Текст книги "Политическая коммуникация: опыт мультимодального и критического дискурс-анализа"

1.2. Политический дискурс как пространство экспликации чужеродности

В настоящее время в академической среде сложились научные школы и направления, предлагающие разные подходы к определению дискурса: [Алефиренко, 2005а, 2005б; Арутюнова, 2009; Бергельсон, 2005; Дейк, 1989; Карасик, 2002, 2009, 2010; Кашкин, 2010; Макаров, 2003; Манаенко, 2009; Олешков, 2010; Почепцов, 2000, 2001, 2008; П. Серио, 1993, 2008; Методы анализа…, 2009; Шейгал, 2003; Blommaert, 2000; Dijk, 1989, 1997б, 2011; Fairclough, 1992а, 1993, 1995, 2001, 2003; Fairclough, Wodak, 2004; Lemke, 1995 и др.]. Несмотря на такое активное изучение данной области научного знания, единого понимания термина «дискурс» нет.

Под дискурсом в широком смысле понимается систематизированный, внутренне согласованный корпус моделей; язык, используемый в данной социальной практике, рассматриваемой с определенной точки зрения [Riggins, 1997: 2]. Социальная практика представляет собой способ контролирования выбора одних структур и исключения других, а также удержания этих преференций в течение времени в определенных сферах общественной жизни [Fairclough, 2003: 23–24]. Т. А. ван Дейк отмечает, что дискурс включает три измерения: использование языка, когницию и взаимодействие, взятые в их социокультурных контекстах [Dijk, 1997б: 32]. При трактовке дискурса с позиции семиотики к данному понятию могут относиться такие семиотические модальности, как рисунки, фотографии, картины и т. п., а также невербальная коммуникация (жесты, мимика и т. д.) [Дейк, 2013: 130; Fairclough, 1993: 134; Lemke, 1995: 8]. Такое понимание дискурса восходит к идеям М. Фуко, согласно которым дискурс выступает как часть «дискурсивной практики» – совокупного множества разнообразных сфер человеческого познания. Это совокупность анонимных, исторических, детерминированных всегда временем и пространством правил, которые в данной эпохе и для данного социального, экономического, географического или языкового окружения определили условия воздействия высказывания. Настаивая на исторической обусловленности дискурса, Фуко хочет подчеркнуть, что дискурс – не только совокупность знаков, используемых для обозначения предметов, явлений. Это нечто большее, что подлежит собственно дискурсивному анализу, социально-историческая информация, фон, соотносящий события с дискурсом [Foucault, 1969], цит. по: [Чернявская, 2006: 70].

Отнесенность дискурса к форме социальной практики [Fairclough, Wodak, 2004] предполагает диалектические отношения между определенными дискурсивными событиями и ситуативными, институциональными и социальными условиями, в которых эти события происходят: с одной стороны, ситуативные, институциональные и социальные контексты формируют дискурс и оказывают на него воздействие; с другой стороны, дискурсы сами влияют на социальную и политическую реальность. Иными словами, дискурс конституирует социальную практику и в то же время конституируется ею [Fairclough, Wodak, 2004: 258; The discursive construction…, 1999: 157]. То есть социальное взаимодействие отражается и конструируется в дискурсе, а поэтому дискурс может использоваться для утверждения власти, для защиты, критики. Говорящий или пишущий выражает свои идеологические установки в текстах посредством определенных лингвистических форм. С точки зрения реализации чужеродности дискурс может выполнять ряд функций. Так, через дискурс происходит конструирование определенных социальных условий, например идентификация «чужих» в политической коммуникации. Также посредством дискурса можно утвердить и обосновать уже сложившееся положение вещей, в частности объяснить или доказать, что субъект – «чужой». Кроме того, дискурс может служить средством изменения имеющегося положения дел, то есть показать, что было бы, если бы «они» вели себя так или иначе. И наконец, с помощью дискурса можно разрушить образ оппонента, делегитимировав его.

В отечественной лингвистике разрабатывается несколько подходов к исследованию дискурса.

1. Интерпретативный подход, получивший развитие в работах В. З. Демьянкова. При таком подходе дискурс понимается как смысловое развертывание некоторого опорного концепта, в результате чего создается общий контекст.

