Текст книги "Люся, стоп!"

Глава третья
«Золотой орел»

Перестройка! Перестройка! Перестройка! Ура! А что это такое? А бог его знает. Главное, что все будет по-новому. Все? Все! Вот здорово! Вот интересно! Вот жизнь! Она будет как во всех цивилизованных странах. Смотрите, наш вождь говорит без бумажки. Говорит четко и быстро. И так говорить может и час, и два. Да сколько надо. Не чудо ли? «Начни с себя» – вот лозунг. И все стали перестраиваться.

Все мне в этой новой жизни импонировало. Моя душа наполнилась новыми чувствами, мыслями, образами. Меня охватил необыкновенный порыв жизни. Жизни, которая бурлила и клокотала, несмотря ни на какие злосчастные миги и моменты. Несмотря на подкрадывающийся возраст. Жизни, похожей на лихорадку. Жизни переменчивой и изменчивой, как поведение капризной строптивой красавицы. Я дожила, дожила! Дыши, смотри, ходи, ничего не пропускай.

Вон, смотри, Борис Ельцин идет по коридору обувной фабрики. Его сопровождает счастливая директор. Вот он берет детскую кроссовку, мнет ее своими ручищами: «Ну, и это, вы говорите, лучше, чем «Adidas»?» Бросил тапку и пошел, оставив директоршу, годами привыкшую верить, что «советское – значит, лучшее», в полнейшем недоумении. Ой, что делать, как жить, – говорило ее лицо. Фантастическая метаморфоза за одну минуту. «Да, товарищи, эта перестройка посложнее, а может быть, и пострашнее, чем революция семнадцатого». Какой красивый, роскошный человек. Богатырь. Царь. Но куда руку поднял? Ого, размах! Революцию побоку? Э, голубчик, сидеть тебе в Бутырке, не сегодня, так завтра. Прошло завтра. Прошло послезавтра. Неужели же правда у нас демократия и свобода?

А на Ленинском, а на проспекте Мира стоят фуры с овощами и фруктами. Все свежайшее, прямо из Грузии, Украины, Армении, Азербайджана. Кончились очереди. Все стоит совсем недорого. Слава богу. О Нем, о Боге, тоже вспомнили. Только еще вчера одному очень талантливому режиссеру предлагали вступить в партию – это весомо, солидно. За рубеж – пожалуйста. И любую картину легко можно будет запустить. «Что вы, я не могу. Я же верующий». – «Да вы что? Какой ужас! Пожалуйста, никому не говорите о нашем разговоре».

А теперь вчера партийный стоит со свечкой в церкви. И лицо просветлевшее, обновленное, как будто никогда и не было партии, единой и нерушимой. Кооперативы, приватизация, налоги, забастовки, многопартийность, курс доллара – все как у людей. А выборы? Выбирай, кого хош, фамилий много. Задавай любой вопрос, да ради бога. Давайте, давайте вопросики, вопросики.

Как будто пружина прошлого грандиозного организма, заведенная до определенного предела тиканья, вдруг растикалась, разболталась и выдохлась. А пятый съезд, первый перестроечный съезд, работников кино? Какие речи! Какие смелые, рисковые мысли! Все это существовало, копилось и только ждало революционного момента. Впервые вовсю зазвучало местоимение «я». «Я говорю», «Я уверен», «Я утверждаю». От непривычки аж в висках стучало. Уничтожали, предавали анафеме вчерашние таланты. А я сижу и слышу голос Сергея Мартинсона из фильма «Антон Иванович сердится». Там он играет роль композитора-новатора. «Что? Бах? К черту! Моцарта и Бетховена туда же, туда же. На помойку, на помойку». Многих отправили на помойку. Никита Михалков был как «один в поле воин». Сумел защитить известные имена. А главное, сумел быть верным. В той жаркой обстановке это был подвиг.

Что ж? Буду жить по-новому, по-другому, не отрываясь и не предавая лучшее во вчерашнем. Где-то в этом направлении бродила моя позиция.

