Текст книги "Мой Бийск, моя Сибирь. Роман – признание в любви. Книга 1"

13. Вождь им в помощь!

Июнь 21 число. День сравнялся по продолжительности с ночью. Тишина. Прохлада. Ветер северный – любимый мной, свободный, сильный. Иду гулять. По стечению обстоятельств (мне назначена встреча у фонтана) гуляние состоится на Площади 9 января. Небольшая площадь-парк. Аллея огромных старых берёз. Клумбы, подстриженные кустарники. Скамеечки для таких, как я. В центре парка скульптура вождя всех народов – Владимира Ильича. Знаменитый мыслитель стоит на высоком постаменте в задумчивой, но устремлённой вперёд – в светлое будущее, позе.

Тёмен лик великого вождя. Черна и его монументальная фигура. Время и ядовитые испарения города покрыли бронзу неистребимым налётом тьмы.

Облакам, несущимся в солнечном небе, людям и всему миру абсолютно всё равно, что там происходит с бронзовым Владимиром Ильичом. И только голуби нахально пользуются его расположением. Голова и плечи вождя служат настырным птицам точками опоры в опасном мире. Высоко над асфальтом, на уровне берёзовых крон, на надёжных бронзовых плечах и такой же голове, голуби чувствуют себя хозяевами парка и города. Вождь им в помощь!

Бийск, Площадь 9-го января, июнь 2015 г.

14. Мой Бийск в 80-х

И вспомнился мне Бийск, его улицы, переулочки, во времена немудрёного, хотя и непростого, детства моего сына. Маленькая деревянная двадцатая школа, где он учился в четвёртом классе. Это было время счастья! Сын тогда, конечно же, не понимал этого – просто жил, просто учился. А я даже и подумать не могла о том, что когда-то его не будет в моей жизни.

Учился он неплохо, но, когда зацветали черёмуха и сирень, когда весна сводила с ума всё живое, забывал об уроках, экзаменах, не слушал учителей. Восторг жизни захлёстывал его, и школа уходила куда-то на дальний план. В классном журнале появлялись двойки. Вспомнились его друзья-мальчишки, с которыми играл сначала в войну, потом – в футбол, волейбол, ходил в секцию самбо.

Когда подросли, все поголовно увлеклись штангой. Тогда уже вошли в моду дискотеки, и пацаны толпой ходили завлекать девчонок. Вспомнились почему-то высокие мальвы под окном дома, где мы по обмену получили квартиру в новой девятиэтажке. Я всегда, выходя из подъезда, останавливалась возле больших ярко-розовых и тёмно-бордовых кустов, рассматривала толстые резные лепестки, гладила их руками. Цветы пахли тонко и дико, словно росли не на газоне в городе, а в раздольной степи.

Нравились мне маленькие ярко-малиновые цветочки на вьющихся стеблях, ютившиеся у подножия высоких мальв. Их сложное строение, живой цвет и аромат, плотно сложенные лепестки удивляли и несли какую-то загадку – казалось, неизвестный гениальный художник создал их специально для того, чтобы люди задумались над красотой и непостижимостью живой природы. Однажды рискнула заглянуть внутрь маленького волшебного цветка, но лепестки оторвались, просыпались на землю рубиновыми чешуйками, и загадка исчезла.

Как всё это далеко – другая волшебная реальность, в которой нам с сыном уже нет места.

Было это в 1989 г.

Бийск ул. Мухачёва – 250, район Казанки, 20-я школа, 1989 г.

15. Душа старинного Бийска

Далёкой зимой 1974 года в Барнауле состоялся очередной семинар молодых писателей Алтая. Это был мой первый литературный экзамен. Именно там, во время вечерних споров о жизни, поэзии и судьбе высветились люди, имена и стихи которых остались ориентирами на всю жизнь – Владимир Башунов, Геннадий Панов, Николай Черкасов, Леонид Мерзликин. И конечно, конечно – Александр Родионов.