2. Идеологический подход, обоснованный Ю. С. Степановым. Дискурс при этом определяется как «язык в языке», но представленный в виде особой социальной данности. Иными словами, акцентируется специфическое использование языка в рамках определенной идеологии.

3. Генеративно-тематический подход, предложенный В. Е. Чернявской, рассматривает дискурс как конкретное коммуникативное событие, привязанное к определенным прагматическим, ментальным условиям порождения и восприятия сообщения и определенным моделям текстопорождения – типам текста, и как совокупность тематически соотнесенных текстов.

4. Интерпретативно-идеологический подход Г. Н. Манаенко, при котором дискурс является общепринятым типом речевого поведения субъекта в какой-либо сфере человеческой деятельности, детерминированный социально-историческими условиями, а также утвердившимися стереотипами организации и интерпретации текстов.

5. Драматургический подход, обоснованный И. Гофманом, в основе которого лежит идея сходства повседневного поведения с театральным представлением. Данный подход позволяет акцентировать в дискурсе меняющееся позиционирование ситуантов [Карасик, 2009: 270–273].

Н. Ф. Алефиренко рассматривает дискурс в рамках ситуативной и событийной обусловленности как элементарную невербализованную единицу текста, представляющую собой сложное целое, и выделяемое содержательное единство, которое на уровне языка реализуется в последовательности предложений, связанных между собой смысловыми отношениями [Алефиренко, 2005б: 298].

В работах В. И. Карасика дискурс рассматривается как текст, погруженный в ситуацию общения, или наоборот – как общение посредством текста [Карасик, 2009: 278]. При этом автор отмечает, что ситуативно-ориентированная модель дискурса допускает различные измерения, в частности социолингвистическое и прагмалингвистическое. В первом случае нас интересуют характеристики участников дискурса, во втором – характеристики его тональности [Там же: 278].

Для отечественных и зарубежных исследований характерно особое внимание к соотнесенности друг с другом понятий текста и дискурса, что отражено непосредственно в определениях: «дискурс представляет собой уровень между текстом как таковым и социальным контекстом, осуществляющим связь между внутренними отношениями в тексте и его внешними отношениями» [Fairclough, 2003: 37]; «дискурс относится к социальному процессу, в который включены тексты, в то время как текст представляет собой конкретный материальный объект, созданный в дискурсе» [Hodge and Kress, 1995: 6]; «дискурс – это связный текст в совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами; текст, взятый в событийном аспекте» [Арутюнова, 2009: 1243]; «дискурс как процесс интенционально обусловленной реализации устного текста является способом передачи смысла, соответствующего макроинтенции говорящего. При этом нарративная основа итогового (“зафиксированного” наблюдателем) текста имеет интегративную природу и представляет собой своеобразный “макросмысл”, коррелирующий с макроинтенцией продуцента речи» [Олешков, 2010: 50]. Таким образом, дискурс выступает понятием более широким, чем текст и если текст – это результат языковой деятельности, то дискурс – это одновременно и процесс языковой деятельности, и ее результат [Кибрик, Плунгян, 2010: 307]. Анализируя текст как продукт, созданный при определенных обстоятельствах для конкретной ситуации и представляющий собой вербальную часть дискурса, необходимо учитывать такие экстралингвистические факторы, как участники общения с их ментальными установками и идеологическими взглядами, социальный контекст ситуации, в которой осуществляется коммуникация, и, наконец, присутствие невербальных символических систем, например визуальных образов. Подобный подход к пониманию текста и дискурса способствует более полной интерпретации смыслов, заложенных участниками коммуникации и опосредованных условиями общения.

Принимая во внимание вышесказанное, мы придерживаемся в наших размышлениях позиции, что дискурс – это упорядоченное и систематизированное использование языка (и других семиотических систем), ориентированное на определенную общественную практику и обусловленное социальными, идеологическими и когнитивными факторами. При таком понимании, на наш взгляд, дискурс может использоваться для конструирования групп и социальных идентичностей, в том числе дискурсивного конструирования чужеродности.

Специфика репрезентации категории чужеродности в политической коммуникации предопределяется особенностями политического дискурса как такового. Политический дискурс является сложным социальным явлением, доказательством чему служат разнообразные методики его интерпретации и различные методологические подходы к его анализу [Филинский, 2002: 15].