Иногда я всю свою жизнь в профессии перелопачиваю и ясно вижу, что я появилась в ней, когда обязательной была только положительная система ориентиров. Какие бы ни были ураганы, сквозь них должны прорываться светлое и оптимистичное. Потому сквозь все эти коловращения буду играть, как кричит внутри, но прорываться к свету. Обязательно. Но… Опять «но». Такие зигзаги жизни. Одно намечаешь, другое диктует обстановка. Вроде я такими тяжкими путями пришла к достойному месту в профессии. И – враз! – во вчерашнем дне. Во «вчерашних». Отодвинута в сторону. Отодвинулась легко, без борьбы, без протеста. Зачем? Кто тебя услышит, когда вокруг все бурлит и пенится? Ну что ж, отправлюсь на полочку. На новую, перестроечную полочку. Как-то оно там?

В дни кинематографического съезда шел по ТВ фильм «Претендент». В нем я снялась в небольшой роли. Я кожей чувствовала кривую усмешку: «Эх вы, претенденты вчерашнего дня. У нас такое будет! Мир перевернем!» Да я и сама этого хотела. Ждала и жаждала. А может, мы все перелопатим по-своему? Чем-то своим, доселе задушенным. Заставим мир смотреть и слушать нас! Я в это верила.

А тут и рядом, в доме, появились перестроечные встряски. Начались прикидки. Куда бы податься? А что бы такое придумать? Поначалу я не придавала этому особого значения, только улыбалась. Отцу Кости всегда хотелось что-то свое открыть, иметь свое дело. Костя тоже и сценарий писал, и домашними съемками увлекался. Чего-то еще и еще хотел. Слово «фарц» я надолго изжила из употребления. Мы жили в добре и в согласии, без конфликтов. Все завидовали, считали нас примерной парой. Один остроумный артист «возмущался»: «Слушайте, как ни увижу, они все время вместе. Нет, ребята, так не бывает. Ей-богу, здесь есть какая-то загадка». Интересная реплика. Я тогда не придавала этому значения.

Все заметались, разметались. Наш барабанщик уехал в Израиль. Гитарист – в Англию. Друг Кости – в Америку. Врачи шли в фирмы. Музыканты – в продавцы. Все что-то продают, вывозят, привозят. Офисы, обилие ларьков. Старушки на Тверской выстроились в ряд и вынесли все, что было дома, – наволочки, тапочки, вязаные шапочки, лифчики, лампочки.

А у меня – никакого выбора. В эмиграцию? Даже мысль не залетала. Ничего не умею. Не умею продать. Умею только купить. В бизнесе ничего не понимаю. Руководить не умею. Нет у меня ни хладнокровия, ни умения вычислять ходы наперед. И ничем, ну абсолютно ничем, кроме актерства и всего, что ему сопутствует, не интересуюсь.

Когда в перерыве между фильмами были концерты и я впервые вышла из самолета где-то далеко-далеко от Москвы, а потом долго ехала по заснеженным просторам, покрытым угольной пылью, я так явно, всем своим существом, ощутила: кончился бурный, поисковый период моей жизни. Взрывов больше не будет. Во всяком случае, в ближайшее время. Это уж точно. От серого, однообразного пейзажа повеяло временами долгой безработицы, бесконечными переездами и перелетами, выступлениями в шахтах и на заводах, в столовых и тюрьмах. Да вообще где придется.

Добрый вечер! И стоп. Для господ еще не созрела. А «товарищи»… В зале смешок. Потому просто – «Добрый вечер!».

Я снималась в первых фильмах, в которые вкладывали деньги люди, далекие от кино. А кто их будет смотреть? В каких регионах они будут куплены? Четких ответов на все эти вопросы еще не было.

