Текст книги "Последний штрих к портрету"

От отповеди Михаил покраснел как рак.

– Тетя Глаша, виноват, не подумал, каюсь, – сказал он и склонил голову. – Глупость сморозил.

– Да ладно, ты же не со зла. Для вас все, кто старше вас лет на десять, уже старики и старухи, так что мне не на что обижаться. Я и не обижаюсь, если только расстраиваюсь из-за пробелов в твоем воспитании, к исправлению которых не приложила руку.

– Тетя…

Аглая Тихоновна махнула рукой:

– Не нуди, Миша, поезжай. Вон и Глаша уже собралась. А мы с Катюшей посуду перемоем, не торопясь.

Хлопнула входная дверь, и Катя с Аглаей Тихоновной остались вдвоем.

– Может, вам полежать? – спросила Катя с надеждой, отлично, впрочем, зная ответ на свое предложение. – Я прекрасно сама все вымою и уберу.

– Ты у нас не в прислугах, деточка, – отрезала Аглая Тихоновна, когда она говорила таким тоном, спорить было бесполезно. – Так что я буду очень благодарна тебе, если ты мне поможешь, но не более того.

Она сама встала к раковине, заставив Катю, после того как она принесла на кухню всю посуду, сесть у стола. С этой позиции ей была видна только спина Аглаи Тихоновны, прямая, узкая, практически девичья спина, и по ее напряжению Катя вдруг поняла, что хозяйка квартиры вовсе не так спокойна, как хочет показаться.

– Аглая Тихоновна, вы что-то знаете?

Спина дрогнула, словно ее застали врасплох.

– Что?

– Вы знаете, почему могли убить эту вашу… Нюру. Интересно, как ее на самом деле зовут, то есть звали.

– Антонина. Девичья фамилия у нее была Селезнева, а по мужу, стало быть, она Демидова. Хотя я этого не знала, пока она в Москве не объявилась. Мы расстались в июле шестьдесят девятого, когда я уезжала из Магадана. Мы с Иринкой уезжали, третьей нашей подружкой. Я больше никогда не была в Магадане, потому что у меня там никого не осталось. Не к кому было возвращаться. А Нюрка, Тоня то есть, так мечтала приехать к нам в Москву, но у ее мамы денег не было, она на хлебокомбинате работала, Нюрку одна растила, так что не было ни малейшего шанса ее увидеть. Тогда я была в этом уверена. Я же даже не знала, что она замуж вышла, во Владивосток переехала. А у нее сын, оказывается, вице-адмиралом флота стал, внучка актрисой. Зигзаг судьбы, ничто иное.

– А третья ваша подруга неужели ничего вам за эти годы не рассказывала? Или она тоже не знала?

Аглая Тихоновна повернулась и посмотрела на Катю дикими, почти сумасшедшими глазами.

– Иринка? Деточка, она не могла ничего знать и рассказать. Она умерла.

– Давно?

– Пятьдесят лет назад. Как раз по дороге из Магадана в Москву. Мы же должны были самолетом лететь, папа мой, царствие ему небесное, нам два билета купил, но из-за похорон моей семьи самолет улетел без нас. Я бы сдалась, не поехала. Я тогда в таком состоянии была, что мне ни Москвы не надо было, ни института, ничего. Но Иринка мне не дала. Она вообще пробивная была, упертая, если чего в голову втемяшится, то все, не собьешь. Она меня и убедила, что в Магадане мне оставаться незачем. Что там делать одной? В общем, она меня убедила, что отступать от намеченных планов нельзя. На новые билеты на самолет денег, конечно, не было, у меня вообще тогда ничего не осталось, только то, что было на мне надето в тот проклятый день рождения. В общем, она договорилась с водителем грузовика, который в Якутск ехал. Трасса «Колыма», слышала о такой, деточка? В общем, мы должны были добраться до Якутска. Там у Иринки жила какая-то тетка, которая нашла оказию отправить нас в Большой Невер, чтобы там сесть на поезд и уехать в Москву.

– И что случилось? – с замиранием сердца спросила Катя.