Политический дискурс является результатом политики, которая, с одной стороны, представляется как борьба за власть между теми, кто стремится заявить о своей силе, и теми, кто старается противостоять ей;

с другой стороны, политика представляется как взаимодействие, как практики и институты, которые существуют в обществе для регулирования столкновения интересов по поводу денег, влияния, свободы и т. п. [Chilton, 2004: 3; Chilton, Schäffner, 2002: 4–5]. Специфика политической деятельности заключается в ее преимущественно дискурсивном характере: многие политические действия по своей природе являются речевыми действиями [Шейгал, 2000: 17]. По утверждению Р. Водак, политические группы нуждаются в их собственном языке и представляют себя через язык; они определяют свою территорию посредством языка, передают свою идеологию через слоганы и стереотипы; их идеологическая структура, так же как и их аргументация, сформированы определенным образом [Wodak, 1989: 137].

Являясь одним из инструментов социальной власти [Блакар, 1987], язык представляет собой одну из самых сильных форм воздействия. По мнению американского исследователя Д. А. Грэйбер, факты, а особенно идеи, не могут обрести власть, пока они не станут известными. В большинстве случаев требуется язык, сформулированный должным образом, чтобы передать эти факты и идеи так, что они окажутся важными для реципиентов в данных конкретных условиях [Graber, 1982: 197].

В языкознании разрабатываются разные термины, определяющие взаимосвязь языка и политики: язык политики [Okulska, Cap, 2010; политический язык [Баранов, Казакевич, 1991; Graber, 1982]; политический дискурс [Базылев, 1998, Базылев, 2005; Бакумова, 2002; Демьян-ков, 2002; Куликова, 2009; Михалева, 2009; Паршина, 2007; Филин-ский, 2002; Шейгал, 2000; Chilton, Schäffner, 2004; Dijk, 2003б, Fairclough, 2001; J. Wilson, 2003]; политическая коммуникация [Будаев, Чудинов, 2008; Шейгал, 2000; Jarren, Sarcinelli, 2002]; политическая риторика [Bitzer, 1982]. Особое внимание разграничению этих понятий уделяет в своей монографии Е. И. Шейгал [Шейгал, 2000]. В нашей работе мы придерживаемся понятий «политический дискурс» и «политическая коммуникация», рассматривая их, вслед за Е. И. Шейгал, как равнозначные.

Политический дискурс как объект лингвистического анализа привлекает внимание отечественных и зарубежных исследователей ([Базылев, 1998, 2005; Баранов, Казакевич, 1991; Политический дискурс…, 2004; Водак, 1997; Зайцева, 2006; Зигманн, 2003; Канчани, 2007; Карасик, 2002; Кишина, 2006; Кочкин, 2003; Куликова, 2009; Купина, 2009; Лиллекер, 2010; Михалева, 2009; Михальская, 1996; Невинская, 2006; Нестерова, 2006; Новикова-Грунд, 2000; Олянич, 2003, 2007; Паршина, 2007; Плотникова, 2008; Рожкова, 2003; Имя собственное…, 2000; Руженцева, 2004; Самарина, 2007; Чудинов, 2001; Шейгал, 1998, 1999, 2000, 2003; Юдина, 2001, 2010; Bergsdorf, 2002; Chilton, 2004; Chilton, Schäffner, 2002, 2004; Dijk, 2002, 2003б, 2006; Edelman, 1971; Graber, 1982; Hart, 2005; Jäger, 2002; Reisigl, 2008; Schäffner, 1996; Wilson, 2003; Wodak, 2001, 2011] и др.). Авторы определяют политический дискурс в зависимости от подхода и задач исследования.

Обзор современных источников позволил нам выделить три основных подхода к определению политического дискурса: первый подход основан на том, что политический дискурс реализуется посредством особой знаковой системы; сторонники второй точки зрения утверждают, что языку политики свойственно специфическое содержание, а не форма; и, наконец, представители третьего направления считают, что понимание политического дискурса невозможно без изучения контекста. На наш взгляд, данные подходы позволяют представить политический дискурс в разных аспектах и, взятые вместе, способствуют более полному пониманию специфики понятия. Рассмотрим их более подробно и соотнесем с задачами нашего исследования.

