Текст книги "Эссе: стилистический портрет"

В двух других культурах – российской и американской – эссе принимает свое национальное обличье. Но, безусловно, есть и то, что присуще обеим. М. Эпштейн, доказывая, что эссеистика – «нулевая дисциплина», выдвигает интересную идею: «Задача эссеизма – создавать как можно более разных концептуальных полей, возможностных дискурсов знания, соотносимых со всем богатством естественного языка и с многообразием единичных вещей»[70]70
  Эпштейн М. Все эссе: В 2 т. Т. 2. Из Америки. Указ. изд. С. 688.


[Закрыть].

Утверждение, на мой взгляд, достаточно загадочное. Как задача эссеизма в целом – возможно. А конкретного эссе? В каждом отдельном создавать «как можно более разных концептуальных полей»? Тогда это должен быть, по меньшей мере, философский трактат, так как концепция – это «система взглядов, то или иное понимание явлений, процессов»[71]71
  Словарь иностранных слов. М.: Русский язык, 1979. С. 258.


[Закрыть]. Да и возможность уместить несколько «систем взглядов» – «концептуальных полей» – в одном эссе представляется достаточно спорной.

Оставим это утверждение уважаемого автора как гипотезу, требующую более глубокого исследования, и как стимул для системного осмысления эссеистического творчества, тем более что М. Эпштейн не одинок в своем взгляде на проблему. Например, в современной немецкой эссеистике прослеживается тенденция, теоретически чуждая жанру: перевоплощение эссе в трактат, смена языка чувств на теоретизирующую прозу, уход от откровенного изложения поиска истины к голому сообщению результатов размышлений, от разговорной к монологической речи, в которой содержание важнее формы[72]72
  См.: Райс К. Классификация текстов и методы перевода. Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике. М., 1978. С. 202–228.


[Закрыть].

Все это лишь подтверждает высказанную ранее мысль о том, насколько трудно, да и возможно ли в принципе разработать классификацию эссе, очертить «модус вивенди» жанра, т. е. способ его существования. Такую попытку предпринял А.Л. Дмитровский. Отметив, как и другие исследователи, что эссе не укладывается в прокрустово ложе четких формулировок, он предложил в качестве основного жанрообразующего элемента принцип «жизненности»[73]73
  Дмитровский А.Л. Типы композиционного построения эссе // Акценты. Новое в средствах массовой коммуникации. № 3–4. Воронеж, 2002; Его же. Особенности формы и композиции эссе // Акценты. Новое в средствах массовой коммуникации. № 1–2. Воронеж, 2003 // http://hghltd.yandex.com/yand.


[Закрыть]. Принцип этот, по его мнению, означает взаимоотношения между автором и «субъектом речи внутри жанра». Однако в филологии это традиционно понимается как «образ автора» и его речевые маски в тексте. Давайте посмотрим, как выглядит классификация по предложенному принципу «жизненности».

В эссе, считает А.Л. Дмитровский, есть три основных вида взаимоотношений: линейный (разворачивание мысли на глазах читателя, «публичная медитация»), циклический (построение по принципу «каталога») и фрагментарный (короткие мысли, духовные озарения, ощущения, тонкие наблюдения, «но без углубленной литературной обработки»).

Концепция вызывает некоторые возражения. И главное из них, является ли принцип «жизненности» универсальным в структуре эссе как в его художественной, так и в нехудожественной формах. Скорее это применимо лишь к литературной форме эссе. Потому что соотношения автора и субъекта в нехудожественных структурах подчиняются другим правилам. Вызывает сомнение и выделение фрагментарного вида взаимоотношений как самостоятельного. На наш взгляд, он входит во все типы композиционно-речевых структур эссе. К примеру, в бунинской эссеистике, которой тоже касается А.Л. Дмитровский, все предложенные виды взаимоотношений по принципу «жизненности» переплетаются с фрагментарным.

Фрагментарность в эссеистической прозе Бунина отнюдь не означает что-то незаконченное. И уж тем более к его прозе не относится характеристика «без углубленной литературной обработки». Отличительной чертой эссеистического почерка Бунина является полная бессюжетность, созерцательность, лиричность. Это все – в форме фрагментарной, но особого рода. Фрагментарность, но и глубина каждого фрагмента, которая достигается совокупностью запоминающихся деталей, индивидуальностью героев на каждом жизненном изломе. На мой взгляд, структура жанра такова, что фрагментарность – не случайный признак, а его постоянная сущностная характеристика. Модель заголовка «О чем-то» предопределяет набор самых разных взглядов, не выстроенных в линию, а переходящих друг в друга, спонтанно примыкающих друг к другу.