– Машина застряла, нам пришлось ее выталкивать. Трасса «Колыма» и сейчас-то не в очень хорошем состоянии, говорят, а уж пятьдесят лет назад и говорить было не о чем. Шел дождь, было холодно. Мы обе простудились, и я, и Иринка. Тетка ее, конечно, разохалась, пыталась ноги нам парить, чаем с малиной отпаивать, баню растопила. По-хорошему, Иринке отлежаться надо было пару дней, но мы не могли задерживаться. Та машина, которая в Большой Невер шла, не стала бы нас ждать. Да и билетам на поезд мы не могли дать пропасть, других денег у нас не было. В общем, в поезд Благовещенск – Чита в Большом Невере обе сели с насморком, кашлем и температурой, а в дороге у Иринки началась пневмония. С температурой под сорок в Чите ее увезли в больницу, прямо с поезда сняли, и ночью Иринка умерла. Так я и осталась совсем одна. Без семьи, без подруги, без денег… В поезд меня посадили, добрые люди помогли билет переоформить, так что до Москвы я все-таки добралась. И в институт поступила. Тот, в который Иринка мечтала, а я вслед за ней собиралась. В медицинский. Вопреки обстоятельствам, вопреки судьбе, вопреки всему.

Катя порывисто вскочила со стула, наклонилась и поцеловала Аглаю Тихоновну в мокрую морщинистую руку. Та с улыбкой смотрела на стоящую перед ней молодую женщину.

– Брось, Катенька. Я понимаю, что в тебя вселяют трепет испытания, через которые мне довелось пройти, но наше поколение и не на то было способно. Особенно мы, родившиеся и выросшие в Магадане. Дети зэков и вертухаев, как я в каком-то стихотворении вычитала. И те и другие обладали чудовищным стремлением выжить. Вот я и выжила.

Повернувшись к раковине, она снова принялась за тарелки, явно давая понять, что разговор закончен. Но Катя так не считала. Мерно двигающаяся узкая спина оставалась все такой же напряженной, а Кате ужасно хотелось снять груз, который лежал на этих выносливых, но все-таки очень хрупких плечах.

– Аглая Тихоновна, – тихо спросила Катя, понимая, что ступает на запретную территорию, на которую ее не приглашали, – я же вижу, что вас что-то тревожит. Вряд ли это смерть Антонины, которую вы пятьдесят лет не видели. Аню и ее бабушку, конечно, очень жалко, но вы переживаете не из-за этого. Я права?

Аглая Тихоновна молчала. Руки ее замерли над раковиной, в которую теперь впустую била струя воды. Звонкие удары капель взрывали повисшую в кухне гнетущую тишину.

– Да, так и есть, – наконец, сказала именинница, и Катя выдохнула, осознав, что все эти секунды, оказывается, не дышала. – Тебе когда-нибудь говорили, Катенька, что ты очень умная? Это, кстати, плохо, потому что мужчины терпеть не могут проявлений женского ума.

Это была прежняя, язвительная Аглая Тихоновна, чему Катя обрадовалась, как ребенок. Она и сама не знала, почему с таким упорством лезет в чужую тайну, которая ее совсем не касалась, но все-таки спросила:

– Тогда из-за чего вы переживаете, Аглая Тихоновна. Что вас напугало?

Вопрос выскочил сам собой, и, услышав его, Катя вдруг поняла, что да, именно так, пожилая женщина боится, и сковавшее ее напряжение вызвано не чем иным, как страхом. Никогда раньше, за два года знакомства, Катя не видела ее напуганной.

Аглая Тихоновна молча домыла посуду, убрала ее в сушилку, выключила воду, насухо вытерла раковину, потому что не терпела расхлябанности даже в мелочах, повернулась к Кате и, глядя ей прямо в глаза, сказала:

– Что ж, пожалуй, я обо всем тебе расскажу. Ты права, мне действительно надо с кем-то поделиться. Не уверена, что я смогу повторить весь этот бред в полиции, но и молчать тоже не могу. Садись, я чайку нам с тобой налью.

Катя послушно села на свое привычное место, рядом с холодильником, а ее собеседница, поставив на стол чашки с чаем и остатки именинного торта, опустилась в свое кресло, выстланное куском белой медвежьей шкуры. На этой шкуре она сидела и зимой, и летом, уверяя, что мех лечит ее от всех старческих болячек. Катя всегда смеялась, потому что Аглая Тихоновна и старость были несовместимы.