В неразберихе, суете, непонимании – что же происходит и куда все идет? – я ухитрилась сыграть и спеть много мелких и глупых ролей и песен. В то же время обязанность зарабатывать толкала на это. А что делать? Ведь перестройка оставила всех нас, «кинозвезд», – всех, без исключения, – нищими людьми. Каждый выкручивался и не сдавался по-своему. А тут за концерты стали платить вполне приличные деньги. Что же так поздно? Поднатужившись и объездив с концертами Брянск, Орел, Курск и области, я осуществила свое давнее желание – купила себе норковую шубу. Поздно, но осуществила. Ведь их вообще нигде не было. Это теперь каждая третья девушка в Москве в норке. Казалось бы, приличный гонорар помимо житейских радостей дает возможность спокойно работать, не размениваться на мелочи, возможность выбирать. Нет. Я разменивалась и разменивалась. И не могла остановиться. А вдруг завтра будет опять как вчера?

Боялась. Страшно было что-то пропустить, отстать, быть опять ненужной. Как хорошо, думала, поэтам, художникам! Они могут уединиться, творить для себя, находя отголоски в душах истинных своих поклонников. А тут как творить? В уединении? Кино – коллектив. Театр – постоянный коллектив. Каждый день бездействия – паника! А возраст? А лицо? Ведь лицо – моя зарплата. А что делать с паспортными данными? А что делать с ролями, которые неумолимо уходят и уходят?

Паника, паника, суета, раздрызг. Где взять силы, чтобы улыбаться, когда внутри одни грустные вопросы? На что равняться? Что есть, чего не знаю и не понимаю? Ого, как здорово, как смело: «ЧП», «Маленькая Вера». Жестокий реализм. Но это же новое о вчерашнем. А дальше? Как смотреть на нашу жизнь?

Да, так жить нельзя. Боже мой, ну скажите, как жить? Как неудобно, как стыдно, что так живем. И перед собой стыдно. И перед другими народами и государствами.

Я была в Берлине на фестивале. На этом фестивале просматривали картины для того, чтобы их рекомендовать и даже поддерживать финансово для проката в других странах. Я и не знала о существовании таких фестивалей. Сидела в жюри и, в общем, быстро сообразила, что и к чему. Ко мне относились с вниманием и интересом. С некоторыми членами жюри я была знакома по другим фестивалям. А на одном из банкетов выпили за мою премию на Всемирном кинофестивале в Маниле. Я ее получила за роль в «Любимой женщине механика Гаврилова». На то время я давно не слышала о себе ничего доброго. И это было понятно. А ведь дома, на Родине, с премией меня никто не поздравил. Но это было давно. Теперь же другое время. Теперь, если заработаю, наверное, поздравят. Наверное…

От нашей страны, от СССР, показали фильм Станислава Говорухина «Так жить нельзя». Наутро будет голосование, разговоры, дебаты, смех и шутки. О, как изменилось все наутро. С первым шагом в зал меня аж озноб охватил. Я почувствовала такую настороженность – она просто дыбом стояла в воздухе. Как будто в это светлое помещение с золочеными креслами вошел человек вдребезги больной и сейчас всех перезаразит. Каких же внутренних драк мне стоило не побледнеть, не увидеть, не заметить, не потерять вчерашней естественности!

Меня рассматривали в увеличительное стекло. Да, я сейчас единственный живой представитель той жизни, которой жить нельзя. Что ты притворяешься нормальной? Ведь вы все больные, алкоголики, насквозь прогнили. И от вас идет зловоние. А мои любимые духи еще больше в этом контрасте были приторны и удушливы.

Об этом я никому не рассказывала, но то была моя большая личная победа. Даже не через несколько дней, а уже на следующий все вошло в норму. Через самоиронию, шутку, анекдот, через разговоры о нашем новом времени, о демократии, о естественных взрывах на ее первых порах. Кто-то даже сказал, что это смело – так себя вывернуть наизнанку. Это было сказано для меня, чтобы загладить те первые ледяные часы. Но я поняла, что это наши проблемы. Проблемы для внутреннего пользования. Они все там так далеко улетели в своей сытой жизни. Им наша вопиющая и внезапно открывшаяся всеобщая нищета отвратительна. Такая сильная страна оказалась трухой. Ужас!

