Текст книги "Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»"

Людмила Поликовская
Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»

Повествование о жизни и смерти

Марины Цветаевой

и мужа ее, Сергея Эфрона,

со стихами, прозой, письмами и документами.

Приношу мою глубокую и искреннюю признательность Дмитрию Исаевичу Зубареву за безотказную и бескорыстную помощь в работе над этой книгой.

Цветаева-поэт была тождественна Цветаевой-человеку; между словом и делом, между искусством и существованием для нее не стояло ни запятой, ни даже тире: Цветаева ставила там знак равенства.

И. Бродский

Вместо предисловия

«Ты дал мне детство – лучше сказки, / И дай мне смерть в семнадцать лет!», – это строчки из первого сборника Цветаевой «Вечерний альбом», вышедшего в 1910 г., когда Марине было 18 лет. Один из разделов книги назывался «Только тени». «Тени» тех, кто ушел из жизни, но – незримо – присутствует в здешнем мире. Это прежде всего мать Цветаевой Мария Александровна, умершая, когда будущему Поэту не было еще и 14 лет. Матери – героини других стихов – кончают жизнь самоубийством. (Одно из стихотворений так и называется «Самоубийство».) Есть в «Вечернем альбоме» и «тени» маленькой дочери Горького – Кати Пешковой (в пять лет ее унесла скарлатина) и трехлетнего Сережи – сына знакомой Цветаевой Л.А. Тамбурер (всего несколько часов проболел). И многие другие – причем все молодые, прекрасные. Книга посвящалась «Блестящей памяти Марии Башкирцевой» – талантливой художницы, умершей в 23 года. Нотки зависти к ушедшим до срока сквозят в этих стихах.

В «Воспоминаниях» Анастасии Цветаевой есть глухое упоминание о том, что Марина в юности однажды действительно пыталась покончить с собой («Из отрывков ею сказанного… слов брошенных, я узнала: она выстрелила в себя – револьвер дал осечку. В театре, на ростановском «Орленке»).

Значит ли все это, что тяга к самоубийству была изначально заложена в характере (психике) Цветаевой и петля, затянувшаяся на ее шее в Елабуге, – закономерный финал?

Вовсе нет. То был отчасти юношеский максимализм – стремление уйти от «земных низостей дней», пока еще пошлость не затронула юную душу. Отчасти просто бессознательная (подсознательная) дань моде. Во времена Серебряного века – когда и появился «Вечерний альбом» – самоубийства были в чести.

Пройдет всего несколько лет, и она скажет: «Я так не хотела в землю / С любимой моей земли». Но смерть и мир иной никогда не покинут ни стихи, ни прозу, ни письма Цветаевой. (Впрочем, был ли Поэт, вовсе обошедший эти темы?) «Земля – не все», – об этом она догадалась очень рано. На вопрос, верит ли в Бога, всегда отвечала: «Я не верующая – знающая». Вдохновение посылается – об этом говорил ее собственный опыт. Она не боялась смерти. «Ведь в чем страх? Испугаться». Вот умер любимый поэт Цветаевой Райнер Мария Рильке. Он является ей во сне, но Марина Ивановна уверена: в этом сне – не все сон. А снится (или видится) ей Рильке в большой зале, на балу. «…полный свет, никакой мрачности, и все присутствующие – самые живые, хотя серьезные <…> Вывод: если есть возможность такого спокойного, бесстрашного, естественного, вне-телесного чувства к «мертвому» – значит, оно есть, значит, оно-то и будет там <…> Я не испугалась, а <…> чисто обрадовалась мертвому». И далее, в том же письме к Пастернаку: «Для тебя его смерть не в порядке вещей, для меня его жизнь – не в порядке, в порядке ином, иной порядок».

Она пишет и самому Рильке – тоже уже после его смерти (точнее, продолжает переписку с ним). «Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе – захочу туда, – а я не смею хотеть».

