Текст книги "Ключ от незапертой двери"

Глава 2. Платочек в красный горох

Никогда не нужно искать причины ненавидеть, если есть основание любить.

Лара Фабиан

1941 год

Василий лежал под раскидистыми лапами мохнатой ели и безуспешно пытался заснуть. Под шинелью, которой он кое-как укрылся, было холодно, и он предпринимал отчаянные попытки расслабиться, чтобы хоть немного согреться. Однако сведенные многодневной ходьбой и ежеминутной опасностью мышцы задеревенели так, что не пропускали кровь бежать по жилам. Единственное, в чем он преуспел, – это в стремлении унять нервный стук зубов.

В окружение его часть попала практически через две недели после того, как их отправили на фронт. Уже почти два месяца они пытались прорваться к своим, аккуратно пробираясь в лесной чаще и обходя стороной деревни, в большинстве из которых слышалась немецкая речь. Да что там в деревнях! Несколько дней назад, точно так же расположившись на ночлег под деревьями, он и его помощник, фельдшер Игнат, проснулись от той самой немецкой речи, которая доносилась из-за ближайших кустов. Сделав Игнату знак молчать, Василий неслышно подполз поближе, чуть раздвинул ветви и увидел двух немецких солдат, спокойно куривших у обочины проселочной дороги и неспешно разговаривающих об оставленных дома семьях.

Солдат постарше тревожился, что его дочь влюбилась в неподходящего человека и в его отсутствие они могут справить свадьбу. Тот, что помладше, горевал, что его жена должна вот-вот родить, и нехорошо, что это произойдет, когда мужа нет дома. Василий свободно понимал все, что они говорят, и в очередной раз добрым словом помянул Генриха и Анну. Анну… Не дав мысли зацепиться за дорогое имя, он так же неслышно вернулся к Игнату и дал ему знак замереть. После недолгого перекура солдаты двинулись дальше по дороге, и только после этого Василий немного расслабился. На этот раз опасность миновала, но до тех пор, пока они не выйдут из окружения, она подстерегала за каждым кустом.

Продукты практически кончились, спасала лишь картошка, которую они втихаря подкапывали на пустующих колхозных полях. Панические настроения вспыхивали вокруг все чаще. Кто-то поговаривал о том, что надо сдаваться на милость врага, чтобы наконец по-человечески поесть. Кто-то, пользуясь возможностями, которые даровали короткие стоянки, закапывал документы, в первую очередь военные и партийные билеты. Срывались с шинелей и гимнастерок офицерские ромбы, бросались в лесу. Коммунисты, комиссары, евреи… Им грозил неминуемый расстрел, поэтому каждый как мог избавлялся от того, что могло выдать его партийную, национальную или сословную принадлежность.

Шинель Василия Истомина была цела. Лейтенантские знаки отличия располагались на ней там, где им и было положено. Военный и партийный билеты (а в партию он вступил еще в институте) лежали во внутреннем кармане, завернутые в вощеную бумагу. Закапывать документы и срывать знаки отличия было… неправильно, а Василий Истомин никогда не нарушал правил, чего бы они ни касались.

Сейчас, будучи не в силах заснуть, то ли от холода, то ли от нервного перенапряжения, он вспоминал, как двадцать второго июня прибежал в институт, где встретил у входа своего закадычного друга Анзора Багратишвили, с которым за годы учебы стал просто неразлейвода.

Красавец-грузин, весельчак и балагур, любитель женщин и красного вина, он уверял, что является потомком знаменитого рода Багратионов. Под байки про главного наперсника Кутузова сложил свою защитную броню не один десяток лучших красавиц института, а рассказ про сокровища Наполеона, зарытые Багратионом по пути из Москвы в Смоленск, заставлял замирать, открыв рот, даже именитых профессоров, забывавших ради этого лекции про брюшной тиф или хирургию в военно-полевых условиях. Анзора любили и студенты, и преподаватели. Он был честный, смелый, открытый человек с ясным светом невообразимых ярко-синих глаз, которые было странно видеть у грузина.

– Ну что, в военкомат? – то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Василий, и Анзор согласно кивнул.

