К сожалению, посмотрев на его работу, я со стариком не распростилась сразу. Он был и правда занятный. Очень любил рассуждать о политике. Дело происходило в 1968 году, во время чехословацких событий, и старик повторял: «И чего вы этих чехов жалеете? Все равно они коммунисты!» Так он бубнил весь день. Восстанавливал он круглый стол-«сороконожку», который при всей своей хрупкости и изяществе раздвигался на длину целой комнаты! Обедал с нами, ужинал. Работал он удручающе медленно. И смертельно мне надоел. Но все в этом мире подходит к концу. Наконец, стол был отреставрирован. Позвав меня, чтобы я приняла работу, старик произнес свой очередной афоризм:

– Ну и как? Теперь вы стали счастливее?

Я посмотрела на него и даже не улыбнулась. Честно говоря, я этого старика почти возненавидела. Ничего не нашлась ответить, но про себя подумала: «Ах ты, старый хрыч. Я, когда кончаю переводить книгу, счастлива. Счастлива, что добросовестно выполнила свою работу. Счастлива, что на русском языке появилась новая книга, которая мне нравится… Ах ты, гад, ты даже свою работу не ценишь… Место твое в хлеву, а не среди мебели красного дерева».

Это был один из тех непроизнесенных монологов, которых у каждого человека наверняка наберется немало.

Интересно, что и при великом хапуге Брежневе шла бешеная борьба с вещизмом. В каждой газете имелся специальный журналист, который эту борьбу вел в меру своих сил и способностей. В «Литературке» это был совсем неплохой публицист Евгений Богат, рано умерший. Ох, как он громил вещизм, как обличал людей, зараженных бациллой этого самого вещизма!

И тогда же в газетах прославляли как героев тех, кто ради спасения домен, плавильных печей и черт его знает чего еще готовы были пожертвовать жизнью. В данном случае вещи были куда дороже человеческого здоровья, человеческой жизни.

За долгие годы советской власти многое засело в головах людей. Засело и презрение к уюту, комфорту, к удобным, хорошо спроектированным квартирам, к красивым интерьерам. И уж вовсе было наплевать, в какие магазины ходить, в каких сберкассах-сбербанках получать деньги… Прямо удивляюсь, что их в одночасье перестроили и отремонтировали – к вящему неудовольствию многих отвратительных совковых стариков и старух. Имею право это говорить, потому что сама древняя старуха.

Но больше всего меня радует, что привели в порядок загаженные московские подъезды. Даже в добротных домах их портили, что называется, всем миром. И вот что поражало: за чистотой своей квартиры жильцы трепетно следили – не дай бог, войдешь и не снимешь зимних сапог, хозяева тебя возненавидят. Зато дети этих самых хозяев спокойно разрисовывали стены подъезда граффити и жгли кнопки в лифтах.

Когда у нас в подъезде появился домофон, я, подобно Станиславскому, воскликнула: «Не верю!». Но вот уже много лет, как домофон исправно действует.

Однако продолжу рассказ о том, как все разрушалось при советской власти.