Не смею хотеть – мысли о самоубийстве Цветаева оставила в ранней юности. (Они вернутся к ней только после приезда в СССР и в предчувствии трагедий, еще более страшных, чем те, которые ей довелось пережить.) У нее есть долг перед близкими, есть дело – она пока еще не все написала. И она осуждает тех, кто, как Маяковский или Есенин, самовольно ушли из жизни, оставшись в долгу «перед всем, о чем не успел написать». («Негоже, Сережа! / – Негоже, Володя!»).

Самоубийство Цветаевой не было запрограммировано ни ее психикой, ни особенностями ее таланта. И жизненных сил ей было не занимать.

Не боги, а люди виноваты в том, что сказанное о себе метафорически в «чумном» 1919 г. – «живая душа в мертвой петле» – стало жуткой реальностью в 1941-м.

«В молчаньи твоего ухода / Упрек невысказанный есть», – писал Борис Пастернак в стихотворении «Памяти Марины Цветаевой». Кому же адресован этот упрек? Не мужу. Хотя, если бы не его служба в ОГПУ и связанное с этим ее – почти насильственное – возвращение в СССР… Но Цветаева была мудра – там, где другие видели ренегатство, она прозрела трагедию. И уж, конечно, не сыну, который единственный из всей семьи был с ней в ее последние дни. (Хотя, конечно, он, как большинство подростков, не всегда и недостаточно был чуток к матери.) И не советским писателям, которые в виде большого одолжения обещали выхлопотать ей должность судомойки. По большому счету – даже и не советской власти, погубившей ее мужа и дочь. Этот молчаливый упрек адресован человечеству, за переделом собственности забывшему о ценностях духовных. («О черная гора, / Затмившая весь свет!» – Курсив наш. – Л.П.). Цветаеву погубила та же сила, которая – под корень – скашивала все «лучшие колосья» русской культуры.

В расцвете своего таланта она писала Рильке: «Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т. е. убийство, нескончаема, непрерывна, вечно – ежемгновенно – длящаяся. Пушкин, Блок и – чтобы назвать всех разом – ОРФЕЙ – никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В каждом любящем заново, и в каждом любящем – вечно».

Надо ли говорить, что эти слова Цветаевой в полной мере относятся к ней самой?

Часть I
«Судьба меня целовала в губы»

Глава 1
Встреча. Свадьба. Путешествие. Рождение дочери. Первые годы брака

«Они встретились – семнадцатилетний и восемнадцатилетняя – <…> на пустынном, усеянном мелкой галькой <…> берегу. Она собирала камешки, он стал помогать ей – красивый грустной и кроткой красотой юноша, почти мальчик (впрочем, ей он показался веселым, точнее: радостным!) – с поразительными, огромными, в пол-лица глазами; заглянув в них и все прочтя наперед, Марина загадала: если он найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж! Конечно, сердолик этот он нашел тотчас же, на ощупь, ибо не отрывал своих серых глаз от ее зеленых, – и вложил ей его в ладонь, розовый, изнутри освещенный, крупный камень, который она хранила всю жизнь, который чудом уцелел и по сей день…» – так спустя годы дочь Цветаевой и Эфрона – Ариадна Эфрон описала их первую встречу.

Это произошло 5 мая 1911 года в Крыму, в Коктебеле, на даче Максимилиана Волошина. Незадолго до этого у Цветаевой вышла первая книга – «Вечерний альбом». Прочитав ее, Волошин был очарован стихами и, сдается, их юным автором. Он откликнулся на сборник восторженной рецензией и послал ей стихотворение («О, какая веет благодать / От страниц «Вечернего альбома»!..).

