Текст книги "Люся, стоп!"

Странно, очень странно. Врачи так ничего и не определили. Костя, грустный, послушал папу с мамой и, ничему не удивившись, тихо пошел в палату. Я не могла забыть, понять тот его уход. Что за отношения? Почему на него не обращать внимания?

Его папа, невысокий, шустрый человек с высоким мнением о себе. «Вот видите, вы уже народная. Вас печатают, а у меня книга о Глинке – не печатают. И балет детский я написал – не ставят». Я понимаю. Меня было за что не любить. Но сын живет своей жизнью. Он ожил, счастлив. Ему нужно помочь это сохранить. Он так долго был на втором плане.

А со временем враз спохватились. Я нехорошая. Для папы. А прежняя жена тоже была нехорошая. Для мамы. А как меня поначалу гостеприимно принимали! Какие люди вежливые и приветливые! И сын такой воспитанный. Его жена была переводчицей. И мы с его мамой курили черные длинные сигареты, которые, как потом оказалось, жена Кости приносила с работы. Когда я стала нехорошей, оказалось, что та жена была совсем неплохим и милым человеком.

А как появилась первая машина в моей жизни? Это история из жизни нашей «звезды». История только для внутреннего пользования. Переводить и вывозить эту историю за рубеж нельзя. Да и не поверят. 1974 год. После трех ролей – главной в «Старых стенах» и двух больших в «Детях Ванюшина» и «Открытой книге» – у меня собралось личного капитала где-то на треть «Жигулей». А остальное…

Северный Казахстан. Четыре-пять выступлений в день от Бюро пропаганды советского кино. Воспроизвожу все буквально. Пианист – семь рублей пятьдесят копеек. «Звезда» – тридцать два рубля пятьдесят копеек. В школах, коллективах заводов и фабрик выступали днем. Вечером – в кинотеатрах или в филармонии.

Огромное снежное поле. В глазах белым-бело. «Мы поедем, мы помчимся на оленях…» Посередине снежного поля – серый бетонный куб с двумя окнами. С противоположной стороны куба окон нет. Там выход. Он же вход. Как туда добираются люди? Кто их привозит? На чем и как? Дороги нет, «автобусы не ходють». Инструмент? Несколько клавиш просто отсутствует. Басы, середина и высокие оставшиеся звуки дребезжат, как три разнополых музыкальных коллектива. Симфонический, духовой и диксиленд. Но духом не падаем. На экране фильм по сказке Шварца «Тень». Ну зачем этим милым людям эзопов язык, который изобретен в дни репрессий и страхов? По-моему, в зале так и не поняли, что артист Даль играет две роли – доброго героя и его же злую тень. А меня вообще не узнали.

Когда я вышла на сцену, люди в зале были удивлены, почему из-за нее остановили фильм. Почему зажглась лампочка, а глаза уже так привыкли к темноте. И вообще, что ей здесь надо? В конце зала раздалось несколько неестественно бурных хлопков. Это учителя, которых прислали в это селение по распределению «работа на селе». Этот концерт-рассказ, подтанцовки, песни, песенки провела с неимоверной отдачей. Когда на сцене с отдачей «до дней последних донца», о! – это обязательно оказывает воздействие на подсознание зрителей. Во всяком случае, к середине концерта – обязательно. У меня в то время было столько любви, столько энергии, столько желания! Такие залы – самая жестокая проверка на то, что же ты такое.

В конце выступления вышла симпатичная казашка. Она мне преподнесла пестрый букет из цветов, сделанных из тонкого пенопласта. Смотришь на букет, и отличить от настоящего нельзя. А взяла в руки, понюхала, – он так щедро был полит цветочным одеколоном, что я громко чихнула. Зал дружно засмеялся. Все в порядке. Приняли.

Много было разных подарков в жизни. Но такого оригинального – никогда. И я могу гордиться, что ни одна из мировых звезд не знает и даже не может себе представить, что такое наши советские, а теперь уже российские кинозвезды. И сегодня мы выступаем в бескрайних заснеженных степях, в серых кубах-клубах, где и улыбаешься, и плачешь, и понимаешь. И восхищаешься. Ну а я что? А я все «людя-ам, людя-ам, людя-ам».

