Текст книги "Санаториум (сборник)"

Кстати, внук придумал такой ход – он заказывал пиццу в трех экземплярах по телефону, когда бабушка уже укладывалась спать. А ежели при сем присутствовал Альберт, то заказывались еще и две бутылки коньяка. Пиццы мальчики тут же вскрывали и отламывали по куску, бутылки Альберт откупоривал немедленно, посыльные требовали денег, Марсель вызывал бабку на арену, и после скандала она, под угрозой вызова полиции, сломленная, платила.

А в последний раз был проделан фокус похлеще – Марселя привели двое в масках-балаклавах и потребовали выкуп, якобы он не заплатил в ресторане. Марсель куксился, но бабушка сразу просекла этот дешевый спектакль. Тем более что у одного из вымогателей были ботинки – ну вылитые Альбертовы.

Бабушка достала из сумки небольшие деньги, сложила их в плотный валик и уронила прямо у тех ботинок, и с криком «Не трогайте, это мои деньги» стала медленно нагибаться. Обладатель ботинок гораздо быстрее нагнулся схватить деньги, и тут бабушка ловко приподняла его балаклаву за макушку и стянула ее с головы бандита. Простоволосый, разоблаченный Альберт (это был он) засмеялся, Марсель тоже захихикал и сказал «Мы решили тебя разыграть», а другой парень в балаклаве вдруг повернулся и ушел.

Они с Альбертом похватали что-то из холодильника и укрылись в комнате Марселя и долго там бубнили, лучшие в мире друзья. Но бабушка из-за стены поняла, что этот якобы друг на Марселя наскакивает, кричит, уговаривает, а Марсель, только что переживший провал спектакля, реагирует как-то вяло, почти соглашается. И вскоре в дверь позвонили, а Марсель застучал бабушке в дверь:

– Пиццы принесли и коньяк!

Бабушка вышла и увидела, что Альберт уносит бутылку в кухню с явной целью ее быстро откупорить, а Марсель взломал коробку с пиццей, оторвал дольку горячего теста и, обжигаясь, жадно вонзил в нее зубы. Бабушка быстро пошла в кухню, где Альберт шарил по ящикам, явно ища открывалку, – а ее после предыдущего такого же инцидента пришлось спрятать подальше – тогда Альберт вскрыл две привезенные бутылки, и пришлось платить.

– Тут нету, нету. Дайте я открою, – сказала бабушка, взяла из цепких рук Альберта бутылку и понесла вон из кухни, а Альберт шел за нею, бормоча «ну че, я сам открою, че вы берете».

Оказавшись в прихожей, бабушка, отдав доставщику бутылку, спокойно заговорила с ним (а Марсель уже отъел половину пиццы, держа коробку у зубов).

– Вы знаете, у них, у вот этих, кто заказал, вообще нет денег, запомните этот номер телефона и больше не возите сюда ничего. И я платить за них не буду, они оба сумасшедшие со справкой, не отвечают за свои покупки, можете вызывать полицию, чтобы их засадили в психушку обратно.

Парень стал звонить в полицию сразу же, Марсель дожирал, давясь, пиццу, а бабушка ушла к себе и заперла дверь опять на ножку стула. Через несколько минут хлопнула входная дверь, и Альберт громко сказал:

– Но отдашь мне эти деньги вдвое.

Они возбужденно переговаривались, Альберт орал, угрожал, потом они начали ругаться, завозились, как-то запрыгали. Пошли ритмичные толчки, и кто-то завыл, запищал. Марселя голосок! Произошло что-то ужасное. Затем все затихло. Пошел храп. Бабушка пыталась заснуть, но не могла. Рано утром, еще в темноте, она спустилась во двор, поплелась по обледенелому тротуару, опираясь на свою верную палочку, дошла до метро, поехала вниз, села у перрона на дальней лавочке и сидела там без сна до десяти утра, до открытия магазинов, а потом поехала в известный себе магазин для садоводов. Там она купила средство от мышей, от кротов, от ос, все что было, затем нашла комплексное жидкое средство от вредителей сада и огорода, такой у нее возник безумный план. Она пошла в магазин – парни явно еще спали после вчерашнего – и сварила ненавистные для Марселя вещи: мясной суп с кислой капустой и гречневую кашу, которую переложила на многострадальную сковородку, сдобрила соусом, выловила из супа и сунула туда же куски мяса, все посыпала карри. Альберт уже однажды сожрал целую кастрюльку и полсковороды такого варева. А гречневую кашу и супы вообще Марсель не ел с детства. Его этим кормили, а он давился и прыскал едой.

