Текст книги "Русский остаток"

Людмила Разумовская
Русский остаток

© Разумовская Л.Н., 2016

© Сретенский монастырь, 2016

Отвага правды, покаяния и любви

Книга, которую вы сейчас открыли, может и, как представляется, непременно должна стать событием для каждого из ее читателей и для всей современной отечественной культуры. Ее автор, Людмила Разумовская, известна и в нашей стране, и за ее пределами как превосходный драматург, остро чувствующий время, проницательно и честно отражающий его духовные и социальные проблемы. Тонко и точно исследуя глубины человеческих душ, она сумела создать разнообразные, сложные, противоречивые, подчас неожиданные в своих проявлениях характеры.

Такие пьесы драматурга, как «Дорогая Елена Сергеевна», «Сад без земли», «Медея», «Сестра моя Русалочка», «Конец восьмидесятых», «Владимирская площадь» и другие, со времени своего создания и по сей день идут на подмостках многих театров Европы, Азии, США, Канады. На родине, в России, у каждой из них была своя драматическая, но порой и счастливая судьба.

И вот перед нами новое произведение Л.Н.Разумовской, написанное на этот раз в жанре романа. Очевидно, в такой смене писательского амплуа была своя внутренняя логика и необходимость: роман – наиболее универсальный и наиболее свободный литературный жанр, который позволяет сочетать драматическую остроту конфликта, стремительность и напряженность диалога с авторскими комментариями и неспешными философскими раздумьями о времени и о героях. В романе могут спокойно соседствовать вымысел и строгий исторический факт или документ, лирические сцены и политическая публицистика. Одним словом, жанр романа наиболее близок самой жизни, во всей ее сложности и полноте.

В своем первом опыте обращения к большой прозе, который представлен ныне на суд читателя, Людмила Разумовская показала, что как человек и как художник она вполне созрела для создания произведения очень значительного масштаба и духовной силы.

Масштаб этот раскрывается постепенно, и поначалу пространство повествования кажется довольно камерным. Героиня романа Галина, провинциальная девочка из неблагополучной и неполной семьи, вырывается из постылой обстановки родного дома, приезжает в Питер и поступает в университет. У нее беспорядочные представления о жизни и людях, случайные знакомства и связи. Казалось бы, волей случая, увязавшись за подругой в авантюрную поездку на окраину Москвы, она встречается с великой и пожизненной своей любовью. Поистине, по слову Пушкина, случай может стать «мгновенным орудием Провидения».

У героини говорящая фамилия – Преображенская. Именно с приходом настоящей любви начинается постепенное преображение, углубление и просветление ее личности. И любовь эта показана автором сильно, пронзительно, с очень редкими в наши дни высотой, благородством и нежностью. Однако перед нами далеко не только любовный и уж совсем не дамский роман.

Галина Преображенская долгое время не знает, что фамилия ее указывает на принадлежность к священническому роду. Она думает, что отец был посажен в тюрьму за уголовщину, и всеми силами стремится вырвать из сердца память о нем. В ее судьбе просматривается судьба целого поколения, которое почти поголовно состояло из Иванов, не помнящих родства, и к лучшим представителям которого постепенно возвращалась родовая, историческая и духовная память. Они каким-то чудом продирались к правде, казалось бы, навсегда для них закрытой. Исконно русское правдоискательство является главным достоинством автора романа и его героев. Все они продвигались в трудных поисках правды непрямыми путями, часто ошибаясь, падая, переживая перемены и катастрофы в своей личной жизни. Перед каждым из них тем или иным путем раскрывались семейные тайны, разворачивалась история рода. И каждая такая история заставляла задуматься о тайнах Большой Истории, о причинах и смысле той непомерно великой крестной ноши, которая легла на Россию в XX веке и под которой стонет и сгибается она по сию пору. И не просто задуматься, а выстрадать, пропустить через сердце эту тяжесть и боль, всем существом приобщиться к ней, а значит, укорениться в родной почве, получить прививку к общему могучему древу Русского Креста. В результате масштаб романа оказывается поистине огромным.