Восемьдесят шесть выступлений по Северному Казахстану. И когда очередь на машину подошла, сесть в белые «Жигули» я уже не могла. Голова кружится, слабость, тупость, безразличие. Водить никто не умеет. Ни Костя, ни я. В кармане три рубля. Надо начинать все заново. Опять зарабатывать на жизнь. Вот такая, дорогие мои зрители-читатели, голая правда. Правда фактов. Мой папа прав: «У гробу карманов нима». Я могу добавить: там и машина не нужна.

Жизнь с машиной пошла «чуковней». Но и внутренний разрыв медленно, но происходил. Теперь все поэтапно понимаю. «Обман прошел, очарованье спало».

Когда мы познакомились с Костей, он был Костя Михайлов. Оказалось, что родители жены заставили его взять ее фамилию. Изменить фамилию? А как это? Это фамилия отца! Даже захлебываюсь от мысли изменить фамилию под напором. Почему уступили? И какое такое может быть давление?

Насчет фамилии мой любимый анекдот.

«Приходит мужчина в ЗАГС.

– Хочу изменить свое имя.

– А как вас величают?

– Анатолий Жопов.

– Хм… ну и как бы вы хотели изменить?

– Да мне бы на Виктора…»

Давно я знаю этот анекдот. И всегда испытываю уважение к этому Анатолию. Он даже мысли не допустил о смене своей веселой фамилии. Ведь она отцовская. Вот тут я проявила свое давление. И Костя Михайлов стал Костей Купервейсом. Я была довольна.

И как важно, что я вовремя услышала телефонный разговор между мамой Кости и мамой его жены. «Он от вас никуда не выпишется! Понятно?» Только что была обаятельная приветливая женщина, и враз резкие высокие обертоны в голосе. Через много лет таким же голосом мне будет заявлено: «Мы стареем. Мы хотим, чтобы наш сын у нас бывал чаще!»

«Да, конечно, я снимаюсь, уезжаю, пусть ходит к вам когда захочет».

Но почему так вдруг? Жизнь текла мирно и сразу вдруг резкий поворот? Сына уже готовили к новой жизни. Я терпеливо прилаживалась к такого образа отношениям в семье. Как же это далеко от меня! Как космос. Но я видела, как мучительно для Кости было это раздвоение. Ему надо было выбирать и найти выход. Он его нашел. Родители помогли. Я стала жертвой. Это правда. Это так. Пришло другое время.

После того давнего разговора о прописке я опять нажала на ситуацию. И Костя выписался от жены к родителям. Конечно, если бы не тот разговор, все было бы у нас как положено. Но разговор был. И я его помнила всегда. Мне было тридцать семь лет. Каждый сантиметр моей двухкомнатной двадцативосьмиметровой квартиры был полит километрами дорог, кровью, потом и нервами. Из каждой щели стен и потолков звучали мелодии «Пяти минут» и «Хорошего настроения», дай им бог здоровья, счастья и долгих лет звучания. Они, как живые люди, веселили зрителей и вливали в зал свой тонус и энергетику. Прописка московская у него есть. А во всем остальном он будет хозяином. Так оно и было. И если через семнадцать с половиной лет он метался в поисках веских причин, «ну, нет же вариантов»…

А могут ли быть причинами раздражение, невнимание, поглощенность в свою роль, когда нет ни времени, ни сил на поцелуи и цирлих-манирлих. Нет ни сил, ни желания. Да, снимаясь, я всю энергетику и страсть оставляла там, на экране. Это моя жизнь. Значит, ему нужен другой объект. Так и случилось.

Трудно довести до отчаяния человека, который за долгие годы и при огромных возможностях не запятнал чести человека рядом. Пусть кинут камень. Не получится.

Однажды, после очередного удивительного семейного поведения, я спросила у Кости: вот если бы мы с тобой поменялись местами, как бы твой папа ко мне отнесся? Трудный вопрос. А еще труднее ответ. Это был долгий взгляд внутрь себя, в детство, в Ереван, где окончил музыкальное училище, и там остались самые сильные воспоминания, военная жизнь в оркестре, краткая женитьба. И вдруг я! Чего тебе там надо, Люся? Ответа не было. Нам обоим было все ясно.