То, что отмечено многими исследователями как «принцип паутины», нуждается в уточнении: сплетенная паутина – результат осознанности действий или спонтанности? Те, кто склонен видеть эссе как «гирлянду идей», «свалку идей», «бред», «поток бессмыслицы» и т. д., скорее имеют в виду спонтанность действий (от лат. spontaneus – самопроизвольный), т. е. эффект сиюминутной естественности. А если в основе композиционно-речевой структуры эссе мы наблюдаем переплетение образно-понятийных нитей, объединенных в бесконечные «со-»: сомнение, со-размышление, собеседование, со-поставление, со-отношение, то, безусловно, речь идет об осознанном построении текста. Но вполне допустимо, на наш взгляд, присутствие обоих начал. Эти невидимые глазу, но внутренне сохраняющиеся вечные «качели» и есть загадка жанра, как и загадка самой гармонии творчества.

По К. Паустовскому, художественная проза может стать «покоряющим явлением в литературе, подлинным счастьем», когда происходит «органическое слияние поэзии и прозы»[74]74
  Паустовский К. Искусство видеть мир // Золотая роза. Заметки о писательском труде. М., 1956. С. 219.


[Закрыть]. Надо понимать, что это слияние мысли и художественного образа. А «проза, наполненная сущностью поэзии, ее животворными соками, прозрачнейшим воздухом, ее пленительной властью»[75]75
  Там же.


[Закрыть], – это слияние ритма и музыкальности поэзии. Заметки о писательском труде, собранные в его благоуханной «Золотой розе», – не что иное, как художественное эссе. Как и очерк-воспоминание М. Цветаевой «Живое о живом». И «Крейцерова соната» Л. Толстого. И «Гранатовый браслет» А. Куприна. Роман А. Лосева «Трио Чайковского» – тоже удивительное по глубине философское эссе о музыке.

А Бунину всегда хотелось написать «Книгу ни о чем», без всякой внешней связи событий, а просто «излить душу», рассказать свою жизнь, то, что довелось видеть в этом мире, чувствовать, думать, любить, ненавидеть» (запись 1921 года). И такую книгу И. Бунин написал. Это роман «Жизнь Арсеньева». Субъективизация повествовательной формы в этом романе доведена до высшего предела. Объективная и как бы внеличностная манера рассуждений о себе, о своих мыслях, чувствах, переживаниях, о своих художественных замыслах эссеистична и глубоко лирична. Напряжение перенесено в психологический план героя, в его творческую сферу рождения и созревания художника. Живые впечатления, точно найденные слова, фиксирующие увиденное раньше, поступают в распоряжение художника и, обрастая новым контекстом его чувств и мыслей, уже в двойном отражении от его личностного и авторского «я», возвращаются к читателю, обогащенные опытом художника и мыслителя.

Заметки, очерк, повести, наконец романы. Но почти по всем жанровым признакам – это еще и блистательные художественные эссе. О прозе. О личности поэта. О любви. О музыке. О жизни и смерти…

Здесь мы не ставим своей целью анализ этих произведений с позиций стилистики текста для доказательства своих суждений об их жанровой принадлежности к художественному эссе, но сделать это совсем не трудно. Оставлю себе это исследование «на потом», на будущее – для более глубокого разговора, например, о месте музыки в прозе и в художественном эссе как стилистическом приеме создания подтекста для выражения эссеистического «я» и умении прочитать его по методике декодирования.

Продолжим разговор о возможности создания текста в определенной жанровой манере, где и описываемый прием – тоже художественное эссе. Хрестоматийный пример – воспоминания В.Г. Короленко о том, как А.П. Чехов, «оглядев стол и взяв в руки первую попавшуюся вещь, – это оказалась пепельница, заявил, что «завтра будет рассказ. Заглавие «Пепельница»»[76]76
  Чехов А.П. в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 139.


[Закрыть].