Очевидно, тогда же он пригласил ее на лето на свою дачу. И, наверное, примерно в это же время – Сергея Эфрона вместе с его сестрами Елизаветой (Лилей) и Верой. С матерью Сергея, народоволкой Елизаветой Петровной Эфрон-Дурново, Волошин познакомился еще в 1887 году. И она, и отец Сергея – Яков Константинович Эфрон – были народовольцами, а затем эсерами. Елизавета Петровна ушла из жизни трагически – покончила с собой после самоубийства младшего, четырнадцатилетнего сына. Все это не могло не сказаться на здоровье и моральном состоянии Сергея. Кроме того, у него был туберкулезный процесс (заболел еще будучи подростком). Вот его дневниковая запись: «Говорят, дневн<ики> пишут только одинокие люди. Я не знаю, зачем я буду писать, и не знаю, почему хочется. Если записывать то, о чем ни с кем не говорю, как-то жутко. Жутко высказать даже на бумаге несказанное. Я чувствую себя одиноким, несмотря на окружающую меня любовь. (Очевидно, в первую очередь имеются в виду сестры – Лиля, Вера и жившая в Петербурге Нюта. – Л.П.) Одинок я, мои самые сокровенные мысли, мое понимание жизни и людей. Мне кажется, никто так не понимает окружающего, как я. Кажется, все грубы, все чего-нибудь да не видят, самого главного не чувствуют».

Всегда отзывчивый на чужую беду, Волошин надеялся, что в Крыму Сергей поправит здоровье и развеется – благо волошинский дом вечно был полон людьми: известными и не очень деятелями русской культуры. Там всегда было интересно и весело.

В письмах Марины к Волошину, написанных из Гурзуфа, незадолго до приезда в Коктебель, – тоже тоска, одиночество («Оставаться человеком… – вечно тосковать…», «…одиночество, одиночество, одиночество…», «…я мучаюсь и не нахожу себе места»). Конечно, отчасти – это дань моде, отчасти типично юношеский максимализм, отрицающий ценности обыденной «взрослой» жизни. Но только отчасти. Душа юной Марины требует всеохватывающего чувства, которого пока нет и потребности в котором она пока не осознает.

Она запоем читает и мир литературных героев предпочитает миру реальных людей. «Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге <…> Я мысленно все пережила, все взяла <…> Значит, я не могу быть счастливой?»

Пройдет всего 17 дней – и она будет счастлива.

Это была любовь с первого взгляда. Оба нуждались в любви. В их биографиях было много общего – оба рано потеряли мать. Оба жили напряженной духовной жизнью. Оба – при внешнем благополучии – испытывали внутренний дискомфорт. Оба не любили развлечений молодости. Кроме того, у восемнадцатилетней Марины, как оказалось, сильна потребность опекать и заботиться. А у семнадцатилетнего Сергея – потребность в заботе и опеке. В чувстве Марины Цветаевой к Сергею Эфрону, как замечают все современники, было много материнского. Вот «Сережа, усталый, уснул под лучами восходящего солнца. Марина <…> смотрит на него спящего, и вся страсть Жалости, Верности, Любованья, вся Преданность и вся Печаль Мира – в ее похудевшем <…> лице», – вспоминает Анастасия Цветаева.

Уже в первые дни знакомства Марина Цветаева пишет стихи с посвящением Сергею Эфрону – «Бабушкин внучек», «Венера», «Контрабандисты и бандиты». Это очень несовершенные стихи, но в них образ – символ человека (или, точнее, сверхчеловека), парящего над землей. («Темнокудрый мальчуган, / Он недаром смотрит в небо!», «Он странно-дик, ему из школы / Не ждать похвального листа. / Что бедный лист, когда мечта – <…> Конрабандисты и бандиты…».) То, что перед этими стихами стоит посвящение – «Сереже», еще, конечно, не означает тождества их намеренно романтизированного лирического героя с реальным Сергеем Эфроном. Но стихи навеяны встречей с ним. С первых дней их знакомства ему выпала редкая для мужчины роль Музы.

Проведя в Коктебеле чуть больше двух месяцев, Цветаева и Эфрон уезжают в Уфимскую губернию – лечить Сережин туберкулез кумысом… И еще, наверное, для того, чтобы быть только вдвоем, уйти от опеки Сережиных сестер, а может быть, и Макса Волошина, который, при всей своей внимательности к людям, «с Сережей за все лето слова не сказал». «Ты, так интересующуйся каждым, вдруг пропустил Сережу», – недоумевает Марина Цветаева в письме к Волошину уже после отъезда из Коктебеля. Она предполагает, что причиной тому сестры Сергея – Лиля и Вера, которые его «так же мало знают, как папа меня». Быть может, и так, а быть может – и подсознательная ревность или и то и другое вместе.