– Да, я сразу туда собирался, а потом решил, что вместе, наверное, сподручнее будет. Так и знал, что ты тоже сюда придешь.

Впрочем, надеждам, что их, быть может, отправят служить вместе, не суждено было сбыться. Двух молодых врачей, только-только получивших дипломы о высшем образовании, откомандировали в разные части. Анзору надлежало явиться в свою завтра утром. Васе – сегодня вечером.

– Ну что, друг, попрощаемся? – с показной бодростью спросил Василий, когда они снова очутились на залитой солнечным светом, невообразимо мирной летней улице. – Ты пиши мне, что ли.

– Напишу, Васька! – В голосе друга вдруг послышалось отчаяние. – Ты живи только, слышишь? Мы обязательно должны вернуться. Мы же еще и не жили по-настоящему. Не любили. Сына не воспитали. Дом не построили. Дерево не посадили.

– Ну да, кто-то еще не стал великим хирургом, – Василий шуткой попытался выдавить из горла застрявший там ком. – Я же помню твои наполеоновские планы.

– У Багратионов не может быть наполеоновских планов, – тут же отозвался Анзор. – Кстати, Вася, есть еще одно дело. Помнишь, я рассказывал про сокровища Наполеона?

– Конечно, помню, эту твою байку весь институт слышал не по одному разу.

– В общем, было сокровище или нет, я не знаю, это пусть историки разбираются, – перейдя на торопливый шепот, продолжил Анзор. – Только в нашей семье всегда хранились серебряные монеты восемнадцатого века. Дед говорил, что они как раз от Багратиона остались. Когда я в Ленинград учиться поехал, отец мне их передал. Они у меня все эти годы в общежитии лежали. Не на видном месте, конечно. А сейчас мне в армию уходить, не с собой же брать на войну. Васька, давай я их у тебя оставлю. Закончится война – отдашь.

– Не знаю, – в голосе Василия послышалось сомнение. – Я ведь тоже сегодня ухожу. А родителей дома нет, они в Белоруссию уехали, не знаю, как там они с бомбежками этими. Вернутся, найдут, не поймут, что к чему. Не записку же им оставлять. Вдруг на чужие глаза попадет.

– Может, в огороде закопать?

– Анзорка, ну сам подумай, а вдруг Ленинград бомбить будут, как Киев бомбят, как Гродно и Брест? Разрушится дом, как потом сокровища твои искать.

– Так что же делать? – друг заметно приуныл.

– Вот что! – решительно сказал Василий. – Поехали, у Генриха оставим. У него легкие слабые, его в армию точно не возьмут, так что у него и спрячем. Ты не думай, Битнеры – люди очень порядочные, чужого себе не возьмут, окончится война, вернут тебе твои монеты обязательно.

– Да я и не думаю, – пожал плечами Анзор, – с фронта еще живым вернуться надо. Да, ты прав, так будет лучше всего. Поехали к твоему Генриху.

Сквозь начинающий наваливаться сон Василий вспоминал, как они вдвоем с Анзором уговаривали Генку оставить у себя тугую колбаску с монетами. Их было три десятка. Развернув колбаску, Анзор вытащил на белый свет одну монету и показал друзьям.

– Рубль 1727 года, – горделиво сказал он. – На аверсе Петр Второй. Это так называемый московский тип. Видите, у Петра на груди три короны. Чистое серебро. Весит около тридцати граммов.

– Дорогие они? – боязливо спросил Генрих. – Страшновато за такое на себя ответственность брать.

– Да не дрейфь ты! – Анзор хлопнул его по плечу. – Живы будем, не помрем. Ладно, ребята, я пошел, мне еще на телеграф надо сбегать, родителям в Тбилиси телеграмму отбить. Счастливо тебе, Васька!

– И тебе счастливо, – Василий нетерпеливо повернулся к уходящему другу спиной. – Генка, мне в часть сегодня. Мне бы с Анной попрощаться. Дома она?

– Нет, – Генрих огорченно свесил белокурую голову. – У подруги с ночевкой осталась. Ты не думай, Васька, я ей все передам.