Получился и рассказ и эссе – у Чехова и эссе у Короленко. Опыт превращения рассказа в эссе поучителен и интересен хотя бы тем, что рядом с пепельницей, как остроумно заметил М. Эпштейн, могла бы стоять чернильница. И, будь на то каприз Чехова, она тоже могла бы стать объектом эссе. Потому что «эссеиста интересует, не как бытийствует язык, или яблоко, или чернильница, а как язык язычествует, яблоко яблокствует, а чернильница чернильствует»[77]77
  Эпштейн М. Набросок эссеистического трактата о чернильнице // Эссеистика как нулевая дисциплина. В кн.: Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М., 2004. С. 716.


[Закрыть]. В подтверждение тому, как «язык язычествует», исследователь предлагает читателю сыграть с ним в свою игру, чтобы понять нехитрую технологию написания эссе[78]78
  Там же. С. 716–721.


[Закрыть].

Итак, есть предмет – чернильница. Из «самой чернильницы, хранилища жидкости для письма» проистекает «концептуализация и систематизация ее собственных свойств, возводимых в понятие». Приемов для этого много, один из них – поставить понятие в кавычки («чернильница»), и все основные элементы, связанные с ней, – тоже: «перо», «макание», «клякса» и т. д.

Вводим систему соотношений с другими жидкостями. Мысль движется по спирали и переходит на футляры для их хранения, возможности их использования и на экономию жидкости. Теперь соотносим понятия «письмо» и «жидкость» и то, «как пол пишущего влияет на цвет чернил». Уходим в историю: «Почему закончилась эра жидкостного письма и как это влияет на содержание и стратегию самого письма?» Чем дальше, тем мысленные виражи круче: писание связано с курением, оно эротично, но эротизм исчезает «из современной техники письма, стерильного, бесплотного, нажатием клавиш вызывающего очертания в голубом эфире»…

Технология, по Эпштейну, незамысловатая. Но очень уж она механистична, нарочито «спрямлена», без уважения личностного «я», которое даже не просматривается в тексте. И все для того, чтобы доказать (вслед за Монтенем): объектом эссе может быть все, что угодно, что предмет мышления становится и субъектом, и объектом, что все необходимые понятия возникают из него самого, а единичное соотносится со всеобщим. Кто бы спорил! Но возникает вопрос: а зачем «язычествовать» на бесплодном поле?

Можно, конечно, принять такой подход как упражнение ума – с юмором и с улыбкой, как допустимую гиперболу. Но следить за мыслью писателя, мечущейся, как воздушный змей в небе, увлекательно, но не продуктивно. Удачной представляется разве что вытекающая из предложенной игры мысль об открытости эссеистики в другие науки, времена и миры.

Концептуальный взгляд М. Эпштейна на эссе, в котором слова-эссемы вырастают из слов-реалий[79]79
  Эпштейн М.Парадоксы новизны. М., 1987; Его же. Знак пробела… Указ. изд.


[Закрыть], поддерживает О.И. Северская в статье «Эссеистическая поэтика»[80]80
  Северская О.И. Эссеистическая поэтика (На материале русской литературы рубежа XX–XXI веков) // Общественные науки и современность. М.: РАН. 2006. № 3. С. 162–168.


[Закрыть]. Анализируя современную поэзию, автор выдвигает собственную гипотезу: любой художественный образ, прошедший «через сито» авторских ассоциаций, может быть объектом эссе. Камертоном к разговору об этом стали эссеистические размышления А. Касымова, вынесенные в эпиграф к статье: «Эссеизм… – глубокий обморок сирени, то есть – сирень выбита (выбилась?) из привычной жизни, и эта непривычность подсмотрена художником. Какая сирень, спросят меня, зачем сирень? Расцветающая, отцветающая, отцветшая. И ни за чем»[81]81
  Касымов А.В. В поисках источника. Цит. по: Северская О.И. Указ изд. С. 162.


[Закрыть].

Впрочем, и многие другие утверждения А. Касымова – о свойствах эссе, которое «переносит чужое в свой личный мир», о современной эссеистической литературе, которая «конечно, имеет источником предшествующую литературу», и о том, что «эссеизм – это сплошные отвлечения. Никакой магистрально-генеральной линии», О.И. Северская принимает, очевидно, за открытие в разработке теории эссе. Наверное, авторство все-таки принадлежит другому человеку – М. Монтеню. В его эссе все это уже сказано, но в стилистике другой эпохи. Допускаю, что О.И. Северской «откровения Касымова» нужны для доказательства собственного вывода о том, что эссе больше присуща поэтическая форма, чем прозаическая. Что она и делает, анализируя, в частности, стихотворение А. Парщикова «Еж».