Могла ли я тогда знать, что этот тихий и вежливый человек превратится в агрессивного, злого и мстительного. За что? Но со временем я понимала, что, увлекшись красивой и интересной жизнью – на тот наш советский период, – поменяйся мы ролями, во-первых, никогда меня, безвестную пианистку из оркестра, на выстрел бы не подпустили. А если бы и подпустили, то вскоре безжалостно выбросили бы меня на свалку, попадись я в их «денежные» руки.

Романтическая позолота, Людмилка, опаснее ржавчины.

Глава девятая
Я сегодня смеюсь…

Как назвать период жизни, когда вчерашнее ушло навсегда, а предсказать, что будет завтра, невозможно. И никаких предчувствий.

Об отдыхе даже речи быть не может. От своих мыслей на отдыхе сойдешь с ума. Переоценка. Самоанализ. Схватка с самой собой. Значит, что? Каждый час, каждую минуту себя занять. Выполнить перечень дел: шторы, газ, свет, счета, звонки. Чтобы на нервозность не хватало ни сил, ни времени. Но ночь. Ах, ночь… нервозность – это привычка. Кажется, я ее уже приобретаю. Ужас.

Позвонили из театра «Школа современной пьесы» с предложением сыграть в музыкальном спектакле «А чой-то ты во фраке?». Много открылось театров без постоянных трупп. Много антреприз. Звонили мне часто, но, памятуя «Современник», Театр киноактера, становилось грустно. Мое – это кино. Там я профи. И там хоть полгода, но без закулисных интриг. А в новое время в кино хлынули непрофи и полупрофи. Фильм «Нелюдь» снимал в прошлом второй режиссер. Это дефицитная профессия, но работа чисто организаторская. В кино второй режиссер – начальник штаба. А постановка фильма это совсем-совсем другое измерение.

Вот я и болталась сама по себе. Вроде все грамотно, но без полета. Монтировал же фильм вообще другой человек. Нет, подожду с кино. Уже по горькому опыту знаю: нет ролей в кино – и не думай про него. Может быть, случится все то же «вдруг» и что-то стоящее со временем и приплывет.

И вот какая у меня появилась мысль. Зрителей видишь только после выхода фильма на экраны. На съемке вокруг только съемочная группа. Потому работа идет только на интуиции, на предощущении. Где же я могу понять, чего я стою и что же я наработала в ролях на экране? В концертах? Да. Но концерт напрямую связан с работой в кино. А новые песни – это лишь малые формы чего-то несыгранного. А как зрители будут смотреть на меня, когда новый, незнакомый персонаж будет рождаться с нуля, прямо здесь, у них на глазах, живьем, не на пленке. Очень интересно. И еще время. Время само вытолкнуло меня в театр. Время. Непонятное время. Чего хотят люди, пришедшие в театр? Да вообще, чего хотят люди? Что принимают и чего не хотят? Что отвергают?

Ведь, несмотря на перестроечные изменения, на снятые запреты, мой инстинкт нащупывает какие-то новые моменты сопротивления, более изощренные, незнакомые и потому более опасные. Надо, надо попробовать, проверить время рядом со зрителями. Где кончается предел и где начинается беспредел? На экран, на сцену пришел новый язык. Исчез за ненадобностью язык иносказательный. Пришел язык раскованный, неподцензурный, порой даже грубый, матерный. И ничего! Никакой катастрофы. Свобода ведь! А где ее предел? За каким таким пределом она кончается?

А свободное движение уже началось вовсю. И все свободнее, свободнее. И нет остановки. Как наркотик. Платят за него столько, сколько спросят. Что за время?