Это было счастливое молодое время, когда уже увидела свет его первая книга стихов «Начало поля» и готовился к изданию новый поэтический сборник «Краснотал». Вот это сибирское слово «краснотал» – как раз точный портрет Саши Родионова. Огненно – рыжий, неистовый, непредсказуемый, геолог по образованию, поэт по призванию, он в то время производил впечатление степного куста краснотала.

Горное, бродячее, природное братство геологов воспитало в нём неповторимые черты – умение видеть человека насквозь и общаться дружески, если обнаруживалось родство душ. Не случайно выбрано было им название первой книги «Начало поля». Это термин, означающий начало полевого сезона у геологов.

Стихи из своей первой книги, которые он читал тогда, в 1974 году, остались в памяти навсегда. Я помню и сейчас эти короткие неповторимые строки:

 
Друг мой давний,
Гость мой редкий!
Прилети! Мой дальний гость…
Из твоей из табуретки
Кругло вырос лысый гвоздь.
Гвоздь забьём – на то мужчины!
Здесь из низкого окна
Виден мне лоскут лощины,
Роща дальняя видна.
И покуда с новостями
Почты нет из Тяжина,
Здесь грибами, как гвоздями
К пням прибита тишина.
 

В разговорах проявилось много общего. Оказалось, мы учились в Томске почти в одно и то же время. Саша лишь двумя годами раньше закончил учёбу на геологическом факультете Томского политехнического института. А я училась в это время на третьем курсе химфака ТГУ. Значит, в течение трёх лет мы жили в одном городе, ходили по одним и тем же улицам, но нигде не пересеклись. Я тогда писала стихи только для себя, что называется, в стол. А Саша общался с поэтами Томска, посещал занятия поэтической студии знаменитого Василия Казанцева.

Но поэзия – этот сильнейший магнит – всё равно притягивает творческих людей в своё поле. Вот так, спустя много лет после томского студенческого периода, произошла моя встреча с Сашей Родионовым.

Забыть эту встречу невозможно. То, что последовало несколькими часами позже, стоит описать, потому что это, казалось бы, незначительное событие раскрывает суть человека. А произошло следующее. Когда бийчане по окончанию семинара отправились на вокзал, Саша пошёл провожать меня. Всю дорогу вспоминали Томск, его кружевные старинные деревянные улочки, читали друг другу стихи.

Когда бийчане поднялись в вагон, Саша хотел войти вместе с нами, ведь беседа наша не завершилась. Но у него не было билета. В те времена проводники, видимо, имели инструкции – лишних в вагон не пускать. Проводница встала скалой. Саша остался на перроне.

И вот едем мы все в одном купе, плавно удаляясь от Барнаула. И вдруг откуда-то сверху раздаётся «стук в дверь». Сначала мы не поняли, что это. Потом мужчины открыли окно, и с крыши вагона в образовавшуюся брешь проник Саша Родионов.

– Привет честной компании! – сказал он, как ни в чём не бывало. Подсел ко мне, и мы продолжили беседу с того места, на котором нас остановила неумолимая сила проводницы. Вот в этом упорстве, в этом несогласии с предлагаемыми рамками – весь человек. Настоящий поэт. Талант, не вписывающийся в реальность, а творящий её самостоятельно. Так Александр Родионов и создавал свои книги – брал кусок реальности и делал его частью своей жизни.

Мы добрались до Бийска. И Саша побывал у меня в гостях – в общежитии для молодых специалистов, на Декабристов, 13. От меня отправился он в гости к Борису Хатмиевичу Кадикову, с которым уже давно дружил. Больше всего меня поразило тогда его умение преодолевать момент. Ведь он не был готов к поездке в Бийск. С собой – никаких вещей. Может быть, и денег не было – что не удивительно для поэта. Но Саша, не раздумывая, сделал то, что считал нужным. Потом состоялся приём в Союз писателей СССР, книги, изданные в Барнауле и Москве «Биография ручья» (изд-во «Современник») и «Портрет реки» (Алтайское книжное издательство), учёба на Высших литературных курсах при Литературном институте им. А. М. Горького. Но это потом.