– Мне бы на память о ней что-нибудь, – с тоской сказал Василий, понимая, что перед отправкой на фронт не увидит до слез любимое, прекрасное лицо Анны. – Ген, очень надо, правда!

– Сейчас… – Генрих на минуту задумался, потом сбегал в другую комнату и принес Васе небольшую фотографию, с которой задорно улыбалась Анна, и шелковый платочек, красный в белый горох, который девушка любила надевать поверх белой кружевной блузки. – На, возьми.

– Заругается, поди, Анна, что ты мне ее любимый платочек отдал.

– Разберусь, – Генрих тихо засмеялся. – Тебе нужнее, ты на фронт идешь, – он снова стал серьезным. – Вася, ты вернись, пожалуйста. Мы тебя будем ждать. И я, и Магда, и родители, и Анна.

– Постараюсь, – улыбка, которую попытался изобразить на своем лице Вася, вышла немного кривой. – Вот еще, Генка, если все будет хорошо и мои вернутся, ты им передай, что я на фронт ушел, хорошо? Я тебе писать буду, так что держи меня в курсе дела. Обещаешь?

– Обещаю, – ответил Генрих, и друзья на прощание обнялись.

Вернувшись домой, Василий быстро собрал рюкзак со всем необходимым, бережно расправил внутри военного билета фотографию Анны, аккуратно сложив, спрятал в нагрудном кармане красный платочек в горох.

«Кто ж скотину кормить будет? – подумал он, пожалев о том, что не догадался договориться об этом с Битнерами. – Эх, плохой я хозяин».

Немного поразмышляв, он не придумал ничего иного, как выгнать свиней и кур в палисад, чтобы не сдохли с голоду на запертом дворе, щедрой рукой разбросал вокруг корм, спустил с цепи старого верного пса по кличке Полкан, напоследок потрепал его по холке, после чего повернул в замке ключ и ушел, не оглядываясь, с рюкзаком на плечах. Для военврача Василия Истомина начиналась новая, военная жизнь. Беспощадная к тем, кого он любил. Беспощадная к его родному Ленинграду. Беспощадная ко всей стране.

Наши дни

Сидя на краешке неудобного жесткого стула в кабинете городского УВД, Василиса нервно теребила в руках мокрый носовой платочек. После ужасного сообщения о гибели Вахтанга отпуск, конечно же, накрылся медным тазом. Отправляясь в управление транспортной полиции, она надеялась, что полученное известие окажется неправдой, страшным сном, что увиденный ею в лесу человек жив, и уж в любом случае это не Вахтанг, любовницей которого она была когда-то и с которым год прожила как гражданская жена.

Но Вахтанг действительно был мертв. Убит. И его тело в полном соответствии с заявлением Василисы нашли в перелеске у деревни Авдеево с признаками насильственной смерти. Точнее, Вахтанг Багратишвили был убит ударом топора, от которого его череп раскололся надвое, как переспелый арбуз. Как сообщил зареванной Василисе вчерашний полицейский, все так же протяжно растягивая слова на букве «а», дело будет расследоваться по месту жительства убитого, то есть в том городе, в котором жила и Василиса.

– Мой вам совет, – доверительно проговорил сотрудник правоохранительных органов, смотрящий, впрочем, на Василису без всякого сочувствия, – отправляйтесь, девушка, домой и прямиком к следователю. Ваше сообщение о теле выглядит крайне подозрительно, к тому же вы, как оказалось, еще и лично знали убитого, так что не ждите, пока вас объявят в федеральный розыск.

– Я не имею к убийству Вахтанга никакого отношения, – нервно сказала Василиса, – так что не надо меня запугивать. Прятаться я ни от кого не собираюсь и ничего скрывать тоже.

Домой она действительно уехала в тот же день, поскольку настроение ходить по театрам резко пропало. Вахтанг Багратишвили был пусть и перевернутой, но достаточно значимой страницей в ее жизни. Их отношения закончились более трех лет назад, но нанесенная ими рана до сих пор кровоточила. Она очень его любила, но, несмотря на это, разорвала их связь решительно и бесповоротно. Вахтанг ей солгал, а для Василисы Истоминой не было ничего более неприемлемого, чем ложь. Об отношениях с Вахтангом ни на стадии их зарождения, ни после окончания она так и не смогла рассказать ни маме, ни бабушке, и это было единственное, чего они о ней не знали. Слишком больно ей было об этом вспоминать.