Пойду попробую еще раз переступить театральный порог. И дело мне близкое – музыкальное дело. Только петь надо без микрофона. Смогу ли я перелететь вспять, переломить время и впрыгнуть в те годы, когда пела вообще без микрофона или «дула» в трамвайный микрофон, который шипел, свистел и крякал? К тому, девяносто второму, году я уже неплохо разбиралась в качестве звука, в обработке голоса. Все с нуля. И в работе. И дома. В который же это раз? Весело. Аж до слез. А если как на духу? Удар меня сокрушил. Ни спать, ни есть, ни отдыхать, ни расслабиться. Изрешечены нервы. Вера, вера потеряна. Но. Но! Но еще жива! Значит, еще где-то прячется сила духа. А сила духа, наверное, не только в способности выстоять, не согнуться, но и в готовности начать все сначала. Надо, надо все сначала. Выхода нет. Нет выхода.

И начала репетировать. Главная роль. Актриса, которая репетировала эту роль, начала параллельно работать в другом театре. Нужен второй состав. Первый, второй. Все равно. И дело интересное. Чеховский рассказ «Предложение» в смешанном жанре. И музыка, и танец, и пародия, и драматические сцены. Хожу на репетиции и, как всегда, кручу, вникаю во все «измы» характера героини. И постепенно выстраивается свое видение роли. Перезрелая девица. Ждала-ждала жениха. Верила-верила, гадала-гадала, смотрела-высматривала. Да и увяла. Поблекла, перезрела и стала похожа на желтую переспевшую грушу. Никакого лучика на семейное счастье. Серое унылое существо. Такая она в первой сцене. Рядом с ее поместьем имение возможного жениха. Но ему уже тридцать пять лет. Безусловно, соседа она знала с детства. Но он так и не «проявился». Естественно, на него уже никаких видов. Потому их первая встреча не предвещает для нее никакого светлого будущего. И только когда до нее «доходит», что этот тридцатипятилетний сосед пришел с предложением руки и сердца, вот тут-то и начинается ее преображение. И расцвет, и душевное оттаивание. И румянец на щеках, и блеск в глазах. И эротическая пластика. Да, пожалуйста! Она готова к любви. Еще как готова! Все, что так долго сдерживалось, растопилось и взорвалось.

Так я размышляла. Я не принимала, нет, не я, моя интуиция не соглашалась ни с откровенными костюмами в начале роли, ни с решением актрисы из первого состава. Премьеру она играла замечательно. Но это не мое. И это естественно. Это нормально.

На одной из репетиций я сломала стопу на той же, черт бы ее побрал, правой ноге. Вот он ее и «побрал». Ведь разлетелась она в 1976 году на девятнадцать осколков. Как тут ей не треснуть? Прыжок и стоп! Люся, а не пора ли тебе без прыжков? Нет, без прыжков не могу. Пока. Подожди, всему свое время. Опять я с ней разговариваю. Противная какая. Все прыгает, хихикает. Мало ей всего. Сидит в гипсе, всеми брошенная, и ждет, когда опять сможет прыгнуть. Ну и сиди. Ну и жди. Ну и сижу. Сижу и жду выздоровления. После той травмы перелом стопы просто семечки. А семечки – это прекрасно. Семечки – это Харьков. Это детство. Это выздоровление.

Сижу в гипсе. Звонок из REN TV. Эльдар Рязанов снимает программу «Восемь девок – один я» – об актрисах, с которыми работал в кино. Моя «девка» должна быть готова к 8 Марта 1992 года. Съемка была в феврале. Многие мои знакомые и друзья были в курсе свалившегося в мой дом семейного развала. И вдруг Эльдар прямо в лоб задает мне об этом вопрос. Я застыла. Но сразу же бурно и четко заработали все органы – от мозгов, ниже и по всему периметру.

Я обожаю прямой эфир. Некогда резать. Вся как на ладони.

А в такой программе можно говорить два часа, из которых останется сорок пять минут. Как ответить, как вести себя, чтобы мысль нельзя было расчленить и оставить лишь одни «выжимки». Со словом «выжимки» я познакомилась, когда однажды давала интервью. «Очень интересно, но на полосу не помещается. Не волнуйтесь, мы оставим самые интересные выжимки». Потом я прочла те «выжимки» и сделала вывод навсегда. Черт, как же я не была готова к ответу, не готова к этой мысли. Не готова была озвучить свою ситуацию. Я только-только начала ее отбрасывать от себя, погружаясь в работу. Ну, как тут быть?

