Текст книги "Санаториум (сборник)"

В поисках спасения

Никому нельзя подслушивать, что говорит ребенок по телефону, и что ему говорит его прилипала, его друг так называемый, а что они говорят: ужас.

Тем более что это бабушка подслушивает.

Бабушка специально не разрешает дома говорить внуку по мобильному телефону, говори по городскому. Выдает этот мобильный телефончик, самый дешевый, только на отлучку из дому, такая диктатура. А то не буду платить.

Она воспитывала внука практически одна, и воспитывала его в том плане, что так называемое внешнее счастье – это то, от чего она сама всю жизнь гордо отказывалась, она, мелкий профессор мелкого педагогического высшего учебного заведения, кумир будущих учительниц (на день рождения ей звонило их с полсотни).

А все это требовалось юному Марселю сейчас как воздух.

Он вылеживал в своем нечистом логове, в крошках, обглодках, огрызках от яблок, в мокрых пятнах от кока-колы, пялясь в экранчик, и вставал только в уборную или взять кусок из холодильника. И шлепался обратно в серые простыни (бабушка стирала уже кое-как, замачивала в порошке на ночь и потом кипятила, и затем только тащила эту порцию в стиралку, брезговала, ибо Марсель иногда мочился, особенно в результате загулов с другом Альбертом, да и Альберт у них, бывало, ночевал, а уж после него все бы стоило выкинуть, как это делывали староверы с посудой, откуда ел чужак).

Уже и готовить она не старалась, покупала магазинные коробки и кое-как разогревала в микроволновке эти овощные и мясные полуфабрикаты, а Марсель прибегал, цоп котлету или куриный нагетс – и в постель, и давленые следы остаются под боками. И стирай в результате.

А Марсель требовал денег и денег. Но у бабушки, кроме ничтожной зарплаты и небольшой пенсии, было в кошельке всего ничего – какие-то два ученика по два раза в неделю и внук подруги бесплатно, такой же идиот, если не больше.

Но и этим денежкам Марсель не давал полежать, доил бабкин кошелек сразу – и бегом вон из дому. К другу. К тому самому Альберту, который единственный ему и звонил. И который именно настаивал, что его зовут Альберт, а не Алик.

Марсель ждал этих звонков как манны небесной и нервничал, когда бабушка говорила по телефону с подружками, а разговоры эти были долгими, что делать.

– Кончай бухтеть, – ныл он, забегая в бабушкину комнатку, – мне не могут дозвониться!

И тянул руку к шнуру, чтобы дернуть и прекратить эти сплетни про себя. А о чем еще она рассказывала, прибегая к шифровке (Марсель не знал французского, несмотря на все попытки бабушки дать ему второй язык). Правда, у бабушки частенько речь шла и о завкафедрой, молодой пятидесятилетней карьеристке по прозвищу Колба, и о ее прихлебалах, и Марсель подозревал, что эти формулировочки касаются его и его друга: «Таточка, представляешь, сет сволочь мне парль». Ну и бабушка, поддакивая и ужасаясь, выслушивала репортажи из жизни больной дочери Таточки и ее больного на голову (тоже) внука, который слушался только жреца вуду и тоже тащил деньги вон из дому.

– Вуду-то вуду, а у меня вообще орибль э кошмар.

И в конце концов по требованию Марселя бабушка сделала ему второй телефон, и теперь все ее разговоры с подругами сопровождались треском: Марсель бил по рычажку, чтобы скорей заканчивали.

Но и бабка получила ужасную возможность подслушки. А это, кстати, привело в свое время кремлевского упыря к мании преследования – он в конце 20-х годов получил отводной телефон от всех кремлевских аппаратов, и жены соратников за свой язык пошли на каторгу.

И вот такой разговор бабушка, трясясь от ужаса, подслушала однажды вечерком и получила прямо в харю (как выражался иногда Марсель), друг Альберт весело кричал: «Вези бабло, проститутки хорошие». И гоготал как нечистый дух.

Бабушка живо представила это их гнездо, «Макдоналдс», и проституток в этом американском гнезде разврата, где яркий свет, полно народу и пахнет жареной картошкой (бабушка, как идиотка, водила маленького Марселя туда после его долгих скандальных плачей). И этого беса Альберта в окружении полуголых жриц! Хотя на дворе зима, они в шубах.