Покончив со своими хлопотами и оставив еще и вареную картошку в мундире (Марсель это любил, ел с майонезом), бабушка пошла вон с определенной целью (по дороге в нескольких дворах навестив помойные контейнеры и опустивши в них пустые пакеты и использованный баллон). Затем отправилась в библиотеку. Сидела там, читала до закрытия. Потом она побрела домой. Поднялась к себе, послушала, прислонившись щекой к своей двери. Внутри было тихо. Удивительно тихо. Никаких разговоров, никаких звуков, которыми обычно сопровождаются компьютерные игры. Она осторожно вошла в квартиру. Парней не было. На кухне, на полу, лежала пустая кастрюлька. Сковорода с половиной каши стояла на плите. Картошки стало меньше, на столе лежала ополовиненная пластиковая упаковка майонеза, в раковине пустая тарелка с вилкой. На полу валялась ложка.

В собственной комнате бабушка увидела такой кошмар, что просто застыла на пороге! Книги, распластанные, даже растерзанные, как будто в них что-то яростно искали, лежали на полу, тахта стояла без белья, оно валялось на полу скомканное, матрац был вспорот в нескольких местах, из подушки вывалилась начинка… Не было настольной лампы, еще бабушкиной, отсутствовал старинный фарфоровый кувшин и все бусы, висевшие в декоративных целях на гвозде. Не было телевизора. Таблетки из шкатулки были раскиданы под полками.

Бабушка было присела в изнеможении, но потом потащилась на кухню, спустила в унитаз кашу из сковородки, все тщательно помыла, сложила в несколько больших пакетов кастрюльку, сковороду, ложки, тарелки и все по мелочам, туда же сунула пакет с гречкой и все из помойного ведра, а из холодильника вытащила и тоже отправила в пакет полкочана капусты и остальные припасы – и отправилась вон. Постояла перед мусоропроводом, но не стала туда ничего выкидывать. Потащилась по двору, мимо своего помойного бака, и только через два дома вошла во двор. Высыпала гречку в мусорный контейнер, а сковороду положила в другой, кастрюльку же отнесла в следующий двор и опустила там. Затем долго шла в темноте и забрела в высокие врата, там открылся скверик, и там во мгле виднелась скамейка. Бабушка опустилась на нее, прилегла и скоро задремала. Пробудилась она от того, что ее больно шлепнули по щеке. Над ней склонилась фельдшерица скорой помощи. Бабушка села.

– Пойдешь сама, бабуль? Ты чья? Где живешь? Как фамилия? Адрес?

– Вот не знаю. Что-то с памятью, – откликнулась бабушка. – Гуляла с собакой, а где мой Джоня? Не видели пуделя черненького?

– О, о, пуделя еще. Ты пойдешь сама? Ножки ходят? Нести тебя некому.

– А где моя палочка, – завозилась бабушка.

– Поженили твою палку, всё. Пошли. Цепляйся. Паспорт есть?

– Паспорт есть, и страховое свидетельство со мной. Тут (она пошлепала варежкой по животу). В сумочке.

– Едем в седьмую, – подняв бабушку в салон скорой и уложив ее на носилки, сказала фельдшерица шоферу. – Ниче не помнит. Не дай Бог дожить до такого. Черного пуделя потеряла.

– Как Мефистофель, – откликнулась с носилок бабушка.

– Кто-кто? Лежи уже, фемистофель.

В больнице ее оставили на ночь в реанимации, а потом положили в психосоматическое отделение, поставив диагноз «предынфарктное состояние и старческая деменция».

Ее допрашивала врач, принимала ли она таблетки, сколько и какие, и не хотелось ли ей покончить с собой. И почему ей хотелось спать в чужом дворе на лавочке, а не дома.

На третий день к ней пустили дочь. Дочь заранее плакала, но, увидев маму, она встрепенулась и стала ей выговаривать:

– Ищем-ищем тебя сколько по моргам и больницам! Что случилось? Ты наглоталась таблеток? Хотела покончить с жизнью?