– Видишь ли, Катюша, я не говорила про это Глаше, но мы с Нюркой успели встретиться.

– Как? – удивилась Катерина. – Когда, где? И почему вы это скрывали от Глаши?

– В самом факте встречи, разумеется, не было ничего секретного. Просто Глашка с этим вирусом совсем с ума сошла, не давала мне ни в магазин ходить, ни с людьми встречаться. Когда выяснилось, что приехавшая к Ане бабушка является моей давно потерянной одноклассницей, я, разумеется, решила с ней встретиться. Но, чтобы девочки не проедали нам плешь, что мы рискуем своим здоровьем, мы встретились на бульваре.

– Где? На Цветном? Там, где ее убили?

– Ну, в каком именно месте ее убили, я не знаю, – сухо сообщила Аглая Тихоновна, – но встретились мы именно на бульваре, примерно дней десять тому назад. Глашка торчала дома, и позвать Нюрку к нам я не могла. Да и вообще, ты знаешь, я же понятия не имела, какая она стала, а не в моих привычках впускать в дом посторонних. Я решила, что на свежем воздухе со всех точек зрения безопаснее, и назначила встречу на Цветном.

– И? Что там было?

Аглая Тихоновна усмехнулась.

– Ты знаешь, я ее сразу узнала. И она меня тоже. Вот вроде полвека прошло. Сколько людей за это время перед глазами промелькнуло. Мы и замужем обе были, и мужей схоронили, а я еще и дочь. А все равно увиделись, и словно не было всех этих лет, вокруг Магадан, а на календаре июнь шестьдесят девятого. Так странно.

Она провела рукой по лбу, словно отгоняя наваждение. Помолчала, как будто была не в силах продолжать. Катя ее не торопила, понимая, что собеседница сама все расскажет. Расскажет, потому что ей это необходимо.

– В общем, понимаешь, деточка, Нюрка рассказала мне новое о моем отце. То, что я не знала. Правда, не знала. Я рассказывала тебе, что он был руководителем прииска, на котором работали заключенные. Мой дед в том числе. Это был золотодобывающий прииск, правда, к моему рождению, точнее, даже ко времени знакомства с мамой, папа уже был переведен на партийную работу и жил в Магадане. Он оставил прииск в сорок девятом году, если я правильно помню. Приехал в Магадан, нашел моего деда, который там жил на поселении. Они сдружились очень, пока дед был на прииске.

Заметив изумленное выражение на Катином лице, она снова слабо усмехнулась.

– Да, это дико звучит, зэк и самый главный вертухай. Но дед был очень образованным человеком, бывшим дипломатом, объездившим кучу стран, а папа был жаден до всего нового, до книг, до истории, а потому деда привечал и подкармливал. По сути, он вообще ему жизнь спас, выбив перевод на поселение. Впрочем, я сейчас не об этом. Мой папа приехал в Магадан, нашел деда, познакомился с мамой и влюбился в нее. Потом дед умер от туберкулеза, а родители поженились. Я сейчас понимаю, что у мамы просто не было другого выхода. Они с бабулей остались вдвоем в холодном, чужом, суровом и страшном краю. Уехать обратно в Москву? Это было вряд ли возможно. Так что сначала папа спас деда, а потом его семью.

Она залпом допила чай, встала, чтобы налить новую кружку, как будто ее мучила жажда. Кате не предложила, но та даже глотка не сделала, так и сидела над полной чашкой.

– В общем, Нюрка сказала, что у нас дома хранился солидный запас золота. Когда-то отец насобирал на прииске и сумел незаметно вывезти. И что есть человек, который все эти годы ищет это золото, и сейчас он в Москве.

– Э-э-э, – осторожно сказала Катя. – И что с того, Аглая Тихоновна? Москва большая, в ней куча людей живет.

Собеседница посмотрела на нее с досадой, словно сердилась из-за того, что актриса Екатерина Холодова такая непонятливая.