Сейчас волей-неволей, а вспомнить пришлось. Сидящий перед ней человек, кажется майор, в знаках отличия она разбиралась не очень, смотрел сочувственно, ни в чем ее не обвинял, свои вопросы, признаться, довольно интимного свойства, задавал вежливо и тактично. Лицо у него было человеческое, открытое и славное лицо, которое лишь немного портили жидкие усики над верхней губой.

Человек назвался Иваном Александровичем Буниным, и, несмотря на то что обстановка вовсе не располагала к веселью, начитанная Василиса невольно улыбнулась.

– Когда вы познакомились с Багратишвили? – спросил Иван Александрович, предупредив, что все ее слова являются показаниями и будут записываться в протокол.

– Пять лет назад, – спокойно ответила Василиса, которой было нечего скрывать.

– При каких обстоятельствах? И сразу ли у вас начались близкие отношения?

Познакомились они совершенно случайно, хотя могут ли быть случайными судьбоносные встречи? Василиса взяла суточное воскресное дежурство на «Скорой», и на очередной вызов, поступивший из областного драматического театра, отправилась с легким любопытством. В знаменитом с дореволюционных времен театре она, конечно, бывала, но через служебный вход проходить ей никогда не случалось.

Вызов был, в общем-то, смешной. Только что назначенного художественным руководителем театра Вахтанга Багратишвили укусила оса, забравшаяся в стакан с холодным сладким чаем. Как на грех, у него оказалась сильнейшая аллергия на ос, поэтому отекло лицо и горло.

– Отек Квинке, – такой диагноз с ходу поставила Василиса, распорядилась сделать нужные уколы и присела на стул, поставленный у кожаного дивана, на котором возлежал перепуганный и ужасно несчастный Вахтанг в ожидании, пока лекарство подействует. Отек Квинке был достаточно серьезной штукой, так что режиссеру вполне могла понадобиться госпитализация, и Василиса не торопилась уезжать.

– Как вас зовут? – спросил Вахтанг, едва обретя возможность говорить. Василиса внутренне поморщилась. Представляться она не любила, потому что ее не совсем обычное имя, как правило, вызывало шквал вопросов.

– Василиса, – сообщила она, внутренне приготовившись к неизбежному.

Как ни странно, ее имя не вызвало ни малейшего удивления. Багратишвили просто принял его к сведению, как если бы она назвалась Машей или Катей.

– А меня Вахтанг Гурамович. Можно просто Вахтанг, – сообщил он. – Вы знаете, я в ваш город совсем недавно приехал. Двух недель еще нет, и совсем его не знаю. И знакомых у меня здесь никаких, и к кому за советом обратиться, понятия не имею, так что это происшествие с осой меня напугало.

– Очень вас понимаю, – улыбнулась Василиса. – Когда-то я случайно оказалась в этом городе и тоже чувствовала себя крайне неуютно. Знакомых нет, друзей нет, улицы все чужие. Ничего не понятно.

– Так вы приезжая! – Багратишвили неожиданно обрадовался этому обстоятельству, как будто оно роднило его со случайной собеседницей.

– Ну, теперь-то я уже местная, – она рассмеялась, и смех ее, как десяток колокольчиков, прозвенел в большом, мрачном и почему-то затхлом и пыльном кабинете художественного руководителя драмтеатра. Подумав про пыль, Василиса чихнула.

– Да-да, я уже распорядился сделать генеральную уборку, причем не только здесь, но и во всем театре, – сказал Вахтанг, будто прочитав ее мысли. – Я, знаете ли, не терплю пыль и грязь. Считаю, что любое дело начинается с чисто вымытого пола. Я и в той квартире, в которой живу, первым делом нанял уборщицу, которая каждый день приходит и моет пол.

– А ваша жена с этим не может справиться? – полюбопытствовала Василиса и тут же «поймала себя за язык». Согласно правилам хорошего тона, привитым мамой и бабушкой, такой вопрос вряд ли тянул на приличный.