Судя по письмам Цветаевой к сестрам Эфрона в Коктебель из Усть-Иванского завода (так назывался поселок, где остановились юные влюбленные), Марина тщательно следит за здоровьем Сергея – отпаивает его не только кумысом, но и сливками (по две бутылки в день), «пичкает» рисом (где-то прочитала, что жены султанов едят рис, чтобы потолстеть). Увы, Сережа по-прежнему худ, что немало огорчает Цветаеву. Она занимается с ним языками – ведь Сергей еще не кончил гимназии. Впрочем, так же, как и Марина. Но французским и немецким она владеет в совершенстве – в детстве с больной матерью подолгу жила в Германии, в 16 лет – в Париже, где слушала лекции по французской литературе. Она считает свое образование законченным. Ему же еще предстоит сдавать экзамены за гимназический курс.

В сентябре Цветаева и Эфрон возвращаются в Москву. Анастасия Цветаева намекает: в это время между ними еще не было близости – очень юные и целомудренные, они не решались перейти этот порог.

Они хотят жить вдвоем, только вдвоем и перед возвращением отца Марины – Ивана Владимировича Цветаева – из-за границы снимают квартиру на Сивцевом Вражке. Правда, «вдвоем» все равно не получилось. Лиля больна и не может жить одна. В результате сестры Эфрон поселяются в той же – просторной – квартире, которую облюбовали Марина и Сергей. И сама квартира, и обстановка, и жизнь в ней – все очень нравится Марине. «…я <…> думала, что глупо быть счастливой, даже неприлично! Глупо и неприлично так думать, – вот мое сегодня», – пишет она Максу Волошину.

С легкой руки Алексея Толстого квартира зовется «обормотником»: там вечно стоит дым коромыслом – от обилия людей, не обремененных ни службой, ни – по большей части – семьей. «У Эфронов гости <…> Сейчас все забавляются граммофоном, гадают по нем. Теперь играют на пьянино…» – писала сыну Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина, приехавшая в Москву осенью 1911 года. Правда, в этом же письме она добавляет: «Мне очень жаль Сережу: выбился он из колеи, гимназию бросил, ничем не занимается; Марине, думаю, он скоро прискучит, бросит она игру с ним в любовь». Но сам Сергей, если бы прочитал эти строки, наверное, только бы рассмеялся. Отношения между влюбленными – пока – безоблачны.

Они с Мариной твердо решили пожениться, о чем и сообщают всем родным и знакомым. Никто, кроме младшей сестры Марины – Аси, этого не одобряет. Ни Иван Владимирович Цветаев, ни сестры Сергея, ни Макс Волошин. Иван Владимирович возмущен прежде всего тем, что дочь приняла столь важное решение, не посоветовавшись с ним. (На что Марина резонно отвечает: «Как же я могла с тобой советоваться? Ты бы непременно стал мне отсоветовать».) Кроме того, он не представляет себе ее юного избранника в роли отца семейства. Очевидно, его не слишком обрадовало и то, что Сергей Яковлевич – наполовину еврей, хотя и крещеный. Иван Владимирович не был оголтелым антисемитом, как его брат Дмитрий Владимирович Цветаев, член «Союза русского народа», или тесть по первому браку историк Д. Иловайский, издававший антисемитскую газету «Кремль». Но евреев недолюбливал (об этом свидетельствует одно из его писем к Иловайскому).

Сестры Сергея были в ужасе, что их брат, которого они держали за мальчика, не окончивший даже гимназии, никогда еще не заработавший ни рубля, собирается жениться. Да и Марина Цветаева, как им казалось, не будет хорошей женой – слишком взбалмошна, капризна, витает в облаках.

Макс Волошин в ответ на приглашение на свадьбу прислал скорее соболезнование, чем поздравление. Он писал, что и Марина, и Сережа слишком настоящие для такой лживой формы отношений, как брак. И вообще он считал, что все это несерьезно. В письме матери – «Свадьба Марины и Сережи представляется мне лишь «эпизодом» и очень кратковременным».