Завтра, значит, об этом будут знать все, кто смотрит ТВ сейчас. А кто не увидит, будут слушать пересказы, сплетни. А потом пойдут подставные изощренные звоночки. Будут выстреливать из-за кустов. Но кусты не спрячут того, кто дает команду. Вот оно и началось.

А съемка идет. Я сижу. Я в форме. В бежевом костюме, в синей новой кофте. Все как полагается. До пояса. А внизу – одна нога в гипсе, другая в домашней тапочке. Отвечаю на вопросы. Не придерешься. А сама прощупываю свое тело. Вижу краем глаза свое отражение в зеркале. А моя мама то послушает из своей комнаты, то скроется. А Тузик, такса, собака моя, чует напряжение в воздухе и – туда-сюда, туда-сюда. Все вижу противным боковым зрением. И не понимаю, где я, а где она.

Я отвечаю, а у «нее» серые шарики в голове скачут и прыгают. И самое несовместимое – я сижу с умным видом. «Ну, что тут говорить? Такая, понимаете ли, дорогие телезрители, произошла банальная история. «Ну с кем не бывает? Ну, разошлись»… А «она» хохочет, хохочет над собой, надо мной. Над ситуацией, над развалом с семнадцатилетним стажем и напевает из Вертинского: «Я сегодня смеюсь над собою, мне так хочется счастья и ласки, я хочу хоть немножечко сказки, чтоб забыть этот дикий обман».

Интервью, интервью, интервью… Еще был СССР. Непобедимый союз. Перестройка захватила Москву довольно быстро. В других же городах и республиках она приходила постепенно и устраивалась по-своему, по-разному. Я к тому, что, несмотря на работу в кино очень интенсивную, внутри я очень хорошо на то время уже понимала свое место в кино. Хотя по стране, в республиках, мое имя было еще вполне прочным. И думаю, вполне заслуженно заслуженным.

К слову сказать, наивысшего звания актерам – нечленам партии до перестройки не присваивали. Есть буквально несколько имен, которым просто нельзя было не дать звание. Я в их числе. В кино как было? Подряд три-четыре главные успешные роли, а иногда одна-две, фильм первой категории, шумная популярность, и уже – звание народной СССР.

У меня подряд прошли успешные картины и… И что «и»? «Вступите в партию». Меня многие вовлекали в это дело. Я понимала тех, кто вступал в партию в окопах войны. Когда смерть ли, жизнь ли – за Родину! А когда вокруг меня вступали в партию, чтобы иметь блага и преимущества и получить право на начальственный тон, – нет, это я не могу. Если ты не член партии, чтобы поехать за границу, нужно было сидеть перед парткомом «Мосфильма» и отвечать на вопросы, которые тебе никогда не зададут за рубежом, – там это в голову никому не придет. Когда я сейчас вспоминаю такую картину, хочется провалиться сквозь землю.

Отправляли меня в Болгарию.

«Скажите, пожалуйста. Что сейчас происходит в Португалии?»

Я так испугалась. Все страны и континенты смешались в один итальянский сапожок, который перескакивал справа налево.

– Да там такое безобразие творится, – говорю, – Альенде убили!

Образовалась долгая гробовая тишина. Ничего не понимаю. Но это же действительно ужас – убили человека! На меня это тогда произвело наисильнейшее впечатление.

«Это в Чили, товарищ Гурченко, а в Португалии что?»

На меня весь партком смотрел с таким искренним сожалением: артистка, что с нее возьмешь? Рядом со мной сидел редактор картины, в которой только что отснялась, очень милый человек.

«Люся, вы не волнуйтесь. Там что? Ну? Ре… ре… ну? Ре…»

Рере. Откуда я знаю, что такое «ре»? А в голове лихорадочно пролистываю все, что случилось до этого допроса. Значит. Ждала я своей очереди около полутора часов. В кабинет парткома входили и вылетали оттуда с улыбкой, или с красными лицами, или со слезами. За мной должна была идти на допрос помреж, у которой все ладони были исписаны: на левой – председатели коммунистических партий всех капиталистических стран, на правой – председатели правительств этих же стран. Кто-то, вылетая из парткома, сказал на ходу: спрашивают про революцию. И меня осенило.

