Текст книги "Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»"

* * *

…А война идет уже второй год. Стали призывать и студентов. Сергей Эфрон признан годным. 12 мая 1916 года он зачислен на строевую службу, которая должна начаться 1 июня. В оставшееся время супруги решили отдохнуть в Коктебеле.

М. Цветаева – Е. Эфрон. Из Коктебеля в Петербург, 19 мая 1916 года: «Сережа тощ и слаб, безумно радуется Коктебелю, целый день на море, сегодня на Максиной вышке принимал солнечную ванну. Он поручил Мише[8]8
  М.С. Фельдштейну, будущему мужу В. Эфрон.


[Закрыть] следить за воинскими делами, Миша телеграфирует ему, когда надо будет возвращаться. Все это так грустно! Чувствую себя в первый раз в жизни – бессильной. С людьми умею, с законами нет. О будущем стараюсь не думать, – даже о завтрашнем дне <…>

Может быть мне придется ехать в Чугуев, м.б. в Иркутск, м.б. в Тифлис, – вряд ли московских студентов оставят в Москве! Странный будет год! Но я как-то спокойно отношусь к переездам, это ничего не нарушает».

Она готова ехать за мужем в любую тмутаракань… но роман с Мандельштамом еще не закончен, но ночью во сне она видит Петра Эфрона («…этого человека я могла бы безумно любить! Я знаю, что это – неповторимо»). Кто не способен этого понять, тот, конечно, осудит. Но Сергей Эфрон понимал и не осуждал… И все-таки что-то надломилось. Долгое совместное пребывание теперь, похоже, тяготит их обоих.

…Военный госпиталь, где проходил обследование Эфрон, задержал (или затерял) его документы. Он зря вернулся из Коктебеля. В Москве стоит дикая жара. Сергей Яковлевич уезжает в Александров, где в доме Анастасии Цветаевой жила в то лето Марина с Алей… И через несколько дней убегает оттуда. «Захотелось побыть совсем одному. Я сейчас по-настоящему отдыхаю. Читаю книги мне очень близкие и меня волнующие. На свободе много думаю, о чем раньше за суетой подумать не удавалось». Книги предпочтительнее, чем общение с женой и обожаемой дочкой? Выходит, что так. Сергей Яковлевич тоже был непросто устроен. Впрочем, может быть, разгадка в написанном несколько позднее письме к сестре Лиле: «Всякое мое начинание по отношению к Але встречает страшное противодействие. У меня опускаются руки. Что делать, когда каждая черта Марининого воспитания мне не по душе, а у Марины такое же отношение к моему. Я перестаю чувствовать Алю своей». А между тем при отсутствии няни именно он, а не Марина проводит с Алей все время. («Наша няня <…> ушла, и теперь приходится быть с Алей неразлучным».)

…А документы все не находятся, и он снова уезжает в Коктебель. Там – Владислав Ходасевич, человек желчный и редко о ком отзывающийся хорошо. Но о Сергее Эфроне он пишет жене: «Он очаровательный мальчик (22 года ему). Поедет в Москву, а там воевать. Студент, призван. Жаль, что уезжает». И в другом письме: «он умный и хороший мальчик». Сергей Эфрон уже давно отец семейства, его дочери уже четыре года, но он все еще воспринимается как «очаровательный мальчик».

Из Москвы идут нежные письма от Марины.

«Спасибо за два письма, я их получила сразу. Прочтя про мизинец, я застонала и чуть не стошнилась, – вся похолодела и покрылась гусиной кожей, хотя в это время сидела на крыльце, на самом солнце. (Очевидно, муж сообщил ей, что как-то повредил мизинец. – Л.П.) Lou! Дурак и гадина <…>!

Lou, не беспокойся обо мне: мне отлично, живу спокойнее нельзя, единственное, что меня мучит, это Ваши дела, вернее, Ваше самочувствие. Вы такая трогательная, лихорадочная тварь!»

Она не оставляет попыток «отмазать» мужа от армии. Просит «дядю Митю» – Дмитрия Владимировича Цветаева – дать Сергею рекомендательное письмо в Военно-промышленный комитет, в надежде на бронь.