– Постарайся сосредоточиться и проследить за ходом моей мысли, – холодно сказала она. – Мой отец хранил золотой запас, о котором я понятия не имела. Он вообще оберегал нас, женщин, от любой прозы жизни. В тот день, когда я окончила школу, в день моего семнадцатилетия, мой отец погиб. Вся моя семья погибла. При этом пропала шкатулка с мамиными драгоценностями. Вернее, я больше не знала ни о чем ценном, что могло храниться в нашем доме. Но оно было. Золото было. И есть человек, который об этом знает. Он в Москве, чтобы меня найти. Он думает, что золото у меня, понимаешь?

– Нет, – честно призналась Катя. – Откуда вообще ваша Антонина могла обо всем этом узнать? О том, что золото было. О том, что оно пропало из квартиры. О том, что он его ищет. О том, что он в Москве?

– Он сам ей сказал, – тихо ответила Аглая Тихоновна. – Тогда, в Магадане, после нашего с Иринкой отъезда, Нюрка встретила его на улице. Он был страшно зол, узнав, что мы обе уехали. Он был зол и пьян, и кричал, что я его обокрала. Забрала то, что принадлежало ему по праву. Он клялся, что найдет меня и убьет. А некоторое время назад Нюрка встретила его в Москве. Понимаешь? Он в Москве, Катя, и я очень боюсь.

– Аглая Тихоновна, – Катя взяла в ладошки руки собеседницы, они были холодными, словно две ледышки. – Ну давайте будет рассуждать логически. С того дня, как погибла ваша семья, прошло больше пятидесяти лет. Даже если тогда этот человек был на вас зол и что-то искал, за эти годы у него явно была не одна возможность вас найти. Если он не сделал этого за полвека, то почему он должен сделать это сейчас? Может быть, он уже и думать забыл и про вас, и про золото, о котором вы даже не можете точно сказать, существовало оно или нет.

– Ты абсолютно права, – согласилась Аглая Тихоновна и снова сделала глоток чая, чтобы смочить пересохшее горло. – Признаться, я совершенно не обратила внимания на Нюркины слова, потому что они показались мне удивительной глупостью.

– И что изменилось?

Глаза Аглаи Тихоновны казались бездонными на белом, лишенном красок лице, губы дрожали.

– Тоню убили. Вот что случилось, – сказала она почти беззвучно и заплакала.

* * *

1969 год, Магадан

Губы Глаши дрожали, и она знала, что вот-вот заплачет. Будучи натурой романтической, она придавала большое значение деталям, выискивая в них знамения и предначертания, которых в действительности, может быть, и не было вовсе. Так уж случилось, что их выпускной бал совпал с ее днем рождения, и в этом случайном совпадении Глаша видела что-то значимое и важное. То, что в дальнейшем обязательно должно было повлиять на судьбу.

С утра папа преподнес ей подарок – золотую цепочку с дрожащей на ее конце бриллиантовой капелькой. Это было первое Глашино «взрослое» украшение, потому что при всей любви родителей воспитывалась она в строгости. Тихон Колокольцев был человеком умным и излишних искушений избегал. Дочери второго секретаря магаданского обкома партии следовало быть усердной и скромной, Глаша такой и была.

Цепочку она надела на шею, но из-под праздничного платья ее было не видно. Платье тоже казалось скромным, хотя и сидело как влитое, красиво облегая фигуру. Сшили его в театральной мастерской по маминому, разумеется, эскизу. Ткань была качественной, гладкой, приятно скользящей по телу. Глядя в зеркало, Глаша понимала, что к платью необходимо какое-то украшение, элегантное, неброское, и лучше всего подходила бабушкина камея.

– Бабуль, – решилась попросить она, – одолжи мне твою камею, пожалуйста. Она к этому платью очень подходит.

Аглая Дмитриевна посмотрела на внучку внимательно и с интересом. До этого Глаша никогда не выказывала особого интереса к украшениям и нарядам. Не в мать была, ой не в мать.

– Бери, – наконец сказала она. – Я рада, что в такой важный для тебя день мое украшение будет с тобой. Практически как оберег, Глашенька. Кстати, у меня для тебя будет еще один подарок.

– Правда? – удивилась Глаша. – А какой?

Аглая Дмитриевна улыбнулась, как умела только она, краешком губ, словно нехотя, легонько прищемила пальцами внучке кончик носа, небольно и необидно.