Людмила Разумовская сочетает в себе женскую способность к чуткому пониманию и сопереживанию личной и общей боли – и поистине мужественную отвагу в обнаружении, назывании, бескомпромиссно правдивом и беспристрастном осмыслении всех самых трудных тем русской истории XX века. Таких, например, как Февраль 1917 года и его перекличка с февралем перестройки, как личность и политика Сталина, как трагедия и роковые ошибки движения генерала Власова, причины и ход чеченской войны, роль Запада в трагической судьбе России, последствия олигархического захвата власти.

Все эти и многие другие, не менее острые и больные темы поднимаются и обсуждаются на страницах романа в трудных спорах, в захватывающих, динамичных диалогах, построенных с настоящим драматургическим мастерством. Самое главное их достоинство в том, что в ходе этих предельно искренних разговоров ломаются привычные, умело навязанные нам штампы и стереотипы и правда проступает во всей своей сложности и многогранной, подчас противоречивой полноте. Причем ни сам автор, ни его герои вовсе не настаивают на том, что это – правда в последней инстанции (такого рода заявления обычно принадлежат людям столь же самоуверенным, сколь интеллектуально и духовно ограниченным). Нет, последняя точка здесь отнюдь не поставлена, и читатель может включиться в дальнейшее осмысление этих жизненно значимых тем. В таком приглашении к духовному и интеллектуальному сотрудничеству в сфере постижения наиболее спорных страниц нашей истории, думается, еще одно несомненное достоинство книги.

Честность, бесстрашие и силу души автор книги обнаруживает и в выявлении самых болевых проблем нашего современного общества с его культурным одичанием и вопиющей безнравственностью. При этом, глубоко сострадая бедствующему и вымирающему народу, Л.Н.Разумовская не впадает в крайность народобожия, не делает попыток национального самооправдания. В ее романе мы находим честное и трезвое признание и беды, и вины человека и народа, а также горький, но убедительный диагноз гибельных процессов, происходящих в России и мире.

В то же время книга Людмилы Разумовской не оставляет чувства безнадежности. Напротив, в ней проступает Свет, который «во тьме светит, и тьма не объяла его». Свет истины, веры, добра проникает в души главных героев романа и постепенно разрастается, утверждается в них. Герои показаны в трудностях своего духовного роста. По мере того как изменяются, преображаются они сами, меняются и их взаимоотношения. Чем взыскательнее становятся они к самим себе, чем строже судят себя за совершённые когда-либо грехи и проступки, тем терпеливее, мягче, благодарнее они относятся друг к другу, тем мудрее принимают то, что происходит в их жизни – даже самые дорогие утраты, даже собственный земной конец.

Роману дано прекрасное и точное название – «Русский остаток». В нем угадывается отсылка к известным апостольским словам: «Да пусть хоть как песка морского, несчетно будет сынов Израилевых, спасется лишь малый остаток». И в самом деле, сейчас, как никогда, мы можем воочию убедиться, что широкий путь ведет к погибели. Увы, многие из наших современников предпочитают, не задумываясь, идти именно этим общим путем. Но каждый из нас подобно героям романа Л.Н.Разумовской может войти в спасительный «русский остаток», если решится встать на узкий и трудный путь правды, веры, милосердия, покаяния и любви.

О.Б.Сокурова,

доктор культурологии,

доцент Института истории Санкт-Петербургского государственного университета

Часть первая

1

Галина выросла в небольшом северном рабочем поселке на берегу Белого моря под Архангельском. Воспитывали ее мать и бабка – обе на ножах. Отца Галина не знала и ничего о нем не слыхала, это была запретная тема. Мать пропадала на работе, а потом еще где-то, возвращалась поздно, бабка никогда не ложилась спать, не дождавшись дочери, и только для того, казалось маленькой Галине, чтобы закатить ей скандал.