Ответ Цветаевой Волошину свидетельствует о том, что она-то как раз думала о предстоящем браке как о самом главном событии своей жизни. Даже горячо любимому Максу, которому была обязана знакомством с Сергеем, она не может простить такого отношения: «Ваше письмо большая ошибка. Есть области, где шутка неуместна, о которых нужно говорить с уважением или совсем молчать за отсутствием этого чувства вообще. В Вашем издевательстве виновата, конечно, я, допустившая слишком короткое обращение. Спасибо за урок!» (На гневные слова Марины Волошин ответил спокойно-любящим письмом – и отношения быстро восстановились.)

Венчание состоялось 27 января 1912 года. Иван Владимирович, сначала отказавшийся присутствовать на свадьбе дочери, сменил гнев на милость. Сестра Ася была в это время за границей – и потому мы ничего не знаем о том, как прошла свадьба, – ведь ее «Воспоминания» – основной источник наших сведений о детстве и юности Марины. Но, очевидно, именно в этот день молодые обменялись кольцами: на внутренней стороне одного из них было выгравировано имя «Марина», на другом – «Сергей», и на каждом дата свадьбы. (Кольцо с именем «Марина» сохранилось до наших дней и ныне находится в Государственном литературном музее в Москве.) «Его» кольцо потом не раз возникнет в стихах Цветаевой.

Перед женитьбой на вопрос старшей сестры Нюты: «На что вы жить будете?» – Сергей уверенно ответил: «Будем зарабатывать. Марина – стихами, она самая великая поэтесса в мире, а я – прозой». Действительно, в самом начале 1912 года выходит книга стихов Цветаевой «Волшебный фонарь» и книга прозы Эфрона «Детство». Изданные в домашнем издательстве супругов Эфрон – «Оле-Лукойе»[1]1
  В издательстве «Оле-Лукойе», кроме «Волшебного фонаря» Цветаевой и «Детства» Эфрона, вышли также: «Из двух книг» Цветаевой (1913) и брошюра М. Волошина (1913) – публичная лекция, прочитанная им в связи с гибелью картины И.Е. Репина «Иван Грозный убивает своего сына».


[Закрыть], никаких денег они, разумеется, не принесли. Но что это были за книги?

«Волшебный фонарь» посвящался Сергею Эфрону. Героиня видит все словно через волшебный фонарь – отсюда и название. Именно в этом сборнике впервые напечатаны стихи, написанные в первые дни знакомства, и стихотворение «На радость». Точная дата его написания неизвестна, но это уже обращение к реальному Сергею Эфрону – в вечности и нерушимости союза с которым Цветаева не сомневается.

 
Ждут нас пыльные дороги,
Шалаши на час
И звериные берлоги
И старинные чертоги…
Милый, милый, мы, как боги:
Целый мир для нас!
Всюду дома мы на свете,
Все зовя своим.
В шалаше, где чинят сети.
На сияющем паркете…
Милый, милый, мы, как дети:
Целый мир двоим!
Солнце жжет, – на север с юга,
Или на луну!
Им очаг и бремя плуга,
Нам простор и зелень луга…
Милый, милый, друг у друга
Мы навек в плену.
 

Еще недавно – ощущение чуждости мира, теперь – «всюду дома мы на свете». Сладкий «плен» не оставил ничего от былого цветаевского пессимизма.

Критики отнеслись ко второй книге Цветаевой гораздо прохладнее, чем к первой, – справедливо увидев в ней перепевы «Вечернего альбома». В 1912 году Цветаева еще определенно не была лучшей поэтессой в мире.

Повесть Эфрона – о большой, дружной интеллигентной семье, где царит атмосфера добра, терпимости, взаимопонимания. Взрослые помнят, что и они когда-то были детьми и дети когда-нибудь будут взрослыми. Тепло и уютно ребенку в этом мире. Книга, конечно, во многом автобиографична. В семилетнем Кире Эфрон изобразил себя. В последней главе – «Волшебница» – в образе подруги одной из старших сестер – Маре – без труда узнается Марина Цветаева. Маре отданы многие факты ее биографии: увлечение Наполеоном и сыном его герцогом Рейхштадтским, привычка мало есть и много курить, шокирующая независимость суждений. Мара пишет стихи и читает как свое цветаевское стихотворение «Пока огнями смеется бал…». Маре гораздо легче и уютнее с детьми, чем со взрослыми. Именно дети понимают, что она на самом деле волшебница.

