Текст книги "Ключ от незапертой двери"

Глава 4. Грехопадение у фонтана

Все, что вы делаете, делайте с любовью или не делайте вовсе.

Мать Тереза

Наши дни

После работы Василиса решила пойти не домой, а к маме. Она вообще старалась сейчас как можно меньше оставаться одна. Одиночество тяготило ее, потому что несло в себе лишние, болезненные и оттого совсем ненужные воспоминания, которые едкой щелочью заливали старую, вроде бы зарубцевавшуюся, но неожиданно вновь открывшуюся рану, заставляя несчастную Васю мучиться от боли.

Чтобы не сидеть пустыми вечерами одной, она пыталась гулять по летним улицам, но и в прогулках не было спасения. В то первое лето, когда еще только-только зарождались их отношения, они с Вахтангом обошли или объездили на велосипеде практически весь город. За все предыдущие годы своей жизни здесь Вася не узнала его так хорошо, как за эти несколько летних месяцев. Улицы и проулки, пруды, нехоженые тропы в парках, старые, наполовину обрушившиеся церкви, музеи и даже богадельня для бомжей, спрятавшаяся на берегу Волги, вдали от центральных улиц, – все было интересно и ново.

Вахтанг часто катал Василису на велосипеде, и не было ничего удобнее, чем взгромоздиться на жесткую раму, скрестить ноги, доверчиво прильнуть к его широкой груди, уютно устроиться в кольце мускулистых рук, сжимающих руль. На улице пахло цветущими липами и летним дождем. Василиса весело смеялась каким-то специально для нее придуманным рассказам, которые он в лицах разыгрывал перед ней, не забывая при этом следить за дорогой.

Сейчас все эти улицы и проулки поднимались навстречу Василисе, с кривой ухмылкой стеля под ноги расплавленный от жары асфальт.

– Вляпалась? – язвительно спрашивали они.

– Вляпалась, – покорно отвечала она. – В прямом и переносном смысле – вляпалась. И в асфальт, и в неприятности. И совершенно не представляю, что мне теперь делать.

Она понимала, что с точки зрения следствия является идеальной подозреваемой. Бывшая любовница сообщает, что за двести километров от дома совершенно случайно увидела из окна поезда труп своего возлюбленного. Ну кто в здравом уме и твердой памяти в это поверит?

Ей было мучительно жаль Вахтанга, который, при всех своих недостатках, был добрым и талантливым человеком. С ним была связана не очень удачная, но вполне счастливая пора ее жизни. Ни до, ни после Вахтанга никто не ухаживал за ней так красиво и самозабвенно, как он. Несмотря на то что она в последний год почти не вспоминала про него, Вася понимала, что, черт побери, до сих пор его любит. Этого горячего кавказского красавца с безудержным темпераментом, безупречным воспитанием и бешеной харизмой не так-то просто было разлюбить. По сравнению с ним все остальные мужчины, которые окружали Василису Истомину, выглядели снулыми рыбами, и именно этим объяснялся тот факт, что, несмотря на весьма привлекательную внешность и спокойный характер, она до сих пор оставалась одна.

– Че-то ты, девка, смурная, – заметила мама, открыв Васе дверь и пропуская ее в квартиру. – Устала или случилось чего?

– И то, и другое, – ответила Василиса, снимая босоножки. – Я четыре ночи подряд дежурила, так смены выпали и в больнице, и на «Скорой», так что устала, конечно. Но и случилось.

– Зачем же ты так себя работой изводишь, доченька? – испуганно спросила мама, как всегда тоненькая и невообразимо прекрасная, с привычной тревожностью в огромных глазах, делающих ее похожей на олененка. Всегда, когда Вася думала про свою маму, перед глазами вставала Одри Хепберн. Мама как нельзя лучше ассоциировалась с «Завтраком у Тиффани», вот только кота ей не хватало для полного сходства образов.