Что сказать? Что советский мужчина, получающий копейки за свой труд, превратился в ничто? Что пьяницей его сделали десятилетия такой копеечной жизни? Что даже в песне – «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но зато в эти ночи весенние я могу о любви говорить». Вот и все, на что он способен, пока молодой. А потом… С авоськой, в очереди за бутылкой. Вот советского мужчины и не стало.

Тогда я впервые в своей жизни испытала чувство нового и дикого «сиротства». У меня не оказалось за спиной опоры. Что бы ни случилось, как бы судьба меня ни кромсала, я всегда знала и чувствовала, что за моей спиной – моя могучая великая Родина. Она меня поддержит. Нет, не хочу, чтобы было как прежде, но и так, как сейчас, не хочу. А как? Вечный вопрос.

Я приехала с того Берлинского фестиваля убитой. Перестройка. Какие надежды! О, какое будет обновление! А очнувшись, обнаруживаешь себя на краю, без опоры. А жить надо. Надо жить!

Вот так и жила. На ощупь. Этого я точно не буду. Это точно не мое. А это мое. Буду. И все равно ошибалась, чертыхалась и отчаивалась.

Лечу черт знает куда. Роль – ну полная… Хотелось написать слово поточнее. Да вы сами догадаетесь. Потому облегчу и напишу: роль – полная чушь. Но лечу. Начали снимать. Репетиций ни-ни. Разговоров о роли ни-ни. Историйки, анекдотики и сразу: «Мотор!»

Ни во что не вмешиваюсь. Как студентка первого курса.

Перерыв. Должна прилететь актриса. Слышу голос режиссера: «Готовьтесь, приедет актриса. Не суйте ей сразу тряпкой в хайло». Это юмор. Ясно. Приехали. Так мне и надо.

Еду в Минск. Там интересная роль. «Прости нас, мачеха Россия». Героиня, член комиссии по расследованию преступления, совершенного в годы войны, начинает сопереживать преступнику, понимая, что тот обвинен несправедливо. За правду, которую ей на суде не дают сказать, она кончает свою жизнь самоубийством. Она бывшая летчица, хотя по ее кокетливому изящному костюму никогда не подумаешь. Блистательный художник по костюму Элла Семенова. Какая светлая чистая картина! А какой Будрайтис! Вот же загадочный артист. Столько мощи внутри, а внешне спокоен. Прекрасно мы работали с режиссером Юрием Елховым. Но что поделаешь, наши герои на тот момент были несовременны. Нужно только бьющее по нервам и по мозгам. О войне вообще перестали говорить. А она живет во мне. Я с ней выросла и возмужала. Ах, как та роль мне была близка! Очень родная роль.

Бывают сцены, к которым долго готовишься, боишься их. И сил хватает только на один дубль. У меня было несколько ролей с самоубийствами. Болею и до, и после. Короче, я уже «там» побывала не однажды. В этом фильме такому выстрелу предшествует огромная сцена, где героиня уже в кадре мертвеет – ясно, что так просто она не сможет жить дальше. Выстрел из дамского пистолета – и все! Жизнь кончилась. Та жизнь ей больше не нужна.

На съемки со мной всегда приезжал мягкий и добрый Костя. Закончилась сцена. Я еще лежу на полу. В голове туман. Полное безразличие ко всему вокруг. Руки и ноги ватные. А где же он? Я села, осмотрелась. И увидела совершенно незнакомое лицо. Отчужденное, глубоко погруженное во что-то, очень далекое от съемки, от меня. Я отрезвела. Что это? Да нет, показалось. Я проклятый Скорпион. Показалось, конечно.