А тогда, в семидесятые, Саша денно и нощно обитал в Бийске. Старинная деревянная резьба – вот что притягивало его в купеческий Бийск, в старый центр города. С дотошностью, характерной для геологов и археологов, производил он «раскопки» с помощью расспросов «последних из могикан» – мастеров деревянной резьбы, ещё помнивших историю этого ремесла в Бийске. И фотографировал, фотографировал.

Мне так и видится его лёгкая летящая фигура в тихих улочках Бийска. Идёт вдоль деревянных домов, настраивая фотоаппарат на лучший кадр, не просто человек, но Душа Бийска. Так бывает. Человек живёт в другом городе, а Душа его здесь, где спят века в наличниках старинных окон с узорами глухой деревянной резьбы. Где кружевная пропиловочная резьба рассказывает сказку более поздних времён. Где всё ещё живут мастера, знающие секреты деревянного зодчества.

Старый центр Бийска и его заречная часть исхожены были Сашей Родионовым вдоль и поперёк. Вот так в течение многих лет, на ходу, а потом и архивной работой, рождались его «Краснодеревщики» и «Красная книга ремёсел».

Чтобы понять его страсть, его желание вникать в историю ремёсел, нужно было видеть, КАК он бродил по улицам, никогда не уставая и не замечая времени. Нужно было видеть свет его синих глаз, питавшийся изнутри каким-то почти материальным желанием Духа – желанием прикоснуться к тому, что сегодня ещё есть, а завтра всё это уже исчезнет в потоке времени навсегда.

И ведь как он оказался прав! Сейчас в Бийске исчезло уже с лица земли многое из того, что запечатлел тогда его точно найденный кадр. Нет, не просто так пошёл Александр Родионов учиться на геологический факультет. Этот человек был одержим историей, археологией, магией слова и факта.

Неповторим каждый миг жизни. Неповторим и тот период, когда неделями обитая в Бийске, Саша жил, в основном, в старом центре в гостинице «Бия», расположенной тогда в Фирсовском особняке на улице Льва Толстого. Мне доводилось бывать «в гостях» в его временном обиталище, где высокие, неправдоподобно высокие потолки, создавали ощущение дореволюционной сказочной жизни.

Да и сам Александр Родионов был сказкой, слишком хорошей и слишком сложной для пролеткультовского советского человека. Многие ведь жаловались, что не смогли прочесть его романов. Не смогли, потому что степень проникновения в исторические реалии у Александра Родионова превосходит возможности понимания обывателя. В ходе поисков он становился не просто исследователем эпохи, но её свидетелем. Александр Родионов не только писатель. Он исследователь, создавший свою машину времени, которая рождалась, в том числе, и в старинных узких улочках Бийска.

Частым гостем в те времена в нашем городе был и Владимир Башунов. Приезжал он к брату Борису, который жил в общежитии для молодых специалистов на Декабристов, 7. Собирались вечером вчетвером – Саша Родионов, Володя Башунов, Борис и я. Сидели за чашкой чая и разговаривали часами. О чём? Конечно, о поэзии и о жизни.

Где-то рядом шумели сосны квартала АБ. Время текло над нами, закручиваясь в улитку Млечного Пути. Звучали стихи, Борис играл на гитаре. Квартал АБ был молод, как и мы, и казалось, его улицы ведут к великому будущему всей страны. Так мечталось, так думалось в те времена.

Когда произношу имя Саши Родионова, отклик идёт на уровне Души. Сейчас больно вспоминать, как он нашёл меня в 2008 году с помощью телефона. Как и от кого узнал мой номер – не известно, ведь находилась я тогда в глухой деревушке Солоновке, Смоленского района, где жили мои почти девяностолетние родители. В захлёстнутом криминалом селе оставлять стариков одних было нельзя.