В русле первого подхода А. Н. Баранов и Е. Г. Казакевич определяют политический дискурс как «совокупность всех речевых актов, используемых в политических дискуссиях, а также правил публичной политики, освященных традицией и проверенных опытом» [Баранов, Казакевич, 1991: 6], при этом политический язык представляет собой особую знаковую систему, предназначенную именно для политической коммуникации: для выработки общественного консенсуса, принятия и обоснования политических и социально-политических решений [Там же: 6]. Такая трактовка подразумевает сугубо институциональное общение и, с одной стороны, является формой осуществления профессиональной и общественной деятельности политических лидеров и активистов; с другой стороны, представляет собой политическую речевую деятельность «рядовых» граждан – не профессионалов в области политической коммуникации, которые участвуют в митингах, собраниях, демонстрациях [Чудинов, 2007: 37]. Е. И. Шейгал предлагает исходить из широкого понимания политической коммуникации, определяя ее как своеобразную знаковую систему, в которой происходит модификация семантики и функций разных типов языковых единиц и стандартных речевых действий [Шейгал, 2000: 3]. Тогда в понятие политической коммуникации включаются любые речевые образования, субъект, адресат или содержание которых относится к сфере политики: «Разговоры о политике (в самых разных ракурсах – бытовом, художественном, публицистическом и пр.) подобны своеобразным ручейкам, питающим реку политической борьбы, так как они, будучи многократно умноженными, вносят вклад в формирование политического сознания, в создание общественного мнения, что в итоге может повлиять на ход политического процесса» [Там же: 23]. В своей работе мы исследуем политический дискурс в институциональном ключе. Под институциональной коммуникацией понимается специализированная клишированная разновидность общения между людьми, которые могут не знать друг друга, но должны общаться в соответствии с нормами данного социума [Карасик, 2002: 234]. Участники политической коммуникации – представители различных рангов государственной власти, общественные деятели, политические аналитики и журналисты, которые описывают политическую ситуацию, прогнозируют ее дальнейшее развитие, дают оценку анализируемым событиям и фактам. Следует отметить, что, функционируя в семиотическом поле, пространство политического дискурса формируется знаками разной природы, как вербальными, так и невербальными. В своем исследовании мы анализируем изображения в качестве одного из способов реализации чужеродности в политической коммуникации.

Согласно второй точке зрения, под термином «политический дискурс» подразумевается не какая-то особая форма, а специфическое содержание. В таком случае главным в определении политического дискурса считается тематический критерий, то есть его смысловая соотнесенность со сферой политики [Зайцева, 2006: 8]. Исследователь К. Шэффнер объясняет, что политический дискурс является тематическим, потому что его темы (topics), прежде всего, относятся к сфере политики, а именно: к политическим видам деятельности, политическим идеям и политическим отношениям [Schäffner, 1996: 202]. Основной целью политического дискурса является борьба за власть, поэтому мы отмечаем, что при исследовании отношений чужеродности содержание политической коммуникации носит преимущественно полемический характер.

Если следовать третьей точке зрения, то политический дискурс определяется не только политическими дискурсивными структурами, такими как язык и содержание, но и политическими контекстами: «Понимание политического дискурса предполагает знание фона, ожиданий автора и аудитории, скрытых мотивов, сюжетных схем и излюбленных логических переходов, бытующих в конкретную эпоху» [Демьянков, 2002: 43]. По словам Д. А. Грэйбер, «что делает вербальный и невербальный язык политическим – это не наличие какого-то специфического вокабуляра или специфических грамматических форм. Скорее это содержание передаваемой информации, обстоятельства, в которых происходит распространение информации (социальный контекст), и выполняемые функции» [Graber, 1982: 196]. Известный французский лингвист П. Серио, занимающийся исследованием советского политического дискурса, считает целесообразным изучение функционирования дискурса в данном обществе, основывающееся на признании идеологически детерминированного характера установления референции слов [Серио, 1993: 100]. По утверждению Дж. Уилсона, в большинстве случаев именно контекст, а не только отдельные слова или предложения содержит политическую идею [Wilson, 2003: 409].