Да нет, не показалось. Уже тогда шла параллельная жизнь, о которой я и не догадывалась. Мне администратор отеля сказала: «Ого, сколько у вас телефонных переговоров!» Да я вообще никому не звонила. Я с утра до вечера в павильоне.

А тогда, о, как далеко было до моего осознания двойной жизни рядом. Легче, чтобы мне все это показалось. Силы, силы нужны. Завтра лететь в Одессу. Картина «Ожог». Более близкая к сегодняшнему дню история. Мать вора. Конец фильма – она в тюрьме! Ну и роли. В одной самоубийство, в другой тюрьма. В новое время пустили в настоящую тюрьму.

Старая одесская женская тюрьма. Тюрьма-парилка. Меня выводят из камеры. А там еще четыре такие, как я. Только настоящие. И сразу по-другому играешь. Да какая там игра, забываешь о всяких играх. Жизнь. Она бурлит и здесь. Щели вместо форточек. И оттуда: «Маня, мы ждем! Адвоката еще не нашли! Петька Лешке врезал, все нормально!» А в камере: «Людочка, дайте автограф на память». Но надзирательница не разрешает. Снимается только мой выход из камеры. Но и в эти секунды женщина успевает спросить: «Люда, а что сейчас носят?» С ума сойти!

А домой приедешь – что-то явно разладилось. Вообще я так долго не верила в то, что человек может быть вот таким идеальным и любящим. Но шли дни, недели, месяцы, годы, в конце концов. Пора, пора поверить. Трудно жить на полувере. И вдруг фраза: «Не всю же жизнь мне быть пианистом». То есть? А кем? Музыкант – это призвание. И папа, и мама преподаватели музыки. Интересно, им никогда не сиделось на месте. Всю жизнь переезжали из города в город. «Немногих добровольный крест». Львов, Петрозаводск, Алма-Ата, Ереван, Минск, Москва. Что-то везде не устраивало. Ехать в Ереван, потому что там фрукты? Везти такой воз вещей, и вообще, само слово «переезд». Никогда ничего не понимала. Кто-то мешал им, кому-то мешали они, кто-то завидовал. Хотелось нового и нового! Когда мы совсем расходились, вдруг фраза: «Это типичная наша семья». Поскольку мы расстались без особых объяснений, многие фразы пришлось расшифровывать, чтобы понять, почему, когда и, в общем-то, за что такая длинная подготовка у меня за спиной и тонкая актерская игра в лицо.

Сижу в аэропорту «Шереметьево-1», и перед глазами пролетают, как казалось, счастливые годы. И вдруг их закрывает глухая черная стена. Как внезапно! Как же я не была готова. Стоп, Люся. Когда я была здесь? Очень давно…

Аэропорт «Шереметьево-1». VIP-зал. И диванчики вроде такие же. Многое переоборудовано. Но здесь со мной происходило что-то неординарное. Но что? Жду багаж. А пленка в мозгу летит, летит и нигде не останавливается. VIP-зал. А, да-да, отсюда и сюда мы улетали и прилетали от Госкино на зарубежные фестивали и недели советских фильмов. Тогда готовили «Шереметьево-2» к Олимпийским играм. Я сидела на спинке одного из этих диванчиков вместе с руководителем делегации и, как всегда, встречающим меня влюбленными глазами Костей.

Тогда тоже ждали багаж. Летели мы из Манилы, со Всемирного кинофестиваля. Летели в Москву, а прилетели в Ленинград. Наш самолет уже спускался над Москвой, уже все пристегнулись, аплодировали: «Здравствуй, Москва!» Костя сказал, что видел наш самолет, но он почему-то, сделав круг над аэродромом, быстро набрал высоту и скрылся. Оказалось, просто не успели вычистить посадочную полосу от снега. Это бывает только у нас. И никто не удивился и не возмутился. Как будто так и надо. Нормально, Григорий? Отлично, Константин.

