Текст книги "Евреи в жизни одной женщины (сборник)"

На сайте присутствовали и мирно существовали люди разных возрастных категорий. Молодёжь развлекалась по-своему. Эротические фото предлагали девушки с роскошными телами. Мальчики резвились и подзарабатывали за счёт условно «за тридцать» дам, не оставляя без внимания и своих ровесниц. Жизнь била ключом где-то рядом, но ко мне она не имела никакого отношения.

Более чем зрелая толстушка-одесситка выставила на показ своё расплывающееся тело. На одном из фото красовалась в коже и с хлыстом. Невооружённым взглядом было видно, что лет скосила она себе с десяток. Я не ошиблась. У поклонницы Мазоха, рос десятилетний внук. Об этом она призналась мне кулуарно. Тайну выдала с ходу. Я тихо млела от своей находки и в знак солидарности послала сексуально озабоченной долгожительнице ноту с приветствиями.

Внедрение

Но всё это случилось потом. А поначалу я лениво перелистывала, как страницы утомительной книги, лица мужчин и невероятная скука, отягощённая лёгкой праздной зевотой, одолевала меня. Только-только моя анкета пристроилась в самый конец длиннющего списка ищущих «завидных женихов» появилась в нужное время в нужном месте, только-только я выдавила из себя всё, что надо писать в подобных случаях (а надо ли вообще откровенничать и говорить правду?), как вдруг поняла: чем больше слова материализируются, тем меньше они соответствуют реальности. В конце концов, можно изменить рост, возраст, вес, можно придумать историю красивую, требующую сострадания, можно говорить о своей распущенности и невероятной сексуальности или отделаться просто шуткой.

Гений моего любимого остроума К. Воннегута, пошёл дальше, он разрешил людям вселяться в любые тела: быть толстым, тощим, молодым, старым, легко перевоплощаться в мужчину, женщину. Квадратик для фото в анкете – провоцировал. В него можно втиснуть face кого угодно: подруги, знакомого, соседа. А дальше, по Воннегуту, или как хочешь, просто от себя, живи с чужим лицом, веселись и плыви среди этого океана людей по течению.

Я ещё не опомнилась от своей дерзости и смелости, как мне уже пришло сообщение от незнакомца весельчака: «Давай пошалим». С перепугу я вырулила на плотного дядьку в возрасте, с лицом сфинкса, что-то залепетала, обращаясь к нему, как бы ища спасения и защиты. Через секунду мне предложили интим услуги мальчика по вызову. «Мальчику» по всем параметрам уже стукнуло 60. Я ужаснулась, нашла худенького печального дядьку и вступила с ним в бесстыдный виртуальный контакт. Дядька откликнулся сразу. Он был положительный труженик, не то археолог, не то геолог, и я честно каждый день выходила с ним на связь. Разговор явно не клеился. Дядька осторожно, но настойчиво, прощупывал, чем я занимаюсь. Ответить конкретно чётко и ясно я не могла. Не потому что не хотела, просто не могла. Ну не хожу я на работу, не занимаюсь бизнесом и не обслуживаю толпу в супермаркете. Наконец, я пошарила по его анкете и нашла, что мой объект не только одинокий и заброшенный в далёкую экспедицию, а ещё и бездомный. Во Львове его ждёт скромная комната в общежитии.

О господи, сказала себе я и решила прекратить беседы в этом бесперспективном окошке, но разговор тянулся, как уставший поезд. Мой реципиент уже спрашивал, где я буду отдыхать летом и обозначил место, как бы намекал на будущий совместный отдых. Это был Крым, мой любимый Крым. В подтверждение намерений он запустил в вирт новое фото. Скучающий худой мужчина стоял во всём своём унылом великолепии на холме Судака, за ним сияла генуэзская крепость.

Я вспомнила, как пахнет там полынь ночами, как отчаянно звонко стрекочут цикады, и мне стало необъяснимо себя жаль. Потом мой собеседник, подбираясь ко мне, как паук к жертве, вдруг как-то не к месту спросил, не мучит ли меня вечерами тоска. Тут я и поняла, что ответить мне совсем нечего. Я не стала объяснять не то другу, не то очередной, тучей надвигающейся проблеме, что оптимизм – моя единственная по жизни палочка-выручалочка и навсегда закрыла это окошко. Затем, окончательно осмелев, я отправила своего вечно печального приятеля в папочку под названием «чёрный список», подумала, и вовсе удалили его из своей жизни. Сделать это было легко. Маленькая стрелка послушно выполняла любое моё желание. Я посмотрела в пустоту, зияющую теперь на месте виртуального собеседника, и облегчённо вздохнула: «Как хорошо. В жизни на это ушли бы годы».

