Текст книги "Либерализм"

11. Граница деятельности правительства

Задача государства, как видит ее либерал, заключается единственно и исключительно в гарантировании защиты жизни, здоровья, свободы и частной собственности от насильственных нападений. Все, что идет дальше этого, является злом. Правительство, которое вместо выполнения этой задачи стремится зайти так далеко, что фактически посягает на личную безопасность жизни и здоровья, свободу и собственность, будет, разумеется, отрицательным явлением.

В любом случае, как говорит Якоб Буркхардт[34]34
  Якоб Буркхардт (1818–1897) – швейцарский историк и философ культуры, основоположник так называемой культурно-исторической школы в историографии, выдвигавшей на первый план историю духовной культуры.


[Закрыть], власть есть зло само по себе, независимо от того, кто ее осуществляет. Она имеет тенденцию развращать тех, кто ею обладает, и ведет к злоупотреблениям. К крайностям склонны не только абсолютные монархи и аристократы, но и широкие народные массы, в руки которых демократия передает высшую государственную власть.

В Соединенных Штатах запрещены производство и продажа алкогольных напитков. Другие страны не заходят так далеко, но практически везде наложены определенные ограничения на продажу опиума, кокаина и других наркотиков. Защита индивида от самого себя повсеместно считается одной из задач законодательства и правительства. Даже те, кто в иных случаях обычно опасается расширения области деятельности правительства, считают, что в этом отношении ограничение свободы индивида оправданно, и лишь невежественные доктринеры могут выступать против этих запретов. Фактически одобрение этого вида вмешательства властей в жизнь индивидов столь широко, что те, кто выступает против либерализма по принципиальным соображениям, склонны основывать свою аргументацию на якобы не вызывающем сомнения признании необходимости таких запретов и делают вывод, что полная свобода является злом и что власти, оберегая благополучие индивида, должны накладывать определенные ограничения на его свободу. Мол, вопрос не в том, должны ли власти ограничивать свободу индивида, а в том, как далеко они могут заходить в этом отношении.

Не стоит тратить слов на признание пагубности любых наркотиков. Вопрос не в том, вреден ли алкоголь даже в небольших количествах или вред причиняет злоупотребление алкогольными напитками. Установлено, что алкоголизм, кокаинизм и морфинизм являются смертельными врагами жизни, здоровья, способности к работе и наслаждениям, и поэтому утилитарист должен считать их пороками. Но из этого отнюдь не вытекает, что власти должны вмешиваться и подавлять эти пороки посредством коммерческих запретов. Тем более ни в коем случае не очевидно, что вмешательство государства действительно способно с ними справиться, или, если эта цель может быть достигнута, это не может тотчас же открыть ящик Пандоры, из которого могут появиться другие опасности, не менее пагубные, чем алкоголизм и морфинизм.

Тому, кто убежден, что пристрастие или чрезмерное пристрастие к этим ядам вредно, никто не помешает жить умеренно и воздержанно. Проблема не в алкоголизме, кокаинизме, морфинизме и т. д., которые любой разумный человек считает злом. Вопрос в другом: если большинство граждан в принципе считают себя вправе навязывать свой образ жизни меньшинству, трудно остановиться на запрещении пристрастия к алкоголю, кокаину, морфию и другим подобным ядам. Почему то, что оправдано в отношении этих ядов, не оправдано в отношении никотина, кофеина и т. д.? Почему государство не должно предписывать в целом, что можно употреблять в пищу, а чего следует избегать по причине вредности? В спорте также многие люди, тренируясь, склонны перенапрягать свои силы. Почему бы государству и здесь не вмешаться? Мало кто из людей способен соблюдать умеренность в сексуальной жизни, а пожилым людям особенно трудно понять, что им следует совсем отказаться от этих удовольствий или, по меньшей мере, проявлять умеренность. Не следует ли государству вмешаться и сюда? Многие скажут, что чтение вредной литературы еще пагубнее. Следует ли позволять прессе, потакающей низменным инстинктам, развращать души? Не следует ли запретить демонстрацию порнографических картин, непристойных пьес, короче, всех приманок безнравственности? И не является ли распространение ложных социологических учений столь же вредным для людей и народов? Следует ли позволять заниматься подстрекательством к гражданской войне или к войне против других стран? И следует ли позволять непристойными памфлетами и богохульными речами подрывать уважение к Богу и Церкви?