24 января 1917 года Сергея Эфрона все-таки зачислили в 1-й Подготовительный учебный батальон и направили в Нижегородскую распределительную школу прапорщиков. Это было все-таки лучше, чем фронт. Там, несомненно, по просьбе Цветаевой, с ним знакомится Никодим Плуцер-Сарна, часто бывавший в Нижнем по делам. 27 января он пишет Марине: «Вчерашний день я провел весь с Сережей. Это был очаровательный и грустный день <…> Я сразу полюбил навсегда этого очаровательного отсутствующего человека с его совершенно невинно-детским отношением к жизни. Полюбил безнадежно, независимо от его отношения ко мне».

Кто такой Никодим Плуцер-Сарна и какую роль он играл в жизни Цветаевой? О нем известно немного. Несколько строк у Анастасии Цветаевой; несколько записей в тетрадях Цветаевой; три письма Плуцер-Сарна к Марине; ее надпись на одном из экземпляров сборника «Версты» (стихи 1916 г.), сделанная много лет спустя под стихотворением «Руки даны мне – протягивать каждому обе…»: – «Все стихи отсюда – до конца книги – и много дальше написаны Никодиму Плуцер-Сарна, о котором – жизнь спустя – могу сказать, что – сумел меня любить, что сумел любить эту трудную вещь – меня…»

«Ненасытность к романтике» – так Анастасия Ивановна определяет главную черту Плуцер-Сарна. Об этом же говорят его письма. «Захочу брошу (все свои обязанности и городскую жизнь. – Л.П.), сяду в вагон и полечу через поля, луга, леса, к пустынному, сожженному солнцем морскому берегу. Буду лежать на камнях, ночью, смотреть широко открытыми глазами (пропуск в тексте. – Л.П.) небо и слушать, через рев моря и грустный кладбищенский шелест листвы, тот же потрясающий ритм моей собственной души». Удивительно ли, что Никодим Акимович и Марина Ивановна потянулись друг к другу. Это было светлое чувство, основанное на родстве душ. Оба это понимали.

Плуцер-Сарна – Марине Цветаевой:

«Когда, Маринуша, я держу в руках Вашу светлую головку и вглядываюсь в Ваши зеленые глаза через всю стихию полета, страсти, тоски, восторга, чую явственно весь меня поглощающий ритм Вашей души. Это мой собственный ритм – это две реки сливаются в один широкий могучий поток. Это мгновения великого освобождения, потери собственных душевных очертаний, чувства одиночества <…> Вы поймете, Маринушка, как Вы мне необходимы. Без Вас я проживу у чужих людей молчальником, в холоде изредка согреваемый пламенем чужих костров».

Некоторая выспренность этих текстов – от несовершенного владения русским языком: Плуцер-Сарна был поляк.

О том, что Никодим Акимович был настоящим другом Цветаевой, свидетельствуют и отдельные фразы из ее писем к другим корреспондентам. Так, она сообщает Лиле Эфрон, что одолжила у Плуцер-Сарна денег; будучи в отъезде, просит передать ему на хранение ее драгоценности, банковские бумаги, фотографические принадлежности. К сожалению, письма Марины Цветаевой к Плуцер-Сарна не сохранились. Зато сохранились стихи:

 
И другу на руку легло
Крылатки тонкое крыло.
– Что я поистине крылата, —
Ты понял, спутник по беде!
 
 
Но, ах, не справиться тебе
С моею нежностью проклятой!
 
 
И, благодарный за тепло,
Целуешь тонкое крыло.
 
 
А ветер гасит огоньки
И треплет пестрые палатки,
А ветер от твоей руки
Отводит крылышко крылатки…
И дышит: душу не губи!
Крылатых женщин не люби!
 

Никодимом Плуцер-Сарна вдохновлены и такие шедевры цветаевской любовной лирики, как «После бессонной ночи слабеет тело…», «Кабы нас с тобой да судьба свела…», «Вот опять окно…» и др.

Так что же, судьба послала Цветаевой такого возлюбленного – друга, который мог бы стать ее ангелом-хранителем на долгие годы? Возможно, но «судьба свела» их слишком поздно. Оба были несвободны. У супругов Эфрон в апреле 1917 года родилась вторая дочь – Ирина. Плуцер-Сарна был женат и, судя по всему, относился к своей жене с той же заботой и нежностью, что и Марина Ивановна к Сергею Яковлевичу. Татьяна Плуцер-Сарна, очевидно, во всем понимала мужа, в том числе и в его влюбленности. Между Мариной Цветаевой и ней установились дружеские отношения. Никто не допускал и мысли о разрушении семьи… А могут ли быть долговечны такие отношения?