По ее мнению, поэт «следует законам жанра, в соответствии с которыми развертывает предмет из него самого». Он наблюдает, как «еж ежится», «то ли он просто, простите за сленг, выеживается, то есть выпендривается»[82]82
  Северская О.И. Эссеистическая поэтика… Указ. изд. С. 164.


[Закрыть]. И нам приходится гадать, «напрягая извилины» (О.И. Северская), – ведь у ежа не спросишь.

Поэтическая образность в художественной эссеистике дает простор фантазии автора. Спорить здесь не о чем. Допустимо, разумеется, и существование эссе в стихотворной форме – явление это, соглашусь с О.И. Северской, закономерное на рубеже XX–XXI веков и, возможно, даже востребованное временем. Недоумение вызывает тезис исследователя о том, что «поэтическая форма является для эссе наиболее органичной»[83]83
  Там же. С. 168.


[Закрыть]. Гораздо интереснее мне кажется ее наблюдение о том, что эссе можно назвать не только прозаическим, но и поэтическим произведением и что «иногда эссе перерастает рамки поэзии и прозы и собственно текста, превращаясь в метатекстовое построение»[84]84
  Северская О.И. Поэтическое эссе как жанр: от поэзии к «научной прозе» // Международная научная конференция «Художественный текст как динамическая система». 19–22 мая 2005 г. М.: ИРЯ им. Виноградова РАН // www.ruslang.ru/doc/konf_hudit_os.pdf.


[Закрыть].

История развития русской и мировой эссеистики говорит о другом: эссе как жанр зародилось в прозе, а не в поэзии. И дуэт прозаической художественной и документальной нехудожественной эссеистики – ступени ее развития. (Об этом подробнее в главе «Откуда пошло» эссе в русской литературе».)

Вернемся, однако, к анализу эссеистической прозы, проделанному М. Эпштейном[85]85
  Эпштейн М. На перекрестке образа и понятия (Эссеизм в культуре нового времени) // Парадоксы новизны. Указ. изд. // http: hghltd.yandex.com/ yandltm?url/epsht_essay. htm&.


[Закрыть], по «технологической модели», которую он «отыграл» за Чехова. Объектом наблюдения за реальным превращением эмпирического факта в мыслительную универсалию он выбрал эссе М. Цветаевой «Живое о живом». Чтобы уследить за логикой его мысли, придется много цитировать. Полдень в Коктебеле был любимым часом суток М. Волошина. В эссе Цветаевой он превращается в «свой час, в волошинский час» в день смерти поэта. Художественное приращение смыслов происходит постепенно, оно очень точно отмечено исследователем «…полдень дня и года, полдень времени и места, полдень – любимая природа и любимое слово – сквозь все эти наслоения проступает категория «полуденного», как некоего всеобъемлющего типа существования, персонифицированного в Волошине. И наконец, Цветаева доводит это обобщающее, но сохраняющее образность ступенчатое построение до логического – «мифологического» предела: «Остается четвертое и самое главное: в свой час сущности. Ибо сущность Волошина – полдневная, а полдень из всех часов суток – самый телесный, вещественный, с телами без теней… И, одновременно, самый магический, мифический и мистический час суток, такой же маго-мифо-мистический, как полночь. Час Великого Пана, Demon de Midi, и нашего скромного русского полуденного…»[86]86
  Цветаева М. Сочинения. Т. 2. Проза. М., 1980. С 190–192. Цит. по: Эпштейн М. Парадоксы новизны… Указ. изд. С. 358–359.


[Закрыть]

Полдневна уже не только природа вокруг Волошина, но он сам, весь, до глубины своей личности и творчества. Так образ постепенно раскрывает свои обобщающие свойства. Вопрос в том, что это за тип образа. Очевидно, что не чисто художественный, ибо в нем нет никакого вымысла – все такое, как есть, непреображенное, подлинное до мельчайших деталей («парусина, полынь, сандалии»), и недаром Цветаева повторяет, настаивает: «И достоверно – … И достоверно – …» Для мифа существеннее всего достоверность, которая в древности облекалась в вымысел, а затем стала освобождаться от него, – вот почему сам дух мифологии переходит в документальное, подтвержденное фактами повествование (тогда как беллетристике достается в наследство от мифологии именно фантазия как условная форма достоверности). Но одновременно этот цветаевский образ, который одной своей, «свидетельской», стороной прикасается к факту, другой, мыслительной, дорастает до понятия, до чистой, абсолютной, внесобытийной сущности человека как воплощенного Полдня. Через этот образ самый достоверный факт непосредственно сочетается с самой обобщенной идеей – и при этом сохраняет все пластическое богатство и выпуклость образа, как единичной личности, в которой все – сущность, и сущности, в которой все – личность»[87]87
  Эпштейн М. Парадоксы новизны… Указ. изд. С. 359.