И затем она представила себе своего маленького Марселя среди них, а в кошельке у него деньги, которые он выманил у нее сразу после урока именно сегодня с криком, что он сам себе купит в супермаркете что хочет на ужин (и Альберт знал, по каким дням эти денежки плывут в ее карман).

Как громом оглушенная, стояла бабушка, прижав к уху телефонную трубку. Там было шумно, и Марсель не догадывался о прослушке. Он внимал голосу дружка с удовольствием, подхрюкивал, оживился на своей замусоренной койке, и голос его, обычно монотонный, бесцветный, стал богатеть, обрастать игривыми интонациями до подвизгов, до кудахтанья. Марсель уже, видимо, одевался – весело отвечая, он пыхтел, задерживал дыхание, тужился (видимо, натягивая джинсы).

Затем раздались гудки, и бабушка бросила трубку, рухнула в постель и живо накрылась одеялом.

– Иду на немецкий, – выкрикнул Марсель из прихожей. – Давай бабло.

– Так поздно? – сонно ответила бабушка.

– Училка назначила. Это не Соня, я нашел другую. Соня отстой. Я к ней не хожу.

– Да я знаю, уже месяц.

– И эта новая, Марья, берет вдвое больше, – врал он, одеваясь.

– Что вдвое больше? – полумертвая, машинально повторила бабушка. – Дай мне ее телефон, я с ней поговорю. Мы же коллеги.

– Коллеги! Она дорогая. Не эти твои нищебродки. Берет в долларах по курсу! Суперская.

– Где я тебе возьму доллары?

– В рублях давай, ладно.

– Ты у меня все взял.

– У тебя зарплата была только что.

– Так жить! Жить на что? За продукты, ты же ешь? Стиральный порошок! Я стираю после тебя? Или ты предпочитаешь спать в мусорке? И за квартиру, ты тут у меня живешь? И за твои телефоны. Тебе надо же. И на транспорт.

– Да, дай мою мобилу. И денежки давай гони!

Марсель врал на повышенных тонах, и она отвечала таким же скандальным тоном. Она всегда перенимала его интонацию, к сожалению. Никто не хранит спокойствие в ответ на крик.

Она хотела выложить все, что было на душе (ужасные слова про ожидающих б, про Альберта, тоже ждущего, как б., своей платы от Марселя. Альберт! Так она вопила мысленно. Альберт твой все жилы из меня вытянул через твое посредство, скотина! И ночует у нас, и живет сколько хочет, и ест! И белье после него стирай, а я брезгую! Альберт хитрый, как все нищие, как все параситы, это греческое слово, приживала, прихлебала, он умеет все обставить так, что его ждут, зовут, а он якобы занят, и наконец соглашается, и чувствует себя великолепно, на своем месте где бы то ни было, но получается, что где бы то ни было – это у нас!).

– А Альберт тоже ходит на уроки? – спросила она как бы равнодушно.

– А как же! – поддакнул сошедший с тормозов Марсель. И тут же придумал: – За прошлый урок он платил за меня! Ты не знала, что у меня урок, это он меня привел к Марье. Так что вдвое нужно.

И он легко, импровизируя, назвал сумму, равную (для начала) плате за четыре урока самой бабушки.

Опять звонок. Марсель метнулся в комнату, а бабушка к телефону.

– Быстрей! Они уйдут! У меня нет бабла!

– А кто? А кто? – бесновался радостный Марсель.

– Новые! Прасковья из Подмосковья! Э, как вас там?

И тут писклявый, ломающийся голос:

– Валя.

И:

– Шура.

Или на нее наехал потолок? Или что? Это были дети!

– Мне бабка не дает, – крикнул Марсель.

– Стукни ее по…! – сказал Альберт.

Ломкие голоса отреагировали на грязное слово детским хихиканьем.

– Сколько надо? – спросил Марсель.

– На бигмаки на четверых хватит? Они просят бигмаки, по картошке и по кока-коле.

– Жирные! Я сам бы хотел, – заявил внук с сомнением.

– И поедем к тебе, да?

Бабушка, оставив телефон на подушке, чтобы не создавать щелчка, метнулась к ящику комода, потом в прихожую и заперла входную дверь на нижний ключ, на четыре поворота. Его у Марселя не было. Ключ она засунула под толстый словарь на полке. И легла.