Этих скандалов Галина боялась больше всего на свете. Ее сердце сжималось в комочек, она забивалась в угол кровати, зарывалась в подушки, чтобы ничего не слышать и не видеть, но подушки не помогали. Ругань начиналась с легкого бурчанья бабки, когда та вставала с постели, чтобы отодвинуть засов, который специально задвигала, чтобы мать не сумела тихо и незаметно войти и лечь спать. Мать отвечала привычно раздраженно. Бабка, цепляясь, повышала голос. Мать бросалась в крик. Через минуту бабкины истошные вопли уже слышали все соседи, в стенку начинали стучать. Мать грозилась повеситься, в ответ бабка бежала топиться. Утром они мирились, чтобы на следующий вечер начать все сначала.

Бабка потихоньку пила, мать – гуляла.

Да и как же ей было, молодой, одинокой и красивой (а Галинина мать была красива), не гулять, когда надежды выйти замуж в послевоенной России не было никакой? Не выходить же за местных инвалидов иль пьяниц. А тех, что потрезвее, уже давно держали на привязи бдительные леспромхозовские жены.

Маруся крутила романы с вольными, приезжавшими за кругляком шоферами, за которыми не мог уследить ничей ревнивый глаз по причине удаленности расстояний.

После таких кручений Маруся частенько уезжала в город и делала запрещенные аборты.

Возвращалась тихая. Ходила озираясь. Глядела виновато.

Бабка еще больше ярилась. Галина ничего не понимала.

Она уходила на берег моря. Подолгу бродила по песку вдоль кромки тихо шелестевшей волны и тоненько пела все известные ей благодаря радио оперные арии. У нее был слух, она легко запоминала. Очевидно, это одинокое пение помогало ее маленькой душе освободиться от невыносимого груза нелюбви, царящего в их доме. Она возвращалась успокоенная. И давала себе слово во что бы то ни стало, когда вырастет, разыскать отца. Все, что она знала о нем, это его фамилия, которую они с матерью, в отличие от бабки, носили. Обе были Преображенские, а бабка – Воронина. Нет, и еще имя: Сергей. Она была Галина Сергеевна.

Об отце Галина мечтала страстно. Все, что она ощущала как хорошее в жизни, было связано для нее с образом незнакомого ей отца. Она наделяла его всеми изумительными качествами героя и даже полубога. Как-то раз она осмелилась спросить кое-что об отце у бабки. Та, обычно сразу набиравшая в рот воды, на этот раз, пребывая в периоде бурной ссоры с матерью, мстительно выпалила:

– В тюрьме твой отец! Ясно? На каторге! В лагерях!

В сердце маленькой Галины словно вонзили длинную острую иглу, она замерла и похолодела так, что у нее побелели губы и кончики пальцев на руках. Она бы, наверное, упала в обморок, но бабка, заметив неладное, подхватила ее и уложила на диван. С ней сделалась тихая истерика. Она перестала разговаривать, почти ничего не пила и не ела. Напуганные мать с бабкой, заключив временное перемирие, повезли Галину к врачу. Врач прописал витамины и что-то еще, через месяц она поправилась.

Но удар был слишком тяжелым. Она ничего не поняла про каторгу и лагеря, но жуткое слово «тюрьма» ей было известно. Мечтания об отце уперлись в тупик. «Значит, он такой же, как они?» – думала Галина, имея в виду мать и бабку. «А может, они, взрослые, все такие?» Она вспомнила соседа-пьяницу, сквернословящих мужчин у пивного ларька возле поселкового клуба и еще – как в пьяной драке убили брата одной девочки из их класса, и дала себе слово никогда не выходить замуж за этих страшных мужчин, которые пьют, матерятся, убивают и сидят потом за это в тюрьме. Хватит с нее матери с бабкой!

Больше об отце она не мечтала. Теперь она стала мечтать о том, как вырастет, уедет в большой город, поступит учиться и больше – никогда, никогда! – не вернется в свой родной дом, который трудно назвать родным.