[Закрыть].

В современной теории эссеистики «сущностно важным оказывается не просто выраженная личная позиция автора, то есть частная ориентация адресанта, но и частная ориентация адресата – читательской аудитории»[88]88
  Соломеин А.Ю. Французская национальная гуманитарная традиция… Указ. изд.


[Закрыть], – считают многие авторитетные исследователи. Им возражают сторонники прямо противоположного взгляда на задачу эссеиста: «Перевести взгляд с чего-нибудь привычного, бедного, обыкновенного, осязаемого, конкретного к тому, что в нем как бы заключено. И что так и будет неодолимо влечь к себе, превращаясь в неотступную и не воплощаемую ни в едином из известных мне образов мысль, и отчего мне, довольствуясь ею, несчетное число раз пытавшемуся ее высказать, предстоит умереть, и в чем я уверен, если смерть не станет ее разрешением, окончательным развоплощением, не требующим ни аналогий, ни отличения. До без конца восстанавливать утраченное в этом «зрении» создание. Таково задание»[89]89
  Драгомощенко А. Ксении. СПб., 1993. С. 63. Цит. по: Северская О.И. Указ. изд. С. 167.


[Закрыть].

Признаться, затрудняюсь даже представить себе, о чем будет такое эссе. Конечно, содержательно-смысловая структура эссе «позволяет соотносить разные типы отношения к бытию»[90]90
  См.: об этом: Максимов В.В. Эссеистический дискурс (коммуникативные стратегии эссеистики) // Дискурс. Новосибирск, 1998. № 5/6. С. 414.


[Закрыть]. Но как выполнить это задание «до без конца» без текстообразующего начала динамичной структуры, которая оказывается в этом случае просто ненужной, как и своеобразное композиционно-речевое единство, получившее определение «свободной композиции» и являющееся родовым признаком жанра? Философия филологии может углубить эссе, расширить его горизонты, но она оказывается способной и разрушить жанр, направляя его в никуда.

Новый и четкий взгляд на эссе с точки зрения его поэтики предлагает К.А. Зацепин, который считает, что ХХ век дал «множество блестящих образцов литературной эссеистики, которые в полной мере можно воспринимать как художественные тексты»[91]91
  Зацепин К.А. Жанровая форма эссе в параметрах художественного // Вестник СамГУ. 2005. № 1 (35). С. 80.


[Закрыть]. Он называет длинный список признанных в разных странах, в том числе и в России, эссеистов, который, конечно же, можно продолжить, изменить, сократить. Но все они входят в систему координат, определяющую признаки и принципы классического эссе: «Проблематизируя, вопрошая предмет, эссе проблематизирует само вопрошание – до каких пределов оно может простираться, активно приглашая читателя к соучастию. Избегая суждения об истине в терминах присвоения, мысль в эссе предстает как действующая субъективность, активность которой – «в открытости», потребности в «домысливании» со стороны читателя, в чем и состоит коммуникативная направленность эссе как «художественного философствования»[92]92
  Там же. С. 83.


[Закрыть].

Форма таких текстов «предстает как пространство рефлексии, становления смысла и его обращенности на себя самого, как размышление, становящееся творением». Отношения «читатель – автор» в них – это «живое противоречие», нацеленное, по К.А. Зацепину, на «восприятие эссеистической формы, становящейся для читателя пространством свободной коммуникации с запечатленной в письме другой субъективностью, коммуникации, утверждающейся как единственная доступная постижению истина и ценность».

Разгадывая интеллектуальные кроссворды…

Чтение эссе – все равно что разгадывание кроссворда. Перед глазами текст, за ним – автор, личность. Как сложатся их отношения – читателя и автора, каким получится диалог, не знает ни одна из сторон. Об этой уединенной беседе говорит сам Монтень достаточно жестко: «Я не ищу никакого удовольствия от книг, кроме разумной занимательности, и занят изучением только одной науки, науки самопознания…»[93]93
  Монтень М. Указ. изд. С. 84.