Внук еще что-то говорил. Потом положил трубку. Бабушка же опомнилась, схватила большие ножницы, пошла на цыпочках в прихожую и обрезала телефонный провод. И приняла прежнее положение, надвинув одеяло на уши.

Марсель что-то тормозил. Понятно, что ему жалко денег. С другой стороны, хочется в «Макдоналдс». Но платить не тянет. Но проститутки? Тогда хочу.

Бабушка как бы считывала все его немудреные мысли.

А, он ворвался:

– Ба, давай деньги, я опаздываю уже.

– Немецкий мы отменяем, – сонно отвечала бабушка.

– Как? Я же один урок отработал!

– Это был ознакомительный. Он всегда бесплатный. Как по-немецки здравствуйте?

– Здравствуйте?

– Да. С этого преподаватель начинает урок – всегда. Как?

– Да забыл я.

– Не было урока.

– Был, был! Скотина! – завизжал Марсель.

У него уже начинался приступ бешенства, на основе чего он и попал в психоневрологическую клинику «Душевное здоровье» (родители хотели освободить его от армии, и случай нашелся, Марсель с ножницами в руке защищался от вставания). В этой клинике, к сожалению, они и познакомились с Альбертом.

– Я пойду.

– Не пойдешь.

– Пойду! (Тут из него вылился поток грязной брани.) Иди ты на х…, я пойду!

– Вызвать неотложку?

– Да пойду я, – помертвевшим голосом откликнулся Марсель. – Ща пойду! Видал я (ругань) твою неотложку. Щас нож возьму, мне ниче не будет, поняла?

Он потопал на кухню.

– Я зачем получал инвалидность! – донеслось оттуда.

Бабушка закрыла дверь, использовав ножку стула. Стул был прочный. Дверь тяжелая.

Следующий час Марсель кидался на дверь с ножом, стучал ногой, страшно кричал, грозился вскрыть ножом вены (вот сейчас, слушай, режу). Кричал, что прыгнет в окно.

Бабушка на это твердо сказала:

– А что, действительно, прыгай.

– Да что с тобой? – орал внук, молотя пяткой в дверь. Иногда он разбегался и стукался всем туловищем, своим худым тельцем, о твердое дерево. Надо было держаться. – Убью тебя! Разобью твою поганую харю на х…, живот ножом вскрою, харакири сделаю тебе! – твердил этот несчастный. Он не мог взять в толк, почему бабушка, которая всегда соглашалась и боялась его вывести из себя, берегла его нервы, отдавала денежку, теперь уперлась рогом. – Ща возьму твою шубу и шапку и разрежу! Щас квартиру подожгу, ты зажаришься! Сам в окно прыгну!

– Давай, – кричала бабушка в ответ.

Все, все рушилось и лежало в руинах. Вся их прошлая мирная, согласная жизнь. Бабушка с пеленок растила Марселя. Его мать впала в послеродовое сумасшествие, такое бывает, она в первый же день затянула на Марселе пеленки так, что он посинел. Едва его не удушила. Ее застали за этим занятием после кормления, соседки по палате сбегали за врачом. Роженицу отвезли в дурдом, бабушка забрала ребеночка, нашла няню, молоко они брали у одной молодой мамаши, которая не знала, куда его девать, сцеживалась по триста грамм после каждого кормления. Всем было хорошо, бабушка отказала своей дочери в возвращении младенца. Тем более что он часто болел.

– Ты спокойно работай, – было сказано, – я его выращу. Тебя же уволят за частые бюллетени (она знала, чего дочка панически боялась). Держать такого сотрудника не будут. Приходите по субботам на целый день, хлебайте по полной, у няни выходные, а у меня лекции, в воскресенье я сама буду с ним.

Они обе (муж дочери удалился вскоре) вырастили из Марселя человека, раздираемого на части ревнивой любовью, школьника, а потом студента, которого мать свела с ума постоянными упоминаниями о дедовщине в армии, ежедневно звонила – не опаздывай на пары и сдавай сессии, а то загребут, это хуже лагеря.

А когда приходила, то делала это ранним утром, и всегда совала руку ему под одеяло, не мокро ли. С этим тоже не брали в армию.