Советоваться с мамой было категорически нельзя. У нее была, как это называла бабушка, «летучая» психика. Василиса предпочитала более медицинский термин – психическая лабильность. В их женском триумвирате мама была самым нестойким, самым слабеньким звеном. Она тревожилась по любому пустяку, легко впадала в панику, могла расплакаться из-за увиденного по телевизору новостного сюжета про брошенного или раненого ребенка. У нее вообще частенько глаза были на мокром месте. Сколько Вася себя помнила, мама никогда сама не принимала даже самого пустякового решения. В их семье все всегда решала бабушка Маша. Ну и Василиса, когда выросла.

Известие об увиденном из окна поезда трупе маме могло оказаться не по силам. Но, пожалуй, впервые в жизни Васе тоже нужно было выговориться, сбросить тяжкий груз, который уже неделю как давил и давил ей на плечи. В конце концов Вахтанга мама не знала, поэтому особо расстроиться из-за его гибели не могла. А Васе нужен был если не совет (что могла посоветовать непрактичная мама?), то хотя бы участие.

– Так что же случилось? – Голос мамы дрогнул, как и длинные загнутые ресницы. Было видно, что ей не очень-то хочется слышать ответ. Васины потенциальные неприятности выводили ее из привычного безмятежного состояния, но дочь она очень любила, поэтому, усевшись на кухне на табуретку и налив тарелку холодного белорусского свекольника, все-таки задала этот вопрос.

– Понимаешь, я ехала в Москву и после Сергиева Посада в окно поезда увидела, что в лесу лежит человек. М-м-м, вкусно как, – последнее относилось к отправленной в рот ложке свекольника, который Вася обожала с детства. – В общем, я через начальника поезда добилась, чтобы туда в лес отправили спасателей, потому что человеку могло быть плохо, понимаешь?

– Конечно, – мама кивнула. – Это абсолютно естественно, Васенька.

– В общем, выяснилось, что тот человек в лесу, он уже умер, точнее, его убили. То есть в окно я уже видела труп.

– И теперь в полиции считают, что ты его не случайно увидела, а знала, что он там? – проницательно спросила мама.

– Да.

– Но девочка моя, это очень быстро прояснится. Понятно же, что ты не могла знать, что в двухстах километрах от твоего дома убили совершенно незнакомого тебе человека. По-моему, ты зря переживаешь.

– Так в том-то и дело, что знакомого, – Василиса дернула ложкой, и на ее белые штаны выплеснулся свекольный фонтанчик. В ажиотаже она этого даже не заметила. – В том-то и ужас, мамочка, что я очень хорошо знала этого человека. Я вам с бабушкой не рассказывала, но пять лет назад у меня начался роман. Мы сначала с ним дружили, потом начали встречаться, а потом даже жили вместе. Правда, дальше нам пришлось расстаться, и последние три года мы виделись случайно и не имели друг к другу никакого отношения, но из песни слова не выкинешь. Я из окна поезда увидела труп, и надо же было такому случиться, что это был труп именно Вахтанга.

– Вахтанга? – Мама на удивление спокойно пережила известие о том, что ее скрытная дочь жила с мужчиной в гражданском браке, ничего ей не сказав, и лишь необычное имя вызвало у нее искру удивления.

– Да. Он грузин. Его звали Вахтанг Багратишвили, он режиссер местного театра драмы. – Тут она заметила малиновое пятно на брюках и озабоченно вздохнула. – Ну так я и знала, что обязательно испачкаюсь! Мам, дай солонку, я присыплю пятно.

Мама не двинулась с места, и Василиса перевела на нее взгляд с пятна на штанах. Лицо у мамы стало напряженным и плоским. Казалось, на нем стерлись все тени. Несмотря на ее полную неприспособленность к жизни, непрактичность, нерешительность и готовность к панике, такое лицо Василиса видела у нее лишь однажды.

Ей тогда было три года. Говорят, что дети помнят себя лишь с пяти лет. Так вот Вася точно знала, что это неправда, и знала именно на основе вот этого первого своего воспоминания, в котором ей было ровно три года. Именно на день рождения бабушка с мамой подарили ей куклу. Настоящую немецкую куклу, в которой в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году не было бы ничего удивительного даже в их деревне, если бы не одно обстоятельство. Кукла была мальчиком. Крепкий пупс в штанишках на лямках, клетчатой рубашке и залихватской кепке, надетой на вихрастый чуб, подмигивал своей маленькой хозяйке озорными синими глазами и говорил «мама», если его укладывали на спинку.

