Текст книги "Дочки-матери, или Во что играют большие девочки"

Диана Арбенина. Горький[10]10
  Диана Арбенина (род. в Белоруссии) – российская певица, музыкант, поэт, лидер рок-группы «Ночные Снайперы». В детстве жила на Колыме, на Чукотке, в Магадане. Окончила филологический факультет СПбГУ. Автор книг стихов и прозаических текстов «Дезертир сна» (2007), «Колыбельная по-снайперски» (2008), «Аутодафе» (2012), «Спринтер» (2013), «Сталкер» (2014), «Бег» (2017), «Тильда» (2017) и др. В 2013–2016 годах была колумнистом журнала «Русский пионер» и участницей «Пионерских чтений». Лауреат премий «Триумф» (2004 г., за достижения в области литературы и искусства), «Золотой граммофон» (в 2017-м за песню «Разбуди меня», в 2018-м за песню «Инстаграм»), телеканала «Муз-ТВ» (2019), телеканала RU.TV (2019) и др.


[Закрыть]

Дайте мне слово, что она это не прочитает. Пожалуйста. То, что я вам расскажу, слишком интимно. Местами слишком откровенно. В целом – запредельно серьезно. Но время пришло. Мне 46. Ей – 73. Можно помолчать еще десять лет. Но уже опасно. И в том, и в другом случае.

Помню как вчера: стоим на коленках у меня в кабинете под письменным столом и разбираемся в инструкции подаренного сейфа. Головы сомкнуты над листом с инструкцией. Одинаково ничего не понимаем, синхронно, простите за грубость, тупим. Наконец сдюжили, разобрались. «Мам, так какой код придумаем?» – «Давай мой возраст». – «Точно! Давай!» Высунув язык, как первоклашка над прописью, медленно набираю: «6… 8…»

Помню как вчера то, что было 5 лет назад.

Помню как вчера: полночь в глухой американской деревне. Завтра я рожаю двойняшек. Черепаха с панцирем наоборот, слоняюсь по дому из угла в угол. Сна ни в одном глазу. Мама стоит над гладильной доской и гладит голубые ползунки. Стремительно водит утюгом по маленьким махровым сосисочкам в форме детских ножек. Я устала и жалуюсь: «Мам, а у меня живот когда-нибудь станет нормальным? Я не вижу свои ноги!» Смеется: «Все пройдет, пройдет и это».

Помню как вчера то, что было 10 лет назад.

Помню как вчера: приехала ко мне паровозом из Москвы. «Где у вас ванная комната?» Веду в знойную комнатенку с ржавой ванной, в которой уже неделю лежат соседские вещи. Лежат и тухнут. И, судя по запаху, уже стухли. «Ой, мамуля, прости, сейчас скажу ребятам, чтобы убрали». – «А где у вас кухня?» Веду в комнату с кудрявым потолком, сальными зелеными стенами, у ног вьется слой пыли, в раковине гора чьей-то осклизлой посуды, пустые коньячно-пивные бутылки нескромным боулингом приветствуют нас, сомкнув ряды. «Ой, мамуля, прости, сейчас скажу ребятам, чтобы убрали». – «А где ты спишь?» Открываю дверь в комнату – на моей кровати спит некто, заблудившийся с прошлого вечера. «Ой, мамуля…» – «Я, пожалуй, пойду погуляю». И в ужасе убежала в летний Петербург. Казанский собор, за которым мы снимали комнату в коммуналке, был в двух секундах ходьбы. Неудивительно, что она бросилась в него и в порыве отчаянья приняла крещение. Вернулась в нашу ночлежку помолодевшей и счастливой. Видимо, как-то все-таки договорилась с Богом о том, чтобы не бросал меня на произвол судьбы.

Помню как вчера то, что было 20 лет назад.

Помню как вчера: утро побега из Магадана в Петербург. С землистым цветом лица стоит, сжатая в пружину боли. Все в ней звенит от напряжения и отчаянья. Рядом отец, держит в руке спортивную сумку – мое приданое. Я выхожу замуж за жизнь. Мама против. Мама не дает благословения. Иду наперекор, бесстрашное эгоистичное чудовище. Отец: «Пора». Делаю шаг к ней и натыкаюсь на шлагбаум сложенных ладоней: «Нет». Обнять не дает. Так и лечу без маминых рук. Так и умру с этой картиной перед глазами.