– Придется немного потерпеть, – сказала она негромко. – Девочки придут, и все узнаешь. Я хочу вас всех троих поздравить с окончанием школы.

Иринка и Нюрка пришли к Колокольцевым около двух часов дня. Сели за празднично накрытый в честь дня рождения Глаши стол, отец открыл бутылку шампанского, поднял первый тост за дочкино здоровье и будущие успехи.

– Ой, девочки, сегодня отгуляете хорошенько, завтра отдохнете, а уже послезавтра нас ждет самолет. В Москву полетим. Как только подумаю, сколько всего интересного вас ждет, так прямо сердце заходится. Столица, институт, знакомства, новая жизнь.

– Ну, меня, положим, ничего не ждет, – пожала плечами Нюрка. – Я с понедельника на хлебокомбинат работать выхожу. В следующем году, наверное, во Владивосток поеду, на повара учиться, но пока мама болеет, я ее бросить не могу. Да и денег надо подкопить, чтобы в чужом городе жить.

Глаша задержала дыхание. Слова о том, что она не хочет ни в какую Москву, рвались из горла, но ей так не хотелось портить праздник. Ни родителям, ни, тем более, Иринке. Нет, решено, она объявит о своем решении завтра. Или все-таки лучше сейчас?

– Девочки, я хочу сделать вам всем подарок, – торжественно объявила бабушка, и Глаша выдохнула, понимая, что момент упущен. – В вашей жизни начинается новый большой этап. Когда мы в следующий раз соберемся все вместе за одним столом, я не знаю, а в силу моего немолодого возраста, этого может и вовсе не случиться, так что я хочу, чтобы у вас осталась память обо мне. У всех троих. Не только у Глаши.

Она встала из-за стола, подошла к стоящему у стены буфету, выдвинула ящик и достала оттуда три одинаковые коробочки – длинные и узкие.

– Вы очень хорошо дружили, девочки, – сказала она. – Наблюдать за вами было одно удовольствие. Вы – скромные, трудолюбивые, дружные. Пусть все у вас в жизни сложится.

По одной она протянула коробочки Глаше, Нюрке и Иринке. Глаша открыла свою, внутри лежали маленькие изящные золотые часики. Скосив глаза, она увидела, что Иринка с непонятным выражением лица держит на ладони такие же, а Нюрка во все глаза смотрит внутрь своей коробочки, словно не веря своему счастью.

– Аглая Дмитриевна, это же золото, – пробормотала Нюрка, – они очень дорогие, я не могу принять такой подарок, меня мамка убьет.

– Да, это золото, а что еще ценится здесь, в Магадане? – спросила бабушка, и горькая улыбка коснулась ее губ, на миг затуманила лицо, как флером накрыла. – Из-за этого проклятого золота мой муж умер, надорвав здоровье. Да, Тихон? И для меня оно ничем не ценно, кроме памяти. Так пусть и у вас от него останется самое важное, что только может иметь значение в жизни – память, воспоминания обо мне, об этом дне, друг о друге.

Отец смотрел на бабушку во все глаза, словно видел ее впервые, но ничего не говорил. Молчала и мама, которая меланхолично ела бутерброд с красной икрой, словно ее совершенно не волновала необычность происходящего. Впрочем, маму оно на самом деле вряд ли волновало – так рябь, идущая по глади океана, ничуть не затрагивает толщи воды.

– Папа?

Отец посмотрел на Глашу и улыбнулся, как всегда улыбался только ей одной.

– Глашенька, бабушка делает то, что считает нужным, – сказал он. – И я уверен, что она имеет на это право.

– Конечно, имею. Я накопила деньги и купила эти часики, потому что знаю, как это важно – иметь что-то в память о детстве. Мне моя бабушка оставила камею. Я хочу оставить Глаше часики и вам, девочки, тоже, потому что так уж вышло, что я у вас была одна на троих. Иногда воспоминания – это единственное, за что остается держаться в жизни.

Торжественная часть выпускного была назначена на пять часов вечера. Получая аттестат, Глаша почти ничего не видела от слепивших ее слез. После бабушкиного подарка она точно знала, что не хочет жить воспоминаниями, не готова расстаться с самыми дорогими людьми, и никакая Москва этого не изменит.