Василиса ему так обрадовалась, что не выпускала из рук целый вечер, кормила с ложечки, бесконечно выслушивала «мама», извлекаемое из недр пластмассового тельца, а перед тем как пожелать маме и бабушке спокойной ночи, уверенно заявила, что Адя будет спать с ней.

– Как ты его назвала? – переспросила мама, которой показалось, что она ослышалась.

– Адя, – твердо ответила маленькая Вася. Она и сама не знала, откуда всплыло у нее это странное и чудное имя. Но пупса звали Адя, в этом она была абсолютно уверена.

Услышав это имя, мама как-то посерела и побледнела одновременно, и лицо ее стало стертым и смазанным, как непропеченный блин. Вася испугалась, конечно, потому что уж очень незнакомой стала мама, и вышла из комнаты нетвердой походкой, держась рукой за стенку, и в сенях загремела ведрами с водой, на которые упала в глубоком обмороке.

Адей Василиса больше никогда не играла. Даже в руки его не брала. Он много лет сидел на сундуке, стоявшем напротив ее кровати. Он и сейчас все еще оставался в их деревенском доме, в который на лето уезжала бабушка и в который они с мамой наведывались при первой же возможности. Василиса мимоходом подумала, что уже больше месяца не ездила в деревню, привычно устыдилась, что не проведывает бабушку, но тут же ее мысли вернулись к непонятному испугу, сковавшему лицо мамы.

– Грехи отцов падают на головы их детей, – непонятно сказала мама, тяжело поднялась с табуретки и, так и не подав дочери соль, пошла к выходу, как и тогда, в Васином детстве, держась рукой за стенку. Споткнулась на полпути и начала валиться на пол в обмороке, и упала бы, не подхвати ее Василиса.

Подтащив маму к дивану, она уложила ее, благо мама была худенькая и легкая. По крайней мере, Васе с ее опытом работы на «Скорой» и в операционной это было совсем не трудно. Нашла в аптечке ампулу с нашатырным спиртом, намочила ватку и сунула маме под нос. По комнате поплыл резкий, ни на что другое не похожий запах.

– Как вы с ним познакомились? – спросила мама, едва открыв глаза. – Расскажи мне, как вы стали близки.

Вася прикусила губу, не понимая, чем вызван этот интерес. Мама никогда не питала любопытства к интимным сторонам жизни. Василиса иногда даже думала, что родилась у нее путем непорочного зачатия. По крайней мере, глядя на маму, поверить в это было очень легко.

Лето, жаркое, волнующее лето пятилетней давности снова нахлынуло на нее, заставляя вспоминать поездки на велосипеде, прогулки по пыльным улицам, неспешные разговоры о театре, литературе, вообще об искусстве, ледяной квас из бочек, охлаждающий измученное жарой горло, фонтан в городском парке, под брызги которого Василиса пыталась подставить разгоряченные плечи.

В парк они заехали, чтобы спрятаться от жары. Она в то лето стояла какая-то особенная. Несмотря на то что август уже подходил к концу, лето не сбавляло обороты. Днем столбик термометра поднимался к отметке в сорок градусов, вечером даже в тени все равно было больше тридцати.

Улицы стояли пустыми, люди прятались в кафе под кондиционерами, поэтому в половине одиннадцатого парк был безлюден. Кроме Василисы и Вахтанга, здесь никого не было. Спустив Васю с рамы, Вахтанг спешился сам, аккуратно прислонил велосипед к бетонному боку фонтана, зачерпнул полные пригоршни воды и с наслаждением вылил их себе на грудь.

Тонкая рубашка, моментально промокнув, прилипла к мощному торсу, и Василиса вдруг сглотнула, увидев рельефно очерченные мышцы. Этот мужчина действовал на нее бесстыдным образом. Она уже давно мечтала о том, чтобы он перестал быть ей только другом, но его, казалось, подобное положение вещей вполне устраивает, а навязываться она не хотела. Не так была воспитана.