Помню как вчера то, что было 30 лет назад.

Помню как вчера: мне шесть лет. Я сижу у мамы на коленях в нашей чукотской кухне и плачу навзрыд. Единственный раз в жизни плачу до основания, безутешно и горько. Дышу маминым запахом и понимаю, что прощаюсь с ней. Своим незрелым детским сознанием умудряюсь почувствовать, что больше никогда в жизни не буду сидеть вот так, уткнувшись в ее шею, в шею самого любимого существа на земле. Сандалеты беспомощно висят в воздухе, не доставая до пола, влажное тельце в мятом белом платьице с красным воланом на подоле сотрясается от рыданий и становится листиком. Обескураженная отсутствием реальной причины, она гладит меня по спинке и шепчет: «Доченька, ну что ты, что ты? Что случилось?» Я переживаю наше прощание с тобой, мама. Я ухожу. Вот и все. Нас с тобой больше нет. Из детского кокона, который в эти минуты распластан у тебя на груди, вылупляется, нет, увы, не бабочка, а птица с огромными крыльями, которой суждено остаться одинокой на всю жизнь. Прощай, мама. Меня похищает жизнь. Защитить от жизни ты меня не сможешь. Противостоять ей тоже. Она отрывает нас друг от друга, и я уже горюю по тебе, живой, молодой и красивой. Моя крохотная душа чувствует первую в жизни взрослую боль. Не разбитой коленки и прищемленного пальчика, а боль одиночества и разобщенности.

После этого не помню больше таких горьких и безутешных слез. В шесть лет я стала взрослой, и вектор движения поменял акцент: теперь не «от рождения», а «к смерти».

Помню как вчера то, что было 40 лет назад.

На сегодня довольно. Вспоминать все это – все равно что резать по живому. Первую часть жизни я бросалась на боль как на амбразуру. Ходила по краям питерских крыш, заигрывала с небом, травила себя всем подряд, совала руку в огонь и даже удивлялась шипению. Что это было? Глупость? Невежество? Ребячество? Уже не важно. Теперь я укрываюсь от боли. Под моей кожей наитончайшая броня. Сначала я надевала ее, выходя на улицу. Теперь я не снимаю ее даже на ночь: сны – территория коварства. Недаром так много людей умирают во сне. Кто знает, что они видят перед тем, как.

Так вот, на сегодня довольно. Я обещала рассказать о самом таинственном человеке в моей жизни? Расскажу. Но не все сразу. И не через силу. Ведь уже ясно, кто победил в том, что никогда не назовешь войной. Но и миром тоже сложно.

Новый день. Начинаем сначала. Надеюсь, она это не прочитает.

Я поломала ей жизнь. Причем трижды. Первый удар я нанесла в 19 лет, сбежав из родительского дома в пустоту. Теперь, спустя 30, понятно, что не зря и все было решено не нами, а судьбой. Но для мамы мой побег в Питер был и остается предательством. И это при откровенной демократии, царившей в семье, и либеральном отношении к детям. Почему вдруг такое жесткое и категоричное неприятие попытки дочери найти свою дорогу в жизни? Материнский страх? Безусловно. Но только ли он? Думаю, проблема глубже. Я пошла против ее воли. И согнуть меня в бараний рог было делом принципа. Я не имела права. В этот переломный момент мне четко дали понять, кто главный и кто решает за меня, что мне лучше.

Стоп. Тогда о какой демократии может идти речь? Пустить на самотек школьное образование, не проверять дневник и не следить за кругом общения – это ли свобода? Магаданский конфликт 1994 года разгорелся с такой силой, что случилась пресловутая коса на камень. «Камень, ножницы, бумага» – детская игра, и в ней камень оказался сильнее косы. Коса сломалась. И ее обломки до сих пор между нами. А самое главное – если судьбе было бы угодно повториться, даже зная итог, моя мама все равно бы меня не благословила, считая предателем, а я все равно бы уехала.