Очень не хотелось психбольницы.

Наученный отцом по телефону, Марсель заявил в военкомате: «Я ссусь. Поняли? Ссусь».

Мать, разумеется, обвиняла бабушку во всех качествах выращенного юноши, причем при Марселе.

После первой же сессии с двумя несданными экзаменами Марсель перестал ходить в учебное заведение. Бабушка не могла опаздывать на свои лекции и убегала, так и не подняв ребенка с постели. Придя, она заставала порванные коробки от пиццы и коробочки от японских суши, мальчик заказывал по телефону еду, воруя у бабушки из заначки (недочет в шкафу под простынями был обнаружен и предъявлен, на что ребенок отвечал: «Есть хотел, а твое в холодильнике мне на фиг не нужно, я это не ем, суп твой поганый, а котлеты с картошкой надоели, поняла?»).

Была вызвана тяжелая артиллерия – мать. Она пришла, открыла дверь своим ключом и стала силком поднимать сына, к чему он не был готов. Он встал, хорошо, пошел на кухню, взял нож и лег с ним, держа лезвие на сгибе локтя. Стал кричать «не подходи». Немножко даже порезал себя, когда мать откинула одеяло. И вот тогда она вызвала психиатра.

Такова была история вопроса.

– А!!! – вдруг завизжал Марсель, причем на более высокой ноте. – Ты что, телефон отрубила? Ты ненормальная. Тебя надо убить. Я топор беру.

(Он с детства помнил, что у любимого деда есть топор. Бабушка давно избавилась от этого топора, муж, бывало, крепко выпивал, бывал не в себе, начинались семейные разборки, топор на всякий случай исчез, а дед в результате ушел к пьющей соседке, где быстро помер, все угрожая развестись, поделить жилплощадь и жениться, но не будучи способен на такие сложности.)

Вся тяжесть предыдущих анамнезов, вся история войн, оккупаций, голода и алкоголизма дедов-прадедов проснулись сейчас в несчастном ребенке, в его подсознании, и он неумелой, бессильной агрессией защищал свою жизнь, свое подозрительное счастье – думала образованная бабка, лежа в полном отчаянии. И что теперь будет? Что подумают соседи? Квартира с толстыми стенами, с двойными дверями на лестницу почти звуконепроницаема, но ведь когда наверху праздник и топают, все же бывает слышно!

– Замолчи. Соседи психоперевозку вызовут! Опять в больничку свою захотел?

Нельзя было так говорить. Конечно, это вызвало в мальчике новый приступ ненависти, он специально сбегал на кухню и стал стучать чем-то громоздким – сковородой? Типа гори оно огнем.

Он кричал и стучал, в слезах и соплях, чем-то ковырял замок, который давно не работал. Что-то в двери хрустнуло со скрежетом.

– Все, теперь ты оттуда нах не выйдешь! Подыхай от голода.

Он, видимо, сел или лег под дверь. Устал. Минут через пять он заговорил:

– Но что? Что ты, психбольная, устроила? Тебе надо в больницу, а не мне.

– А то! – высоким, пронзительным голоском отвечала бабушка. – Говорю, меня вызывали в полицию. Что вы с Альбертом детей используете!

– Что-о? Охренела нах совсем! Каких детей?

– В «Макдоналдсе»! За вами уже следят! Соблазняете бигмаком и картошкой!

– Бред! Ну какой же бред! – завизжал Марсель.

Так всегда реагируют лжецы – повышенной активностью. Безгрешный человек и голоса не повысит, просто удивится.

– Мне сообщили, что Альберт покупает подростков, имена Валя и Шура, он их продает растлителям за сто долларов час.

– За сто долларов? – взревел Альберт. – Это бред!

– Полиция за ним следит, ведет прослушку! Вы оба сядете за растление малолетних, но как инициатора он назовет тебя, ты же платишь за угощение. Он никогда не тратит свое. Тут ты и попался. Соблазняешь малых сих. Насилуешь!

– Ты нах съехала совсем, бабка, б. Я вот тебя сейчас оттрахаю нах.

Он опять, видимо, лег. Нервы уже не выдерживают.

А что будет завтра, подумала бабка. Ведь назад пути нет. Все сказано. Зачем, зачем надо было подслушивать телефонные разговоры! Но уже поздно.