– Да нет, что ты мелешь, – раздраженно ответила бабушка. – Мне стало душно, мальчики спали, я пошла проветриться…

– Мальчики! Какие мальчики! Уже у нее двоится в глазах! Один Марсель в доме, а у нее мальчики! Сколько их? Сумасшедшая совсем.

– Альберт, любовник Марселя. В замшевых ботинках.

– Какой любовник? Ты в своем уме? Совсем сбрендила ты, мамочка. В каких еще ботинках?

– А где Марсель?

– Он у нас, слава богу. Приехал, лица на нем нет, говорит, бабушка сошла с ума, все вынесла из своей комнаты что было, книги раскидала.

– А вещи где?

– Да он нашел потом сумку с кувшином, настольной лампой и еще чем-то. Принес. А вот что ты действительно за погром устроила в своей комнате? Я еле врачей уговорила положить тебя в эту пустую палату. Она, говорю, у нас буйная, нападет еще на кого.

– Не говори ерунды, – сказала бабушка. – На мою квартиру кто-то напал.

– Марсель был там и никто не нападал!

– Деньги искали.

– Кто! Квартира была заперта!

– Все как-то путается в голове, – сказала бабушка. – Нелогично. Мы с Марселем одни в квартире, она заперта. И вдруг какой-то разгром. Как будто искали сокровище!

– То, что у тебя путается в голове, я давно знаю. Марсель вообще пришел к нам на себя непохожий и сказал: «У нас дома была смерть». И что, где она? Ответил, что спал и проснулся от крика «Помогите!», кто-то кричал, потом крик удалился, дверь осталась открытой. Он вышел. Было уже утро. Бабушки в доме нет, это она так кричала и ушла. Он так сказал.

– Не я это была. Альберт.

– Новое дело. Какой Альберт?

– Спроси у Марселя.

– Все тебе кто-то мерещится.

– Альбертина сбежала.

– Вот именно. Молодец. Ладно, тут тебе фрукты.

– Забери их, у меня нет зубов яблоки жевать. Как Марсель?

– Он потрясен твоим уходом. Бабушка умерла.

– Умерла, не дождетесь!

– Я даже отпуск взяла за свой счет, чтобы его подкормить. Парень исхудал. Не ест ничего. Что-то с прямой кишкой, боится идти в уборную. Довела ты его. Ты его довела!

– Да, да, я согласна.

– Он теперь со мной будет.

– Да не хочет он с тобой.

– Хочет. Это ты его восстанавливала против меня. А я его мать, а не ты. Да. Теперь о квартире нашей. Пока ты здесь, давай сдадим одну комнату людям, тихим людям, и ты будешь под присмотром, и деньги нам нужны. Ты уже преподавать не сможешь.

– Дай мне прийти в себя, потом поговорим.

– Я уже нашла семью, хорошие люди, образованные, молодые.

– Уже живут у меня?

– Ну а что с тобой станется? Воровать у тебя нечего, книги никому не нужны. Да мы твою комнату заперли. А что там ты дверь расковыряла, слесарь ничего не мог понять, мы купили новый замок.

Спустя некоторое время бабушка в сопровождении дочери вошла в свою квартиру.

На кухне кто-то разговаривал, явственно пахло куревом. На шум из комнаты Марселя вышел мужчина в трусах лет сорока и, не сказав ни слова, прошествовал в уборную.

Бабушка вошла к себе.

Книги теперь стояли на полу неровными стопками, на тахте кто-то спал.

Дочь громко объяснила, как бы сообщая это не только матери:

– Это только до вчерашнего дня. Сегодня они уедут. Эти на неделю. Не будем мешать, он сейчас уйдет. Они оплатили неделю. Пошли на кухню пока.

За кухонным столом сидели трое, две женщины и парень. Они курили, они явно были недовольны вторжением в их частную жизнь.

Бабушка громко сказала:

– Попрошу вас освободить мою квартиру. Я хозяйка. Мне неизвестно, что тут вам наговорила моя дочь, но я жива и здорова. Через час я вызову полицию.

– Мама, ты сдурела? Это же мы договорились, договор у нас! Они заплатят через неделю!

– Спустя час чтобы никого здесь не было, – голосом преподавателя произнесла бабушка. – Это не ее квартира, она здесь распоряжаться не имеет права.

– Ой, да не слушайте вы ее, она сумасшедшая, ей все мерещится.