Второй удар был похлеще первого. Я не вышла замуж и не завела семью в традиционной ее композиции «муж – жена – дети». Если с побегом в Питер мы еще как-то разобрались, закопав топор войны так глубоко, насколько смогли, то мое яркое несоответствие общепринятой модели поведения девушки в брачном возрасте стало источником постоянной глухой досады и разочарования. И вообще сермяжное «что скажут люди» сыграло не последнюю роль. Кстати, а что говорят люди? У вас странная дочь, не замужем, поговаривают о нетрадиционной сексуальной ориентации, все о-о-очень подозрительно, в биографии сплошь темные пятна, и этот опасный непромытый русский рок. Как это выдержать красивой молодой журналистке с огромным кругом общения и яркой общественной жизнью? Никак. Терпеть. Вот она и терпела. И только иногда выдавала себя телефонными звонками в четыре часа утра: «Ты позор, позор нашей семьи!»

И наконец, третий, самый страшный удар, разделивший ее жизнь на до и после. «Мама, я беременна, у меня двойня. Ты поможешь?» – «Да, доченька, конечно». И в 62 года, на пике своей карьеры, она бросает любимую работу на посту директора телевидения и уходит в никуда. Это фиаско амбиций и, по сути, молодости. Бабушкой становиться она не хочет. Точнее, слово «бабушка» для нее – женщины, полной сил и будущего, – звучит как приговор и могильная плита.

Безусловно, мы всего этого не понимаем, находясь в эпицентре ситуации. Да и сложно понять уровень последствий, совершая те или иные, казалось бы, самые взвешенные поступки. Но тем не менее последствия катастрофические. Я лишаю маму любимой карьеры. Краду как минимум 15 лет ее жизни. Она думает, что все обойдется. Но нереализованный потенциал начинает стучать набатом и методично уничтожаться день за днем.

Пеленки, распашонки, гули-гули? Прекрасно. Только дни превращаются в длинную одинаковую колбасу, и мама на это точно не подписывалась в самых альтруистических своих порывах. Мама самоотверженна в любви к дочери и внукам, но черт возьми, а где ее жизнь? Где ее планерки, эфиры, ежедневный поток новостей, где ее люди, огромный штат людей, которыми она управляла и которые любили ее и считали самым крутым начальником? Где эти люди, которые устроили ей прощальный вечер, построили самодельный трон и, усадив на него королеву ослепительной красоты и харизмы, пронесли на руках по всем этажам телецентра, отдавая почести со слезами на глазах? И это беззубое: «Мы ждем вас в любой момент, когда решите вернуться». Понятно, что никто никуда уже не вернется. Игра окончена. Жизнь круто изменила русло. Только вот нужна была такая жертва? Оглядываясь назад, я уверена, что нет. Видит бог, я не хотела. И двойняшек можно было поднимать, не бросая ее работу. Как? Взять няню, разрываясь на две части, но выгребли бы.

Но мама без оглядки поступила иначе. Во имя внуков уничтожила себя. Захлебнулась своим талантом. Не написала огромное количество блистательных статей, не сняла огромное количество классных программ. Не успела. Не успела из-за меня.

Все это моя мама. Самый охрененный человек в мире. Самый яркий и честный. Знойный эпитет «охрененный» здесь уместен, и заменять его на «чудесный», «несравненный», «достойный», «умопомрачительный» я не стану. Я оцениваю ее сейчас в первую очередь не как мою мать, а именно как человека, приведшего меня в этот мир, человека, с которым мне было предначертано встретиться и общаться всю жизнь. И вот что я скажу: она действительно самый мощный человек, которого я встретила. И я так сильно ее люблю, что порой даже робею не то чтобы признаться в своих чувствах, а даже прямо посмотреть ей в глаза. И это не только благодарность. Это недосягаемость. Она круче меня. Была, есть и останется. А я маленькая сопля, рвущаяся за установленные границы и ни черта пока не знающая о самопожертвовании. И когда Господь даст мне такие же испытания, что выдержала от меня моя мама, вот тогда я смогу понять, кто я и чего стою. Наблюдая за своей 10-летней дочерью, уже могу предположить, что испытаний будет предостаточно.

Кто дает нам право осуждать и препарировать поступки наших родителей? Кто вообще дает нам право открывать рот в их присутствии, пока нас не спросили?