Он молчал.

Бабушка подошла к двери и прислонилась к ней ухом, стала прислушиваться, думая, что единственный выход из положения – это смерть. Умереть самой, чтобы не убил потерявший голову бедняга Марсель. Умереть, чтобы он не запачкал руки убийством. За это его ждет дурдом на годы.

Окно крепко заклеено на зиму. До люстры даже со стула не дотянуться, тут нужна стремянка. И нет веревки.

Он опять начал бить в дверь сковородой. Упорный несчастный мальчик. Реактивное состояние. Это я его довела.

– Погоди! Я сейчас покончу с собой. Удушусь. Но нет веревки, – крикнула она, как бы жалуясь.

– Я убью тебя. Мне надо.

– Чтобы тебя посадили на двадцать лет?

– Мне все равно нах.

– Ты будешь сидеть на зоне!

– Нах, нах.

– Там по этой статье тебя опустят! Сделают петухом! – кричала бабушка, начитавшаяся научной и детективной литературы.

– А так и надо! Так и надо! – с новой силой, как бы найдя выход из положения, орал внук. – Пусть опускают нах!

– Как Альберт опускал тебя, да? – на всякий случай ступила на новую почву подозрительная бабушка.

– Дура, дура нах, – безнадежно отвечал мальчик. Что-то у него в мозгу повернулось. Он не знал как отвечать.

– Альберт уже тебя назвал в полиции. Он тебя предал как покупателя детей и останется на свободе, – кричала бабушка. – Тебя посадят как позорника!

– А ты заботишься обо мне? Да, падла? Открой, я тебя убью и сяду за это. Хочешь так? За твое убийство хочешь я сяду? Открой!

– Да нет, у тебя будет две статьи, растление малолетних и убийство.

– Мне уже ничего не нужно в жизни, только убить тебя.

Но что-то с ним происходило, голос стал тише, начали возникать какие-то дыры, паузы.

На этом он затих и как-то постепенно свалился.

Ум ер?

Бабушка совсем потеряла голову и быстро открыла дверь.

Малый лежал лицом вниз. Пульс был быстрый, дыхание частое, но веки прикрыты. Виднелась полоска белка. Больной человек, больной. Был острый приступ агрессии.

Бабушка перетащила Марселя в его комнату, отряхнула ложе, подстелила клеенку, которую он ненавидел и всегда вытаскивал, раздела и взгромоздила мальчика на его тахту, укрыла. Не удержалась и поцеловала в лобик. Он вздохнул. Огромные глаза его были прикрыты синеватыми веками, длинные ресницы затеняли нижние веки, рот распустился, потому что нос был забит. Ну не ангел ли! Она раньше всегда любовалась им спящим.

Потом она подключила обратно видавший виды старый телефон (насобачилась в своей многотрудной жизни зачищать проводки, подкручивать петельки и нанизывать на штырьки). Повесила большой ключ на крючок у двери. Подмела везде.

Как ни странно, быстро проглядела программу, фильмы, которые шли по ящику в этот вечер. Как будто сочиняла алиби. Да и правда, сочиняла. Приняла душ и на рассвете улеглась.

Ее разбудил внук. Он стоял над ее ложем озабоченный:

– Ба! Ба! Спишь?

– Да, – ответила она, сразу проснувшись. – Ты как?

– А что? Я давно заснул?

– Я на часы не смотрела. Пришла, ты спишь прямо на полу. Валяется трубка телефонная. Кричал во сне ужасно, как без сознания был. Я тебя будила. Ты ругался просто матом. Я прямо удивилась, никогда не слышала, чтобы ты так ругался. Причем на меня, судя по обращению. Но с закрытыми глазами. Я тебя еле взгромоздила. Даже клеенку пришлось положить, прости, ты не реагировал.

– А. Альберт мне звонил?

– Не знаю, сынок. Я телик смотрела. Два кино подряд.

– Какие?

(Проверяет!)

– А что?

– Ну так.

– Первый я включила без начала, а потом уже был сериал «Банда».

(Хорошо, что посмотрела в журнале. Алиби!)

– Но я по ходу уснула и проснулась, уже шла частотка. От писка пробудилась.