Так и случилось. Галина училась хорошо, особенно по литературе, ее ставили в пример. Она окончила одиннадцать (по хрущевской прихоти) классов с серебряной медалью и уехала в Ленинград поступать в университет.

Город ошеломил ее. Потом, когда она осталась тут жить, часто жаловалась на невыносимый климат и недостаток солнца, на дворы-колодцы, загазованность, плохую экологию, усталость от транспорта и людей, но, предложи ей всерьез перебраться в другое место, она не согласилась бы никогда. Город Пушкина, Достоевского и Блока стал и ее судьбой.

2

Галине шел двадцать первый год, она училась на третьем курсе филфака, когда с ней произошло то, что рано или поздно происходит со всеми девушками ее возраста. К этому относились легко, вопрос о браке не обсуждался, а если и обсуждался некоторыми устоявшимися парами, то происходило это намного позже, ко времени, например, окончания учебы. Ну произошло, и ничего особенного. Наоборот, возникала даже какая-то гордость, даже это как-то и льстило, вроде ты стала теперь полноценновзрослой.

Историю своего превращения Галина кратко пересказала закадычной подруге Татьяне, которая давно уже перешла сей невидимый простому глазу рубеж и считалась девушкой многоопытной. Татьяна поздравила ее с важным событием и потребовала подробностей. С подробностями было туго. Все произошло неожиданно на вечеринке с полузнакомым ей молодым человеком; кажется, звали его Алик или Олег и он заканчивал уже физмат; кажется, у него кто-то есть, вроде постоянной барышни или даже невесты, а Галина просто подвернулась под пьяненькую руку, ну расслабился человек, с кем не бывает. Продолжения, естественно, не последовало, и Галина почти забыла об этом происшествии, тем более что наступала летняя сессия, к которой она всегда готовилась серьезно.

Она жила без романов, считая себя практически дурнушкой. Она была чуть выше среднего роста, стройная, с узким тазом и маленькой грудью. Длинные русые волосы носила свободно или просто перехватывала сзади резинкой. Нос с маленькой горбинкой не на шутку портил ей жизнь, втайне она даже мечтала когда-нибудь сделать операцию по его выпрямлению. Зеленоватые с желтизной глаза казались ей кошачьими (в школе ее так и дразнили: Кошачий Глаз и еще Рыжая, поскольку каждый раз по весне ее нежную прозрачную кожу покрывали крошечные точечки веснушек, пропадавшие только летом и доводившие ее до слез). Посередине белых ровных зубов была узенькая щель, которой она стеснялась и потому всегда плотно сжимала красивые полные губы и редко улыбалась.

Сдав сессию, подруги решили прокатиться в Москву автостопом. У Татьяны там жил знакомый художник, который мог их приютить. Галина училась на повышенную стипендию, Татьяне помогали родители: деньги у подружек были. К поездке они тщательно подготовились. Сами сшили себе из вафельного полотенечного материала, предварительно покрасив его в голубой цвет, джинсы, из мешковины – юбки; простые белые футболки, перевязав в некоторых местах нитками, они опустили в краску, отчего получились непредсказуемые, замысловатые узоры. Купили дешевенькие полушерстяные свитера и, сложив все это самодельное (а ля хиппи) богатство в рюкзачки, вышли на Московское шоссе. (В те годы это было еще почти не опасно.)

На вторые сутки к вечеру девушки добрались до столицы. Татьянин знакомый жил в ближайшем пригороде (теперь это Москва). Выйдя из электрички, они немного поблуждали в темных закоулках и наконец нашли необходимый им крошечный домик.

К счастью, в окнах горел свет: девушки ехали наобум, не предупредив.

Постучали.

– А, привет! – сказал вышедший на крыльцо хозяин, не выразив никакого удивления, словно они расстались только вчера. – Вы откуда?

– А мы прямо из Питера. Автостопом. Представляешь? А это моя подруга Галина. Вместе учимся, на одном курсе, – затараторила Татьяна.