На сайт знакомств я попала больше под нажимом окружающих, чем по своей доброй воле. Мои знакомые, женщины простые, совсем не смыслящие в компьютерах, зато хорошо ориентирующиеся в жизни, никак не могли понять, зачем мне интернет. Я пыталась объяснить им свои высокие цели. Звучало умно, но неубедительно, у них же был на вооружении заезженный стереотип: женщине нужен инет исключительно для поиска жениха. Иначе, зачем терять время?

«Информация? Это уж совсем смешно. Ты бы мужа себе нашла. Вон, другие»… Я нутром понимала, что они, благополучные простушки, по большому счёту правы. И поддалась, поместила анкету с фото, где я сидела на кроваво-красном пластмассовом стуле на даче, непричёсанная, в спортивных штанах, чуть разорванной на плече голубой блузе в горошек и пила где-то там, за кадром, пиво. Фотографии сами по себе были хороши в контексте. Ритм беседы и её накал они улавливали, но коварные модераторы ритма не чувствовали, внешний вид посетителей сайта их волновал меньше всего, и они удалили большую часть фото, из-за чего движение исчезло, а на стуле осталась сидеть неряшливая, размахивающая руками женщина.

Потом я полезла в дневники, которые впечатлительно раскрывали весь тонкий интеллект собравшегося народа на выданье. И тут между строк очень серьёзной, хорошо знающей жизнь дамы я увидела лицо. Меня вдруг кольнуло. Я поводила «мышкой», быстро нашла анкету, просмотрела целый фотоальбом. «Еврей» – сразу определила я, напряжённо вглядываясь в фото. Еврейским в нём было всё: щетина, волосы, повадки.

«Откуда прилетела к нам эта птичка?» – заинтересовалась я. На этот вопрос сразу получить ответ не удалось. В строке анкеты, где значилось место обитания героя, стояла интригующая запись: «Страна Нумея». «Что за чертовщина?» – подумала я и решилась спросить напрямую, мол, где это, и куда вас занесла нелёгкая? Сначала он ответил: «Сам не знаю, потом мгновенно переехал из загадочной Нумеи, в российские Тетюши. Провести меня было сложно. Германия. Ну, где ещё в наше время вольготно живётся отдыхающему от страстей молодости еврею?

«Кого, кого, он так мне напоминает?» – думала я вечерами, прикипая к экрану. Над немецкими Тетюшами медленно, но верно, нависла моя электронная петля. Говорить приходилось почти одной. Тетюши отвечали коротко, телеграммой, но с объёмным почти недосягаемым подтекстом. Телеграммы отличались от обычных, пространной пунктуацией. Многочисленные кавычки, восклицательные и вопросительные знаки ковром рассыпались по тексту. Смыслом шифровки владела только одна сторона – отправитель. Но мне уже и не надо было ничего понимать. Я знала, с кем говорю сейчас. И неважно, что с экрана смотрело совсем не то, безразличное, чуть надменное, и незнакомое мне лицо.

– Тук, тук кто дома? – закидывала я осторожно слова в окошко.

– Как там у вас, в Тетюшах?

– А у вас?

– Мы на границе. Бдим.

– ((((Получается?

– Стараемся. Иногда заносит.

– Сбавьте скорость. Не надо слишком быстро гоняться за нарушителями. Можете разбиться.

– К сожалению, машину не вожу. Слеповата, глуховата, старовата. Атта. Атта.

– (((???.

– Что? Расшифровывать не надо. К тому же спешу. Надо варить борщ. Уже варю.

– Мне тоже пора обедать.

– Нет, борщ отменяется. Приготовлю сборную солянку с маслинами. Без косточек. С лимоном. О-о-о-о.

– Не играйте с рефлексами. Вы же не Павлов. Всё. У меня началось обильное слюновыделение. Где мои макароны? Я побежал.