Сквозь застилающую глаза пелену она смотрела на радостное лицо отца. Папа очень гордился ее золотой медалью, ею, Глашей. Рядом прыгала не сдерживающая радостных эмоций Иринка. Для нее золотая медаль была пропуском в другую жизнь, а Москва – единственным шансом вырваться в люди. Может Глаша предать подругу, украсть у нее мечту?

Солнце, отражающееся от золота тонкого браслета на подружкином запястье, слепило глаза. Глаша вдруг поняла, что больше не может ждать ни минуты. Подойдя к Иринке, она дернула ее за рукав недорогой кофточки.

– Ира, мне нужно с тобой поговорить.

– Что? Сейчас, что ли? Ты же знаешь, аттестаты вручат, и твой отец выступать будет. Это же неуважение – уйти.

– Мы быстро. Ира, пожалуйста, это важно.

Они вышли из актового зала школы на улицу, спрятались в кустах, в которых обычно Иринка тайком курила. Глаша подружкин секрет блюла строго, и, хотя табачного дыма не выносила, мужественно терпела, ради Иринки, конечно. Вот и сейчас подружка достала пачку сигарет, прикурила, сощурилась, выпуская дым.

– Ну, чего тебе?

Глаша набрала воздуха в легкие, как будто перед прыжком в воду. Впрочем, в воду она никогда не прыгала, а оттого не знала, каково это.

– Ира, я не поеду в Москву, – выпалила она. – Я не хотела сегодня говорить, чтобы праздник не портить, но это нечестно, ты строишь планы, готовишься, и у меня все время такое чувство, что я тебя обманываю.

– Тихон Ильич передумал? – спросила Иринка внезапно охрипшим голосом. – Что-то случилось, и он не хочет нас туда отвозить? Его что, с работы снимают?

– Да ну тебя, – в сердцах сказала Глаша. – Ниоткуда его не снимают и ничего он не передумал. Он вообще еще про это не знает. Я решила, что я им завтра скажу. Просто я не хочу уезжать, Ир. Я хочу остаться дома, с родителями и бабушкой.

– Ты что, ненормальная? – спросила Иринка. Глаза у нее странно сузились, и сейчас она была похожа на дикую кошку. Глаша видела такую на картинке в какой-то книжке. – У тебя есть шанс уехать из этой дыры. Ты понимаешь, что мы сейчас на краю света, где одна половина жителей зэки, а вторая – их конвоиры.

– Нет уже зэков, Ир, – сказала Глаша беспомощно. – Лагеря давно закрыты.

– Лагеря закрыты, а дух остался! – заорала подружка и отшвырнула сигарету. – Ты можешь уехать в Москву, у тебя там есть родственники, твой отец готов снимать тебе квартиру, ты можешь жить в столице, носить летние платья не три дня в году, а как минимум четыре месяца. Ты можешь получить образование, стать врачом, ходить в театры. Настоящие театры. И ты готова от всего этого отказаться по глупой прихоти? Только из-за того, что ты будешь скучать по родным? Нет, ты точно ненормальная.

– Я не хочу быть врачом и никогда не хотела. Это твоя мечта, а не моя, Ир. И нашего театра мне вполне хватает. И лета тоже. И да, я люблю свою семью и хочу и дальше жить рядом с ними. Сегодня бабушка сказала, что она уже немолода и может не дожить до нашей следующей встречи, а я вдруг подумала, что ведь так оно и есть. Ей шестьдесят семь лет, Ир. И я не могу уехать в Москву, зная, что, возможно, больше никогда ее не увижу.

– Моя мечта, говоришь? – теперь подруга была похожа на змею – кобру с раздутым над головой капюшоном. Она даже не говорила, а шипела. – А что ты знаешь о моей мечте, Глаша? Это у тебя всегда все было, с самого рождения. Ты – дочь партийного начальника, ты росла с золотой ложкой во рту. А я – дочка беглого зэка, которого застрелили при попытке побега. Ты знаешь, каково все эти годы маме было меня растить? Ты думаешь, я ее не люблю? Ты думаешь, я не понимаю, что, уехав отсюда, никогда больше ее не увижу? Но это мой шанс прожить жизнь не так, как прожила ее она. Не так и не там. И когда ты говоришь, что никуда не поедешь, ты убиваешь мою мечту, потому что без тебя я тоже никогда не смогу отсюда вырваться.