После жаркой и пряной Манилы приземлились на оледенелом заснеженном аэродроме города-героя Ленинграда. Жители вечнозеленых стран выползали в майках и шортах, укрываясь клетчатыми одеялами из самолета. На их лицах застыл ужас. Все притихли. А в салоне самолета несколько минут назад так веселились.

От Манилы до Токио лететь шесть с половиной часов. Самолет местных авиалиний. Стюардессы одеты в экзотические костюмы, предлагают меню с такими яствами, всевозможными напитками, ах! Хочешь – тапочки, чтобы ноги отдыхали. А хочешь – массаж ног. Руководитель из Госкино спросил: «А что, если я возьму тапочки как сувенир?» А бог его знает. Такого сервиса в тот январский день 1981 года наш советский человек еще не встречал. Только через двадцать лет догнали и перегнали. Ура!

Да, пишу подробно для вас, уважаемые зрители. Это интересно. Так вот. От Токио до Москвы одиннадцать-двенадцать часов. Родной «Аэрофлот». «Приготовьтесь к завтраку, откройте столики». Голубой цыпленок с рисом, кусок маринованного огурца. Перец, соль, сахар в пакетиках. Да, еще в пакетиках кофе и чай. На выбор. Вот и хорошо. Вот и славно. И никаких вопросов. Скорей бы домой, в свою родную кроватку. Так нет же, идем через ленинградский аэропорт, забитый людьми, с удушающим запахом буфета. А по ТВ поет ослепительная Любовь Орлова:

 
Нам ли стоять на месте?!
В своих дерзаниях
Всегда мы правы!
 

Ах, «Светлый путь»… Мое детство, мои мечты, моя любимая Родина. Непобедимая! Родная!

Вы не поверите, но меня стали сотрясать рыдания. Куда спрятаться? Тащу свой приз, неподъемного «Золотого орла» во фланелевом мешке с гербом Маркесов. Кто знал, что этого «Орла» придется так долго таскать. В делегации все злые, измотанные. Наши мужчины потеряли свою галантность – тащи сама. Тащу сама. А мешок все прорывается. И «Орел» показывает свой золотой клюв, напоминая о желтых берегах и зеленых пальмах. Все сразу сели в общий вагон. Зазнаться было невозможно. Р-раз! По башке – и ты в строю.

На фестивале в конкурсе было двадцать фильмов. Семь из них названы женскими именами. О призе нам не могло идти и речи. Но так интересно было побывать в далекой Маниле, о которой ничего не знали. Тамара Федоровна Макарова, мой педагог, сказала: «Люся, говорят, там так красиво и ярко одеваются. Ты возьми с собой все, что у тебя есть красивого из одежды». Спасибо, а то я бы имела бледный вид. Горстка богатейших людей острова устроила себе развлечение. Присмотревшись ко всем этим людям, самонадеянным в своем богатстве, я впервые в жизни увидела настоящую крепость миллионеров. На первый Всемирный фестиваль в Маниле пригласили звезд со всего мира. И все приехали. Все. Никто не отказался.

Ей-богу, такого богатства я не видела никогда. Как там говорит Фамусов? «Не то на серебре, на золоте едал». Бедный Фамусов! Видели бы вы эти залы с розовыми столами, резными стульями, розовой посудой и необычным вычурным столовым серебром. А какие наряды! Ручная работа, изумительная вышивка, с вправленными настоящими драгоценными камнями на шлейфах. Изумруды, жемчуг, сапфиры – и на шлейфе! Ну, безобразие!

Несчастное голодное детство. Так и бродила преступная мысль – вот бы наступить на шлейф.

А какая роскошная выставка платьев Имельды Маркес! В этом, золотом с изумрудами, она была в Лондоне. А в этом, зеленом с красными рубинами, – в Париже.

Что сказать? Сейчас 2001 год, нас этим уже не проймешь. И залы есть, и посуда, и одежда, и драгоценности.