Она не могла ему признаться, что не спит ночами, пытаясь понять, отчего он к ней так равнодушен. В конце концов она не была ни кривая, ни косая, ни убогая. Вполне себе нормальная среднестатистическая женщина, даже хорошенькая. Но факт оставался фактом: прижимая ее к себе на раме велосипеда, Вахтанг оставался спокоен, невозмутим и совершенно не взволнован ее скромными прелестями.

«Как голубой, честное слово!» – сердито подумала Василиса, брызгая водой из фонтана теперь уже себе на грудь и блаженно зажмуривая глаза от спасительной прохлады.

Нежданная мысль зацепилась в мозгу, заставив тут же распахнуть глаза во всю их ширь. Это действительно многое объясняло! Василиса, пусть и понаслышке, но знала, что геи – отличные друзья, а Вахтанг вел себя с ней именно как верный и надежный друг.

– У тебя глаза сейчас как блюдца, – засмеялся ее товарищ, увидев ее лицо. – Ты что, русалку в фонтане увидела?

– Вахтанг, – выпалила она в ответ, нимало не задумываясь о том, что поступает неприлично, – скажи мне правду, ты гей?

– Кто я? – Изумление на его лице было таким неподдельным, что она на миг растерялась, но привычка все доводить до конца победила.

– Ты гомосексуалист? Скажи мне, я к этому вполне спокойно отношусь.

– К чему ты вполне спокойно относишься? – Голос Вахтанга стал наливаться гневом. Василиса за несколько месяцев их знакомства уже знала, что человек он взрывной и вспыльчивый, а потому растерянно отступила на шаг.

– К однополой любви. Ну, то есть я не лесбиянка, я не в этом смысле, я в том только, что, когда другие люди любят друг друга, несмотря на то что они однополые, я не против и… – она окончательно запуталась и опустила плечи под его сердитым, но в то же время ироническим взглядом.

– А с чего тебе в голову вдруг пришло, что я могу быть геем? – спросил он, оглядывая себя сверху вниз. – Мне кажется, во мне нет ничего такого, что позволяло бы это заподозрить.

– Ну, мы с тобой проводим вместе столько времени, – замямлила готовая провалиться сквозь землю Василиса. – А ты вообще не обращаешь на меня никакого внимания. Ну, как на женщину, я имею в виду… – от стыда у нее загорелись щеки, на глаза навернулись слезы, и она, закрыв лицо руками, расплакалась.

– Дурочка, – Вахтанг обнял ее, и она вся уместилась в уютном и надежном кольце его рук. – Ну конечно, я не голубой. Я очень даже горячий любитель женщин. Просто ты такая беззащитная, как воробушек, я боялся тебя обидеть своим кавказским темпераментом. А вижу, что обидел невниманием, прости.

Он требовательно поднял к себе ее залитое слезами лицо и поцеловал в губы. Поцелуй из нежного очень быстро стал настойчивым и жарким, ошеломленная Василиса почувствовала его язык у себя во рту. Он нескромно обследовал пещеру, в которую попал, проводил по маленьким острым зубкам, переплетался с ее языком, робко принимающим неожиданную ласку, исследовал пересохшие то ли от жары, то ли от желания губы. Василиса стонала под этим мощным натиском, испытывая неизведанные доселе ощущения.

«Так вот это как, оказывается», – смятенно думала она и вдруг почувствовала, что падает. Судорожно вцепившись в крепкие плечи Вахтанга, она поняла, что лежит на нем сверху, прямо рядом с бетонным ограждением фонтана. Журчала вода, сверху падали мелкие и колкие прохладные брызги, не остужая, а еще больше горяча кровь. В ушах грохотал набат.

Краем ускользающего сознания Василиса отметила, что Вахтанг задирает на ней сарафан, отбрасывает в сторону порванные трусики.

– Ты что делаешь? – застонала она, пытаясь выдраться из его крепких пальцев, держащих ее за бока. – Тут же люди ходят. Увидят.

– Я доказываю тебе, что я не голубой, – прошептал он ей прямо в ухо, после чего с силой вылизал его, прикусив нежную розовую мочку зубами. – Тут нет никого. Только ты и я. И мне совершенно все равно остальное. Только ты и я, поняла?