– Анатолий, – представился Татьянин приятель. – Ну заходите, раз автостопом…

– Знакомьтесь, вот, – сказал Анатолий присутствующим в доме гостям. – Барышни из Питера. Автостопом. Татьяна и Галина. Универсантки.

– А я думала, смолянки, – снисходительно оценивая доморощенно-хипповый наряд подруг, сказала полная девица, одетая в дорогую замшу.

Вторая, смуглая, с длинными черными волосами, вся в серебряных украшениях (болгарка, как потом узнали «смолянки»), рассеянно глянула на подруг, стряхнула пепел в блюдце и ничего не сказала.

Гостьи из Питера засмущались.

– Серж, – сказал Анатолий, – займись девушками, а я по такому случаю картошку, что ли, пожарю.

Галина посмотрела в ту сторону, куда обращался Анатолий.

На подоконнике настежь открытого окна, по-турецки поджав ноги, сидел тоненький хрупкий мальчик с яркими губами и пробивающейся темной бородкой. Он курил и смотрел куда-то вдаль, в ночь, на звезды. Его взгляд был спокоен и серьезен.

– Я тебе помогу, обожаю жарить картошку, – сказала Татьяна и удалилась с Анатолием на кухню.

Галина присела на единственный в доме стул (обе москвички сидели на колченогом диване). Перед ними на маленьком столике стояла недопитая бутылка сухого красного вина, из кулька выглядывало какое-то печенье, из другого – кусочки нарезанного сыра.

Комната была увешана картинами и картинками, многочисленные холсты в рамах и без стояли рядами вдоль стен, оставляя минимальное пространство для обыкновенной жизни.

Вкусно пахло красками. (Этот специфический запах всех художественных мастерских сделался потом для Галины любимейшим на всю жизнь).

На полу громоздился старый магнитофон, пел Шаляпин.

Пепельница наполнялась окурками. Все молчали.

– Посиди так, – вдруг сказал Серж, обратившись к Галине. – Я тебя порисую. Можешь?

Галина недоуменно кивнула.

Серж взял картон, пастельные мелки и стал быстро набрасывать ее портрет.

Москвички переглянулись и, о чем-то между собой пошептавшись, вышли на улицу.

Галина сидела не шелохнувшись.

«Идеальная натурщица», – потом говорил Сергей смеясь.

Спустя полчаса все вместе ели картошку, допивали вино и пили чай с печеньем и сыром.

Разговор не особо клеился. Питерские подруги кожей чувствовали: третий (четвертый) – лишний, но обреченно терпели свою лишность.

В третьем часу стали стелить постели.

– Не переживайте, девушки, – улучив минутку, шепнул подружкам Анатолий, – завтра они уедут.

– А мы и не пере… – начала Татьяна, но Анатолия окликнула болгарка, и он ушел к ней спать в другую комнату.

Замшевая стелила себе и Сержу на диване.

Девушек положили тут же: Галину – на раскладушке, Татьяну – на полу.

Погасили свет.

В эту ночь Серж так и не лег к Замшевой.

Он выходил на крыльцо, курил, подсаживался к Галининой раскладушке и, улыбаясь, что-то говорил ей, тихое и ласковое. В темноте лицо его низко склонялось к ней, и она видела совсем близко его улыбающиеся губы и светящиеся радостью глаза. Он тихо целовал ее лоб, нос с горбинкой, плотно сжатые красивые губы. Она молча лежала, почти не дыша, боясь пошевелиться, замирая от мысли, что Замшевая все это видит и слышит. (Татьяна после утомительной дороги спала как убитая.)

Под утро так и заснули: она – свернувшись калачиком на раскладушке, он – пристроившись подле нее на полу и положив голову на ее подушку.

Когда Галина проснулась, все уже встали. Как и говорил Анатолий, болгарка и Замшевая (с заплаканными глазами и злая) уехали в Москву. Замшевую она больше никогда не встречала, а вот в огромной квартире болгарки (она была дочерью дипломата, иногда спонсировала молодых художников из любви к русскому искусству) им с Сергеем впоследствии приходилось иногда ночевать.