Глава 3
Сергей Эфрон в школе прапорщиков. Февральская революция. Одна в Коктебеле

Сергей Эфрон 11 февраля командирован из Нижнего Новгорода в 1-ю Петергофскую школу прапорщиков. 17 февраля, согласно его послужному списку, он прибыл в школу и зачислен во 2-ю роту юнкером.

…Через несколько дней – Февральская революция. Абсолютное большинство русской интеллигенции встретило это событие восторженно. Но не Сергей Эфрон, не Марина Цветаева.

Вот ее первый отклик на революционные события:

 
Над церковкой – голубые облака,
Крик вороний…
И проходят – цвета пепла и песка —
Революционные войска.
Ох ты барская, ты царская моя тоска!
 
 
Нету лиц у них, нету имен, —
Песен нету!
Заблудился ты, кремлевский звон,
В этом ветреном лесу знамен,
Помолись, Москва, ложись, Москва,
на вечный сон!
 

Можно по-разному толковать эти строки, но никак нельзя увидеть в них приветствие происходящему. (Стихотворение написано в день отречения царя.) «Не то» – вот, пожалуй, основной эмоциональный вывод автора. Пройдет несколько месяцев, и она скажет определеннее:

 
Из строгого, стройного храма
Ты вышла на гул площадей…
– Свобода! – Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей!
 
 
Свершается страшная спевка, —
Обедня еще впереди!
– Свобода! – Гулящая девка
На шалой солдатской груди.
 

Никакого энтузиазма не выказывает и Сергей Эфрон. Он пишет жене, что на будущее в Петрограде смотрит безнадежно, а сестре – «я их (солдат. – Л.П.) больше не могу видеть, так они раздражают меня». Политические симпатии и антипатии – пока – не разделяют супругов.

В Петергофе (впрочем, как всюду) опасно. 22 июня газета «Новое время» сообщала: «Юнкера школы прапорщиков Петергофа совершали 21 июня мирную демонстрацию в честь событий, разыгравшихся на фронте. В числе плакатов юнкера несли портрет Керенского. Манифестация уже возвращалась в училище, и большая часть манифестантов-юнкеров успела уже войти в него, как вдруг на оставшуюся роту юнкеров неожиданно напала кучка солдат 3-го национального полка, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. Все юнкера были без оружия и поэтому не могли оказать сопротивления. Флаги и плакаты у юнкеров были отобраны и разорваны. 12 человек юнкеров были ранены, причем двое тяжело». На следующий день та же газета описывала эти события более точно и подробно: «Предатели из 3-го запасного полка избрали местом нападения мост через глубокий ров <…> глубиной что-то около 12 сажен. На дне рва – канава и камни. На склонах протянута колючая проволока. Предатели спрятались на дороге в парк <…> Когда голова 2-й роты прапорщиков 1-й Петергофской школы прапорщиков входила на мост, сзади послышались движение, топот, щелканье затворов <…> Послышались крики: «Бей! Коли! Ура! Стреляя… Передние ряды безоружных юнкеров кинулись вперед. Их встретили камнями <…> которыми убийцы запасливо наполнили карманы, занимая позицию по ту сторону моста. У юнкера Сумина камнем пробита голова <…> Побоище происходило на мосту. Били прикладами и кололи штыками. Оглушив, сбрасывали с моста с высоты двенадцати сажен. Только покатый, покрытый дерном спуск, на котором удерживались жертвы расправы, не дал им разбиться насмерть о камни. Под мостом скрывалась засада, около двадцати вооруженных солдат. Они встречали ударами падавших сверху <…> По двое озверевшие убийцы с винтовками бросались на одного безоружного <…> Засада, раненые, пленные <…> Отказываясь воевать с немцами, эти люди действительно идут войной на своих братьев». Дальше приводились имена жертв, но оговаривалось, что список не полный. Имени Сергея Эфрона в списке не было… но ведь список не полный. Каково было Марине Ивановне читать все это! Ведь Эфрон служил именно во 2-й роте… Наконец пришли телеграмма и письмо – муж жив и здоров.