Он сделал неуловимое движение, приподнял ее все за те же бока и с размаху насадил на себя, заставив вскрикнуть сначала от боли, а потом от столь же острого наслаждения.

– Поняла, – простонала она, отдаваясь на волю заданного им ритма и забывая о том, что кто-то может их увидеть в старом пустынном полуночном парке, кроме заходящего солнца, бросающего прощальные взгляды в мерную рябь фонтана.

1951 год

Василий лежал на верхней полке и бездумно смотрел в окно. Пейзаж за ним был уныл и однообразен. Казахстанские степи – выгоревшие под палящим августовским солнцем, сменялись песочными дюнами, похожими на солончаки, на которых глаз вообще не выхватывал ничего живого.

Поезда Ленинград – Москва и Москва – Алма-Ата. Более семи суток в дороге. И если сначала Василий с интересом следил, как скромная, немного стесняющаяся северная природа за окном сменяется средней полосой с ее яркими ярмарочными красками, то потом выжженные степи и бесконечный песок не вселяли ничего, кроме уныния, от которого стиралось даже природное Васино любопытство. Всю жизнь он был жаден до новых впечатлений, но неделя, проведенная в прокуренном жестком вагоне, не располагала ни к каким новым впечатлениям.

Василий без всякого интереса к окружающей его архитектуре и новым людям выходил на полустанках, чтобы купить горячей картошки у снующих перед вагонами старух. Безучастно покупал первое попавшееся, расплачивался и уходил обратно в вагон, забирался на свою верхнюю полку и снова бездумно смотрел в безразличную, чужую даль, терпеливо ожидая конечного пункта своего путешествия. Из Алма-Аты еще нужно было добраться до Джамбула, где, как с огромным трудом удалось узнать, жил Генрих Битнер.

Первые попытки выяснить, куда выслали семью его друга, он предпринял сразу по возвращении с фронта – осенью сорок пятого. Но все его усилия разбивались о глухую стену, пока однажды ему очень настойчиво не порекомендовали прекратить поиски и не порочить свое имя связями с врагами народа и пособниками немецко-фашистских захватчиков. Услышав такое про Генриха, Вася чуть в морду не дал толстому, оплывшему энкавэдэшнику, с которым разговаривал. Но сдержался. В конце концов ему нужно было найти Генриха, а не самому загреметь в лагерь.

Надежда повернулась к нему лицом только сейчас, спустя шесть лет. Василий удачно прооперировал язву человеку, оказавшемуся крупным милицейским чином.

– Проси что хочешь, – сказал чин, выписываясь из больницы. Василий только уж было собирался махнуть рукой, что ничего ему не надо и мзды он за врачевание не берет, как вдруг его осенило.

– Мне бы узнать, куда друга моего выслали, – скрывая неуверенность в голосе, попросил он. – Он немец. Весной сорок второго года всей семьей их из Ленинграда отправили. Знаю, что сначала в Череповец, а потом в Казахстан. Мне бы точный адрес узнать.

Высокопоставленный пациент крякнул с досады, но обещание «проси что хочешь» выполнил. Меньше чем через неделю Вася держал в руках бумажку с адресом Генриха и Магды Битнер, а спустя еще пять дней, оформив отпуск и купив билет на поезд, взгромоздился на верхнюю полку жесткого вагона, который, грохоча колесными парами, повез его к другу, с которым он расстался десять лет назад.

Генрих выглядел плохо, очень плохо. Все такой же высокий, он казался сгорбленным из-за того, что сильно сутулился. Впалая чахлая грудь неровно вздымалась под тонкой, ослепительно белой рубашкой. Он стал совсем худым, таким худым, что было совершенно непонятно, как держится душа в этом измученном, словно умноженном на ноль теле. Не нужно было быть врачом, чтобы понимать, что Генрих болеет сильно и давно и что болезнь эта подтачивает его силы, каждый день унося их частицу и приближая естественный конец. С горечью Василий понял, что чуть не опоздал, поскольку жить его другу осталось совсем недолго.

Генрих встретил Василия не то чтобы безрадостно, а скорее безучастно.