– Доброе утро. Как спала? – спросил Сергей, ласково улыбаясь.

Она встала с раскладушки, и он обнял ее, полусонную и теплую.

Сегодня он показался ей выше ростом и старше. Он и действительно был старше ее на три года и почти на голову выше.

– Пойдем, я тебя умою.

Они вышли во двор, Галина стала аккуратно, стараясь не разбрызгивать воду, плескаться под рукомойником.

– Сними это, – попросил он, указывая на крашеную футболку, – я хочу на тебя посмотреть.

Галина подняла на него полные ужаса глаза.

– Хорошо, потом, – улыбнулся он. – Ты ведь не убежишь никуда? – И стал осторожно вытирать чистым полотенцем ее лицо.

– Ты очень красивая, знаешь? Ты мне очень нравишься. Я хочу тебя рисовать. Я хочу тебя.

У Галины все похолодело внутри; она не знала, что отвечать; с ней никто так не разговаривал, да она никогда бы и не поверила словам о своей красоте и желанности, но в его голосе не было насмешки, а в глазах – только искреннее любование ею.

День прошел суматошно и быстро. В полдень позавтракали, потом приехали какие-то актеры (понедельник в театрах – выходной день), потом решили пойти искупаться километра за два на речку, возвращались полем и березовым перелеском, когда уже садилось солнце. Актеры (один – азербайджанец, второй – русский, москвич) попили с народом чая, попели Окуджаву и часов в двенадцать ночи засобирались на последнюю электричку в Москву.

Азербайджанец, кроме Окуджавы, страстно исполнивший «Очи черные», глядя в Галинины желто-зеленые глаза своими азербайджанскими черными очами, успел сунуть ей в руку клочок бумажки с записанным телефоном и сказал, что непременно будет ждать звонка, на что Галина, пожав плечами, дала понять, что ей это совсем неинтересно. Сергей, наблюдавший сцену, только усмехнулся в свою молодую бородку, а потом подошел к Галине и молча обнял ее, и это хозяйское его объятие ей страшно понравилось. Она невольно прижалась к нему плечом и боком и впервые, еще не отдавая себе отчета, инстинктом ощутила эту извечную женскую жажду прилепиться к мужчине ребром, под его защитительный покров.

Ночью, когда Анатолий с Татьяной удалились в соседнюю комнату, Галина молча позволила себя раздеть. Ей было страшно.

– Ты очень красивая, – повторил Сергей. – Не бойся, я ничего не сделаю, пока ты сама этого не захочешь. Я хочу, чтобы ты привыкла ко мне, слышишь?

Она благодарно кивнула, и они мирно, по-братски обнявшись, заснули.

– Ну как? – спросила ее на следующее утро Татьяна.

– У нас ничего не было, – скромно ответила Галина.

– Да-а?.. – удивилась Татьяна. – У нас тоже! – И она громко расхохоталась.

Через пару дней Татьяна засобиралась домой. (Что-то у них с Анатолием, по-видимому, не сложилось.)

– Надо родителей навестить, – объясняла она подруге. – И вообще у меня там что-то вроде жениха.

На робкий вопрос Галины – может, ей тоже лучше уехать? – Сергей бурно запротестовал:

– Никуда я тебя не отпущу. Тебе ведь в сентябре в университет? Ну вот, останешься в Москве, со мной.

Галина не возражала.

Шел шестьдесят седьмой год. Хрущевскую оттепель подмораживал молодой Брежнев, но на это никто из них не обращал внимания. В моде были Таганка, мини-юбки и сюрреализм. А потому Галина получила новое имя – Галá в память и подражание знаменитой, рисованной во всех видах жене великого испанца.

– А кто эта девушка в замше? – как-то осмелилась спросить Галина.

– Моя бывшая любовница, – сказал он просто.

– Красивая… – с некоторым сомнением произнесла Галина.

– Ну что ты, – улыбнулся Сергей. И добавил, как бы объясняя: – У нее отец министр.

– Министр?! – изумилась Галина. – Как это?..