– Через час вызываю полицию. У меня паспорт с пропиской, у нее ничего подобного нет.

– Ну куда, ну куда людям идти, сумасшедшая, я сейчас вызову психиатра.

– Себе, – сказала бабушка. Она отправилась к телефону, набрала номер и вызвала полицию. – Они быстро не приедут, полчаса на сборы есть. А ты, Ляля, иди домой. Тебе тут делать нечего.

– Ну совсем ты, ну совсем, – застонала дочь.

Бабушка пошла к себе, тронула лежащего мужика за плечо и велела ему убираться, сюда едет полиция.

Мужик встал с бабушкиной тахты и собрал в охапку одежду.

– Уходи, – приказала бабушка, выпустила его и закрыла свою дверь.

Затопали, забегали жильцы, а когда приехал наряд полиции, дочери пришлось объяснять, что мама лежала в психушке, ее выписывали, и она наняла людей за ней присматривать. А теперь мамочка их гонит.

У всех проверили паспорта (у Ляли и бабушки тоже), и постояльцы с сумками исчезли.

– И ты иди, – сказала бабушка. – Всё.

– Приду к тебе с психиатром, – отвечала дочь.

– Порвалась связь времен, – медленно произнесла бабушка.

– Вот-вот. Ты никогда меня не любила. В этом все дело. Объявила меня больной…

Бабушка хотела ответить, что она спасала всех, но не успела.

С берега на берег

Есть такие лица, в частности мужские лица, раза два-три за твою жизнь они мелькнут и растают в общем потоке, как будто их нет вообще. Но они есть. Печаль, вот их главное свойство. Светлая, ненавязчивая, своя собственная, и какая-то сиротская сдержанность, – но мало ли что еще может приписать женская душа этому едва встреченному в людском потоке человеческому лицу, спокойному, странному. Да: так может выглядеть лицо мертвого на смертном одре, уснувшее, мирное. Притом что этот, встреченный мною один раз в жизни, человек как раз и оказался на моем пути после похорон.

Один раз и на все оставшееся время.

Я не успела на погребение. Не успела попрощаться с тем, кого провожали. Можно сказать, плелась в такси, в вялом этом странствии, через весь запруженный центр, не получалось ничего. Наконец мы свернули, причем как-то не так, и, уже приехав на нужную улицу, заблудились, и я безнадежно подумала: вот, всё. Не увижу больше его.

То – вот тот самый вариант – именно каменное слово «никогда», не то что ты уже больше не увидишь его никогда на белом свете, но даже не увидишь его в последний раз. А предпоследний был бог знает когда.

Едем, едем, не доехали до нужного места, там нет стоянки. Расплатилась с шофером, с которым у нас безостановочно велись переговоры как в кабине самолета, между летчиком-пилотом и, допустим, его непосредственным начальником, которому нужно вон туда, а летчик говорит «не сядем» или «не принимают».

В данном случае у него был недолет, и я почти бежала к месту последней встречи. И не успела. Тетя слегка заколачивала гроб, скоро его вскроют. Дело происходило в крематории. Толпа стояла оцепенев. Собственно, я увидела того, к кому спешила, однако только в закрытом виде. Не лицо, а уже общий силуэт гроба.

Все было справедливо. Тот, кто умер, не хотел появляться в таком виде на люди, я это знала точно и убедилась окончательно, опоздав ровно на несколько десятков секунд: тридцать – сорок, не больше. Он не хотел, чтобы его видели побежденным, поверженным, несостоявшимся окончательно. Жалким, выставленным на позорище. О боже, все правильно. Те, кто его видел, плакали. Они повернулись ко мне своими мятыми, погибшими лицами, беспокойными, хмурыми, как будто на их глазах совершилось что-то непоправимое и они хотели спасти, но не смогли. Тоже были побеждены и повержены в прах, всё.

Поползли наружу, сели в автобус переговариваясь – какой адрес, кто куда, некоторые просили их высадить у метро.

Я, собственно говоря, знала тут только несколько человек. Когда-то, на заре жизни, мы дружили маленькой компанией, вместе подрабатывали в грошовом журнальчике, все только начиналось – пьянки-гулянки, романы, планы, борьба с обстоятельствами, приходы-исчезновения, вежливые оглядывания друг друга, дружба, разговоры.