Дата выпуска приближалась. Сергей Яковлевич твердо намерен отправиться на фронт. («Ни в коем случае не дам себя на съедение тыловых солдат».) Однако он понимает, чем будет такое решение для жены («Марина <…> к этому совсем не подготовлена <…> Ничто так не связывает, как любовь, и прав был Христос, который требовал сначала оставить отца и матерь свою, а потом только следовать за ним…»).

Однако на фронт он не попал, а будучи произведен в войсковые унтер-офицеры, в августе направлен для прохождения службы в Москву в 56-й пехотный запасный полк, который нес службу в Кремле. «…пехота не по моим силам <…> от одного обучения солдат – устаю до тошноты и головокружения <…> никаких мыслей, никаких чувств, кроме чувства усталости – опростился и оздоровился. Целыми днями обучаю солдат – «маршам», «военным артикулам» и пр.», – сообщает он Волошину.

И он, и Марина Ивановна просят Волошина помочь Сергею перебраться в артиллерию в Крым. Но с переводом ничего не получается. И Сергей Яковлевич отказывается от этой мысли. «Может быть, так и нужно. Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее, что боюсь – Крым будет невыносим. Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне», – пишет он в Коктебель. Что это не пустые слова, он докажет в недалеком будущем.

А пока… Пока не только обрыдлое обучение солдат пехоте. Молодость есть молодость. Вот после одного из многочисленных тогда митингов он с приятелем знакомится с двумя девушками – сестрами. Одна из них – Татьяна Игнатьева (впоследствии в замужестве Коншина) в своих мемуарах – спустя десятилетия – так описала впечатления от его внешности: «На худом нервном лице – огромные серо-зеленые глаза (по нашему определению «озера»). Движения небыстрые, речь негромкая, во всем облике какая-то редко встречающаяся серьезность и порой вдруг – оживление, бьющий изнутри темперамент».

На улицах неспокойно, девушек надо проводить до дома. А через несколько дней, опять же вместе с приятелем, он приглашает их в кино, потом опять гуляние по улицам и «разговоры, разговоры, разговоры…». «Он говорил, что Россия должна спасти мир от «ига духовного рабства», что «русский народ – избранник и пойдет впереди всего человечества» <…> конкретности в речах не было. Скорее <…> полет в неопределенное царство свободы и справедливости <…> (Отвлеченно, возвышенно и неопределенно)». Потом новые встречи… Вполне невинный флирт с разговорами о благе человечества и литературе. Но Сергей Яковлевич не раскрывает свое инкогнито. Не хочет, чтобы слухи, возможно преувеличенные, дошли до Марины. (В этом смысле он относился к жене бережнее, чем она к нему.) Только спустя какое-то время, благодаря случайности, Татьяна выяснила фамилию «высокого» и то, что он муж известной поэтессы.

В конце сентября 1917 года Цветаева уезжает в Крым. Одна. Без мужа и детей. (Правда, в надежде, что они скоро к ней присоединятся.) Зачем? По ее собственной версии, отдохнуть от московской суеты и поддержать сестру – Анастасия Ивановна Цветаева, недавно потерявшая мужа и младшего сына, жила в то время в Феодосии. Но литературовед Ирма Кудрова, автор многих исследований и замечательный знаток Цветаевой, выдвигает гипотезу: из-за Плуцер-Сарна. Пока Сергея Яковлевича не было в Москве, эти отношения были возможны, но обманывать… Чтобы подавить чувство, нужна была разлука.

Тут слышится недоуменный вопрос читателя: но как же это возможно – любить двух сразу. Ответ – в дневниковой записи Цветаевой 1917 года (впоследствии она – вместе с другими – будет опубликована под названием «О любви»).

«Вы любите двоих, значит, Вы никого не любите!» – Простите, но если, кроме Н., люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвого – можно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату. Я та же, Генрих Гейне – тот же, вся разница в том, что он может войти в комнату <…>

Для того чтобы одновременная моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтобы одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня, или вовсе не рождалось (портрет, поэма). – Не всегда выполнимое условие!». Конечно, эта тирада может вызвать возражения. У тех (а таких абсолютное большинство), у кого любовь неотъемлема от желания физической близости. Но Цветаева была не такова.