– Обыкновенно. Мы же в Москве живем.

Вообще-то, конечно, Галина знала о существовании на свете министров, но для нее это были некие мифические существа, живущие где-то там, в заоблачных высотах, вне ее, Галининой, реальной жизни, и чтобы так близко… невероятно! Замшевая – дочь министра, и она, бедный отпрыск двух несчастных, забытых Богом и людьми нищенок, отбила у нее любовника! Это не укладывалось в голове…

Серж и Галá жили как птицы небесные, ни о чем не заботясь. С утра они никогда не знали, где окажутся вечером и кто приютит их на ночь. Приятелей было много: художники, начинающие артисты, молодые поэты и просто хорошие люди. Несколько раз ночевали у Сергея. Он жил с матерью в маленькой двухкомнатной квартире со смежными комнатами на Вернадского. Мать была странная, тихая и какая-то испуганная, она работала посменно в булочной и называла сына Сергунькой, а другого сына, служившего в армии, Бориской. На появление Галины не реагировала никак, считая, вероятно, ее присутствие в доме неизбежным, а может, и привычным злом.

Деньги у Галины давно закончились. Сергей явно нигде не работал, несмотря на действующий грозный закон о тунеядцах. На что они жили, она не понимала и не спрашивала. Впрочем, траты их были минимальны. Ели они по большей части в гостях, куда Сергей всегда приходил с бутылкой сухого вина. Еще он тратил деньги на сигареты, проезд в метро и чтобы позвонить. В театры и музеи (у него был студенческий билет Строгановского училища, которое он так и не окончил) они ходили бесплатно.

Днем они часами бродили по Москве, то и дело забредая в попадавшийся по дороге музей или храм. Он показывал ей свои любимые переулки и уголки старой Москвы, и она как-то сразу всей душой полюбила этот все еще не до конца порушенный, мощный и кипучий город, Третий Рим, с его особым столичным шиком и бесконечно теплым, родным и дорогим, неистребимо русским духом.

Иногда они брали рисовальные принадлежности и на целый день уходили гулять на Воробьевы горы и рисовать натуру. (Галина пробовала за компанию рисовать, он находил у нее талант и радовался ее рисункам так же, как радовался ей самой.)

Он постоянно и везде рисовал: карандашом, мелками, тушью, акварелью, маслом, – чем и где придется. И во всех композициях присутствовала она, его Галá. Он любовался ее пластикой, певучими линиями ее тела, тонкостью и благородством (да, да, он так говорил!) черт ее лица, цветом ее волос и глаз. Не было частички ее тела, которой бы он не отдал дань своего восхищения и любви, которая не умиляла бы его своими красотой и изяществом, и, видя его постоянное, неподдельное восхищение, она почти поверила в свою женскую привлекательность.

Она не могла еще сказать, что влюблена в этого высокого, стройного, красивого мальчика, но много позже в своей не слишком щедрой на лирику жизни она часто вспоминала этот единственный и неповторимый месяц и называла его блаженным.

В тот блаженный, ничем не омраченный август она была счастлива отражением его счастья, его желания, его любви.

Они ночевали в тот раз у болгарки, когда их отношения окончательно перестали быть платоническими. Болгарка была намного старше подопечных и праздновала свое тридцатилетие. Звали ее русским именем Светлана, она вообще обожала все русское: русскую поэзию, русский театр, русскую живопись. У нее была своя квартира в центре Москвы (Галине она показалась роскошной), где и собралось общество, в которое Галина попала совершенно случайно, как временная девушка любимого и балованного всеми «гениального Сержа». Анатолия не было, он получил отставку с того самого вечера, когда так опрометчиво поселил ленинградских девушек на своей дачке. Роль хозяина исполнял на этот раз известный московский бард, фамилию которого Галина не запомнила, как не запомнила, например, чем занимается в Москве болгарка помимо того, что меценатствует и меняет русских любовников. Она ни во что не вникала и, находясь за спиной Сергея, позволяла себе роскошь оставаться в его тени, никого и ничего не завоевывая, довольствуясь тем, что и так уже невольно, не прилагая никаких усилий, «завоевала». Надолго ли? Этого не знал никто.