Помню как вчера гастроли в Чите. Иволгинский дацан. Аудиенция с буддийским гуру. В комнате темно, смрадно, дымно. Он сидит передо мной в окружении своей свиты. Я стою, как обычно, с высоко поднятой головой. Гордыня рулит. «Протяни вперед руки». Недоумевая, протягиваю вперед левую и правую. Жду подвоха. «Чьи это руки?» А вот и подвох. «Мои». – «Нет. Это руки твоих родителей. Иди и помни об этом каждую минуту своей жизни». Аудиенция окончена. И это все? Меня выпроваживают. Я разочарована. Но фраза крутится в голове и не отпускает. И до сих пор не отпустила. Все эти годы я осмысливаю ее и с каждым годом понимаю глубину того, что он мне сказал. Чему смог научить за считаное количество минут, с порога увидев мою суть.

Ты победил? Ты добился? Ты смог? Серьезно? А может, тебе дали шанс победить? Может, тебе подарили возможность выиграть?

Воистину, гордыня один из худших пороков.

Все мы до единого – всего лишь продолжение своих родителей. Не более. И наивные рассуждения о собственном величии и независимости меня забавляют все больше и больше. Людям свойственно вестись на декорации, забывая о том, что одежда – всего лишь внешний покров и когда-нибудь придется раздеться. И вот то, что под ней, и есть наша суть, беспомощная и косноязычная перед сотнями лиц тех, кто был до нас, перед историей наших предков.

Еще один день и последняя глава. Текст шероховатый. Пишется сложно. Мне по-прежнему больно.

Но почему больно? Ведь сейчас все хорошо. Мама жива. У нас прекрасные отношения. Она, конечно, по-прежнему чем-то во мне недовольна. Платье не той длины, интервью не той степени искренности, настроение чересчур мрачное. Но мы притерлись друг к другу. Сложили копья и установили прочный и безапелляционный мир.

И знаете, что я вам скажу? Все, что происходило между нами, было абсолютно естественным процессом общения между людьми. Мы всю жизнь знакомимся и узнаем друг друга заново. В наших отношениях нет ригидности. Между нами нет формализма. Мама стала моим сверстником и соратником. Все, чем мы занимаемся, начиная от ежедневных телефонных разговоров и заканчивая отработанными вместе концертами, пропитано жизнью и молодостью. Мы возродились друг в друге заново. Рискую предположить, это наш последний шанс и судьба больше не подкинет испытаний. Кроме одного. Нашего прощания навсегда. Но когда оно произойдет, предполагать страшно и бессмысленно. Маме 73. Мне – 46. Кто из нас уйдет первой, никому не известно. Мама до сих пор верит в то, что смерти нет. И она права. Мы не покинем друг друга. А физическая разлука – ерунда по сравнению с эмоциональной разобщенностью, которой, слава богу, больше нет в парадигме наших будней.

Помню как вчера: концерт на Сахалине. Сахалин – мамина родина. Обращаюсь к залу: «Сегодня у моей мамы день рождения. Ей исполняется 71 год. Мама, поднимись, пожалуйста, на сцену». Зал ликует и аплодирует. Мама, проклиная все на свете, точнее мою безбашенность, превозмогая робость и волнение, поднимается на сцену. Зал ахает: перед микрофоном стоит молодая хрупкая женщина. Ну, 55. Ну, в крайнем случае 60. Я шучу: «Мама, как ты умудрилась подмахнуть свой возраст? Ты дала взятку паспортистке?» Мама моментально реагирует на слово «взятка» (более честного и принципиального человека я не знаю): «Доченька, какая взятка?! Что ты такое придумываешь?» Зал смеется. «Мне просто очень повезло. Я работаю в прекрасном коллективе “Ночные Снайперы”. И все вы, ребята, дарите мне энергию и желание жить».

И это правда. Теперь она работает в моей группе, и мы заражаем ее своей молодой жизненной силой. Она ездит с нами по всему миру, и я не помню ни одного дня, чтобы она устала, пожаловалась на самочувствие после перелета и не вышла к своему столу с горой дисков, пластинок, футболок и моих книг. О каждой вещице из ассортимента продукции группы она готова рассказывать часами. И здесь уместен вопрос: после карьеры в журналистике и на телевидении мама работает обычным продавцом продукции? Да. И это еще один ее подвиг. Встать за стол и начать служить делу жизни дочери, приняв все, против чего так ярко протестовала, более того, полюбить эту музыку и людей, которые стоят с ней плечом к плечу, – настоящий подвиг и эволюция сознания. Она смогла переосмыслить и принять меня такой, какая я есть.