Вчера

Я познакомилась с ним во Львове. Подруга неосмотрительно взяла меня с собой. Не устояла. Слишком долгие были уговоры, ропот, укоры и даже слёзы. Я была настойчива, она – строга и беспристрастна. Нет – и всё. В один прекрасный день что-то сломалось, и она уступила. Мы оказались в чистом натопленном купе напротив друг друга. «Зачем ты едешь во Львов?» – строго спросила она меня чуть позже. «Не знаю» – мечтательно-протяжно откликнулся полумрак верхней полки, где почти парило от счастья моё молодое тело. Внизу громко зашуршала газетой попутчица. Шорох прикрыл лёгкий, деликатно подавленный смешок.

Дорогой подруга, творческая личность, почти раскаивалась. Сейчас её терзали сомнения. Не совершила ли она роковую ошибку? Дистанцию талант ценил и в свой мир, по возможности, никого лишнего не допускал. Но отступать было поздно и некуда. Поезд уже нырял в туннели, его пористое, окнами, тело приобретало в горах извилистую, змейкой, форму. Он пыхтел, стучал и отплёвывался, неумолимо приближая нас к цели. К тому же я так мило суетилась, волновалась и таяла в предчувствии новых встреч и знакомств, что сердце её, далеко не камень, растаяло.

Как выяснилось, подруга волновал только один вопрос: как я, благополучная мать двоих детей, войду в мир богемный, не совсем понятный сирому обывателю.

– Понимаешь, – говорила она виновато – ты не удивляйся. Александра живёт одна, хозяйством не занимается. У неё совсем иное в жизни предназначение. К кастрюлям она равнодушна. Так вот, в быту она несносна. Есть у неё любимая собачонка, а на кухне полы дощатые и Минька… – чуть запуталась в объяснениях подруга.

– Минька – это художница, прозвище такое? – радостно дёргалась я навстречу её словам.

Да нет, же. Слушай меня внимательно. Сосредоточься, наконец. Убери с лица улыбку счастливой идиотки.

– Хорошо. Я стараюсь.

– Минька – собака, маленькая, комнатная… Так вот она закапывает под пол кости. Сначала кости растаскивались по кухне, но потом Минька дырки вырыла, прячет. Если увидишь кости в дырах давно не крашенного пола, не удивляйся и не падай в обморок. Поняла? – выпалила она, наконец, автоматной очередью.

– Ага – кивала я.

– Спать будешь под печкой, на полу. У меня за перегородкой кровать. Спальных мест в квартире больше нет. Александра обитает в другой комнате. Вход в неё отдельный, через коридор на лестничной площадке. Гостей принимает радушно, но ненавязчиво. Гости больше предоставлены сами себе, чем ими занимается хозяйка. На неё и на меня, не наседай. У каждого ТАМ своя жизнь, и никто в неё не вмешивается – продолжала давать наставления приятельница.

– Поняла, поняла. Не волнуйся. Я знаю. Ты мне уже говорила. Я простыни с собой взяла. Если нет подушки, могу и без подушки обойтись – залепетала я снова не о том.

– О господи, – застонала она – ну что мне с тобой делать?

– Ничего, не переживай, всё будет хорошо – заверила я.

Квартира Александры сразила сразу наповал. Чёрные шторы на окнах, гуцульский платок из овечьей «в барашках» шерсти, тоже чёрный, с бахромой, наброшенный, как скатерть, на круглый стол посреди комнаты, как будто только-только за ним проводился сеанс спиритизма, грубый мольберт с недописанным портретом мужчины под траурным окном.

Александра встретила нас радушно. Женщины знались годами. Я быстро справилась с удивлением, муштра в дороге не была бесполезной, оставила приятельниц наедине, пусть вдоволь наговорятся, и отправилась на кухню хозяйничать. Здесь, почувствовав родную стихию, я успокоилась и увлеклась. Через час полы были помыты, кости, рассованные запасливой Минькой по углам, отправились в мусорное ведро, а в доме запахло обедом.

Для нас была загодя спланирована плотная культурная программа. Хозяйка знала, куда и когда надо идти, с утра составляла, при необходимости корректировала, плотный график, оставляла на столике, как меню, целый список мероприятий, и незаметно исчезала. Мы мотались по выставочным залам и кинотеатрам, заглядывали в загадочные уголки львовского центра, ели пирожки в сквере напротив Оперного, но главное, главное действо нас ждало в доме за чёрными шторами.