– А ты зачем это смотрела, такую попсятину?

– Да я люблю дюдики, ты же знаешь. Читать на ночь было нечего. Не Достоевского же мусолить опять. Почему-то мне вспомнилось. Убийство старухи-процентщицы. То, что ты ненавидел в десятом классе. Что тебе, помнишь, снилось. Может, кстати, опять? Я вхожу, а ты стонешь «убью».

Испытующий взгляд. Родные детские припухшие глаза.

Надо уходить из опасной зоны.

– Сынок, я посплю, ладно? Завтра утренняя лекция. И два ученика. Зоины ребята.

– Опять бесплатные?

– Она же моя подруга и без квартиры сейчас. Живут в благотворительной ночлежке. Продали квартиру, взяли ипотеку, сняли избу в деревне на год, за новую квартиру заплатили, а тот, кто строил, все миллиарды, собранные у дольщиков на дом, украл, убежал за границу.

– А, я знаю эту историю. Он не донес в управу взятку. Они ликвидировали проект, а уже были куплены материалы на строительство. Деньги все вложил.

– Вот ты какой умный, ты подумай. Прямо будущий адвокат!

– Я бы его защитил, а тех бы посадил.

– Скорей заканчивай свою академию. Цены тебе не будет, борец за бедняков. Только это ведь тоже денег не приносит.

– Разберусь.

Совершенно другой человек!

– Ба, а можно я на завтра позову к нам Альберта? Он так любит твой суп!

(Еще бы! Кастрюльку уговорил в прошлый раз.)

Это еще одно испытание правдой – Альберт. Он ведь позвонит, чего ты не пришел в «Макдоналдс»?

Что этот несчастный ответит? Баба не пустила?

Может, ответит «заснул».

Но сомнение вернется. Сон это был, все вчерашнее безобразие, или явь?

– Хорошо. Я сварю Альберту суп. Ты бы попробовал.

– Нет, не люблю.

– Но сейчас я бы поспала.

– А что с твоей дверью? – (Вопрос вопросов).

– А что?

– С той стороны.

– Я не видела.

– Вся покоцанная.

– Не знаю. Я, правда, нашла около тебя сковородку, там где ты лежал, на полу. Я же смотрела этот сериал, там сплошные взрывы. И на том заснула тоже. Может, ты бил во сне сковородой по моей двери? А мне снились взрывы. Бурная ночка! Может, у тебя опять было снохождение? Помнишь, как тогда, когда ты проснулся на серванте, в детстве. Тебе снилось, что ты лазаешь по пальмам, ты поставил стул в сне и залез. Сервант, помнишь, у нас был? Я его отдала соседке. Помнишь?

– А так было?

– Да. Бывает. Я один раз в детском саду проснулась у соседки в кровати, причем в ногах и головой на железную спинку. Потом ходила с кривой шеей, надо мной все смеялись. Да, слушай, ни свет ни заря тебе звонила какая-то девочка. Не представилась, а я со сна и не спросила.

– Ошиблась?

– Нет, спрашивала именно тебя. По фамилии даже. Я говорю, вы бы на часы посмотрели. Семь утра.

– Ох, баба, баба, до чего же ты грубая деревня.

– Иди, иди. Завтракать будем позже.

– Я пиццу закажу.

– Закажи и мне тоже. Четыре сыра. На тебе денег.

Бедный Марсель! Бабушка все знала. У него никогда не было подруги. Девочки с ним не водились даже в школе и никогда ему не звонили. Разве что узнать, что задано. Он хорошо учился. Единственно что его отличало от всех – страшное чувство вины. Он иногда мочился в постель. И бывало, что он, даже уже учась на первом курсе, просыпался в позоре – а надо было идти на первую пару. И он оставался в теплой мокрой постели, не хотел вставать – целая же процедура, скидывать мокрое на пол, идти в душ, стирать с себя и вешать трусы и майку. Нет. Он оставался лежать во всем сыром, в своем болоте, пока бабушка не уйдет на работу. Она возвращалась вечером, а он сидел у нее в комнате перед телевизором. Она шла к нему в спальню, снимала мокрое белье и клеенку, клала в тазик кипятить, целый же день это все пролежало, уже несвежее. Он все смотрел телевизор, неважно что. Сидел, весь обсыпанный крошками, опять заказывал пиццу. Она приносила ему на подносике горячую еду, он не ел. Бабушка это называла «опять разлагаешься». Он кивал, разлагаюсь.