Вдруг звонит домашний телефон, который ещё недавно долго не работал из-за снежной бури. И голос Саши Родионова говорит: «Люда, ты знаешь – жизнь прошла!» Это, фактически, всё, что он сказал тогда. Через сотни километров было слышно, что он потрясён. Видимо, именно в тот момент, его сердце и душа почувствовали надвигающуюся катастрофу, хотя тогда ещё ничто не предвещало беды.

Моё сердце сжалось в ответ, ведь найти меня в такой глуши, в доме, заваленном почти по крышу снегами, по тонкой нити телефонного провода передать своё отчаяние – это можно было сделать только в минуту большого потрясения. Прошло пять лет, и Саши не стало.

Я часто уезжаю в старый центр города, брожу по улицам Советской, Толстого, Кирова, Фомченко, Мухачёва, где всё ещё живы старинные деревянные дома с резьбой на крышах и наличниках окон. Многие из них брошены, спрятались в заросли кустарников и деревьев. От них веет безлюдьем и давно прошедшей жизнью. Но в каждом из них мне хотелось бы жить.

Я уверена – Душа Александра Родионова осталась в старом деревянном Бийске и в том деревянном его доме в Барнауле, на улице Пушкина, где он жил в последние годы своей жизни.

И напоследок – стихи, посвящённые другу моей юности, поэту, прозаику, публицисту, краеведу, историку, геологу, вечно идущему по родной земле в поисках ушедшего времени – Александру Родионову, любившему Бийск как никто другой.

* * *

 
Когда-то в Москве на Арбате
В каком-то немыслимом платье
Гуляла я с рыжим поэтом.
Сирень венценосно цвела,
И пахло предчувствием лета.
И в небе сиреневом где-то
Под солнцем цвели купола.
Но время чертой невозвратной
Легло предвечерней порой.
Он был мне неназванным братом,
А я ему – божьей сестрой.
 

1984 г.

* * *

 
Жизнь прошла, мой Рыжик ненаглядный.
Мы слепыми были до поры.
И сгорели быстро и нескладно
Наши параллельные миры.
 
 
Мы одни за прошлыми обидами,
Где Душа рвалась, как птица, ввысь.
Даже там, в пространствах неевклидовых,
Мы с тобою не пересеклись.
 
 
Жизнь прошла,
Мой Рыжик синеглазый.
Жизнь прошла, как не было её.
Только в сказке колыванской вазы
Где-то сердце светится твоё.
 

2008 г.

Бийск, квартал АБ – улица Ленинградская, 33.

1974–2014 г.

Текст опубликован в альманахе «Тобольск и вся Сибирь» – т. 24 – Бийск – 2015 г.

16. Переулок Фомченко, 20

Голубые розы, жёлтые хризантемы, оранжевые солнца ноготков, белый душистый табак – всё это благоухало, сияло и рвалось в маленькие открытые окна. Две круглые клумбы на высоких пьедесталах – чья-то фантазия, чей-то труд. Только что прошёл дождь. С крыши всё ещё падали тонкие лучики воды. Трава в ограде зеленела ярко, словно на картинке, нарисованной фломастером. За низким забором были видны аккуратные посадки – помидоры, лук, чеснок.

Я сидела в старом кресле посередине пустой маленькой комнаты, смотрела на этот сказочный вид и слушала радио.

Старое кресло, радиоприёмник на стене и диван в углу – вот всё, что пока имела на новом месте жительства.

Высокий голос Мэркури, словно с неба – откуда-то с высоты, маленькая квартира в двухэтажном деревянном доме, июльский дождь, ветер, пахнущий цветами – казалось, что я всегда жила здесь. Сколько дней и лет сижу перед раскрытыми окнами? Какая разница! Не хотелось двигаться, что-то менять. Прикрыла глаза и улетела вместе с мелодией туда, где в синем провале неба кружилась стайка стрижей.