В конце концов – к осени 1918 года – отношения с Плуцер-Сарна разладились. Вот ее последнее письмо:

«Пишу Вам это письмо с наслаждением, не доходящим, однако, до сладострастия, ибо сладострастие – умопомрачение, а я вполне трезва.

Я Вас больше не люблю.

Ничего не случилось, – жизнь случилась. Я не думаю о Вас ни утром, просыпаясь, ни ночью, засыпая, ни на улице, ни под музыку, – никогда <…>

Вы первый перестали любить меня. Если бы этого не случилось, я бы до сих пор Вас любила, ибо я люблю до самой последней возможности <…>

Пишу Вам без горечи и без наслаждения, Вы все-таки лучший знаток во мне, чем кто-либо, я просто рассказываю Вам как знатоку и ценителю – Seelenzustand[9]9
  Состояние души (нем).


[Закрыть], и я думаю, что Вы по старой привычке похвалите меня за точность чувствования и передачи».

Очевидно, «безмерности» Цветаевой не выдержал в конце концов и Плуцер-Сарна.

Часть II
«…В Октябрьские смертные дни»

Глава 1
Крым. Дорога в Москву. Прапорщик Эфрон – против большевиков. Белая армия. Последнее свидание с мужем. Увлечение театром. «Лебединый стан». Эфрон в «Ледяном походе»

В Феодосии тоже неспокойно – громят винные склады. (Позже это станет темой стихотворения Цветаевой.) С продуктами почти так же плохо, как в столице. (Разве что – виноград.) Но, так или иначе, долго оставаться в Крыму нельзя – семья в Москве. В последний день октября она выезжает домой и в поезде узнает об Октябрьском перевороте и о боях в Москве. Первая мысль – Сергей! Что с ним?! Газеты печатают противоречивые сведения, но все страшные – много убитых и раненых. Разговоры в поезде только усиливают страх. Она не ест, не пьет («горло сжало»). Поезд идет несколько суток, а до приезда узнать ничего достоверного нельзя. В отчаянии она пишет мужу «Письмо в тетрадку», сумбурное, сбивчивое, полное противоречивых чувств – то отчаяния, то надежды. «Если Вы живы, если мне суждено еще раз с Вами увидеться – слушайте: вчера, подъезжая к Х<арькову>, прочла «Южный край». 9000 убитых. Я не могу рассказать Вам этой ночи, п.ч. она не кончилась. Сейчас серое утро. Я в коридоре. Поймите! Я еду и пишу Вам и не знаю сейчас – но тут следуют слова, которых я не могу написать.

Подъезжаем к Орлу. Я боюсь писать Вам, как мне хочется, потому что расплачусь. Все это страшный сон. Стараюсь спать. Я не знаю, как Вам писать. Когда я Вам пишу, Вы – есть, раз я Вам пишу! А потом – ах! 56 – запасной полк. Кремль. <…> А главное, главное, главное – Вы, Вы сам, Вы с Вашим инстинктом самоистребления. Разве Вы можете сидеть дома? Если бы все остались, Вы бы один пошли. Потому что Вы безупречны. Потому что Вы не можете, чтобы убивали других. Потому что Вы лев, отдающий львиную долю: жизнь – всем другим, зайцам и лисам. Потому что Вы беззаветны и самоохраной брезгуете, потому что «я» для Вас неважно, потому что я все это с первого часа знала!

Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака. <…>

Я сейчас не даю себе воли писать, но тысячу раз видела, как я вхожу в дом. Можно ли будет проникнуть в город? <…>

А если я войду в дом – и никого нет, ни души? Где мне искать Вас? Может быть, и дома уже нет? У меня все время чувство, что это страшный сон. Я все жду, что вот-вот что-то случится, и не было ни газет, ничего. Что это мне снится, что я проснусь.

Горло сжато, точно пальцами. Все время оттягиваю, растягиваю ворот, Сереженька.

Я написала Ваше имя и не могу писать дальше».