Александра отличалась безукоризненным чутьём на людей не тривиальных, с шармом. Она тусовала их, как карты, раскладывала в хитроумном пасьянсе, сталкивала, отрывала друг от друга, особо ловким движением игрока собирала в кучу, откладывала на край стола, чтоб потом, в нужный момент ударить ими, как козырем, раскинуть веером во всём великолепии удачной комбинации. Кого только не было в её коллекции: бывшие десиденты, полу юродивые, странствующие по свету студенты, гении, непризнанные гении, приживалки, наркоманы, монахи, духовные пастыри, художники, искусствоведы, просто бездельники и снобствующие домохозяйки.

В доме всегда толпились люди, но приход их был не случаен, продуман и предопределён нашим приездом. Она потчевала их, как лакомством, нами. Мы умело, и ненавязчиво представлялись им. Она умудрилась преподнести в выгодном свете, эпатажно представить гостям даже безликую меня. «Ах, Соня, она так по-детски непосредственно на всё реагирует. Так загорается, трепещет… По темпераменту – просто Наташа Ростова. К тому же чудесно готовит. Устраивайтесь поудобней, сегодня будем пить чай с абрикосовым вареньем. У Сони на даче прекрасный сад. Так что варенье из экологически чистых фруктов, сваренное собственноручно. Домашнее печенье Соня тоже испекла к чаю. Угощайтесь». И народ наваливался, варенье с печеньем мгновенно исчезало в желудках не любивших философствовать натощак интеллектуалов. Пир удавался. Еда размягчала. Беседы тянулись долгие, чаще страстные. Говорили обо всём, главное, об искусстве. Александра, работающая почтальоном в ранние утренние часы, имела к нему самое непосредственное отношение. Она была вдовой художника, впоследствии – подругой и опорой погибшего художника, память которого в доме свято чтили и хозяйка и гости.

Но и тут в этой благополучно чинной фразе – вдова художника – меня, обывателя, ведущего образ жизни скучный и домашне-усреднённый, ждал самый что ни на есть подвох. Когда-то восемнадцатилетняя Александра умудрилась выскочить замуж за мужчину на сорок лет старше.

– Так это же старец, просто старец. Как ты могла? По расчёту? Квартира в центре. Это ж его? – осмелилась и заикнулась я.

– Какой расчёт? По любви. По самой что ни на есть настоящей – разубеждала она меня.

– А какой он был в постели! Если б ты знала! – продолжала Александра. В тупик она могла поставить кого угодно.

В те дни «на огонёк» к нам забегал люд довольно разношерстный. ОН появился сразу, в день нашего приезда.

Александра тихо мурлыкала в трубку, зазывала. Через час в дверном проёме возникла фигура гостя. Это был небольшого роста подвижный, вечно спешащий куда-то еврей. С его появлением жизнь в доме достигала градуса кипения. Он кричал на ходу, что покажет нам фильм «рафинад», тащил в кинотеатр, давая на сборы десять минут не больше, и мы откладывали все дела, натягивали свитера и пальто, бежали к трамвайной остановке, покупали билеты, усаживались в кресла и смотрели Алана Паркера.

«Ну, как? – кричал он на всю улицу, восторженно размахивал руками, объяснял, уточнял, импровизировал. Я молчала. Мой вечный воробьиный безоблачный щебет затихал. Я наблюдала за ним грустно и заворожено, впитывала каждое слово, каждый жест. Он на ходу обрывал фразу, смотрел на часы, исчезал, потом появлялся, опять исчезал, звонил.

– Кто это? – недоумённо спросила я в первый его приход. Две закадычные подруги понимающе переглянулись.

– Кто, кто, Люс. Известная во Львове личность. Смотри, Соня, будь осторожна! – смеялась Александра. – У него вторая жена и он счастлив в браке.