– А, это ты, проходи, – сказал он, открыв дверь, и отступил в дверной проем, будто они виделись только вчера и нет в этом визите ничего необычного.

– Генка! – У Василия сжалось горло, и он, сделав шаг, вошел в маленький домик, построенный из самодельных кирпичей. – Генка, ты что, мне не рад, что ли, совсем?

– Рад, – голос Битнера прозвучал тускло и невыразительно. – Я, конечно же, рад тебе, Васька. Я просто как-то разучился выражать свою радость. Последние десять лет ничего этому не способствовало, ни капельки.

Из маленькой, на два шага, кухни выглянула Магда. То есть Василий догадался, что это Магда, потому что узнать в этой худой изможденной женщине, почти старухе, веселую, пухленькую хохотушку Магду Шеффер было практически невозможно.

Василий напрягся, прикидывая, сколько ей сейчас может быть лет, по всему выходило, что не больше сорока, а выглядела она на шестьдесят, не меньше. Рот ее был сурово сжат, она слегка, как будто нехотя, кивнула Василию, давая понять, что узнала его, но не сказала ни слова и тут же скрылась за стенкой, ожесточенно гремя кастрюлями.

– Генка, если бы ты знал, с каким трудом я тебя нашел! – быстро и жарко заговорил Вася, которому дик и непривычен был такой прием ранее теплых и радушных Битнеров. Перед ним были чужие, незнакомые люди, и он с тоской подумал, что начавшаяся десять лет назад война забрала у него не только Анну, но и Генриха.

– Не удивляюсь, – слегка пожевав тонкими бескровными губами, сказал Битнер. – Там, в Ленинграде, наверное, нас вообще считают мертвыми, предпочитая не вспоминать, что мы есть. Я скорее удивляюсь тому, что ты вообще меня нашел. Что тебе дали это сделать. Ты же, поди, герой войны, а я кто? – В его голосе просквозила горечь. – Я немецкий шпион, пособник фашистов, так это, кажется, называется.

– Перестань, – Василий поморщился. – Ты мне-то зачем это говоришь, Генка? Я никогда не считал тебя хуже себя. И сейчас ничего не изменилось.

– Изменилось, Васька, изменилось. Мы изменились, ты, я, это главное. Да что об этом говорить? Я действительно рад тебя видеть. Расскажи, как ты живешь? Врач? Жена, дети?

– Врач, – по лицу Василия пробежала легкая тень, которую Генрих тем не менее заметил и удивленно приподнял брови. – Работаю в Александровской больнице, помнишь такую?

– Помню, – Генрих криво усмехнулся, – мне Ленинград все эти годы каждую ночь снится. Глаза закрываю и вижу Неву, Литейный, коней на Аничковом мосту. Александровская больница, на Фонтанке которая, да? Только она же не Александровская, а имени 25-го октября? – он снова усмехнулся.

– Да, но ее весь город Александровской называет, – Василий пожал плечами. – В общем, я там в институте практику проходил, у Лемешева, удивительный доктор, хирург отличный, старая школа. После войны меня к нему работать и направили. Так что повезло мне, он меня оперировать научил.

– Можно подумать, ты на фронте не научился.

– На фронте я кромсал, а Николай Петрович меня научил именно оперировать. А насчет семьи… – он немного помолчал. – Нет у меня никого, Генка. Я так и не смог Анну забыть.

– Десять лет прошло, – Генрих тоже помолчал. – Как будто в другой жизни это все было: папа, Анна, ты… Помню только, как мы сюда ехали в вагонах для скота. Голодные, худые, с трудом первую блокадную зиму пережившие. Мама в поезде умерла, не выдержала. На полустанках трупы десятками сгружали. Нас же тоже почти не кормили. Мы недели три ехали, подолгу на каких-то полустанках стояли. Без воды, без хлеба. На весь вагон в пятьдесят человек – одно жестяное ведро для естественных надобностей. И для мужчин, и для женщин. Печка была, «коза», только ее не топил никто.