Случались такие минуты, когда душа замирала, растворялась в окружающем и становилась всем сразу и ничем – одновременно. Благодать – так называлось это летучее состояние. Секунды становились объёмными, похожими на бездонное хрустальное пространство. Минуты превращались в века. Физическое тело исчезало, становясь невесомым, прозрачным и вечным, как воздух. Видимых причин для этой благодати не требовалось. Просто сесть где-нибудь в тихом или, наоборот, шумном месте. Например, на вокзале. Сесть и уйти в себя.

За окном – в цветочной сказке – прошла женщина. Светлый платок, светлая кофточка. Она прошла и скрылась в сером игрушечном кубике – это была баня с тонкой трубой на крыше.

Я перенеслась в реальность, в свою маленькую пустую комнату, где всё ещё пел Фрэдди Мэркури. Эта квартира в старом двухэтажном деревянном доме возле трамвайных путей была моим десятым по счёту местом жительства. Я привыкла к переездам, постоянной потере вещей во время очередной смены жилья.

Жизнь всё время с какой-то остервенелой настойчивостью вывозила на этот путь, словно хотела доказать, что вещи ничего не значат. Что можно, находясь в любой точке пространства, в любых условиях, оставаться самим собой. И не только можно, но и нужно. Только тогда ты свободен и ты – человек.

И вот, наконец, перебравшись в десятый раз в новое жилище, я стала совершенно свободным человеком.

Не зависела от вещей, не зависела от начальников, работы, знакомых, от прошлого – всего этого не стало. Всё исчезло, растворилось где-то далеко позади. Вот это ощущение полной свободы и даже могущества – оно возникло именно сейчас, когда я никому и ничего не была должна. А мне самой ничего и не требовалось. Точно знала, что могу обойтись вот этой крошечной комнатой, старым креслом и диваном. Какой – нибудь ковш или кружка, чтобы набрать воды – вот всё, что нужно. Что-то другое будет лишним. Странное и нереальное ощущение. Или, наоборот, именно это и есть реальность?

Но в этой реальности любая вещь сверх того, что имеется в данную минуту, бессмысленна. Бессмысленны и усилия для приобретения лишнего. Суета только отнимет время – время жизни. Личное время, которое отпущено именно мне.

– Может быть, я и родилась только для того, чтобы понять это. Понять, что такое лишнее, – думала я, всё ещё сидя в кресле.

Женщина в белом платочке прошла по поляне перед окнами в обратном направлении. Перед собой несла она охапку чистого белья, снятого с верёвки. Женщина была красива с этой белой ношей. Смуглая кожа рук казалась ещё темнее на белом фоне, а платок своим голубоватым оттенком словно специально усиливал белизну белья.

Но в глубине души я знала, что всё это изменится, стоит только узнать, кто эта женщина, её имя, имя мужа, увидеть детей. Стоит только услышать о заботах, нехватке денег, болезнях … И красота исчезнет. Свернётся и почернеет, как обмороженный цветок.

– Не хочу ничего знать. Ни с кем знакомиться, разговаривать. Хочу сидеть у окна и смотреть. Только смотреть. Издалека. Могу я себе это позволить? Ну, хотя бы ненадолго.

Я вернулась в город, где прошла почти вся моя жизнь. Вернее, тот отрезок её, когда человек живёт, исполняя долг. Именно так. Живёт так, как нужно.

Кому нужно? Наверное, обществу, государству. Семья, работа… По большей части, это работа за кусок хлеба, за крышу над головой. Но этот период рано или поздно заканчивается. Если повезёт. Если человек доживёт. И тогда можно сказать, что «долг» исполнен. Так или иначе, хорошо или не очень, но исполнен.