– Ира, послушай…

– Я не хочу ничего слушать! – теперь Иринка кричала в голос, не заботясь о том, что их кто-нибудь услышит. – Твой отец купил мне билет на самолет. Он везет в Москву не только тебя, но и меня тоже. И если ты откажешься ехать, значит, ради меня он не поедет. Это твои родственники должны пустить нас пожить на первое время. Это тебе обещали снять квартиру. Меня в Москве никто не ждет и заботиться обо мне не будет. Так что ты сейчас своими словами, своими соплями, своей нерешительностью ломаешь мою мечту, не свою. Какое ты имеешь право решать за меня, Глаша?

– Я не имею права решать за тебя, – Глаша сейчас была совершенно спокойна, как будто после того, как она приняла самое тяжелое решение в своей жизни, все ее сомнения остались в прошлом, – но и ты не можешь решать за меня. Я поговорю с отцом. Билет у тебя есть, бабушкина сестра пустит тебя пожить, как мы и договаривались, я в этом уверена. Ты сдашь экзамены, проступишь в институт, а квартира… Поживешь в общежитии. Ничего страшного. Если ты меня услышишь, то каждая из нас получит свое. Ты – Москву и институт, я – возможность остаться здесь. Нельзя строить свои планы на несчастье других, Ира.

– Ты ничего не знаешь о несчастье других, – сказала Иринка и полезла из кустов наружу. – Ты даже представления о нем не имеешь. И я не хочу с тобой разговаривать. Поняла? Мы сейчас вернемся в зал, и ты будешь вести себя с родителями и бабушкой как обычно. Они не заслуживают, чтобы ты испортила им день твоего рождения и выпускного. Ты будешь лучезарно улыбаться и делать вид, что этого разговора не было.

– Хорошо, но я не поеду в Москву, – твердо сказала Глаша.

– Твой отец тебя заставит.

– Нет, потому что он меня любит. Но я сделаю все, чтобы ты поехала. Просто без меня.

Сверкнув глазами, Иринка не пошла, а побежала к зданию школы. Тяжело вздохнув, потому что она терпеть не могла ссор и скандалов, Глаша поплелась следом.

После торжественной части сели за столы, накрытые в школьной столовой. Угощение было простым: винегрет с селедкой и пироги с яйцом и капустой, зато много. Пили морс, на котором настояли родители. Глаша, правда, видела, как мальчишки то и дело выбегали на улицу, чтобы покурить, а также хлебнуть домашнего вина из трехлитровой банки. Его принес из дома Димка Зимин, больше было некому.

Возвращались они повеселевшие, с красными щеками и суетливыми движениями, выдававшими, что, кроме вина, могла быть и другая банка – с самогоном. Мальчишки вели себя развязно, и в какой-то момент Иринке даже пришлось приструнить Зимина, зачинщика и задиру. Глаша видела, как она что-то сердито выговаривала ему в темном коридоре. Из всех людей на земле только у Иры Птицыной получалось держать Зимина в узде. Глаша была благодарна за это провидению, потому что лихого и неуправляемого Димку в глубине души побаивалась.

Ей показалось или до нее донеслось слово «рыжики», немало Глашу удивившее. Для грибов был совсем не сезон, они если и появлялись в урожайный год, то не раньше конца августа – начала сентября. Отец ходить по грибы любил и Глашу иногда брал с собой. Бабушка готовить что-то из грибов наотрез отказывалась, и к плите папа вставал сам. Подберезовики и подосиновики жарил, маслята мариновал, грузди и рыжики солил. Зимними вечерами ели их с удовольствием все, в том числе и бабушка, хотя при виде корзин она и морщила свой тонкий аристократический нос. Нет, рано пока для грибов, рано.

Часам к девяти вечера начали расходиться родители, уставшие от обилия впечатлений. К Глаше подошел папа.

– Ты с нами домой? – спросил он, скорее утверждая, чем спрашивая.

Трехлитровые банки явно не прошли мимо его внимания, и хотя Глаша, разумеется, к вину не прикладывалась, ей было немного стыдно, как будто ее поймали на чем-то нехорошем.