Он, тот, кого я так и не увидела теперь в его последнем состоянии, был как-то особенно очарователен, каждая фраза, сказанная между делом, останавливала внимание: о! Непередаваемое обаяние легкой насмешки – причем в процессе сообщения какой-то значительной и редкостной информации по любому поводу (то ли ссылка Овидия, то ли суфии с их предсказаниями): то есть тебе оказано внимание, особенное причем. Такое было ощущение, что вам отпущена полная мера уважения, но с легкой начинкой беспардонности. То есть трудноуловимые издевательства над самим собой, таким вежливым – идти по наклону в вашу сторону, извините.

Собственно, ничего другого и не имелось в наличии. Именно тон, и всё. Содержание же беседы какое угодно, то ли что было вчера, то ли какая-нибудь прочитанная книжка. То ли вообще: погодите, я вас провожу. И дальше все тот же гиблый юмор, в такт общей беседе, когда народ хихикает, и тут аккорд завершающих слов, и люди тем более ошарашенно смеются.

Он был нищим мальчишкой, который возвращался домой пьяный и потому ездил только на такси, даже когда можно было еще успеть на метро. Всегда дамы находили ему денежку на дорогу. Если нет, то он, нетрезвый, шел пешком, иногда всю ночь. Этого-то хозяева и боялись. Дома его могла прождать до утра больная мать.

Он жил с мамой, но в анамнезе имелась юная парижанка, его первая девушка, которую он любил и которая уехала домой выходить замуж. Предала их супружество.

Дальше уже он сам позволял любить себя, его просто боготворили, кормили и одевали взрослые женщины.

Так, ничто и в ничто ты уйдешь, так. Никому не вспомнится, и некому передать ту радость общения с ним, счастье пребывания с ним в одной комнате, когда на него, печального, одутловатого алкоголика и дистрофика, находило вдохновение, и он медленно, прокуренным фальцетом заводил свои отточенные монологи. Все вокруг замирало, типа «и прилегли стада».

Он мечтал о многом, он готовился к великому поприщу и ничего не успел. Кто бы записал его беседы… Нет, никто.

Правда, в последнее время он чаще передавал народам свой опыт борьбы с сердечными приступами: суммы таблеток и в какое время, после чего, и как в последней больнице произошло буквально чудо, при переезде из палаты в палату как-то упал, подвернулась нога, и вдруг нормализовался ритм! (Имелся в виду сердечный ритм.)

– Эффект лифта, он так называется, – говорил он всем и каждому. – Это знают старые врачи.

И вот я, прежняя знакомая, вхожу под сень его дома, где никогда не была, сколько же лет прошло? Да полжизни. Еда, люди вокруг столов, все уже выпивают, провозглашают тосты, толкают речи, возносят хвалы, и только один, какой-то тоже почти погибший, с водянистыми щеками, говорит покаянным тоном: «Да, он не осуществился». Возникает тема для всего вечера и всех позднейших телефонных разговоров, бурные возражения: что значит «не осуществился»? Это он сам не осуществился, его уволили, он сидит безвылазно дома, ничего не делает, но и к телефону не подходит. Дозвонились до его жены, на похороны он явился.

А один близкий, ближайший друг совсем сошел с разума и не пришел на погребение, наорал по телефону на бедную вдову, что нельзя было сжигать! Нельзя сжигать верующего православного! (А там просто исполнили волю покойного, он так, как бы между делом, упомянул.)

И это ранящие мелочи.

Но вдова, хлебосольная, заботливая, всех рассадила, обо всех думает, перемещается из комнаты в комнату – не как обычно: «вдова – центр внимания», бессильно сидящая, вокруг которой только встать на колени. Нет, тут хозяйка спокойная, деловитая, даже слишком, какая-то встрепанная, не усидит на месте, движется, вертится вихрем, наконец все замечают, что с ней что-то не то. Пытаются ее усадить, нет. Она снова пускается в круговерть, перемещается, попусту хлопочет, все уже выпили, закусили, опять сказали тост – она крутит головой, идет деловым шагом, возвращается, по новой бросается на выручку на кухню, тащит тарелочку и вилочку пришедшему человеку.