Первый распался по невероятной, нелепой случайности. Двадцатилетний, восторженный, он взял в жёны черноволосую стройную красавицу, свою одногодку. Страсть кипела в них обоих, как в котле, но каше так и не судилось быть сваренной. Однажды пару пригласили погостить на даче. Они согласились, и уже было собрались ехать, но какое-то срочное дело заставило Люса изменить планы. Жене он велел не отказываться и погулять всласть за них двоих. Изрядно подвыпив на вечеринке, молодая женщина поддалась на нежные уговоры одноклассника своего мужа. Обстоятельства располагали. Горели свечи, звучала усыпляющая женскую бдительность минорная музыка, летняя ночь пахла негой, и звёзды на небе будили дремлющие предчувствия: сейчас что-то произойдёт, прекрасное, незабываемое, дарящее счастье. Они вышли в сад, река плескалась почти у ног, луна освещала дорожки. Всё произошло на садовой скамейке под яблоней, и женщина даже не успела понять, что именно. Подавив зевок разочарования, грешница вернулась в дом, мысленно каясь. Через месяц она заподозрила неладное, запаниковала, представила, что родит Люсу ребёнка, и тот всю жизнь будет воспитывать его и никогда не узнает про обман. О боже, одна мысль об этом казалась ей чудовищной. Она винила себя за гадкий, опрометчивый поступок, за слабость, предательство, но было уже поздно, всё самое нелепое свершилось, надо что-то предпринимать, и женщина решилась. Она выпалила Люсу всё в одну минуту: быстро, сбивчиво и не кстати. Супруги в этот день гостили у мамы, и Люс пошёл делиться горем с самым родным для него человеком. Мама негодовала и приняла решение: развод и только развод может смыть позор с их честной семьи. Люс не ожидал такого оборота событий, он разводиться не хотел, но мама настаивала. Тогда он ушёл от проблем в загул. Ещё через месяц новая подружка Люса заявила, что беременна. Аккуратно следуя интервалам, снова через месяц жена призналась: тревога ложная и с ней всё в порядке. Они помирились и ощутили счастье с ещё большей силой, оба пережили отчаянье и страх, радость сближения и нового узнавания себя и друг друга, но мама, как быть с ней. Она оставалась непреклонной и решение своё менять не собиралась. К тому же поползли слухи. С другой стороны наседала подружка. Животик её округлился и с каждым днём становился всё больше. Тогда-то и произнёс Люс знаменитую фразу, то ли заимствованную у Жванецкого, то ли свою собственную, но явно актуальную и к месту: «Мужчина, будь бдителен! Одно неосторожное движение – и ты отец».

Вообще-то бедолаге было не до шуток. Как честный человек, он обязан ответить за последствия временного загула, а значит, должен жениться, но ведь женат, любит и любим. А как же мама? Люс запутался, потерялся среди трёх женщин, как в лесу из трёх сосен. Всё решилось почти само собой. Его молодая супруга не выдержала прессинга свекрови, в одно прекрасное роковое для всех утро собрала вещи и ушла к однокласснику Люса, к тому самому, с которым неразумно согрешила под луной и ещё более неразумно во всём откровенно призналась мужу. Люс, любивший жену и чувствующий свою вину перед ней, с горя снова ушёл в загул, но ненадолго. Первое, что он сделал, придя в себя, это извинился перед любимой за то, что не мог защитить её и не сумел постоять за их счастье, потом они развелись мило и по-дружески, но очень быстро. Время поджимало. Илья женился, успел стать законным отцом своего законного ребёнка почти в самый последний момент.

Фрида, так звали новую супругу, оценила его благородство, и он успокоился на её нежной кормящей груди, почил навсегда в радости и умилении, как только что появившийся на свет ребёнок. Теперь он любил Фриду и в ней ту первую. Она была воплощением двоих, нет, троих, ведь существовала и третья, мама, обожаемых им в жизни женщин, их символом и он сотворил для неё пьедестал из слов и поступков, он молился на неё и сдувал с одежд пылинки.

Нет, я не робела в его присутствии, я просто растворялась, переставала жить, пульс бился тихо, вкрадчиво, кровь уходила с лица и я бледнела. Но почему? Почему? Что в нём было такого магического, что так в одночасье парализовало моё естество? Ответить на этот вопрос я не могла. На мою беду, девчонки смекнув, что тут неладно, постоянно хихикали и надо мной подшучивали. Застигнутая врасплох, я ненароком била посуду и на лице моём заревом вспыхивал необъяснимый румянец.