«Ну, Люся, ре… Ре…»

«…волюция», – выпалила я.

«Правильно!» – раздался общий вздох облегчения.

«Извините, я перепутала страны. Революция произошла в этой стране, а Альенде убили… в другой».

Господи, какой же это страх, какой ужас! Про партком и партию к тому, что звание получила за то, за что невозможно было не дать.

И вот, в первые годы нашей великой перестройки, то есть весной 1986 года, состоялось на ТВ первое перестроечное интервью. С телеведущим Урмасом Оттом. Он первым в стране открыл эфир с острыми и прямыми вопросами и откровениями в ответ. Но нашей встрече на Таллинском телевидении предшествовала еще одна встреча. В 1982 году я бежала в «Останкино» на съемку «Любимых песен». Около входа меня встречал высокий блондин с голубыми глазами. Людей с такой внешностью я побаиваюсь еще с войны. Рядом с ним оператор с камерой на плече. Я без грима. В бигуди под косынкой. Лечу, готовая к съемке, в первый павильон «Останкино».

«Стойте, ответьте на несколько вопросов!»

Сейчас я уже привыкла к такому тону. Но тогда была слегка сбита с толку. Вопросы были банальнейшими. И задавались лишь для того, чтобы поставить галочку – с этой артисткой тоже разговаривали.

«Уважаемый товарищ, зачем эти вопросы? Вы ничего про меня не знаете. Да мне как-то и… неинтересно с вами говорить», – так прямо в камеру сказала и ушла.

Прошло четыре года. Звонок из Таллина: «Пожалуйста, в Москве, Таллине, где вам удобно – нам нужно большое часовое интервью для таллинского телевидения».

Я сказала, что подумаю. И забыла. Тогда я летала из города в город, разрываясь между картинами. Из Таллина звонили регулярно, и вся моя семья попеременно объяснялась с группой по телефону. И Костя, и моя мама. «Они такие хорошие, такие добрые люди. Так тебя любят. Такие слова говорили».

И мама, которая никогда не вмешивалась и «не советовала» – просто помогала мне жить и работать, – вдруг сказала: «Люся, надо людей «уважить». Это папино слово, произнесенное мамой, и сыграло решающую роль. Я начала переговоры.

На вопрос, почему именно со мной хотят начать цикл «часовых разговоров», мне по телефону чистосердечно ответил голос с прибалтийским акцентом: «Вы нам больше всех подходите. Во-первых, вы у нас популярны. Многие читали вашу книжку. Во-вторых, вы не член партии и народная СССР. Так что дирекция ТВ Таллина решила начать с вас». Короче, я подошла по всем статьям для начала этого цикла.

Решила сама приехать в Таллин. Там не дома, где стены помогают. Подальше от дома мозги будут острее и не будут «растекашиться по древу». Лечу в Таллин, в красивый Таллин. Там снималась. Знаю уголки и уголочки и помню про вкусный «какст муст кофе». У трапа меня встречает девушка, а чуть поодаль стоит высокий блондин в черных очках. Съемка должна быть через день вечером. Есть много времени, чтобы «притереться». Едем в машине в лучшую гостиницу. Ведем разговоры про то да про се. И я понимаю, что этот блондин в очках знает такие подробности обо мне и моей работе!.. И не из моей книги. Из статей, интервью разных лет, про которые я и не помню, а многие даже и не читала. Ну, думаю, правильно мне мама сказала, «надо уважить».

Полтора дня мы ездили по красивым местам, пригороду Таллина, фотографировались. «Притирались».

Недавно интервью у Урмаса Отта проходили без «притирок». Сразу за столик ресторана «Прага» и – поехали. А тогда даже заплатили гонорар, чего молодые актеры и не представляют. Это так, для сравнения.