Здесь нас привели в чистую степь и бросили, сказали, живите как хотите. Хорошо еще, что весна была, тепло, а то зимой мы бы подохли сразу, тут же морозы до сорока градусов бывают. Своими руками дома строили. Сначала кирпичи лепили, знаешь, как это делается? Сейчас научу. Берешь солому, обмазываешь ее глиной и навозом и формуешь блоки, которые потом на солнце сохнут. Воняют, правда, страшно, но на это чего ж смотреть. Мы и не смотрели. Вот дом у нас я сам и построил.

Так что не помню я прошлой жизни, Васька, и ты забудь. Анну забудь. Живи на полную катушку, ты еще молодой, она у тебя еще только начинается. Жена тебе нужна, дети. У нас-то с Магдой, кстати, есть хлопчик. Адя, иди сюда, – позвал он, и из второй комнатки, скрытой за чистой ситцевой занавеской, показался худенький подросток с белой кудрявой копной волос.

– Адя? – переспросил Василий.

– Ну да, Адольф, – рот Генриха перекосила горькая улыбка. – Когда Магда рожала, я как раз в больницу попал, туберкулез у меня открылся. А нас же тут никто иначе чем фашистами и не звал. В общем, выписался я из больницы спустя полгода и обнаружил, что Магда, озлобившись, сына Адольфом назвала. В честь Гитлера то есть.

– Да ты что? – потрясенно прошептал Вася, Магда на кухне еще ожесточеннее загремела ведрами. – Что ж ты его по-другому не переписал? В каком году он родился?

– В сорок третьем.

– Генка, в сорок третьем году назвать сына Адольфом… Когда еще по всей стране похоронки вовсю приходили, и перелом после Сталинграда еще совсем не очевиден был. Зачем???

– Чтобы память осталась. О том, как мы жили все эти годы, – голос Генриха стал вдруг суров и грозен. – Я-то, как видишь, все еще копчу небо, да недолго осталось. – Генрих закашлялся, и Василий с ужасом увидел, что на белоснежном платке, таком же белоснежном, каким всегда было белье в доме у Битнеров, выступила кровь.

– У тебя открытая форма? – спросил он.

– Да, то в больнице, то вот домой отпускают. Сделать уже ничего нельзя. Помру я скоро, Васька. Я ведь за жизнь держался только для того, чтобы тебя увидеть. Знал, что доведется. Ты вот что мне скажи, Анзор жив?

– Жив. Военврач, как я. Только уже полковник. Он после войны в армии остался. Не стал демобилизовываться. Сейчас в Азербайджане, военным госпиталем под Баку командует. Списываемся мы с ним регулярно. Год назад женился, недавно сын у него родился. Гурамом назвали.

– Вот и прекрасно. Это здорово, что он жив, Васька. Я ведь его сокровища Наполеона сохранил.

– Как? – ахнул Василий. – В таких условиях?

– Так что условия, – Генрих снова криво усмехнулся и откашлялся в свой белоснежный платок. – Во все времена главное – это люди, а не условия.

Кряхтя, он встал на колени перед старым разбитым деревянным диваном, пошарил под ним рукой и вытащил самодельный соломенный кирпич, такой же, из каких были сложены стены их домика. С размаху бросил кирпич об пол, да еще для верности наступил на него каблуком. Глина и куски высохшего навоза разлетелись в разные стороны, и взору Василия открылась завернутая в газету тугая колбаска с серебряными монетами с ликом Петра Второго, в прошлой жизни, 22 июня 1941 года, переданная Генриху Анзором.

– Как же тебе удалось их сохранить? – удивленно прошептал Василий. – В блокаду, при депортации? Вас же обыскивали наверняка.

– Обыскивали, да при небольшой смекалке такую колбаску спрятать нетрудно. Мне Анзор поручил ее сберечь, я сберег. Все просто.

– Генка, – Василий в изнеможении опустился на деревянную лавку. – Вы же так тяжело жили все эти годы. Анна в блокаду с голода умерла, отец твой, потом здесь… Что же ты ни одной монеты на продукты не обменял, дурья твоя башка? Разве ж Анзор был бы против?