Вернулась в родной город после трёхлетнего отъезда в Самару. И то, что было в прошлой жизни – тот самый «долг», люди, которые меня окружали тогда, НИИ, где работала, суетный ритм рабочих дней, звуки, краски, чувства – всё это исчезло, растворилось в бездне прошлого времени, словно и не было ничего.

Я вернулась в другой город, в другую жизнь. В океане прошлого утонули и девять квартир, в которых обитала когда-то, переезжая с места на место, и всё то, что выплеснулось из жизни и захватило в Самаре. И вот я в этом маленьком деревянном доме, 1904 года постройки. Квартира пуста. В ней живёт пока лишь мой голос.

Голос, отразившись от стен, гулко закачался в воздухе пустой квартиры. Эхо в доме, где никто не живёт – особенная вещь. Говоришь – и словно кто-то тебе отвечает из далёкого необъятного пространства.

Вот это гудение, подобное звуку эфира в радиоприёмнике, появляется в момент произнесения слов. Как будто включается некая связь с невидимым собеседником. Я каждый раз при очередном переезде отмечала это, когда осматривала новое жильё.

Пустая квартира, не загромождённая вещами – всегда «фонила», как часть космического эфира. Видимо, вещи, вытесняя пространство из помещения, отгораживают человека от живого мира. Я понимала, что это всего лишь образ, но образ, попадающий в «десятку».

Поднялась, прибила гвозди высоко над оконными проёмами, натянула шторы. Отныне белые лотосы с сиреневым отливом поселились в каждом окне. В доме стало уютно. Мир снаружи, словно подчиняясь гармонии этих узорных лотосов, засветился ещё ярче, заглядывая в кружевные прорези.

В правом углу между окнами повесила любимую иконку Казанской Божьей Матери – теперь мой дом защищён.

– Ну, вот и всё! Будем жить!

День клонился к вечеру. Из-за пологой горы заглядывало в дом вечернее солнце. Его лучи, уже отдающие оранжево-розовым, били напролёт в угловые окна. Там стояло зеркало. Отражённый луч падал на противоположную стену, а гранёная кромка зеркала превращала его в радугу. Радужное пятно длинным прямоугольником высвечивало рисунок на обоях – чайные розы, гроздьями свисавшие по бокам узористой вазы.

Я долго следила за этой весёлой радугой. Цветное пятно постепенно бледнело, сползало всё ниже по развесистым чайным розам. И, наконец, погасло.

В комнате стало сумрачно, но в сумерках новое жильё казалось ещё уютнее. Этот укромный уголок – теперь мой любимый дом.

Нравилось и то, что дом стоял на перекрёстке, а квартира была угловой. Два окна в разные стороны, большой обзор. Я просто болела, если в жилище из окна не открывались любимые просторы. Вот этот простор для глаза – это и было главным для меня в любом жилье. Навсегда запомнила, как прекрасно жилось на восьмом этаже. Посмотришь в окно, и всё – полетела душа! Остальное не имело значения. То, что другие считали недостатками, я просто не замечала.

– Что ж, пора спать. Как там говорят? На новом месте приснись жених невесте.

Первую ночь в новом жилище запомнила надолго – из – за того сна, который увидела под утро.

Приснилось, что вхожу в свой дом, а справа – откуда-то из-за угла, выглядывает домовой. Подмигивает, улыбается. Не успела подмигнуть в ответ, как домовой уже из другой комнаты – из-за печки выглядывает. И снова подмигивает. Рукой ему помахала, он вышел на середину комнаты. И ну – ходить перед хозяйкой. Ходит взад-вперёд, по-петушиному поглядывает – искоса и сверху вниз. Ножки резво при ходьбе выбрасывает, руки за спину заложил. Гордый такой, и похож, как близнец, на Жириновского. Причёсан аккуратно, в новом сером костюмчике, и комплекции такой же – плотный, крупный. Важный, в общем, господин.

– Здравствуйте, господин домовой!