Любопытно, что Мара изображена семнадцатилетней девушкой, в то время как себя (Киру) Эфрон рисует семилетним мальчиком, тянущимся к волшебнице, которая, в свою очередь, тянется к нему – но именно как старшая к младшему, ребенку. «У меня к вам и обожание и жалость <…> маленькие волшебные мальчики. С вашими сказками о серебряных колодцах <…> много ночей вам придется не спать из-за того, что вода в колодцах всегда только вода», – пишет она в прощальной записке Кире и его младшему брату Жене. Последняя глава, несомненно, лучшая в повести. Образ Мары интересен, конечно, за счет неординарности и уникальности прототипа. Сергей Эфрон понял главное в своей жене: ее дар волшебен, обычные моральные критерии к ней неприложимы. «Мне необходим подъем, только в волнении я настоящая», – говорит Мара. В будущем не раз в отношении к жене Сергей будет исходить именно из такого понимания ее сути.

В журнале «Аполлон» (1912 г., № 3–4) появилась рецензия на «Детство» известного поэта М. Кузмина. «Эта свежая и приятная книга, очевидно, написана не для детей и потому, нам кажется, что, кроме взрослых, ею особенно заинтересуются и дети. Отсутствие моральных тенденций и всяких маленьких пролетариев, униженных и благородных, придает книге характер искренности и правдивости. Может быть, некоторые рассказы слишком незначительны, но автор все передает с такой естественной грацией и выказывает такую тонкую наблюдательность, что известную мелкость письма, а иногда и самого содержания ему охотно прощаешь. Остается только пожелать, чтобы автор также порассказал нам что-нибудь и о взрослых. Впрочем, если его больше привлекает детский мир, который им, конечно, не исчерпан, мы и за то благодарны».

Не всякий автор первой книги (да еще девятнадцатилетний!) удостаивается подобного отзыва одного из самых крупных русских поэтов. Казалось бы, после такого дебюта должно последовать продолжение, но «Детство» на долгие годы останется единственным художественным произведением Эфрона; сколько-нибудь известным писателем он не станет никогда. Почему? Вовсе не потому, что был бездарен, как утверждает автор книги об Эфроне «Крылатый лев, или… Судите сами» Лидия Анискович. Просто, чтобы стать писателем, одного дарования мало, нужно еще непреодолимое влечение к творчеству и характер, отметающий все преграды на этом пути. В 1912 году Эфрону ничто не мешало писать, напротив, жизнь как бы подталкивала к занятию литературой. Жена – поэтесса, друзья и знакомые – поэты, писатели, на худой конец, просто люди, влюбленные в словесность. Капиталы, оставленные Марине (больший) и Сергею (меньший) их матерями, позволяют жить вполне безбедно и не думать о заработках. Обязанностей никаких. Быт не отнимает сил. Да, собственно, никакого быта и вовсе нет. Таких условий в жизни Сергея Эфрона не будет больше никогда.

После свадьбы Марина и Сергей решают отправиться в свадебное путешествие по Европе. Это, конечно, «неправильно» – Сергею надо готовиться к экзаменам за гимназический курс. Но так хочется побыть вдвоем – как ни хорошо и весело в «обормотнике», там они живут вместе с сестрами Сережи. Да и возможно ли вообще «наслаждаться – университетом, когда есть Италия, Испания, море, весна, золотые поля <…> Мир очень велик, жизнь безумно коротка <…> Я, право, считаю себя достойной всей красоты мира…» И в том же письме: «Это (т. е. заграничное путешествие. – Л.П.) решено».

Они побывали и в Италии, и во Франции, и в Германии, увидели «всю красоту» как мира европейской природы, так и мира искусства – готические соборы, музеи, театры… Не только Сергей, но и Марина в это время, очевидно, не пишет ничего, кроме писем. (Впрочем, может быть, что-то до нас не дошло, но наверняка немного.)