Цветаева не ошиблась: Сергей Яковлевич не сидел дома. Узнав из газет о перевороте в Петрограде и аресте Временного правительства, «я быстро оделся, захватил в боковой карман шинели револьвер <…> и полетел в полк, где, конечно, должны были собраться офицеры, чтобы сговориться о ближайших действиях». Цитата – из очерка С. Эфрона «Октябрь» (1917 г.), написанного уже в эмиграции. Благодаря этому очерку мы знаем о том, как он провел первые постреволюционные дни, довольно подробно.

В первый же день, сорвав с забора большевистскую листовку, только чудом не оказался расстрелянным пробольшевистски настроенными солдатами. Вместе с другими юнкерами участвовал в операции по уводу машин из захваченного большевиками гаража. Нес караул в Манеже. «Ночь темная. Стою, прижавшись к стене, и вонзаю взгляд в темноту. То здесь, то там гулко хлопают выстрелы <…> Впереди черная дыра Никитской. Переулки к Тверской заняты большевиками. Вдруг в темноте вспыхивают два огонька, почти одновременное: бах, бах <…> Со стороны Тверской забулькали пулеметы – один, другой. Где-то в переулке грохот разорванной гранаты».

Потом – попытка отбить у большевиков телефонную станцию. «Противника не видно. Но, невидимый, он обстреливает нас с крыш, из чердачных окон и черт знает еще откуда. Сухо и гадко хлопают пули по штукатурке и камню. Один падает. Другой, согнувшись, бежит за угол к автомобилю. На фланге трещит наш «максим», обстреливает вход на Мясницкую <…> За углом Мясницкой, на спине с разбитой головой – тело прапорщика. Под головой – невысохшая лужа черной крови. Немного поодаль, ничком, уткнувшись лицом в мостовую, – солдат».

В эти дни и обычным прохожим ходить по Москве страшно, а уж в офицерской-то форме… Александровское училище, где был организован главный оперативный штаб контрреволюционного командования Московского военного округа и заседал Совет офицерских депутатов, «оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживают красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты <…> Когда кто-нибудь из нас приближается к окну, – снизу несется площадная брань, угрозы, показываются кулаки, прицеливаются в наши окна винтовками». Все находящиеся внутри училища чувствуют себя обреченными.

Тогда Эфрон вместе со своим товарищем Гольцевым находят у ротного каптенармуса два рабочих полушубка, солдатские сапоги и папахи – и в этих маскарадных костюмах выскальзывают из училища.

Бог сделал чудо – Эфрон остался жив.

Цветаева, увидев мужа живым и здоровым, тут же подхватывает его и увозит в Коктебель – от греха подальше!

Цветаева хочет провести зиму в Крыму, поближе к другу Волошину, но это возможно только в том случае, если Вера Эфрон привезет детей – Алю и Ирину. Однако Вера Яковлевна не смогла выполнить эту просьбу, и Цветаевой уже через три недели приходится отправляться в Москву. Разумеется, без Сергея Яковлевича. Впрочем, как она считает, эта разлука ненадолго – большевики не удержатся у власти, и муж сможет вернуться.

Мы знаем, что ее надежды не оправдались. Не в Москве, а в Новочеркасске, в Добровольческой армии уже в декабре 1917 года окажется Сергей Эфрон. Марина Ивановна, так много старавшаяся, чтобы муж не погиб на фронтах Первой мировой, не отговаривает его от службы в Белой армии. Никогда особенно не интересовавшаяся политикой, она интуитивно понимала: та война – глупость. Ради чего, собственно, народы убивают друг друга? Ради территорий, проливов, источников сырья? Все это не стоит человеческих жизней. Иное дело – война с большевиками, которые в глазах Цветаевой и Эфрона есть абсолютное зло, гибель России. И дело чести каждого порядочного человека – освободить от них Родину.

Цветаева осталась в Москве одна, с двумя детьми и без всяких средств к существованию. (Одним из первых своих декретов большевики национализировали банковские вклады.)

Буквально через несколько дней после прибытия в Белую армию Эфрон получает командировку в Москву – сформировать московский полк и по возможности добыть для него деньги. Все это нам известно из его документального очерка «Декабрь» (1917 г.), написанного уже после Гражданской войны, а опубликованного впервые только в 1992 году. Об этой же поездке и рассказ С. Эфрона «Тиф» (1926 г.), где в образе главного героя, Василия Ивановича, автор изобразил себя. Василий Иванович в пути заболевает тифом. Но вряд ли этот факт документален. Тиф не проходит быстро и бесследно. А никаких свидетельств о том, что Сергей Яковлевич приехал в Москву больной или полубольной, нет. Но как протекает эта болезнь, он знал не понаслышке. Тифом Эфрон переболеет потом – уже вернувшись в армию.