Подругу мою он обожал, относился к ней бережно и нежно, как и подобает относиться к глубокому, яркому таланту. Я же считалась ненужным приложением. Отношения наши не складывались. Я была просто Соня. Та, которая зачем-то, кто поймёт этих женщин, бросает дома на мужа некормленых детей и сопровождает в пути творческую личность. В первый мой приезд мы всё-таки перекинулись парой фраз, но разговор вышел бездарный.

Александра устроила приём. Люс демонстрировал с большого экрана слайды Лычаковского кладбища. Народу собралось много. Смотрели долго, часа два, пили чай. Слайды поразили. Передо мной теперь был не суетливый, брызжущий юмором и энергией еврей, а серьёзный Художник. «Ты по профессии кто?» – осмелела и, наконец, решилась задать мучивший вопрос я. «Как кто?» – удивился Люс. Потом подумал, рассеянно взял с тарелки печенье и добавил: «Вообще-то по профессии – я инженер. Но какое это имеет значение? Прежде всего, мы – люди». Пристыженная я вновь надолго онемела.

Вдвоём мы стали ездить во Львов часто. У подруги были дела, я же окончательно вжилась в роль сопровождающего. Дома роптали, но исключить поездки не смели. Запрет нёс за собой не обратимые последствия: я отказывалась выполнять домашние и супружеские обязанности, укладывалась на диван и месяцами хандрила. К жизни возвращал только Львов.

Два дня забега по выставкам и концертам вновь делали из меня примерную хозяйку. В доме за чёрными шторами ко мне, наконец, привыкли, но Люс по-прежнему не обращал на приложение никакого внимания. Фон его не интересовал. Рядом были две исключительные личности. Этого ему вполне хватало.

Мудрая Александра решила поднять мой рейтинг.

– Люс, дорогой, приходи на обед – зазывно мурлыкала она в трубку. Тут гостья наша куховарит. Ты знаешь кто? Да, да, она. Абрикосы со своей дачи привезла. Так что будет и десерт. Приходи.

Так. Уже едет – доложила она – А ты кудесничай. Путь к сердцу мужчины ….

– Желудок? Люс и желудок? – возмутилась я.

– Да, да, милая, именно так. Иди и постарайся. Всё в твоих руках.

Они взяли плетёную корзину, в таких благоразумные хозяйки носят овощи с рынка. Минька радостно в неё запрыгнула, завиляла хвостом и заскулила. Женщины вышли в парк выгуливать животное.

Расчёт был точен. Жена Люса увлеклась диетами, голодала и решительно изжила из семейного рациона мясо. Люс, добытчик и непоседа, вымотавшись за день, недоедал. На рестораны у него не хватало времени и смекалки. Он примчался почти сразу. На радостях я перестаралась. Мой коронный суп из келлеровской капусты с тмином вышел густым, как каша. Подавался он в тишине недоумения. Александра пробовала ложкой плотность супа. Подруга низко опустила над столом голову и ела молча, стараясь не встречаться со мной взглядом. На лицо был полный мой провал. Настроение улетучилась. Хотелось стать Минькой и забиться на дно корзины. И только голодный Люс страстно накинулся на суп-кашу. Он ел его с исступлением. Наконец, опомнившись, поднял голову. С носа в тарелку капал обильный пот.

– Да – вставила, наконец, своё предательница Александра – если в суп ещё добавить знаменитые Сонины абрикосы и кусок жареного мяса, то мы бы могли одним махом расправиться со вторым и с десертом.

– А мне понравилось – вдруг вступился за нашу честь (мою и супа) Люс.

– Да я что, я ничего. Только из любви к искусству. – А вообще вкусно. Видишь, как у меня готовят – опомнилась Александра – Приходи к нам обедать чаще.

– Что окончательно приручить хочешь, отбить, женить, а потом похоронить, уже третьего? – зарокотал Люс. Удар был в точку. Александра любила мужскую половину человечества. Жаль, что в мужья и любовники ей попадались люди избранные, но быстро сгоравшие.

Суп сделал своё дело. Искусственный лёд между Люсом и мной растаял. Он понимал, что в доме за шторами его ждёт не только мудрый, хороший художник, но и благодарная слушательница.