Учитывая многоаспектность политического общения и принимая во внимание специфику данного исследования, на наш взгляд, целесообразно объединить представленные подходы и рассматривать политический дискурс как структурированную совокупность вербальных и невербальных знаков, актуализирующихся в институциональной сфере, ориентированных на полемический характер общения и реализующихся в тесной взаимосвязи с национально-культурным и социально-политическим контекстом.

Важной при исследовании политической коммуникации является ее идеологическая составляющая. Под идеологией понимается система принципов, лежащая в основе групповых знаний и мнений, основанная на групповых ценностях. Обусловленные идеологией ментальные схемы субъектов политического общения определяют их вербальное поведение, в частности стратегии и риторические приемы, импликации и пресуппозиции, речевые ходы и тематическую структуру дискурса [Шейгал, 2000: 8]. Иными словами, идеология представляет собой комплексную когнитивную систему, контролирующую формирование, трансформирование и применение других социальных знаний, таких как мнения и оценки, а также социальных репрезентаций, включая и социальные предубеждения [Дейк, 2013: 54]. Политические ситуации не просто вынуждают людей говорить или писать определенным образом, – наоборот, существует необходимость в установлении связи между непосредственно наблюдаемыми вербальными и невербальными единицами и ненаблюдаемыми структурами сознания, которые опосредованы культурно-историческим, социальным, общественно-политическим контекстами. Изучение взаимосвязи лингвистических явлений с общественно-политической ситуацией, идеологическими установками, культурно-историческими условиями и т. п. имеет важное значение при конструировании отношений чужеродности в национально опосредованной политической коммуникации.

1.3. Монокультурная и межкультурная перспективы исследования чужеродности в политической коммуникации

Выбор дискурсивных средств маркирования «чужих» в политической коммуникации обусловлен различными факторами, например культурно-историческими условиями (формирование политических институтов в разных культурах происходило по-разному, это отразилось на политической коммуникации), национально-когнитивной базой (влияние менталитета народа на специфику восприятия «чужих»), стремлением поддерживать толерантные отношения с «чужими» и, наконец, перспективой актуализации чужеродности, а именно монокультурной и межкультурной перспективами.

Термины «монокультурный» и «межкультурный» заимствованы нами из этнолингвистических учений, исследований по межкультурной коммуникации и работ по национальному коммуникативному поведению (М. Б. Бергельсон [2004]; В. В. Красных [2003]; Л. В. Куликова [2004а], [2004б]; Ю. Е. Прохоров, И. А. Стернин [2007]; И. А. Стернин [2000]; И. А. Стернин, Т. В. Ларина, М. А. Стернина [Очерк…, 2003]; Т. Г. Стефаненко [1999]; W. Sumner [2008] и др.). Данные термины часто соотносятся с понятиями «свой» – «чужой» (или in-group – out-group) с присущими им атрибуциями для обозначения участников особого отношения «мы» в отличие от его аутсайдеров: отношения в «мы-группе» характеризуются сплоченностью, тогда как отношения с «они-группами» (others-groups, в терминах У. Самнера) – враждебностью;

если в пределах «мы-группы», или «своих», утверждаются покой, согласие, являющиеся следствием принятых в группе норм, обычаев и традиций, то в отношении к «они-группе», или «чужим», напротив, наблюдается борьба, несогласие, изоляция и отчуждение [Sumner, 2008: 13]. Такое отношение к «ним» объясняется тем, что все чужое воспринимается и оценивается, исходя из закрепленных в культуре ингрупповых стереотипов [Шипилов, 2008: 55]. В исследованиях политического дискурса наиболее часто используются термины in-group и out-group, insiders и outsiders, а также другие семантические пары, например internal political communication и external political communication [Schäffner, 1996], которые, однако, не являются их синонимами. В качестве основания функционирования оппозиции internal-external в политической коммуникации К. Шэффнер выделяет ситуацию общения (setting) и вовлеченных коммуникативных партнеров. С такой позиции внутренняя политическая коммуникация (internal political communication) относится ко всем формам дискурса, которые связаны непосредственно с деятельностью внутри политических институтов (правительства, партий и т. д.), в то время как внешняя политическая коммуникация (external political communication) ориентирована на общую публику, то есть не политиков [Там же: 201].

Если следовать традиционному понимаю, то схематически отношения «свой» – «чужой» можно представить следующим образом (рис. 1).