Казалось бы, чего мне хотеть еще?

Я отвечу вам. Смирения и благодарности. И еще памяти, не позволяющей забыть все, о чем я рассказала вам выше.

Ошибка многих родителей в том, что они считают нас, детей, своей собственностью. Это глубочайшее заблуждение, через которое прошла моя мама.

Ошибка нас, детей, в том, что мы без оглядки и сострадания совершаем поступки, которые глубоко ранят наших родителей. В 17 лет нам не понять, как страшно отпустить единственную дочь на другой конец огромной страны. Мы рубим сплеча и жертвуем отношениями с самыми близкими людьми. Вечный вопрос отцов и детей. Он был, есть и будет. Именно поэтому я прошу у Бога смирения и сил принять то, что мне предстоит пережить с моей дочерью. Мама прошла все испытания и выиграла кубок «Самая классная мама в мире». Смогу ли я? Время покажет.

И для этого, по большому счету, я начала говорить о своей маме.

Вот так.

Дайте мне, пожалуйста, слово, что она прочитает это. Все, уложенное на лист бумаги, препарированное безжалостным скальпелем правды, становится неопасным и приобретает ясность. Я слишком люблю свою маму, чтобы смягчать и идти на компромисс там, где он неуместен и путает карты. И теперь через ваши глаза, которые читают это, и ваши сердца, которые реагируют на мой рассказ, я говорю маме спасибо – и признаюсь ей в любви.

Все, что я рассказала вам, было именно так – кроваво и болезненно. Но две бесстрашные женщины, не похожие друг на друга и одинаковые в самом главном – мы с моей мамой, – все это пережили и одержали победу. Теперь нас связывает то, чему нет названия, и то чувство, глубже которого нет в природе.

И в этом смысл моего появления на свет и бессмертие материнской любви.

А у вас разве не так?

Линор Горалик. На, на[11]11
  Линор Горалик – поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Автор около 20 книг стихов и прозы: «Говорит» (2004), «Короче:» (2008), «Подсекай, Петруша» (2007), «Устное народное творчество обитателей сектора М1» (2011), «Так это был гудочек» (2015), «Все, способные дышать дыхание» (2018) и др. Автор переводов рассказов Этгара Керета и стихов Витаутаса Плиуры (совместно со Станиславом Львовским). Преподает теорию костюма в Высшей школе экономики.


[Закрыть]