Конечно, он знал. Слишком чуток, слишком человек искусства. В моём присутствии рассказы его накалялись, слова раскидывались богатой россыпью, образы приобретали плоть. Конечно, он видел. Иногда просто засиживался с Александрой за кухонным столом, никуда не торопился. Я заваривала ему свежий чай, он втягивал носом аромат, ладонью плотно обнимал чашку. Под столом пыталась умоститься и свернуться калачиком на его ступнях Минька. Люс незаметно сбрасывал её с ног, ворчал. Теперь молчал он. Просто отдыхал. Присутствие двух женщин его убаюкивало.

Я прислушивалась к его молчанию. Ещё бы. Второе, лучшее моё Я, существовало.

– Куда ты собираешься, Соня? – спрашивал Люс, следя за моими сборами, глазами.

– В кино.

– Что будешь смотреть?

– «Казанову» Феллини.

– Гм…

– Что?

– Иди, иди, потом расскажешь. Я тебя подожду.

И ждал. Я вернулась в полном разочаровании.

– Ну, как? – спросил он с порога.

– Никак.

– Вот и я говорю, никак.

– Так ты видел и ничего не сказал?

– Ты бы всё равно мне не поверила.

– Зачем, зачем пошла? Думала, это же Феллини, гений, значит, не может быть плохо. На душе – пустота. Это не эротика, не порнография, просто бессмысленная вселенская случка.

– Вот и я говорю – согласился он.

– Ничего страшного, не расстраивайся. И это пройдёт – лукаво посмеивался Люс.

Он незримо вёл меня по жизни за руку даже в своё отсутствие. Люди, хоть чем-то напоминавшие Люса, встречались с восторгом. В девяностые их было много, и они покидали страну.

– Соня, помоги – звонила подруга. Тут приехал ещё один львовский еврей прощаться с родиной.

– И что? Пусть прощается.

– Куда едет?

– В Америку. Уже на чемоданах. Приехал у меня офорты покупать. В Штатах продаст.

– Замечательно. В чём же проблема?

– Так он же целый спектакль разыграл. Каждый день приходит с розами. Уже некуда ставить. Это в декабре. За плечами рюкзак полный бутылками с коньяком. Снимает в коридоре, ставит на пол. Бутылки дребезжат на весь дом. Как я матери объясню? Она бог знает что подумает.

– Моя задача какая?

– Умоляю, сними его с меня.

– Это можно. Уже собираюсь.

Мы шли в ресторан с евреем Юриком. За плечами он нёс знаменитый рюкзак. В такт шагов в нём нежно бряцали на морозце бутылки с коньяком. В полупустом ресторане нас обслуживали сразу три официанта. Ужин был царский. Помятый, измученный бывшими женами Юрик, походил на Бендера, дающего последний бал. Вечер плавно перешёл в ночь и закончился на набережной, где мы, сидя на лавочке окружённой сугробами, пили над покрытой льдом рекой, коньяк из пластиковых стаканчиков. Нам было тепло, уютно и хорошо. Путешественник скоро исчез с похудевшим рюкзаком, оставив о себе приятные воспоминания. Бедный, бедный Йорик. Как ему там, в Америке?

– Люс, ты почему в Израиль не едешь или в Штаты? Там же у тебя куча родни? – спрашиваю я, сидя за столом для спиритических сеансов.

– Да, виноват, я их распустил на все четыре стороны. Нет, не поеду. Пусть я буду единственным оставшимся во Львове евреем, пусть меня изранят те, кто ещё смеет кричать на улицах «бей жидов и москалей!», пусть санитары кареты скорой помощи понесут меня на носилках, пусть моя разбитая голова свесится и бьётся о брусчатку родного города, всё равно не поеду. Здесь у меня любимая работа, любимая жена, квартира, друзья, а там – чужбина. Кстати, новая тёща тоже. Посмотри, какие она мне шузы прислала. Правда, класс?

– Правда – соглашаюсь я, рассматривая его новые добротные ботинки.

– Так зачем же ехать?

– Ты как всегда прав Люс. На то ты и еврей.

Несколько часов до отхода поезда у нас в запасе. Люс с женой яростно названивают, требуют нас в гости. Ответный визит вежливости. Отказать невозможно. Мы пришли с сумками, попили чаю и засобирались. Он вышёл нас провожать. Взгромоздил на себя, как восточный мул, всю нашу поклажу. Темнело. Мы ёжились в ожидании трамвая и молчали. Львовская улица уходила с холма вниз, морщины трамвайных полотен глубоко исполосовали её старческое лицо.