В Москве, несмотря на очевидную занятость своими делами, он все-таки зашел к сестрам, с которыми познакомился несколько месяцев назад. Там выясняется, что их тетушка хорошо знала его мать. «Его, по-видимому, особенно поразило, что воспоминание о ней (матери. – Л.П.) пришло, когда он этого совсем не ждал и в момент, когда он стоял перед решением важных для себя вопросов жизни. Он пробормотал что-то вроде: «Теперь, именно теперь!»

 <…> Весь вечер был проникнут какими-то диккенсовскими настроениями, идущими прямо вразрез со всеми событиями и переживаниями последнего времени <…> Что потянуло его, приехавшего, как он сказал, на несколько дней и, кажется, действительно инкогнито, в семью почти незнакомых сестер? <…> Сам он, по-видимому, воспринял рассказ тетушки как нечто мистическое, как протянутую к нему материнскую руку в такой решительный и значительный момент его жизни».

В это последнее перед многолетней разлукой свидание с мужем Цветаева пишет стихотворение, которым она впоследствии откроет сборник «Лебединый стан» – стихи о Белом движении и белогвардейцах.

 
На кортике своем: Марина —
Ты начертал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой
В твоей великолепной жизни.
 
 
Я помню ночь и лик пресветлый
В аду солдатского вагона.
Я волосы гоню по ветру,
Я в ларчике храню погоны.
 

…Но в жизни все было сложнее. Сергей Яковлевич уехал в армию глубоко обиженным на жену. В 1923 году он расскажет об этом Волошину: «…Я тебе не пишу о московской жизни М<арины>. Не хочу об этом писать. Скажу только, что в день моего отъезда (ты знаешь, на что я ехал) после моего кратковременного пребывания в Москве, когда я на все смотрел «последними глазами», Марина делила время между мной и другим, к<отор>ого сейчас называет со смехом дураком и негодяем…»

Другой – это, очевидно, Юрий Александрович Завадский, актер, а впоследствии известный режиссер[10]10
  Цветаевед А. Саакянц считала, что Эфрон имеет в виду Н. Плуцер-Сарно. Но вряд ли Марина Ивановна высказалась о нем резко негативно, даже если сделать поправку на «огласовку» Эфрона. С Завадским она познакомилась в первых числах января 1918 года, т. е. до появления Эфрона в Москве.


[Закрыть].

«Негодяй», наверное, все-таки формулировка Сергея Яковлевича. В мемуарной «Повести о Сонечке», написанной в конце 30-х годов, Завадский (Юра З.) предстает как холодный, эгоистичный красавец, не способный ни к глубоким чувствам, ни к оригинальному мышлению. Разговаривать с ним, кроме как о театре, решительно не о чем. «…Не гадкий. Только – слабый. Бесстрастный. С ни одной страстью, кроме тщеславия, так обильно – и обидно – питаемой его красотой»[11]11
  Когда в 1970-е годы «Повесть о Сонечке» появилась в «Новом мире», Завадский был еще жив. Можно себе представить, как приятно было ему это читать.


[Закрыть].

Вернувшись из Крыма, Цветаева сблизилась со студийцами – актерами Второй и Третьей студий Художественного театра. Среди них был и Завадский. Увлечение театром и увлечение Завадским шли параллельно.

Уже в первом стихотворении, обращенном к Завадскому (к слову сказать, написанному через несколько дней после «На кортике своем – Марина…»), звучит ирония («Beau teebreux![12]12
  Красавец мрачный (фр.).


[Закрыть] – Вам грустно. – Вы больны. / Мир неоправдан, – зуб болит!..»).

Завадскому посвящен цикл «Комедьянт» («Ваш нежный лик…», «рот как мед», «прекрасные глаза», «златого утра краше», «рукой Челлини ваянная чаша»). Стихи не выдают глубокого чувства – увлечение, про которое с самого начала известно, что оно не надолго («Не любовь, а лихорадка!», а со стороны героя – «лицедейство – не любовь!»). Цветаева сама сформулировала, что останется от этого романа:

 
И итогом этих (в скобках —
Несодеянных!) грехов —
Будет легонькая стопка
Восхитительных стихов.
 