– Я не женат, – ответил режиссер, и его красивое породистое лицо помрачнело. – Точнее, я вдовец. Моя жена погибла два года назад в автокатастрофе.

– Боже мой, какой ужас! – вырвалось у Василисы. – Простите меня, пожалуйста, я не должна была вам об этом напоминать.

– Да я про это и не забываю, – просто ответил лежащий на диване мужчина, лицо которого уже вернулось к нормальному виду и размеру. Отек спал, так что причин задерживаться в этом кабинете у Василисы больше не было.

– А можно я попрошу как-нибудь показать мне город? – вдруг спросил Багратишвили, словно чувствуя, что она собралась прощаться.

– Не знаю, – Василиса вдруг засомневалась, уместно ли подобное знакомство. Режиссер выглядел спокойным и приятным человеком, однако скромный Васин опыт общения с мужским полом просто кричал о том, что этот человек для нее опасен. Очень опасен! – У меня много работы. Так-то я анестезиолог в областной больнице, а по ночам и выходным на «Скорой» подрабатываю. Так что в свободное от работы время я предпочитаю просто высыпаться.

– Ну пожалуйста, сейчас же лето, ночи длинные и светлые. Я не буду задерживать вас надолго. Когда у вас будет выпадать свободный вечер и вы не будете чувствовать себя слишком уставшей, мы сможем осматривать по одной-две достопримечательности, не больше.

– Ну хорошо, – она неожиданно для самой себя сдалась, чувствуя, что ей хочется встретиться с этим человеком еще раз. – Но тогда взамен вы будете рассказывать мне про мир театра. Признаться, мне с самого детства было интересно с ним познакомиться.

– Вы любите театр?

– Признаться, не особенно. Видите ли, я выросла в маленькой деревне в Вологодской области. Долгие годы мое знакомство с театром сводилось к школьным поездкам на спектакли в областной ТЮЗ, не чаще раза в год. Когда я поступила здесь в институт, то, конечно, пару раз выбиралась на спектакли, но не больше.

– Так это же прекрасно! – с воодушевлением воскликнул Вахтанг и встал с дивана. – Это же означает, что я смогу быть вашим первым проводником в этом сказочном, волшебном мире! Боже мой, я даже думать не смел, что мне так повезет!

Его энтузиазм показался Василисе излишним, но она все же оставила Багратишвили свой телефон. Он позвонил два дня спустя. У нее не было ночного дежурства, поэтому в тот же вечер они встретились у служебного входа в театр и долго бродили по центру города, разглядывая исторические здания и лепнину церквей, отдыхая на лавочках в парке, кормя рыб в пруду и разговаривая обо всем на свете.

Вахтанг оказался приятным собеседником, с чувством юмора, эрудированным и образованным, прекрасным рассказчиком, по ходу повествования артистически перевоплощающимся в персонажей, о которых шла речь. Василиса то хохотала, то с замиранием сердца ждала развязки сюжета, то огорчалась, то изумлялась, то снова весело смеялась. Настроение у нее к концу вечера было просто отличное. Кроме того, ей понравилось, что за те три часа, которые они провели вместе, Вахтанг не позволил себе ни одного нескромного жеста, взгляда или слова в ее адрес. Он был вежливым и почтительным, не распускал руки, не ел ее нескромным мужским взглядом и вообще ни разу не дал понять, что смотрит на нее как на женщину.

Подобной нескромности на первом свидании Василиса не любила. С ним же она не испытывала ни малейшего дискомфорта, как будто провела вечер с надежным старым другом. Их первая прогулка надолго определила их отношения. Они часто потом гуляли вдвоем по старым улицам города, выбирались на пикники за город, съездили в Москву на несколько интересных и ярких спектаклей, но оставались друзьями.

Иногда Василиса ловила себя на мысли, что его показная невозмутимость и независимость от ее женских чар начинает ее раздражать. В конце концов она была симпатичной двадцатипятилетней женщиной, которой хотелось вскружить голову мужчине, тем более такому статному красавцу, каким, несомненно, являлся Вахтанг. Но он не делал никаких шагов, чтобы изменить свой статус друга, а сама она была не так воспитана, чтобы проявить инициативу.