– У меня на этой неделе день рождение. Двадцать девять лет – говорю, чтоб заполнить паузу. Девчата в сторонке от нас что-то тихонько обсуждают. Мы вдвоём. Вдруг его прорывает.

– Так это ж ещё не круглая дата. Пропусти. – Я дни рождения пропускаю. Это даже не обсуждается. Традиция.

Как? – спрашиваю я, и глаза мои округляются.

– Очень просто. Я тебя научу. Ещё в студенческие годы послали нас в колхоз. Надо. В обязательном порядке. Никаких возражений. Партком, комсомол на дыбы. Я – в отказ. У меня, мол, день рождение на носу. Друзья, родители. Ничего, говорят, там, на природе и отметишь. И отметил. Да ещё с подружкой в сене всю ночь провалялся. Ночь, рассвет, сама понимаешь. Чуть копну не подожгли. С тех пор и пропускаю. Едем с женой, в Трускавец. Снимаем номер. Ходим в кино, пьём пиво чешское.

Всё в удовольствие. Жить, Соня, надо в удовольствие. Поняла?

– Ага. А готель в Трускавце дорогой?

– Откуда я знаю, и какое это имеет значение? – ответил он вопросом на вопрос. – Корячусь целыми днями, деньги зарабатываю, так почему мне на себя и любимую жену их не потратить? Учись, Сонька, жить, пока я на белом свете есть. Поняла? Ага – отозвалась я. Из полумрака заскрежетал, засветил празднично-яркими окнами подъезжающий трамвай.

– Наш. Давайте девчонки, прыгайте.

В полупустом вечернем вагоне я стою в самом его хвосте и всеми силами стараюсь сохранить в памяти маленькую сутулую фигурку, уплывающую из вида. Фигурка, ставшая из далека почти игрушечной, взмахнула на прощанье нам рукой. Сердце щемило.

Жизнь стремительно менялась. С девяностыми исчезла её беспечность и благополучная скука. Мы всё реже ездили во Львов. Давила бедность и растерянность.

На местном рынке бесславно ушла моя песцовая шуба. Выручку муж истратил на покупку двухсот бутылок армянского коньяка. «Продадим. Ещё и заработаем» – пообещал он. Мечтатель. Продукт пользовался на месте, уходил незаметно. Я подсчитывала убытки не в деньгах, а в шубе: сначала ушёл рукав, потом два, когда осталась подкладка, запаниковала. Деньги не вернулись, благородный напиток уходил бесславно и незаметно, утекал. Надо ехать во Львов, спасать подкладку решила я. «Опять завеется, ну что ты скажешь, совсем дома не держится» – бурчала мать. Теперь нужда заставляла кочевать по базарам приграничных нам стран. Мать не понимала, сердилась.

На станцию провожал недовольный муж. Навьючив на меня, как на верблюда, рюкзаки и проблему, он люто ревновал. «Смотри, не изменяй мне там» – сказал он на прощанье, передавая мне поклажу. Я сложила под полку два рюкзака с янтарной жидкостью и вспомнила Юрика, прощающегося с родиной. Мои сокровища тоже бряцали но, как-то по-другому, уныло. Бутылки как будто знали: повод не тот. Шесть часов между пунктами А и Б тянулись невозможно долго. На вокзале я осталась один на один с грузом. Рюкзаки оказались неподъёмными, но я справилась и даже занесла их на второй этаж. Привычка. На кухне, за чаем, тщательно разрабатывался план продажи. С утра мы поехали на один из рынков. Александра бродила среди лотков с овощами, не выпуская меня из виду, я, следуя инструкции, держала коньяк под полой пальто. Видно – и не видно. Кому надо – поймёт. Кулёк с товаром стоял рядом. На случай, если попадётся хороший клиент. Меня высчитали сразу. Завели за угол. Помахали перед носом красной корочкой миниатюрной книжицы. Пригрозили участком. Особо нажимать не пришлось. Коньяк я отдала добровольно. Два молодца исчезли с добычей мгновенно. Александры в условленном месте не оказалось.