[Закрыть] Здесь Монтень – читатель. Но в этом признании – ключ к пониманию Монтеня-писателя. В этом качестве он предстает автором, который своими текстами-опытами не намерен доставлять никакого удовольствия читателю, не хочет с ним никакого диалога, он его попросту не интересует, а предоставляет ему право и возможность заняться самопознанием, как это делает сам, читая чужие книги. Уж не лукавство ли это, не скрытый ли полемический прием вызвать читателя на диалог, который ему как будто бы и не интересен?

У Н.М. Карамзина-эссеиста – другая цель: он ведет диалог с Жан Жаком Руссо, выискивая подтекст в стилистике пишущего. «Маска, я тебя знаю, – словно говорит он. – По крайней мере, могу понять, кто под ней скрывается»: «Отчего любим мы читать его (Жан Жака Руссо. – Л.К.) и тогда, когда он мечтает или запутывается в противоречиях? Оттого, что в самых его заблуждениях сверкают искры страстного человеколюбия; оттого, что самые слабости его показывают некоторое милое добродушие»[94]94
  Карамзин Н.М. Что нужно автору? // Хрестоматия по русской литературе XVIII века. М., 1965. С. 799.


[Закрыть]. Философия филологии в эссеистической прозе Карамзина – узнаваемый «рецепт» читателю настроиться на чтение. Ю.М. Лотман этот «рецепт» расшифровал так: «Карамзин завещал русской культуре не только свои произведения и не только созданный им новый литературный язык – он завещал ей свой человеческий облик, без которого в литературе пушкинской эпохи зияла бы ничем не заполненная пустота»[95]95
  Лотман Ю.М. Карамзин. М., 1997. С. 821.


[Закрыть].

Индуцируя эстетические крайности и не объявляя об этом, В.В. Розанов вступает в явный диалог с тем же Монтенем. Он выделяет в эссеистическом чтении возможность познать не только себя, но и мир: «Зачем, открываясь от насущных дел, забот, иногда обязанностей, читатель берет книгу и уединяется с нею – уединяется в себя, но зачем-то в сообществе с человеком, давно умершим или далеким, которого он не знает и, однако, в эти минуты уединения предпочитает всем, кого знает? Какой смысл в книге, в чтении? Наслаждение ли? Но в непосредственных созерцаниях, в реальных ощущениях действительности оно может быть всегда ярче. Красота ли? Но разве для нее уединяется человек? Он уединяется, чтобы, на минуту оторвавшись от частностей, от подробностей своей жизни, своих тревог, обнять их в целом, понять эту жизнь в ее общем значении. Что скажет, что может сказать он обо мне самом и обо всем, что так тяготит меня и смущает в жизни, – вот вопрос, который определяет выбор нами того, кого мы зовем с собой в уединение, или книги, какую избираем. «Помоги мне разобраться в моей жизни, освети, научи», – вот самая серьезная мысль, с какою может читатель обратиться к писателю; думаем даже, что это есть единственная серьезная мысль, на которой может истинно скрепиться их общение»[96]96
  Розанов В.В. О Достоевском // В.В. Розанов. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. М.: Республика, 1996. С. 277.


[Закрыть].

Эссе о чтении, можно сказать, – блуждающий сюжет. Или вечный. Во все времена находились мыслители, писатели или ученые, стремившиеся пробуждать и просвещать приобщением к книге, к чтению. Тема жила собственной жизнью, разной глубиной осмысления, в разных стилистических координатах, для всякий раз современного читателя. Недавно минувший век оставил потомкам свою эссеистику об опыте самопознания и пользе чтения.

«Гимн сочинительству (О значении художественного вымысла)»[97]97
  Лит. газета. 1987. № 41 (7 октября). С. 15.


[Закрыть] – эссе знаменитого американского писателя Э.Л. Доктороу можно считать классическим. Оно о том, что вне времени, что не теряет своей актуальности никогда, – о дефиците творчества и духовности в том обществе, в котором ему выпало жить. Тема для автора, решившегося после своих знаменитых романов «Рэгтайм» и «Гагачье озеро», по сути о том же, написать еще и эссе, надо понимать, так до конца и не закрыта.