Благодаря Вахтангу она пересмотрела весь репертуар драматического театра, частенько бывала за кулисами, чувствовала себя как дома в его кабинете. К себе домой, в уютную, очень чистенькую однокомнатную квартирку, он тоже приглашал ее довольно часто. Жарил нежнейшее мясо, делал удивительно вкусный грузинский салат с помидорами и кинзой, разливал по бокалам настоящее вино, привезенное из Тбилиси.

– Твои родители живут в Тбилиси? – как-то спросила Василиса во время одного из таких визитов.

– Нет, – казалось, он удивился ее вопросу. – Я коренной петербуржец. Мой дед когда-то приехал в Питер учиться. Потом была война, после которой он стал кадровым военным. В общем, в Питер вернулся уже в старости, когда демобилизовался. Отец тоже учился в Питере, он профессор философии. Мама преподает в университете психологию, так что я из довольно образованной и приличной семьи, не смотри, что сам такой шалопай.

– Да вовсе ты не шалопай, – обиделась за него Вася. – Интересно, мой дед тоже учился в Питере. Он там родился и вырос. Это я у нас – деревенская, – она смущенно засмеялась.

– Ну какая же ты деревенская! – Вахтанг потрепал ее по коротко стриженным волосам. – В тебе порода издали видна. Я, знаешь ли, княжеского рода, мое родословное древо восходит к самому Багратиону, так что породу вижу сразу. Не важно, где ты родилась, кровь твоего питерского деда, видимо, такая сильная, что все остальное перешибает.

Увлеченная разговором, Василиса капнула на белую столешницу соком от жареного мяса. Неаккуратная мясная лужица растеклась, образуя некрасивое жирное пятно. Изменившись в лице, Вахтанг вскочил со стула, схватил тряпку и поспешно вытер лужицу, тщательно следя за тем, чтобы на столешнице не осталось разводов. Изумленная Василиса молча следила за его действиями.

– Да, у меня паранойя, – заметив ее взгляд, кивнул Вахтанг. – Я помешан на чистоте, это правда. Видишь ли, когда мы с женой попали в аварию, ее кровь была повсюду. Удар пришелся как раз с ее стороны, и я весь был залит ее кровью. У меня ощущение, что я до сих пор так и не отмылся полностью.

– Последствия шока, – констатировала Вася, которой стало его мучительно жалко, вот просто до слез. – Так бывает, это я тебе как врач говорю. Но это пройдет, обязательно пройдет.

– Время лечит? – он нехорошо, как-то по-волчьи усмехнулся.

– Нет-нет, я понимаю, что тебе трудно это забыть. А эта фраза – она на самом деле совсем дурацкая. Я по бабушке знаю. Сколько лет прошло с момента смерти деда! А она до сих пор так и не оправилась. Любила его сильно.

– «А время – оно не лечит. Оно не заштопывает раны, оно просто закрывает их сверху марлевой повязкой новых впечатлений, новых ощущений, жизненного опыта, – вдруг процитировал Вахтанг. – И иногда, зацепившись за что-то, эта повязка слетает, и свежий воздух попадает в рану, даря ей новую боль… и новую жизнь… Время – плохой доктор… Заставляет забыть о боли старых ран, нанося все новые и новые… Так и ползем по жизни, как ее израненные солдаты… И с каждым годом на душе все растет и растет количество плохо наложенных повязок…» Это Ремарк, – пояснил он, встретив непонимающий взгляд Василисы. – Эх, ты просто молодая еще, Васенька, и совсем неиспорченная. Потому и повязок на душе у тебя еще нет. Тебе еще не понять.

– Почему же, я понимаю, – тихо ответила она, уязвленная его словами о своем малом жизненном опыте. Ей ужасно захотелось подойти и обнять его, такого ранимого, такого потерянного, невыносимо страдающего от перенесенного горя. Но она не решилась самовольно нарушить установившуюся между ними дистанцию и тихо доела свое остывшее и уже не истекающее соком, как кровью, мясо и залпом допила кроваво-красное же вино в высоком бокале.