В назначенный час я пришла на студию. Проходя по коридору в павильон, со всеми поздоровалась. Не могу сказать, что встреча со мной вызывала у кого-то любезный ответ или улыбку. Перестроечный дух в том коридоре обогнал наш столичный телевизионный коридор. Это я отметила. Что ж, сама захотела в Таллин. Урмас был в белом смокинге, в бабочке и без очков. После ритуального представления телезрителям гостя прозвучал первый вопрос: «Скажите, это правда, что вы родились 12 ноября 1935 года?»

Так… Ответить, что «правда», – глупо. Это написано на первой же странице «Моего взрослого детства». Это раз. Два: у меня за рубежом было уже столько интервью, столько острых вопросов, столько подковырок, когда надо было защищать себя, страну. Да что говорить… Нет, нет. В тупик он меня не поставил. Мне нужно было только не дрогнуть, найти из всех ответов самый легкий. И я ему честно сказала то, что думала в двадцать лет. В «Карнавальной ночи» отмечали тридцатилетие члена группы. Я тогда подумала: какой ужас, тридцать лет! Когда мне будет тридцать, я себя уничтожу! С этой фразы я и начала. А потом сказала: «А вот и тридцать, и сорок, и… и ничего. Живу, работаю и вот с вами беседую». Впервые на нашем телевидении были вопросы о семье, о любви, браке, разводе, детях. Все те вопросы, без которых сейчас вообще нет ни одного интервью. Но Урмас, конечно, не знал, не понял, что я уже давно его вспомнила. Но я решила «забыть» о той нашей встрече четыре года тому. Но беседа пошла так, что мне пришлось ему напомнить. Думаю, что у Урмаса, как и у меня, пролетело тоже мгновенно несколько вариантов ответа. Он выбрал самый удачный. Он обаятельно улыбнулся. Я думала, что он вырежет этот момент, но момент остался. И я его искренне поблагодарила за то, что теперь с ним очень интересно разговаривать. Потому что он об объекте знает все.

Эта программа снималась для Таллина. И там ее показали трижды. Но вот она неожиданно прилетела в Москву. Я этого не ожидала и была против того, чтобы ее показали по нашему ТВ. Таких программ у нас на ТВ еще не было. То было интервью «зарубежное».

Но программа вышла. И имела очень широкий и шумный успех у зрителя. На телевидении перестройка пришла в действие. У меня с этой программой начался внешний перестроечный период. Именно внешний. Моей жизни «на виду». Что же происходило в душе, в сердце – это в главе «Урок».

И вот прошло ровно шесть лет. Сижу напротив Эльдара. Это уже совсем другой разговор. Уже нет рядом многих действующих лиц. Я уже плавно в другом измерении. Ну, давай, Людмилка, перестраивайся.

Со мной во второй состав спектакля «А чой-то ты во фраке?» вводились два актера. Два моих будущих партнера. С одним прежде встречались в программах на телевидении. Со вторым встретились впервые. «Первый» и «второй».

Перед репетицией, как правило, идет разогрев. Это чисто стихийная традиция. Эти разогревы разные. Иногда веселые, иногда острые и жесткие. Зависит от того, что происходит за окном репетиционного зала. Иногда неожиданный отъезд из страны талантливого коллеги, политический или экономический перелом в жизни страны. А так, если обычно, – смешные истории, свежие анекдоты.

В тот день, накануне которого показали по телевидению мою «девку», перед репетицией болтали, смеялись, притирались, привыкали. «Первый» рассказал что-то очень смешное. И я, еще не свыкшаяся с пустым моим домом, возьми да ляпни: «Замечательная история! Как бы не забыть. Дома расскажу. Как смешно. Замечательно!»

– А кому вы расскажете? Тузику? Ха-ха-ха. – И холодным глазом посмотрел на меня.

Да, «неосторожно, быть может, поступила я». Но кто же знал, что истинное отношение ко мне вот такое. Ведь снимались на ТВ дружно, вполне слаженно. И не виделись с тех, семидесятых. Для такого ко мне отношения должны быть личные мотивы. Значит, что? Сплетни, слухи.

Но репетировать стало уже непросто. «Второй» какое-то время был не в форме. В театре не работал, но хорошо поет и музыкален. Его, свободного, и пригласили во второй состав. Он вызывал у «первого» насмешки, «подколы», что у режиссера находило неизменную поддержку. Дуэтом веселились над «вторым» славно. Ну и заодно надо мной. Это было понятно без слов.