Домовой довольно улыбнулся, но ничего не ответил.

Однако я поняла, что нравлюсь своему хозяину, и что он надеется на хорошую жизнь. А жизнь такую должна обеспечить ему именно я – новая хозяйка.

– Да, видно вам надоело одному воздух пинать. Здесь ведь несколько лет никто не жил. Представляю, как вы мёрзли зимой.

Домовой кивнул в ответ – дескать, да – натерпелся.

– Ну, теперь самый тёплый уголок за печкой будет ваш.

Домовой снова подмигнул, прошёлся ещё раз передо мной и вдруг исчез.

– Ну, да. Ну, да. Показался – и хватит. Понимаю. Хорошего помаленьку. Не мешало, однако, узнать, как же вас зовут.

На листе бумаги, который лежал на столе, как на экране, высветилось вдруг ярко-зелёным цветом короткое слово «Саша».

– Вот спасибо, господин домовой. Имя у вас, как у моего брата младшего было. Умер он восемь лет назад. Значит, именем его дом мой охраняться будет.

И тут домовой выглянул из-за печки снова, но похож был уже на брата.

– Да вы просто волшебник! Я буду называть вас Сашенькой.

Тут я проснулась. Совершенно отчётливо вспомнила сон о домовом Сашеньке и улыбнулась.

– Вот так суженый приснился мне на новом месте. А я во сне-то и не поняла, что он передо мной женихом выплясывал.

* * *

Вышла на крыльцо, остановилась на минуту, вдыхая запах цветов, дождя, тополиных листьев, и двинулась по тропинке, ведущей за ворота. Мне нравилось всё в этом доме и во дворе – ухоженном, уютном, маленьком. С удовольствием потрогала железную ручку ворот, повернула её вверх и вышла на улицу.

Узкую улочку, зажатую между бетонным забором витаминного завода и рядом деревянных домов, украшало трамвайное полотно. Блестящие рельсы, аккуратные шпалы, паутина проводов над поворотом. Особенно красиво смотрелись вьющиеся лианы, свисающие с бетонной громады заводского забора. Их блестящие резные листья с малиновым отливом казались ненастоящими, словно сделанными из пластмассы. И только когда дотронулась до них, ощутила прохладу живой поверхности – листья были упругими и мягкими одновременно. То ли это был какой-то сорт виноградной лозы, то ли декоративный вьюн. Я не знала, да и неважно было, что это за растение. Прошла вдоль забора, время от времени касаясь низко висящих листьев и красноватых стеблей.

– Вот тут буду ходить каждый раз, когда отправлюсь на остановку или домой. Так что этот сад – мой! – сказала себе. – Вот я и владелица виноградника.

Мне хорошо жилось на улице Фомченко в доме № 20.

 
Женщина в жёлтом наряде
сидит на пеньке.
Вечер. Смеркается.
Лето настало опять.
Двери открыл
и отправился в мир налегке
мальчик соседский —
богатства и счастья искать.
Хлопнули звонко ворота,
вспорхнул воробей.
И в тишине утонули
мальчишьи шаги.
Не торопясь,
по тропинке бредёт скарабей.
А на востоке стемнело —
невидно ни зги.
Женщина встала,
взошла на крутое крыльцо,
и обернулась,
и вдруг полетела в закат.
И озарилось восторгом
её золотое лицо,
и оперением иволги
вспыхнул наряд.
 

Дворняге Бимке

 
Да, хозяин твой доволен,
Лаешь громко – на испуг.
Но в раю дворовом воли
Не бывает, милый друг.
 
 
Пляшешь, славный и нелепый.
Жаль мне молодость твою,
Мальчик пёс, гремящий цепью
В заколдованном краю.
 
 
Понимаешь всё, наверно,
Но такая служба, брат.
Ты, доверчивый и верный,
И ни в чём не виноват.
 

Бийск, пер. Фомченко, 20, 2002 г.