Раньше у него был Интернет, но, если бабушка заглядывала к нему, он кричал «не входи». Когда он ушел прогуляться, она поглядела, на чем он зависал. Оказалось, разумеется, порно. Она посоветовалась с отцом Марселя, и тот купил ему игровую приставку, а бабушка перестала платить за Интернет. И он целыми ночами играл в бродилки-стрелялки, а днем спал. С учебой все шло хуже некуда, армия, разинувши свою стозевную пасть, подстерегала отчисленных.

Мать Марселя поговорила с беглым отцом, тот позвонил сыну и сообщил ему спасительную формулировку: «Я ссусь». Однако же в военкомате она не подействовала, отвечали привычно «там вылечат».

И вот, когда возникла ситуация с ножом у локтя, проблема сама собой разрешилась, была вызвана психоперевозка.

В дурдоме ему поставили диагноз, оказалось, что он действительно сумасшедший, что и требовалось при освобождении от армии (завотделением, интеллигентная старуха, сказала невесело: «За нашими воротами больше больных, чем здесь»). Там ему давали таблетки, он их якобы глотал, а потом шел в туалет и выплевывал. Его научила этому мама, которая часто навещала сынулю, заботилась о нем, носила горячую пиццу и суши. Но бабушка знала, что он ждал только ее. Она тоже таскала ему эти горячие коробки. И в палате по соседству внезапно нашелся друг, который охотно разделял с ним эти богатые передачи, Альберт. Он сказал, что надо есть пока горячо, дальше это уже отходы. Первый его настоящий якобы друг, первый, с которым Марселю было спокойно и свободно, ибо он сразу же сказал бабушке, что этот Альберт совсем подонок. Дальше рассказы были такие, что Альберт завел себе медсестру лет под сорок и как-то угостил ею Марселя – не где-нибудь, а в холодной клизменной рядом с унитазом. Причем стоял у дверей, якобы на шухере. Но лицом к происходящему, и время от времени руководил. Марсель рассказал об этом очень просто, с усмешкой. А ведь свершилась инициация девственника, но он воспринял ее как больничную процедуру. Типа что так полагается в больнице и это тоже лечение.

Клизменная, как уточнил Марсель, была тем помещением, которое сосед по палате, ученый, бородатый беззубый бомж, называл «анус мунди», «задница мира», только похлеще, бабушка поняла. Но за следующие сеансы в клизменной Альберт потребовал оплаты, и не пиццей, а деньгами («Я же ей плачу!»). Когда бабушка всполошилась и отказала, и выяснилось, что денег Марселю не дают, Альберт предложил устроить ему сеанс с парнем, который сам заплатит. Типа тот давно положил на Марселя глаз, назвав его «первоходкой». Марсель ожидал чего угодно, только не такого решения проблемы, испугался и клизменную обходил по периметру. Бабушке он это тоже рассказал, причем с юмором. Вскоре бедную бабу-санитарку уволили, кто-то из мужиков, обиженный, что Альберт его заставил платить за сеанс, а до Альберта все происходило бесплатно, настучал на него. Альберта палатная врачиха обозвала «сутенером» и выставила вон без диагноза, сказав, что он слишком умный. Ему пришлось лечь в другую психушку и там уже самому платить за справку о шизофрении… Все это бабушка Марселя постепенно выведала у внука.

Таков был первый друг Марселя.

И по выходе Альберта из психушки свободный как птица Марсель начал воровать у бабушки деньги и исчезать на целые вечера. В ответ она стала носить паспорт, сберкнижку, кредитку и деньги в специальной сумочке – ремешок на шее, хранилище под юбкой. Ее паспорт дошлый Альберт мог использовать на взятие кредита и на другие интересные дела. Бабушка поняла это довольно быстро и туда же, к себе под юбку, спрятала и паспорт Марселя. Дома она не оставляла нигде эту сумочку без присмотра. Марселю для удостоверения личности она сделала ксерокс и отдала внуку только первую страничку, к сему же прилагалась и копия документа с диагнозом.