Для Полины Барсковой

Анжела, у которой мама уходила накрашенная вечером куда-то на Петроградку и возвращалась домой утром с размазанной помадой и синяками на руках, объяснила им, что главное – никогда не ходить гулять с солдатами: солдаты оголодавшие, ты пойдешь с одним, а остальные ждут за углом: выскочат, навалятся всей толпой – и тебе конец. От этой фразы у Саши в желудке поднялся нехороший ком, и, чтобы помочь ему провалиться обратно, она засмеялась, и Анжела влепила ей пощечину. Ничего такого в этом не было, из какого-то фильма они тогда взяли моду на оскорбления и пощечины, Саша и сама влепила в тот вечер пощечину Ирке Малой за то, что она сказала про Егорушку: «Он парень с прыщавой совестью». «Никогда с солдатом не пойду, – сказала Ирка Дырка, поведя большим плечом, – меня Павел в землю закатает и ноги оторвет», – и они покивали, хотя знали отлично, что нет на самом деле у Ирки Дырки никакого восьмиклассника Павла ни в каком Колпино, а потом Анжела сказала, что пора бы им валить, сейчас матери начнут названивать, семь часов уже, и обе Ирки пошли вместе писать на дорожку, и когда все уже стали выходить в коридор и громко целоваться с Анжелой на прощанье по три раза крест-накрест, Саша все сидела на диване и терла себе пальцами запястье. Через час ледяной троллейбус с полуспящими мужиками и милующейся толстой парой вытряхнул Сашу среди огромных темных многоэтажек и вечных раскисающих котлованов, и она побежала к своему дому так: надо было посчитать сто шагов, а потом угадать, сколько раз осталось по сто шагов (всегда получалось одиннадцать или двенадцать); страшно болело у Саши в груди от мороза, и страшно неудобно было бежать, потому что одну руку умная Саша держала в расстегнутой школьной сумке, задирающей юбку и лупящей по бедру, – и там, куда не доставал ни один фонарь, выскочил из-за угла навстречу Саше оголодавший солдат и пошел на нее. «А-а-а-а-а, – засипела Саша и начала пятиться назад, – а-а-а-а-а», – а девятикопеечная подъеденная булка все не хотела вылезать из сумки, цеплялась за молнию, теряла корочку, но Саша дергала и дергала и выдернула-таки – и, отступая, держа эту булку в трясущейся руке, шепотом стала приговаривать: «На… На…» Солдат остановился и все не брал булку – наверное, боялся Саши или слишком ослаб, – и умная Саша положила булку на землю и начала, держа руки за спиной, медленно обходить солдата так, чтобы ни на секунду не терять его из виду, а потом бросилась бежать, и почему-то все не могла перестать считать шаги, и еще не могла перестать думать, что остальные солдаты, наверное, сейчас выскочат, навалятся страшной кучей и станут драться за эту булку, что всей толпой они будут драться за эту булку и что победит, наверное, самый умный. Дед Саши во время войны был генерал-майор и один раз шепотом объяснил ей, притянув к себе и дыша пьяной селедочкой, что всё вранье, что для умного человека всегда кусок хлеба найдется; на запястье у него были следы чьих-то зубов; дед начал рассказывать, как он шел по улице и как там, куда не доставал ни один фонарь, выскочил на него из-за угла один человек, – но бабушка оттащила деда от Саши, влепила ему пощечину, и дед ушел и не возвращался до утра.

Маме

Сначала были акробаты, и это было не очень интересно, потому что Катя и раньше видела акробатов, и ей не нравилось, что ножки и ручки у них в этот раз какие-то короткие, а еще не нравилось, что обычно акробаты летают, как волшебные люди, и от них хочется летать, и ночью после цирка она всегда представляет себе, как летает под куполом, а подбрасывает ее Алик, и они такие красивые, и весь класс сидит внизу и смотрит на них, – а этим акробатам летать было тяжело. Она сказала это папе, а папа сказал, что тем важнее им хлопать, и она очень громко хлопала, но ей все казалось, что хлопать надо совсем за другое. Два клоуна залезали в огромную настоящую тыкву, в которой они с Аликом могли бы устроить себе дом, а человек обычного роста требовал с них плату и выгонял, но они обливали его водой откуда-то из штанишек, и зал хохотал, а папа сказал: «М-да». Но зато потом на сцене появились пони, они танцевали и носили на себе кувыркающихся джигитиков, и пони так понравились Кате, что она забыла обо всем на свете и хлопала, и подпрыгивала, и дергала маму за рукав, и кричала: «Ты видишь?! Ты видишь?!», а мама говорила, что видит, и добавляла: «Не маленькая уже, да постыдись ты», но Кате было все равно, хоть бы и не маленькая. А потом свет погас и остался только один сияющий круг, и в этот круг вошла малюсенькая лошадка, меньше пони, невозможно было даже представить себе, что бывают такие малюсенькие лошадки, и папа сказал: «Ого, да это фалабелла». «Фалабелла», – шепотом повторила Катя: понятно было, что только таким невероятным именем могли звать вскочившую на лошадку девочку, крошечную девочку, еще меньше всех этих маленьких людей, и платьице ее сияло голубыми огнями, и она встала на носочки и сделала у лошадки на спине пируэт, как настоящая балерина. «Мама! – задыхаясь, прошептала Катя, заглядывая маме в лицо, – мама!!! Ты видишь?!» – и внезапно поняла, что мама плачет. «Мама!.. – сказала Катя в ужасе. – Что, мама?..» – «Мне бы тебя такую крошечку, – сказала мама и некрасиво, быстро сглотнула. – Мне бы тебя такую малюсенькую… Я бы тебя в карман бы положила, и все».