Но это же были времена еще непобедимого СССР. Как сказала Имельда Маркес: «Мы вас уважаем и боимся. Вы такая огромная территория. А мы что? Мы – маленькие островочки». Ничего. До развала СССР еще десять лет. Мы тоже скоро станем маленькими островочками.

И если в первые дни я скромно украшала себя жемчугом и цветочком, то к концу фестиваля на мне было все: и розочки, и оборочки, и бантики, и цветочки, и сено, и солома. Ведь я была первой советской актрисой в этом краю. Меня пристально рассматривали, фотографировали, изучали.

Жаль, ничего они не знают о нашей великой стране. Живут себе своей жизнью. Что интересует? Поесть, одеться, машина, домик и деньги: «Dollars, dollars!» Вроде мелко и по-мещански, если с нашей духовной точки зрения. Ведь не хлебом единым сыт человек. А может быть, это психология или, как говорят теперь, менталитет русского или советского человека? Не знаю. Хорошо бы соединить и дух и dollars.

Думаю, что заплакала я в ленинградском аэропорту неспроста. Никому я не нужна была на моей великой Родине. Вот и тащила сама своего трехкилограммового «Орла».

А получила я его так. Чего-то мне сейчас себя жалко стало. Не знаю… Просто хочу еще раз сказать, что все это я пишу для вас, потому что, кроме вас, меня никто не любит. Этого я не забываю. Знаю, что повторяюсь, но вот… повторяюсь.

Назывались фильмы так: «Лола», «Соседка», «Жена французского лейтенанта», в которой снимались супермодная тогда Мерил Стрип и английский актер Джереми Айрон, известный нам после «Лолиты»… А «Лола» – новая немецкая волна знаменитого режиссера Фассбиндера. И был еще фильм с главной женской ролью «Ночное представление». И если по всем номинациям – лучший фильм, оператор, актер, режиссер и т. д. – члены жюри вынесли решение сразу, то насчет «лучшая актриса» мнения разделились. Три дня в газетах фестиваля описывались предположения и сплетни вокруг этой номинации. «Женщина французского лейтенанта» получила специальный приз. Значит, Мерил Стрип уже из претенденток отошла. В «Соседке» главную роль играла Роми Шнайдер. Ой, что будет, что будет…

А споры разгорелись вокруг испанской актрисы из «Ночного представления» и, извините, советской, то есть меня. О чем «Ночное представление»? Главное действующее лицо – кровать. Большая скрипучая кровать. Манильцы, у которых каталикоз катастрофический, это как у нас партком или товарищеский суд, очень похожи на нас. У них тоже нет секса. А у нас еще и социалистическая высоконравственная мораль… Совсем забыла термины. Неужели это было?

На испанском фильме в огромном зале яблоку негде было упасть. В течение двух серий муж и жена на кровати выясняют свои самые интимные отношения. Камера то сверху кровати, то снизу. Во всех ракурсах. Застает, настигает и удаляется от страсти, от вздохов, воя и криков, символизирующих полное удовлетворение. Удовлетворение? Черта с два! Никакого удовлетворения. И опять ох, ах, э-эх! И зал сидит в мертвой тишине, затаив дыхание. Потом, вместе с актерами, – фуух! Впечатляюще по тем временам. А в конце фильма оказывается, что героиня все это время притворялась. Оказывается, что он как мужчина полный нуль, что у нее нет больше сил его заводить. Что-то в этом духе. А какое у бедного артиста лицо! Да, не дай бог. А этот актер по жизни еще и муж этой актрисы. А она сама сценарист и продюсер фильма. Это здорово подогревало публику.

Где правда, где вымысел? Актера на фестивале нет. Она одна. Ага, значит, обижен. А может, даже разошлись. Но актриса очень интересная. После фильма зал горячо ее встретил.