Марсель стал закатывать скандалы, требуя побольше денег себе на «Макдоналдс», поскольку там – понятно – его поджидал Альберт. Бабушка давала эти суммы на двоих, боясь, как бы Альберт не предложил бы снова бедняку и первоходке Марселю (если уж денег нет) свидание с хорошим человеком, получишь удовольствие и еще и нам с тобой заплатят.

Время от времени, когда денег совсем не оставалось, Альберт приходил пожрать бабушкиного супу и ее котлет. Притом она чувствовала (просто, что называется, шкурой), что Альберт хочет ее убить. Просто так. Бабушка-то была гордячка и в твердой памяти, про ум можно было не беспокоиться, три языка в анамнезе и докторская диссертация. Альберт не мог простить такого. Как тот знаменитый ребенок из детдома, которого усыновили и который тут же свернул головы только родившимся котятам, задав приемным родителям и врачам вечный вопрос, как быть. Он не знал, что есть доброта, любовь и жалость, все движущееся вызывало в этом Маугли желание свернуть ему шею. Видимо, то был ребенок насильника-убийцы.

Чей сын был Альберт, бабушка так и не узнала, как и не узнала, кто его довольно скоро схоронил.

Однако же цель у него проглядывала ясно – завладеть этой квартирой, старой квартирой 50-х годов: трехметровые потолки, толстые стены, окна в дворовый сад. Очевидно, думала умная старуха, что Альберт считает Марселя единственным наследником. Заставить этого клинически лопоухого мальчишку продать Альберту помещение – за какие-то заоблачные дачи в Португалии, к примеру, – не представляло для этого покупателя никакой проблемы. Марсель слушался его с восторгом.

И однажды, за ужином, над общим супом, бабушка невинно сказала, что завещала свою квартиру подруге Зое, нищенке и бомжу, дочери своей школьной подруги. Которая Зоя с двумя детьми живет в дешевом хостеле, приюте для бедняков. Ни на что не надеясь. Летом-то мы у них жили на даче, помнишь? А детей учит немецкому.

– У тебя, – мрачно ответил внук. – Бесплатно.

– А как же Марсель? – дерзко, якобы защищая права друга, спросил Альберт.

– А у Марселя своя трехкомнатная квартира, его там ждет комнатка.

– Но в квартире же мать! – возопил Альберт.

– Но он там имеет все права. Тем более что скоро тебе, Марсель, дадут инвалидность и пенсию.

– Это копейки, – закричал Альберт, а Марсель охотно кивнул.

– Но твои. Научишься их расходовать. Научишься понимать, кто вымогает у тебя твои деньги, заставляет за него платить, – выразительно глядя на Марселя (и имея в виду расплывшегося в невинной улыбке Альберта).

Бабушка поймала себя на желании убить этого парасита, именно парасита, как вошь, уничтожить его, сделать ему домашнее харакири или сунуть нож меж ребер. Такое это было явно чувство, что Альберт немного поперхнулся супом.

После чего, съев второе и запивши его компотом, Альберт свистнул Марселя, и парни ушли играть в бродилки-стрелялки.

В скудные дни, когда ученики заболевали, а до получки оставались считаные дни. Альберт исчезал, и Марсель напрасно пытался до него дозвониться. А где тот обитает – и с кем – ему было неизвестно. Альберт таился до лучших времен и возникал, когда воцарялось изобилие. И, хотя бабушка не горела желанием его видеть и тем более снабжать, Марсель плясал вокруг нее как моль, кидался из стороны в сторону, умолял дать денег побольше и однажды даже запустил утюгом в окно, и всю ночь бабушка просидела на кухне в одеялах, а Марсель лежал, закутавшись в дедов тулуп из чулана.

Утюг она выкинула, как и все острые ножи. Остались только те, которыми мазали масло на хлеб. Для измельчения овощей бабушка использовала мясорубку с разными насадками. Замахнуться электромясорубкой было можно, таким легковесным агрегатом, там имелся металлический постамент, но бабушка прятала эту полезную вещь в разных местах, и просто подхватить ее на кухне и кинуть не представлялось возможным. Сначала ее требовалось найти. Ножа для хлеба не было, бабушка его ликвидировала. Альберту приходилось обходиться тем, что имелось. А пиццу они с Альбертом получали уже нарезанной.