Заголовок и подзаголовок – как указание на два разных жанра, требующих разной стилистики. Гимн – чего-то величавого, громкого, боя в литавры, а размышления «о», в данном случае, о значении вымысла – спокойного раздумья, доводов, аналогий, эрудиции в конце концов. Но Доктороу почему-то поставил их не только рядом, но и связал внутренней логикой в одну заголовочную структуру, которую с помощью декодирования самого текста с полным правом можно прочитать как гимн эссе. Попробую это доказать.

Автор пишет, что вымысел «есть древний способ знания, тотальная форма общения, первооснова современной языковой специализации». Но, можно понять, с его точки зрения, – это вовсе не само сочинительство, не творчество. А вот художественный вымысел – это совсем иное понятие. Это плод творца, возникший из его домыслов и писательских размышлений над данностью: «древний способ знания, тотальная форма общения…» и т. д. Не простое собирание фактов, а столкновение общеизвестных истин и осмысление их составляют творческий процесс написания художественного произведения. Как, впрочем, и эссе.

Это и есть подлинное сочинительство. Доктороу слагает гимн творчеству, и в этом смысле нет никакого противоречия в структуре заголовка: стилистика его собственного текста абсолютно эссеистична. На новом витке философской филологии мы читаем эссе об эссе.

В воспоминаниях автора о детстве проскальзывает важная деталь: завораживавшие его рассказы отца и матери были «о самых обыкновенных вещах», но все «казалось чрезвычайно важным». Размышляя об этом, он делает вывод: все воспринимается естественно, когда рассказчик – «человек, которого ты любишь».

А что нужно, чтобы слово писателя отозвалось в душе читателя с той же силой, что и рассказ любимого человека? Доктороу знает ответ: «В каком-то смысле задача профессионального писателя как раз и заключается в том, чтобы преодолеть ужасный изъян – то, что он всего лишь писатель, а не родной и близкий читателю человек».

Личностное начало – не только литературная форма эссе, но и скрытая пружина повествования. Жизненные впечатления автора, пропущенные через сознание, оценки собственного опыта, внутренняя работа ума и явление индивидуального смысла прочитанного чужого текста способны сплести стройную мелодию повествования, хотя, если верить автору, «повествование подвластно всякому – возможно, потому, что оно заложено в самой природе языка». М. Бахтин называл это «включением слушателя (читателя, созерцателя) в систему (структуру) произведения»[98]98
  Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук // Эстетика словесного творчества. Указ. изд. С. 388.


[Закрыть]. В равной мере наблюдения Доктороу о поиске приемов «метафорической» передачи смысла – это интерпретация теории М. Бахтина об ориентации слова на собеседника[99]99
  Волошинов В. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. Л., 1930. С. 87–89.


[Закрыть].

Со сдержанной иронией автор комментирует упрощенную модель писательского труда: «Если у вас есть существительные, глаголы и предлоги, есть подлежащие и дополнения, – будут и рассказы». Если бы все было так просто! А как же гениальное наблюдение Л.Н. Толстого о «лабиринте сцепления», или учение В.В. Виноградова об «образе автора»? Автор – не собиратель существительных и глаголов, а сочинитель, мыслящий избирательно и творчески, познавший «искусство сочинителя».

«Нет сочинительства лучше того, что откровенно зовется сочинительством, – художественной литературы», – во имя этого пассажа, кажется, и написан весь текст. Доктороу никому не навязывает своего мнения – эссе не призвано убеждать. Он лишь размышляет: «Это (сочинительство. – Л.К.) древнейшая форма знания, но и самая современная тоже: если все сделано так, как надо, то разнообразные функции языка опять сплавляются в единое откровение, от которого захватывает дух. Будучи тотальной формой общения, это и важнейшая его форма. Она охватывает все».

Гимн сочинительству звучит как откровение ума, как мысль, направленная «на чужие мысли» (М. Бахтин), оформившаяся в новый текст: «Ценнейшее средство и орудие выживания, литература несет в себе мудрость», избавляющую от отчаяния, дозирует страдания. Она говорит: чтобы и дальше существовать, мы должны вплести свою жизнь, самих себя в наши сказания».

Биографическое «я» эссеиста как неотъемлемый элемент жанра совместило здесь в себе два лица: автора и слушателя. Это композиционно-речевое своеобразие было присуще еще многим эссе Монтеня: он представал перед читателем в ипостасях наследника культуры прошлых эпох и творца культуры своего времени[100]100
  См.: Зыкова Е.П. Опыты М. Монтеня и проблема зарождения жанра эссе // НДВШ. 1980. № 14. С. 21.