А тут мы со своим «Механиком Гавриловым». У нас такая скромная картина, без скрипучей кровати. На пресс-конференции вопросы, на которые я не могла ответить. Нет, могла. Но никто на свете этого бы не понял. Никто. Почему у вас очередь за тазами? Что у вас, тазов нет? И почему их продают не в супермаркете, а прямо на улице? А что такое рыбный день? А если человек хочет мяса?

Что ответить?

Когда задают вопросы, на которые нет ответа, я думаю, как правильно я сделала, что отказалась от собрания трехкнижника: Вивьен Ли, Марлен Дитрих и моих «Аплодисментов». Зачем? Чтобы «там» недоумевали, что такое кинозвезда без московской прописки? А что такое «московская прописка»? Почему актриса снимает углы и комнаты? Что такое «угол»? Что такое комната, да еще в коммунальной квартире? А почему у нее нет «two bathrooms»? Что такое безденежье звезды после фильма, побившего все рекорды по посещаемости на многие годы вперед? Что такое безработица для молодой популярной музыкальной актрисы, находящейся в полном здравии?

О, сколько вопросов! Когда я читала, как Марлен Дитрих выбирает обувь, сгибая туфлю вдвое… Ну, знаете, я до конца девяностых таких туфель в руках не держала. Слава богу, что при жизни застала такие времена и магазины. Нет, никому наша советская жизнь не была понятна. А советская женщина? Что там «Любимая женщина механика Гаврилова»?..

«Пять вечеров»! Вот это классика! Классический пример настоящей счастливой советской женщины! В Канаде, на фестивале, где была представлена наша картина, публика сорок минут не могла разойтись. Мы стояли на сцене красивые, элегантные. Еще бы! Наш руководитель Никита Сергеевич Михалков и мы, члены его делегации, – Станислав Любшин и я. Какой мы потом с Никитой на банкете танец «врезали»! Все визжали! А все равно – в глазах искорки недоумения. Отчего же эта женщина там, на экране, счастлива? От каких таких пяти вечеров? Надеть нечего. Работа – по шестнадцать часов. Воспитывает племянника. Ни разу не улыбнется. За городом никогда не была, только слышала, что там красиво. Что же это за феномен? Нет у нее ничего. Абсолютно ничего нет. А она – что говорит? «Я здесь хорошо жила. У меня было в жизни много счастья. Дай бог каждому!» Да боже сохрани! Не надо нам такого счастья, милые советские гости. Езжайте к себе и живите там. И будьте себе трижды счастливы.

А есть же еще и слова: «И потом, я никогда не падаю духом, никогда»! Вот это, про дух, никогда никому на свете не объяснить.

А когда, после вечеринки и нашего с Никитой танцевального дивертисмента, где смешались элементы танцев всех народов мира, мы, под утро, еще пошли на «джеймсейшн» – о! У меня правая нога после перелома. Хромаю на правую. У Любшина что-то с коленом левой ноги. Он прихрамывает на левую. Он на левую. Я на правую. Сзади – наш руководитель Никита Михалков: «Ну и делегация у меня! Хромые мои работнички!»

Рассвет. Монреаль. Джазовый вечер, переходящий в утро… Любшин, как в старинной русской пьесе, вдруг падает перед Никитой на колени. Все за столом вздрогнули. «Подустали мы, барин, отпусти, бога ради!»

Вот попробуй переведи им это. Нет, наша жизнь – жизнь на другой планете. Что говорить…

Простите, отошла немного в сторону. Короче, жюри на том фестивале в Маниле разделилось. И тут выступил член жюри из Америки. Да, картина средняя, но сейчас мы оцениваем работу актрисы. Сказал, что видел много фильмов с советскими актрисами, видел и меня у Кончаловского в «Сибириаде». Здесь же с трудом меня узнал. В общем, говорил очень лестные слова обо мне, чего уж… «И главное, – сказал американец, и это решило все, – главное, что эта «любимая женщина» так исступленно ждет своего механика, что то, чего в течение двух серий не могла получить от своего мужа испанка, эта русская от своего механика будет иметь!»

И я получила «Золотого орла».