Рис. 1. Противопоставление «свой» (монокультурный, in-group) – «чужой» (межкультурный, out-group)

Рассматривая понятия «монокультурная коммуникация» и «межкультурная коммуникация», следует учитывать, что 1) отношения чужеродности традиционно связаны в основном с межкультурным общением и 2) согласно современной трактовке, межкультурная коммуникация может рассматриваться в узком и широком смысле. Под межкультурной коммуникацией в широком смысле понимается общение между представителями разных лингвокультурных сообществ; в узком смысле межкультурная коммуникация рассматривает также особенности общения в рамках одной страны, даже внутри разного рода структур и организаций. Л. В. Куликова отмечает, что «межкультурный» момент возникает в этом случае в связи с разницей возраста, профессий, интеллектуального «багажа» коммуникантов, манеры поведения и выбора языковых средств (например, употребление жаргонизмов, профессиональной лексики, языковая грамотность и т. д.) [Куликова, 2004б: 29–30]. Иными словами, в рамках одной лингвокультуры также возможны отношения чужеродности, поскольку «своя» культура не является гомогенной средой и в ней тоже присутствует компонент «чужого». Задействуя различные парадигмы, на это указывают в своих исследованиях Б. Вальденфельс, используя термин «“Чужесть” внутри Родного мира» [Вальденфельс, 1995: 81]; Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский, говоря о том, что в русской культуре «чужими» по отношению к народу считали себя, например, представители интеллигенции [Лотман, Успенский, 1982: 121]. А. Шюц выделяет специальную категорию – «чужак». В качестве «чужака» может выступать, с одной стороны, иммигрант; с другой стороны, это может быть претендент на вступление в члены закрытого клуба, предполагаемый жених, желающий быть допущенным в семью девушки, сын фермера, поступающий в колледж, обитатель города, поселяющийся в сельской местности, «призывник», уходящий на службу в армию [Шюц, 2004: 533]. М. Эделман, говоря о международных конфликтах (international conflicts), обращает внимание на то, что и «внутри» наций также существуют многообразные и конфликтующие группы [Edelman, 1971: 12]. В каждой из приведенных ситуаций мы говорим о «чужом», но обстоятельства и способы отнесения его к этой категории для каждого случая специфичны.

Интерпретация «чужого» всегда опосредована «своей» позицией. Исходя из утверждения Х. Баузингера о том, что «чужое» является субъективной категорией и, соответственно, чуждо всегда только конкретному лицу [Bausinger, 1988], цит. по: [Куликова, 2004б: 52–53], необходимо иметь четкое представление о том, к какой группе принадлежит адресант, что позволяет определить контекст общения и проанализировать коммуникативно-прагматическую реализацию замысла отправителя дискурса. Индикатором отношений чужеродности могут выступать дейктические средства. П. Чилтон предлагает модель измерений дейксиса относительно «себя» как точки отсчета, которую, на наш взгляд, можно рассматривать как подтверждение факта существования «разных чужих» (рис. 2).

Как отмечает П. Чилтон, дейксис задает определенный центр и используется для обозначения своеобразного «якоря» (anchor), позволяя говорящему (или пишущему) четко определить свою позицию и позицию «чужого». Так, местоимения «мы», «наш», «нас» (we, our, us) используются для концептуализации групповой идентичности, партий, коалиций и т. п. в качестве «своих» или «чужих». Ученый выделяет три измерения дейктических средств, а именно пространство, время и модальность, которые представляет в виде осей координат с центром в «основании» измерений – «я», «мы-группа», где t означает время, s – пространство и m – модальность.

Рис. 2. П. Чилтон. Измерения дейксиса

На оси s расположены пространственные дейктические репрезентации, например местоимения. Говорящий («я» или «мы-группа») помещен в центре – «здесь» (here). Выражения с местоимениями второго и третьего лица «размещаются» вдоль оси s, некоторые ближе к центру, другие дальше. При этом речь не идет о расстоянии как таковом; идея в том, что люди склонны «располагать» людей и другие объекты по шкале отдаленности от «себя», используя свои предположения и установки. На этой оси представлены объекты, имеющие метафорическую «социальную» дистанцию, возможно, эксплицитно маркированную такими единицами, как «близкие отношения» (near relations), «тесное сотрудничество» (close cooperation), «дальние связи» (remote connection) и др.