Слабый здоровьем, Сергей и во время свадебного путешествия умудрился поболеть. Его письма к сестрам резко отличаются от писем Марины – бодрых, радостных. И Франция-то ему не нравится, и итальянцы. Он видит какие-то чудные, страшноватые сны. И на душе тоска… от того, что никак не может понять, чего же ему больше хочется: побыть еще в Европе или возвращаться в Россию.

Они вернулись в начале мая 1912 года – к открытию Музея изящных искусств – детищу Ивана Владимировича Цветаева. А в сентябре у молодых супругов родился первенец – дочь Ариадна. Имя выбрала Марина, по собственному признанию, «от романтизма и высокомерия». Несмотря на протесты мужа (он любил русские имена), отца (любившего имена простые), друзей (считавших, что это «салонно»). «Ариадна! – Ведь это ответственно», – говорили близкие. «Именно потому», – отвечала Цветаева. И в вопросах воспитания она всегда будет настаивать на своем, редко считаясь с мнением мужа, хотя он любил дочь не меньше жены.

Первые годы брака – самые счастливые в их совместной жизни. Об этом говорят и стихи, и письма. Цветаева восхищается мужем, воспевает его красоту («…огромные глаза цвета моря», «аквамарин и хризопраз / Сине-зеленых, серо-синих, /Всегда полузакрытых глаз», «жест царевича и льва»). Сравнение со львом не случайно. Лев – символ царственности и силы – прозвище, данное Мариной мужу, в котором она видит олицетворение всех мужских качеств: мужественности, жертвенности, благородства. («Вашего полка – драгун, / Декабристы и версальцы».)

Всегда откровенная в стихах, Цветаева не устает говорить о своем счастье:

 
Да, я, пожалуй, странный человек,
Другим на диво!
Быть, несмотря на наш двадцатый век,
Такой счастливой!
 
 
Не слушая о тайном сходстве душ,
Ни всех тому подобных басен,
Всем говорить, что у меня есть муж,
Что он прекрасен!..
 
 
……………………………………………………
Я с вызовом ношу его кольцо!
– Да, в Вечности – жена, не на бумаге. —
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.
 
 
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
 
 
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей —
Две бездны.
 
 
В его лице я рыцарству верна,
– Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие – в роковые времена —
Слагают стансы – и идут на плаху.
 

Цветаева свято верила, что все сказанное в стихах сбывается. (Недоумевала, как это Ахматова могла позволить себе такие строчки: «Отними и ребенка, и друга, / И таинственный песенный дар».) Как же она сама могла написать такое? Упоенная собственным счастьем, не думала, что «роковые времена» когда-нибудь настанут? Через три недели в Сараеве убьют наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда и начнется Первая мировая война, которая не обойдет и Сергея Эфрона. «Плаха» его ждет еще не скоро, но сказанное в горделивых и радостных стихах в счастливые дни молодости сбудется самым страшным образом… Увы, поэт часто оказывается пророком.

О том, что стихотворение «Да, я, пожалуй, странный человек…» не «литература», а ее подлинные чувства, ее стихотворный «дневник» («Мои стихи – дневник», – утверждала сама Цветаева), свидетельствует и запись о муже в «настоящем» дневнике, сделанная буквально за несколько дней до появления стихотворения. Слова, которые, возможно, послужили прозаическим «подстрочником» – «Красавец. Громадный рост; стройная, хрупкая фигура; руки со старинной гравюры; длинное, узкое ярко-бледное лицо, на к<отор>ом горят и сияют огромные глаза – не то зеленые, не то серые, не то синие, – и зеленые, и серые, и синие. Крупный изогнутый рот. Лицо единственное и незабвенное под волной темных, с темно-золотым отливом, пышных, густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе, в к<отор>ом сосредоточились весь ум и все благородство мира, к<а>к в глазах – вся грусть.

А этот голос – глубокий, мягкий, нежный, этот голос, сразу покоряющий всех. А смех его – такой светлый, детский, неотразимый! А эти ослепительные зубы меж полосок изогнутых губ. А жесты принца!»