– Чужое брать не приучены, – отрезал Генрих. – Один раз я, правда, смалодушничал, когда Адька болел сильно. Скарлатина у него была, думали, помрет. И я предложил Магде одну монету на рынок снести. Ух как она меня отчихвостила!

Василий с горечью посмотрел на вошедшую в комнату с чайником в руках Магду, так не похожую на ту хохотушку, на чьей свадьбе с Генрихом он впервые выпил водки и уснул во дворе Битнеров. Поймав на себе его взгляд, Магда мрачно буркнула без тени улыбки:

– На чужом добре свое счастье не построишь. Чужое – оно и есть чужое. Бог дал, Адя и сам поправился.

– Генка, – Василий с нежностью смотрел на своего старого друга. Болезнь и лишения не исказили благородных черт его худого лица. – Я уверен, что за то, что ты сохранил эти монеты, Анзор тебе будет по гроб жизни благодарен. Он про них, думаю, даже и не вспоминает, потому что уверен, что в том горниле, через которое мы все прошли, они уже давно безвозвратно потеряны. Они для него много значат, так что он обрадуется, это точно. Дело даже не в том, сколько они стоят, этого я как раз не знаю. Но для него это память о предках. А для грузин это святое, сам понимаешь.

– Память о предках – святое для любой нации, – с горечью перебил Генрих. – Вот только о трагедии немецкого народа еще много лет нельзя будет говорить вслух. Что с нами сделали, Васька! – он вдруг заплакал. – Мой прапрадед в Питер в 1820 году приехал. А я город, в котором родился и вырос, перед смертью даже не увижу. Я ведь каждую мелочь помню, каждую улицу. И дождь. Помнишь, как мы жаловались, что в Ленинграде все время дождь? А сейчас я на этой раскаленной жаре дышать не могу и все время представляю на своем лице капли ленинградского дождя.

– Генка, – Василий уже все решил и был настроен решительно. – Давай отсыплем часть монет для тебя и твоей семьи. Я знаю Анзора, он не будет против.

– Нет, Вася. Ты заберешь все монеты и при первой же оказии вернешь их Анзору. Если он захочет, то сможет приехать ко мне или к моей семье, если меня уже не будет, и поступить так, как считает нужным. Но брать чужое без спросу мы не будем. Ни ты, ни я.

– Так ты сам их ему отдашь тогда, – упрямо сказал Василий. – Я ему напишу, где ты и как тебя найти. Он приедет, и вы с ним все решите.

– Нет, – Генрих покачал головой и слабо улыбнулся. Улыбка осветила его бледное лицо и даже на минуту разгладила черные тени под глазами. – Нет, Вася. Я, скорее всего, не доживу. Поэтому ты увезешь монеты с собой. И не о чем тут больше говорить.

Поезд шел через казахстанские степи. Лежа на верхней полке, Василий снова бездумно смотрел в окно, но ничего не видел. Перед глазами стояло худое лицо Генриха с больными, яростно горящими глазами. В ушах звенел его голос: «Что же они с нами сделали!»

Больше Василий Истомин никогда не видел своего друга. Генрих Битнер умер от легочного кровотечения спустя пять месяцев после визита Василия в Казахстан. Об этом его уведомила телеграммой Магда. Адрес он оставил Генриху, перед тем как уехать.

– Ты все там же живешь? – спросил друг, мельком взглянув на бумажку.

– Да. – Вася вздохнул, чувствуя почему-то нечеловеческую усталость. – Родительский дом женщине одной отдали. Вдове фронтовика. Ее Верой зовут. Я у нее и живу. С ней, – поправился он и, видя понимающий взгляд друга, добавил: – Она хорошая. Старше меня сильно, да это не важно. Я, когда о смерти Анны узнал, замерз весь внутри. А возле нее пусть немного, но теплее. Дочка у нее опять же, Иринка. Четырнадцать лет уже. И вопросов ко мне меньше. Молодой здоровый мужик не должен бобылем жить. Подозрительно это.

– Да не оправдывайся ты, – тихо сказал Генрих. – Я же все понимаю. Не каменный.

По адресу Веры и прислала телеграмму Магда и больше не ответила ни на одно его письмо. Как будто за какие-то неведомые грехи просто вычеркнула из жизни.