На оси, представляющей темпоральное измерение, t, время говорения «отсчитывается» от момента «сейчас» (now). Поскольку время может быть концептуализировано через «движение» в пространстве (например, посредством метафоры: the end of war is coming, we are approaching the end ofthe war), относительная дистанция по отношению к «себе» и событиям (также от «себя» и событий) может быть представлена как близкая (near) и далекая (distant): the revolution is getting closer, we are a long way from achieving our goals.

Модальность (ось m) также может быть актуализирована по принципу отдаленности с началом оси в позиции «верно, правильно» (right), направленной к позиции «неверно» (wrong): far from the truth, he has gone too far, outside the norms ofconvention, beyond the pale. Наиболее показательны примеры, интуитивно связанные с инсайдерами и аутсайдерами: инсайдеры – это те, кто «стоят близко к», «соответствуют нашим стандартам»; от аутсайдеров ожидается противоположное, что, собственно, и считается морально или законодательно «неверным» и дистанцируется от «себя» [Chilton, 2004: 56–61]. Итак, П. Чилтон полагает, что на основе когнитивных процессов человек «располагает» свои аргументы и утверждения относительно других людей, социальных групп, объектов и т. п. в соответствии с тремя измерениями: временем, пространством и модальностью, приближая или отдаляя их по отношению к «себе».

Данная модель, на наш взгляд, подтверждает тот факт, что в одной лингвокультуре возможны отношения чужеродности, которые проявляются в зависимости от позиции говорящего (пишущего).

За более «радикальным» примером отношений чужеродности в рамках одной лингвокультуры можно обратиться к исследованиям народов, разъединенных в силу исторических событий несколько десятилетий назад, а сейчас вновь объединившихся. Так, Л. В. Куликова анализирует ситуацию в современной Германии, где, несмотря на объединение западной и восточной частей страны, проблема «внутреннего единства» остается актуальной как среди политиков, так и среди населения [Куликова, 2004б: 142]. То есть, будучи по сути одной страной, говоря на одном языке, люди разделены ментальной границей между двумя идентичностями, что порождает отношения чужеродности. При этом проявляется важная составляющая отношения к «чужим», когда «чужой» – это «тот, по отношению к кому я чувствую превосходство или подчинение» [Galasin’ska, Galasin’ski, 2003: 850]. Л. В. Куликова приводит исследование Г. Мааца с описанием особенностей общения между представителями восточных и западных немцев, в котором восточники постоянно испытывали «ощущение неполноценности и неуверенности в контактах с западными немцами», пройдя «попрошайничество и позу просителя». Тогда как для западников были характерны «щедрость, великодушие, постоянная поза дарителя и учителя, чувство превосходства» [Maaz, 1990], цит. по: [Куликова, 2004б: 145].

Таким образом, факт принадлежности одной или разным лингво-культурам детерминирует вид отношений чужеродности. В своем исследовании мы разграничиваем отношения к так называемым «ближнему чужому» («чужой» находится в той же самой лингвокультуре, что и сам адресант) и «дальнему чужому» («чужой» находится за пределами лингвокультуры, которой принадлежит адресант). Представим это следующим образом (рис. 3).

Рис. 3. Представление «чужих» в монокультурном (in-group) и межкультурном (out-group) пространствах

При таком подходе в первом случае мы имеем в виду монокультурную коммуникацию, рассматриваемую как общение представителей одного национально-лингво-культурного сообщества, обладающих единой когнитивной базой [Красных, 2003: 96]. Во втором случае речь идет о межкультурной коммуникации в широком смысле, понимаемой как «общение представителей разных национально-лингво-культурных сообществ, носителей разных ментально-лингвальных комплексов, обладающих разными национальными когнитивными базами» [Там же: 96]. Соответственно, при дискурсивном конструировании чужеродности в политической коммуникации в рамках монокультурной перспективы мы изучаем дискурсивное взаимодействие представителей политических партий и политических агентов, принадлежащих одному национально-лингвокогнитивному сообществу; в рамках межкультурной перспективы мы рассматриваем отношение к политическим агентам – представителям других (по отношению к автору дискурса) национально-лингво-когнитивных сообществ.