Мы видим, что, как только мы отказываемся от принципа, согласно которому государство не должно вмешиваться ни в какие вопросы, затрагивающие образ жизни индивида, мы в конце концов приходим к тому, что начинаем регулировать его в мельчайших деталях. Личная свобода индивида упраздняется. Он становится рабом общества, обязанным повиноваться диктату большинства. Едва ли есть необходимость широко распространяться о возможных способах злоупотребления такой властью. Даже если такого рода полномочия будут находиться в распоряжении людей, действующих из лучших побуждений, это неизбежно превратит мир в кладбище духа. Весь прогресс человечества достигнут в результате того, что инициатива незначительного меньшинства, отклонившись от идей и традиций большинства, в конце концов заставляла его воспринять новшества. Предоставить большинству право диктовать меньшинству, о чем ему думать, что читать и что делать, означает раз и навсегда поставить крест на каком бы то ни было прогрессе.

И пусть нам не говорят, что борьба с морфинизмом и борьба против «вредной» литературы – совершенно разные вещи. Единственная разница заключается только в том, что некоторые из тех, кто выступает за запрет первого, не согласятся с запретом последнего. В Соединенных Штатах методисты и фундаменталисты сразу же после принятия закона о запрещении производства и продажи алкогольных напитков начали борьбу за запрещение эволюционной теории и во многих штатах уже добились изгнания дарвинизма из школ. В Советской России подавлено любое свободное выражение взглядов. Будет ли дано разрешение на публикацию какой-либо книги, зависит от решений необразованных и неотесанных фанатиков, поставленных во главе правительственного органа, облеченного властью заботиться об этих вопросах.

Склонность наших современников требовать авторитарного запрета, как только им что-то не нравится, и их готовность подчиняться этим запретам, даже когда то, что попало под запрет, является для них вполне приемлемым, демонстрирует сохранение у них глубоко въевшегося духа рабской покорности. Необходимы долгие годы самообразования, прежде чем подданный сможет превратиться в гражданина. Свободный человек должен уметь быть терпимым, если поведение и образ жизни его ближнего не соответствуют его представлениям о должном. Он должен избавиться от привычки звать полицию всякий раз, когда ему что-то не нравится.

12. Веротерпимость

Либерализм ограничивает свое внимание целиком и полностью земной жизнью и земными устремлениями. Царство религии не относится к этому миру. Таким образом, либерализм и религия могли бы существовать бок о бок, не соприкасаясь друг с другом. И не вина либерализма в том, что между ними возникли противоречия. Он не выходил за границы свойственной ему области и не вторгался на территорию религиозной веры или метафизической доктрины. Тем не менее он столкнулся с Церковью как политической силой, предъявляющей претензии на право регулировать в соответствии со своими взглядами не только отношения человека с грядущим миром, но также и дела этого мира. Именно здесь и пришлось организовать линию фронта.

В этом конфликте либерализм одержал столь убедительную победу, что Церковь была вынуждена раз и навсегда отказаться от претензий, решительно предъявляемых ею на протяжении тысячелетий. Сжигание еретиков, преследования инквизиции, религиозные войны – все это сегодня принадлежит истории. Сейчас никто не может понять, как можно было тащить в суд, заключать в тюрьмы, мучить и сжигать тихих людей, отправлявших религиозные обряды, пусть и руководствуясь собственными представлениями, в четырех стенах своих домов. Но даже если больше не пылают костры ad majorem Dei gloriam[35]35
  Ad majorem Dei gloriam (лат.) – к вящей славе Божией.


[Закрыть], нетерпимость все еще сохраняется.

Либерализм, однако, должен быть нетерпим к любому виду нетерпимости. Если считать мирное сотрудничество всех людей целью общественной эволюции, то нельзя священникам и фанатикам позволять нарушать мир. Либерализм провозглашает терпимость к любой религиозной вере и к любому метафизическому убеждению не по причине безразличия к этим «высшим» вещам, а из убежденности в том, что гарантия мира в обществе должна иметь приоритет над всем и всеми. А поскольку он требует терпимости к любому мнению и к любой церкви и секте, он должен напоминать им об их границах, когда они начинают проявлять нетерпимость за их пределами. В общественном порядке, основанном на мирном сотрудничестве, нет места притязаниям Церкви на монополию обучения и образования молодежи. Церкви можно и должно быть отдано только то, на что по собственной воле дают согласие ее приверженцы; но в отношении людей, которые не хотят иметь с ней ничего общего, ей не может быть позволено ничего.