Ладно. Терпение. Я отсюда, безусловно, уйду. Только вот обязательно одолею безмикрофонное пение. Я поддерживала «второго» словами, улыбкой. Словом, поддерживала. Я знаю, как это важно.

«Вы замечательно поете. У вас такой красивый голос».

В партнерстве главное то же, что и в семейной жизни. Важно, чтобы плечо, на которое опираешься, не провалилось. «Второй» быстро вошел в форму. И на премьере стал номером один. Он мне был очень благодарен: «Спасибо, спасибо…» Мне было это очень приятно. У него заслуженный успех. И тут же насмешки забыты. Прекрасно.

В своей роли в общих чертах я сделала все, что намечала. Но четкого режиссерского рисунка в спектакле не почувствовала. Идея хорошая, а изложение неточное. Самый настоящий успех в том спектакле выпал на долю балетмейстера. Успех «свежий». Драматические артисты затанцевали партии из «Лебединого озера» с пируэтами и арабесками. С юмором, с иронией, с элементами пародии. Именно в балете появилась органичная легкость раннего Чехова-Чехонте.

Но по тому, как из зоны успеха спектакля убирался успех балетмейстера, я поняла: да, новый театр, без постоянной труппы, а изнутри – новый театр со старой неприятной закулисной жизнью.

Сыграла три спектакля в Москве, и будя. Сезон закрыт. Нога болит. На гастроли в Севастополь не поеду. Да и надобность в двух составах отпала. Актриса из первого состава вновь в прекрасных отношениях с режиссером. Она в строю. Мстить ей мной необходимость отпала. Чего греха таить? Для этого меня, оказывается, и приглашали. В сердцах это было сказано. А то я вечно смягчаю ситуацию, тихо себе болею душой. А со мной-то ой как никто – ни в кино, ни в театре, ни дома – не церемонится.

Долгие шли переговоры о гастролях в Севастополе. Там уже реклама. Уже засвечена моя фамилия. Поехала. Поехала только потому, что неловко было подводить «второго». Меня бы мучила совесть. Непросто вводились в спектакль. Сыграю своих пять утренних спектаклей и тогда уже буду «втикать».

Какое счастье! На гастроли в Севастополь из Харькова прилетела моя дорогая подруга детства, родной человек, Любочка Рабинович. Подхожу к театру, и вдруг она бросается ко мне. Мы обнялись и расплакались. Как же она всегда чувствует, что меня надо спасать. Бросает все – дом, мужа, детей – и летит ко мне. Спасала меня всегда. После войны, в жуткий голод, в том детском санатории для ослабленных детей на улице Чайковского, она подкармливала меня фруктами, «хворостом». «Хворост»! Сладкий, хрустящий, посыпанный сахарной пудрой с ванилином! Он часто снился мне в голодные детские ночи. Ее мама, Надежда Яковлевна, красивая женщина с седой прядью в черных волосах, прекрасно играла на пианино. Я с ней вместе пела: «Шимми-шимми-шимми – модный танец, шимми – на щеках зашел румянец» – и была такая счастливая, что эта красивая женщина в меня верит.

То были сказочные новогодние дни рождения Любочки!

Было так нежно, так вкусно, так тепло! Мы обменивались своими пальто. У Любочки – черное плюшевое, с капюшоном и черной лисой. У меня – коричневое, тоже с капюшоном и рыжей лисой. А после дня рождения, счастливые, жались на ее узенькой детской кроватке и мечтали о будущем. Конечно, о светлом. Потом умерла ее мама. Я уже жила в Москве. У Любочки времена были нелегкие. Она стойко все перенесла.

Ее вещи подходили мне. А она легко и с удовольствием впархивала в мои кофточки и платья. Вот и сейчас, в Севастополе, я увидела знакомую расцветку. Стою, погруженная в свои мрачные мысли, и думаю, что вроде у меня тоже был такой же бежевый костюм в серых блеклых цветочках. А это и оказалась моя Любочка. Да просто с неба свалилась! Вовремя. Без ненужных предупреждений.