[Закрыть]. Проблема вымысла, попав в эссеистическое поле, обращена то в глубь собственных мыслей автора, то отдана на осмысление читателю.

Если воспользоваться советом и взглянуть на это эссе со стороны («отойти на шаг и рассмотреть эссе в целом, а не отдельные его части»[101]101
  Райнкинг Дж. Э., Харт Э.У., фон дер Остен Р. Композиция: Шестнадцать уроков для начинающих авторов. М.: Флинта: Наука, 2005. С. 72.


[Закрыть]), что полностью соответствует нашему подходу к композиционному анализу текста по методике декодирования, то все, что кажется разрозненным, вдруг проявляется, как на разноцветном мозаичном панно, в полной гармонии.

Эссе, полагают ученые, является идеальной формой воплощения авторской субъективности, в которой весь подбор аргументов, как мы убедились на примере эссе Э.Л. Доктороу, подчинен раскрытию его идеи в свободной модели сцепления. Гармония текста покоится на гармонии мыслей, связанных индивидуальным выбором. А скрепляет это композиционно-речевое единство заголовок, сам по себе требующий расшифровки для понимания авторского замысла.

Композиционный конструктивизм рассказа Л.Н. Толстого «После бала» основан на авторском приеме философско-художественного осмысления одного социально-нравственного явления. Это не эссе в общепринятом представлении, но очень близко к нему по всем признакам жанра. И, в первую очередь, по игре ума в подтексте, которая создает неповторимое эссеистическое «я».

Начнем с заголовка. Странное, непривычное для русской литературы того времени название – «После бала». Известно, что и сам Л.Н. Толстой долго колебался в выборе. Варианты были разные. Но он их отбрасывал. Любопытно, а какие варианты заглавия (они известны из литературоведения) Толстой отверг сам? И почему? Попытаюсь предположить. Итак, «Рассказ о бале и сквозь строй». Обнаженная идея? «Дочь и отец». Смещение акцента на плохую наследственность? «Отец и дочь». Чересчур лобовое обвинение отца за несостоявшуюся любовь дочери? «А вы говорите…» Это последняя фраза рассказа. Может быть, в ней звучит укор за несогласие с позицией героя?

Трудно, конечно, что-либо утверждать, но что Толстой испытывал немалые сомнения до того момента, как остановился на «После бала», очевидно. Думаю, потому, что оно подсказывает читателю координаты поиска ответа на главный вопрос, интересовавший автора: случай или среда изменили человеческую жизнь?

Внешне фабула выглядит достаточно просто. Иван Васильевич, герой рассказа, в кругу друзей вспоминает случай из собственной жизни: искренняя юношеская влюбленность его резко оборвалась после того, как он стал невольным свидетелем экзекуции, которой командовал отец девушки. Вот герой и размышляет, кто виноват в крушении судьбы – среда или случай. По сути – рассуждает сам автор.

Сюжет, оказывается, имеет под собой документальную основу, «подкроенную» под любовную историю. В публицистической статье «Николай Палкин», автором которой был сам Л.Н. Толстой, упоминается знакомый «командир», который накануне с красавицей-дочерью танцевал мазурку на балу и уехал раньше, чтобы назавтра рано утром распорядиться «наказанием» бежавшего солдата-татарина. Распорядился – солдата засекли до смерти.

В художественной ткани «После бала» этот факт обретает новую жизнь. Но в творчестве Л.Н. Толстого разрушающее воздействие среды и противодействие личности – тема вовсе не случайная. В своих публицистических статьях Толстой называет «убийцами» всех, кто причастен к правительственному насилию. Позиция его активная и бескомпромиссная: он ощущает себя не созерцателем, а участником событий, с которыми связано крушение веры народа в непогрешимость авторитета власти. Его занимает «диалектика души», точнее – духовный слом через психологический анализ.

Но поймет ли этот замысел читатель? Как сделать, чтобы понял или хотя бы приблизился к пониманию авторской идеи? Композиционный анализ, проведенный по методике декодирования, – один из возможных путей. Знание законов жанра и текста, композиции и функционирования ее элементов, лингвистических средств и приемов – вот филологические составляющие для такого анализа. После него мы и приходим к выводу о том, что это рассказ с философско-эссеистическими размышлениями.