Люди знают, что она больна, у нее была тяжелейшая операция, облучение, и все это произошло совсем недавно, но ее энергия буквально потрясает. Разговор только о вдове – сядь, сядь, сядь, мы в порядке. Нет, опять пошла своей деловитой походкой. Все гости солидно устроены, течет неспешный разговор, обычный хор посмертных, иногда даже веселых, восхвалений, а она, как последняя прислужница, мечется, нигде не находя пристанища.

Теперь: все думают – мы уйдем, как она останется? Общее шушуканье на эту тему и вдруг прояснение на лицах: с ней живет одна иностранка. И поночует какое-то время подруга.

Дальше общая мысль о недавнем прошлом, как у них двоих шла просто гонка, кто первый домчится до финиша. Весной (сейчас уже октябрь) жена его снарядила в путешествие по островам какого-то южного моря, где плавал Одиссей, – в долг причем, в прекрасной компании искусствоведов-друзей, которые всё и оплатили, дорожа его беседами. Небо, море, катера, машины, отели – чудо! Он вернулся счастливый, а она легла на операцию, очередную операцию, и потом ей назначена была химиотерапия. Такие дела.

Он, разумеется, жил за ее счет и ее трудами. Всё, всё брала на себя именно она: ухаживала за уходящими на тот свет обеими матерями, затем затеяла переезд в общую квартиру (до того они жили в разных – и что?), съехались, она упаковывала, перевозила, разбирала – расставляла библиотеки, вещи и посуду в шкафы, ставила диваны, повесила занавески, постелила половик под дверью, выстирала и выгладила белье, всю одежду, всё! И прожили в своей тишине и чистоте мало-мало. Жена поехала за результатами последнего анализа («быть или не быть»), вернулась с хорошими новостями – а он, ее муж, еще не остыл. Умер во сне.

Все это я узнала из разговоров. Поминки есть устное жизнеописание, дифирамб с примерами из биографии. Житие.

И я собралась уходить, и тут мне сказали, что меня довезет вот он, ему по пути. В прихожую вышел человек, кивнул, с ним уже поговорили.

Мы сели и поехали.

Долго стояли в пробках, был вечер, заполошный четверг, темно, огни, огни, пестрое море огней на уровне бамперов, шевелящееся у поверхности земли. Гарь, вонь – и спокойное, грустное лицо этого перевозчика с берега на берег. Он молчал, а я сидела и вдруг заплакала.

Мой перевозчик спросил:

– Виктор был вашим другом?

– Нет, нет.

Ему позвонили. Он ласково говорил с какой-то Машенькой, больше слушал, чем отвечал, и ничего не сказал о похоронах.

– Машенька, я тебе еще сегодня позвоню. У вас утро? Ну вот. Тебе в школу. Я перезвоню когда? Хорошо.

Судя по всему, это был звонок из Америки, и, скорее всего, это звонила его дочь. Судя по всему, она тосковала там без него. Судя по всему, его жена увезла дочь туда, за океан.

А сегодняшняя вдова-то как раз и оказалась его сестрой, меня предупредили («тебя повезет ее брат, ему по пути»). И девочке сегодняшние передряги, новейший муж тетки и его похороны были совершенно ни к чему.

Девочка, видимо, там плакала о нем, о своем отце.

Он редко говорил, как-то заученно, может быть, ему было неудобно отвечать при мне.

– Маруська, ну мы же договорились… Ты приедешь уже летом. Недолго осталось, недолго… Ну что ты… Ну перестань, маленькая. Будем рыбу удить. За грибами пойдем.

(На дворе стоял октябрь.)

– А, да, ну да, на Рождество… Твои лыжи висят на веранде. Повезу тебя на санках. Елка твоя выросла, игрушки в ящике все в бумажках и ждут.

А я все плакала.

Я плакала от безмерной любви к нему. От налетевшей на меня жалости к этому человеку, которого я увидела десяток минут назад. От его безнадежного взгляда, от его доброты, от его удивительного голоса.

Так бывает.

Похороны ударили наотмашь, я осталась без обычной защиты.

Больше я его никогда не видела.

…Через полгода мне позвонили:

– Ты знаешь, помнишь того человека, который тебя отвозил?

– Какого?

– Ну брата Ларисы, ну помнишь, похороны-то… Брат Ларисы, у которой муж тогда умер…

– Нет.

– Ну ладно. Все равно. Бедная Лариса, этот ее брат погиб.

– Боже ты мой. Бедная Лара…

– Бедная Лара.

– Боже ты мой…