Двадцать девятого августа она сказала, что ей пора уезжать. Он не возражал. Они пришли на вокзал, и он договорился с проводником довезти ее до Ленинграда за три рубля. Остальные два рубля он отдал ей. Мелочь на метро оставил себе.

– Как же ты будешь жить? – спросила Галина.

– Заработаю, – неопределенно махнул рукой Сергей. – Пиши мне, слышишь? Не пропадай.

– И ты, – сказала она, отвернувшись.

– Я скоро приеду, малыш, не плачь.

– Я не плачу.

– Я люблю тебя, – сказал он и повторил: – Жди меня, я скоро приеду.

– Когда? – спросила она сквозь слезы.

– Не знаю. Может быть, завтра, – улыбнулся он.

Но завтра он не приехал. И через месяц тоже. И через два. Зато он писал ей длинные письма, смешные и ласковые, с рисунками, и в каждом письме сочинял для нее сказку. Сказки эти она проглатывала не вчитываясь. Но каждое слово, говорившее о его нежности и любви к ней, она перечитывала и повторяла про себя тысячи раз, и они бальзамом ложились на ее растревоженное сердце.

Он приехал вдруг в ноябре. Пришел в университет, разыскал ее группу. Выходя из аудитории, она неожиданно столкнулась с ним нос к носу. Ноги ее подкосились. Он обнял ее и, ни слова не говоря, молча повел по длинному университетскому коридору в гардероб. Он помог ей надеть старенькое пальтишко, и они вышли на роскошную набережную северной российской столицы.

Погода была самая ужасная: мокрый снег с дождем и ветер. Они зашли в студенческую столовую и выпили чаю с пирожками. Потом просидели два сеанса в кино, держась за руки и прижавшись друг к другу, ощущая прижатыми боками головокружительное тепло. Говорить не хотелось. Хотелось только касаться. Губами, руками, телом.

В Ленинграде ночевать было негде, и они всю ночь провели на кухне в студенческом общежитии.

– Поехали в Прибалтику, – вдруг сказал он.

– Поехали. – Ей было все равно.

По дороге на вокзал они зашли в ломбард, и она сдала свою новую кофточку за семь рублей. Итого на двоих у них оказалось пятнадцать!

Проводник взял их без билета за символическую плату до Пскова, и они переночевали у знакомых Сергея в однокомнатной квартире с двумя маленькими детьми. Потом они сели в первый попавшийся автобус и доехали до Резекне. Это была уже Латвия. Они побродили по ничем не примечательному городку, в котором все же была маленькая гостиница без удобств. Их долго не хотели селить в один номер, наконец Сергею удалось уговорить старенькую дежурную, и она дала им ключ на одну ночь.

Утомленные дорогой и бессонными ночами, они сразу же заснули, каждый на своей кровати. А утром… рано утром они должны были покинуть гостиницу, чтобы не подводить дежурную, милую старую даму, которая все понимала, но не могла преступить строгий советский закон: Сергей и Галина не были мужем и женой и потому не имели права на совместный ночлег.

Свидание не удалось. Деньги кончались, нужно было уезжать, каждому – в свой город.

– Не огорчайся, малыш, – сказал он. – Приезжай лучше ко мне в Москву. На Новый год.

– У меня сессия, – сказала она грустно.

– Ну, на два дня.

– Я не доживу. До Нового года.

Он ответил ей долгим поцелуем:

– Потерпи.

И она старалась терпеть. (А что еще оставалось делать?)

Дни летели быстро. В свободное от занятий время она ходила позировать студентам в соседнюю Академию художеств. Натурщицам платили немного, но ей так хотелось обрадовать его каким-нибудь новым нарядом! С нарядами для простых девушек в те времена было сложно. Посоветовавшись с Татьяной, они решили купить материал и отдать шить в ателье.