Был и другой «итог» – цветаевские пьесы, роли в которых предназначались Завадскому: «Метель», «Каменный ангел» (тоже характеристика Завадского), «Фортуна», «Приключение», «Феникс». Сюжеты всех этих – при жизни Цветаевой так и не поставленных – пьес далеки от современности. Значит ли это, что Цветаева, как утверждали многие критики, «разошлась» со своим временем? Вовсе нет. Завадский не вытеснил из ее сердца Сергея Эфрона. Погрузившись в восемнадцатое столетие – время действия ее пьес, – она ни на минуту не забывала, в каком веке довелось жить ей и ее мужу. В последнем стихотворении цикла «Комедьянт» у Цветаевой появляется совершенно не свойственное ей раньше сознание греха:

 
Сам Черт изъявил мне милость!
Пока я в полночный час
На красные губы льстилась —
Там красная кровь лилась.
 
 
Пока легион гигантов
Редел на донском песке,
Я с бандой комедиантов
Браталась в чумной Москве.
 

Уже после Февральской революции она начала писать стихи, которые войдут в «Лебединый стан», и продолжает работу над ним до окончания Гражданской войны. Себя она считает неким современным Нестором («Белый поход, ты нашел своего летописца»). На самом же деле «Лебединый стан» – не летопись, а гимн Белому движению. События революции и Гражданской войны Цветаева осмысливает не в политических категориях. Для нее то битва Добра со Злом (в мировом, даже космическом масштабе). Белая гвардия – это «рать святая», «гордиев узел доблести русской»; белогвардейские штыки – «черные гвозди в ребра Антихристу!».

Почти все стихи «Лебединого стана» пронизаны предчувствием поражения. Но не было для Цветаевой формулы более чуждой, чем: победителей не судят. Напротив – «прав – раз упал». «Лебединый стан» – это песнь «об упавших и не вставших, / В вечность перекочевавших…». Но она знает и другое:

 
Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
– Где были вы? – Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: – На Дону.
 
 
– Что делали? – Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.
 

И опять оказалась права Цветаева: не дети, а внуки вспомнили о подвигах Белой гвардии.

Марина Ивановна ни на минуту не забывает, что она – жена белого офицера. И как может солидаризуется с ним: не отдает Алю в школу – там учат по новой (большевистской) орфографии, на поэтических вечерах перед красноармейцами читает стихи из «Лебединого стана» (те – в простоте душевной – думают, что это о красных). Главное же: мысль, что муж сражается за правое дело, придает ей силы, помогает не замечать тяготы – голодного и холодного – быта.

 
Есть в стане моем – офицерская прямость,
Есть в ребрах моих – офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть.
 
 
……………………………………………………
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет – корми – не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.
 

Образ мужа в «Лебедином стане» освобождается от всех «земных примет» и превращается в «белого лебедя», одного из стаи «белых лебедей».

…А Сергей Эфрон «в аду солдатского вагона» уехал в Ростов, куда с середины января были переведены части Добровольческой армии. 9 февраля (по старому стилю) 1918 года армия выступила из Ростова в поход на Екатеринодар – легендарный поход, вошедший в историю как 1-й Кубанский, или «Ледяной».

Многие участники этого похода оставили свои мемуары. Назовем прежде всего Романа Гуля с его прекрасной, абсолютно честной книгой «Ледяной поход». Действительность, увы, была совсем не такова, как в романтических стихах Цветаевой. «Светлые подвиги» шли бок о бок с жестокостями и несправедливостями. Сам Эфрон в статье «О добровольчестве» впоследствии напишет: «…погромы, расстрелы, сожженные деревни, грабежи, мародерства, взятки, пьянство, кокаин и пр. и пр. Кто же они или, вернее, кем они были – героями-подвижниками или разбойниками-душегубами?» И сам отвечает: и тем и другим. И часто и то и другое соединялось в одном лице. Поэтому они и не получили народной поддержки, поэтому – в конце концов – и оказались разбиты.