Она бы с удовольствием пошла с родителями домой, где можно было скинуть нарядное платье, вернуть бабушке камею, давившую на горло, распустить высокую прическу, залезть с ногами в кресло в отцовском кабинете, чтобы перед сном почитать книжку. Но Иринка… нельзя уйти, так и не помирившись с подругой, нехорошо это, неправильно.

– Нет, пап, я бы осталась ненадолго, если можно, – сказала она и завертела головой в поисках подруги. Наткнувшись на ее ищущий взгляд, Иринка тут же подошла, взяла Глашу под руку.

– Тихон Ильич, можно, Глаша останется? Мы хотели до Нагайской бухты дойти, закат посмотреть, – попросила она Глашиного отца. – Я вам обещаю, что мы ничего дурного делать не будем, и Глашку я потом до квартиры доведу.

– Хорошо, только недолго, – предупредил папа. – Так-то я все понимаю, когда еще гулять, как не в молодости. Глашенька, мы дверь не будем запирать, когда вернешься, не звони, чтобы маму и бабушку не разбудить, а ко мне загляни, я ложиться не буду, тебя дождусь. Хорошо?

– Да, папа.

Настроение у нее внезапно улучшилось. Она вернется домой, зайдет к отцу в кабинет и все ему расскажет. Глаша была уверена, что отец ее поймет, а если и нет, то действовать против воли любимой дочери не станет. А раз так, то к утру, когда проснутся мама и бабушка, у Глаши уже будет союзник. Главное – добиться, чтобы от ее решения не пострадала Иринка. Она хочет в Москву, значит, пусть едет. В том, что отец, пусть и побурчит, но поможет, Глаша даже не сомневалась.

В Нагайскую бухту отправились небольшой компанией, человек десять, не больше. Глаша, погруженная в свои мысли, шла молча, держа под руку Иринку и Нюрку. Улицы в этот поздний час были пустынны, маленькие частные домики, мимо которых пролегал их путь, не светились окнами, горожане уже спали, несмотря на то, что на улице было светло, конечно, белые ночи.

С сопки, на которую они поднялись, открывался вид на самое красивое в Магадане место, на море, лениво перекатывающее холодные барашки волн. По предложению Иринки компания спустилась к самой воде.

– Давайте я вас сфотографирую! – закричал Ванька Волков, их одноклассник, которому на окончание школы родители подарили настоящий фотоаппарат.

Три подруги послушно встали рядом, тоненькие, ладные, нарядно одетые в честь первого серьезного события в своей жизни – выпускного бала. Щелк-щелк, Ванька помахал рукой, что снято, можно расходиться. Глаша сняла туфли, зашла по щиколотку в воду, казавшуюся ледяной, но при этом довольно приятной. За долгий вечер ноги на каблуках устали, и сейчас прохлада воды дарила облегчение, примерно такое же, что царило у Глаши в душе. Оказывается, принять непростое решение и знать, что не передумаешь, это так приятно.

Глаша задрала голову и посмотрела на небо. Это место славилось умопомрачительными закатами, но она знала, что увидеть их можно только осенью. Сейчас, в летние белые ночи небо было сероватым, чуть подсвеченным заходящим солнцем, которое в это время года садилось далеко за сопкой справа и светило оттуда, открывая глазам картину мирно спящего порта.

Когда-то, давным-давно, сюда, в Нагайскую бухту, Глашу впервые привел папа, чтобы научить ее видеть красоту в обыденных вещах. Здесь, в Магадане, ей было хорошо и спокойно. Здесь было все, что она любила, чем дорожила, что была не готова променять на Москву.

Ноги начали подмерзать, поэтому Глаша вышла на берег, натянула туфли. Оглянулась в поисках подруг. Те словно зачарованные смотрели в другую сторону, на город, над которым неожиданно занялось зарево огненного заката, невозможного и немыслимого в это время года.

Это было чудо, знамение, предопределяющее дальнейшую судьбу. Было что-то магическое в том, что небо над Магаданом полыхало именно сегодня, словно ставя точку в дне Глашиного семнадцатилетия, в дне окончания школы, во всей прошлой беззаботной жизни.