Восхищение мужем – и в письме к философу В.В. Розанову, написанном также весной 1914 года: «…я замужем, у меня дочка 1½ года – Ариадна (Аля), моему мужу 20 лет. Он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне <…> В Сереже соединены – блестяще соединены – две крови: еврейская и русская. Он блестяще одарен, умен, благороден <…> Сережу я люблю бесконечно и навеки. Дочку свою обожаю <…> Хочется сказать Вам еще несколько слов о Сереже. Он очень болезненный, 16-ти лет у него начался туберкулез. Теперь процесс у него остановился, но общее состояние здоровья намного ниже среднего. Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша! Я постоянно дрожу над ним. От малейшего волнения у него повышается t°, он весь – лихорадочная жажда всего <…> За три – или почти три – года совместной жизни – ни одной тени сомнения друг в друге. Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и совсем не переменилась, – люблю все то же и живу все так же, как в 17 лет.

Мы никогда не расстаемся. Наша встреча – чудо <…> Он – мой самый родной на всю жизнь. Я никогда бы не могла любить кого-нибудь другого, у меня слишком много тоски и протеста. Только при нем я могу жить так, как живу – совершенно свободная».

Но как ни хороша счастливая, беспечная жить, надо подумать и о том, что Сергею скоро исполнится 21 год – и тогда призыв в армию! Рыцарь – да, но простой солдат – нет, такого допустить любящая жена не может. Чтобы избежать призыва, нужно стать студентом, а до этого получить аттестат.

Осенью 1913 года семья перебирается в Крым с тем, чтобы, посвятив зиму занятиям, весной сдать экзамены в Феодосийской мужской гимназии. Гимназия выбрана в расчете на некий «блат» – именно эту гимназию заканчивал Макс Волошин, а ее директор был знаком с Иваном Владимировичем Цветаевым.

Но занятия приходится прервать: у Сергея аппендицит. Марина – рядом с мужем. «Сереже лучше, – вчера ему дали пить. Около трех суток он ничего не пил и говорил только о воде. Ужасно было сидеть с ним рядом и слушать, а потом идти домой и пить чай», – сообщает она в Москву близкому другу сестер Эфрон.

Операция закончилась благополучно, но к этому времени надежды на «блат» сильно пошатнулись – в августе 1913 года умер Иван Владимирович. В письме к сестрам Сергея в Москву Марина описывает ситуацию почти в драматических тонах: «…влиятельных лиц здесь очень мало и хлопочут они неохотно, – противно обращаться, тем более, что все это незнакомые. С<ережа> занимается с 7-ми часов утра до 12-ти ночи, – что-то невероятное. Очень худ и слаб, выглядит отвратительно. Шансы выдержать очень гадательны: директор, знавший папу и очень мило относящийся к С<ереже>, и инспектор – по всем отзывам грубый и властный – в контрах. Кроме того, учителя, выбранные С<ережей> (имеются в виду репетиторы. – Л.П.), никакого отношения к гимназии не имеют. Все это не предвещает ничего хорошего, и во всем виноват П.Н.[2]2
  Петр Николаевич Ламси, феодосийский судья, знакомый Эфронов. – Л.П.


[Закрыть], наобещавший Бог весть каких связей и удач».

…Неужели для того, чтобы выдержать экзамены за курс гимназии, которые каждый год сдавали тысячи молодых людей, непременно нужны какие-то связи?.. Но большой перерыв в учебе, но слабое здоровье… Марина не хочет, чтобы муж перенапрягался. Кроме того, ей, гимназии так и не окончившей, все гимназические науки представляются очень сложными. («Выдержать очень трудно, в этом году какие-то новые правила, вмешивается округ, – вообще – гадость!») Если «гадость» – тогда понятно, тогда, конечно, жалко того, кто этой гадостью должен заниматься… И она старается по мере сил помочь мужу: идет на прием к директору гимназии. О чем шел разговор – можно догадываться, достоверно известно только то, что он принял ее «чрезвычайно радушно».