Трудно понять, как эти принципы либерализма могут иметь врагов среди прихожан различных конфессий. Если они не позволяют Церкви вербовать новообращенных силой – своей собственной или предоставляемой в ее распоряжение государством, – то, с другой стороны, они точно так же защищают эту Церковь от принудительного обращения ее сторонников в другую веру. То, что либерализм забирает у Церкви одной рукой, он возвращает ей обратно другой рукой. Даже религиозные фанатики должны признать, что либерализм не отбирает у веры ничего из того, что принадлежит ее сфере деятельности.

Разумеется, церкви и секты, которые там, где они имеют превосходство, но не могут преследовать инакомыслящих, там, где они оказываются в меньшинстве, также требуют терпимости по крайней мере по отношению к себе. Однако это требование терпимости не имеет ничего общего с либеральным требованием терпимости. Либерализм требует терпимости, следуя принципу, а не из противоречия. Он требует терпимости даже к очевидно бессмысленным учениям, абсурдным формам ереси и по-детски глупым суевериям. Он требует терпимости к доктринам и убеждениям, являющимся вредными и разрушительными для общества, и даже к тем движениям, с которыми неутомимо борется. Требовать и проявлять терпимость либерализм побуждают не уважение к содержанию доктрины, к которой следует быть терпимым, а знание того, что только терпимость может создать и сохранить мир в обществе, без которого человечество будет отброшено в варварство и нужду давно прошедших эпох.

Против всего глупого, бессмысленного, ошибочного и вредного либерализм борется с помощью оружия разума, а не грубой силы и репрессий.

13. Государство и антиобщественное поведение

Государство представляет собой аппарат сдерживания и принуждения. Это относится не только к «государству – ночному сторожу», но и к любому другому, а больше всего к социалистическому государству. Все, что способно сделать государство, оно делает посредством принуждения и силы. Подавление поведения, опасного для общественного порядка, отражает самую суть деятельности государства. В социалистическом обществе к этому добавляется контроль над средствами производства.

Здравая логика римлян выразила этот факт символически в принятии в качестве эмблемы государства изображения топора и связки розг. Глубокомысленный мистицизм, называющий себя философией, сделал в наше время все возможное, чтобы затемнить суть вопроса. Для Шеллинга[36]36
  Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг (1775–1854) – немецкий философ, представитель немецкого классического идеализма.


[Закрыть] государство есть прямой и видимый образ абсолютной жизни, ступень в раскрытии Абсолюта или Мировой Души. Государство существует только ради самого себя, и его деятельность направлена исключительно на поддержание как сущности, так и формы своего существования. Для Гегеля в государстве обнаруживает себя Абсолютный Разум и реализует себя Объективный Дух. Это этический разум, развившийся в органичную реальность – реальность и этическую идею, как проявившуюся, овеществленную волю. Эпигоны идеалистической философии в обожествлении государства превзошли даже своих учителей. Разумеется, нельзя также приблизиться к истине, если в качестве реакции на эти и аналогичные доктрины, подобно Ницше, называть государство самым холодным из всех холодных чудовищ[37]37
  Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990. С. 43. Фридрих Ницше (1844–1900) – немецкий философ, представитель иррационализма и волюнтаризма, поэт. Творческая деятельность Ницше оборвалась в связи с душевной болезнью.


[Закрыть]. Государство не является ни холодным, ни теплым, это абстрактная концепция, от имени которой действуют живые люди – органы государства, правительство. Любая активность государства – это человеческая деятельность, зло, причиняемое людям людьми. Цель – сохранение общества – оправдывает действия органов государства, но зло не ощущается меньше теми, кто от него страдает.

Зло, которое один человек причиняет другому, приносит вред обоим – не только тому, кому оно причиняется, но и тому, кто его совершает. Ничто так не развращает человека, как возможность быть орудием закона и причинять людям страдания. Удел подданного – страх, раболепие и льстивое подхалимство; но фарисейское лицемерие, чванство и самонадеянность господина – не лучше.

Либерализм стремится вырвать жало из отношений правительственного чиновника к гражданину. Разумеется, при этом он не идет по стопам тех романтиков, которые защищают антиобщественное поведение нарушителя закона и осуждают не только судей и полицейских, но и общественный порядок как таковой. Либерализм и не желает, и не может отрицать, что власть государства принуждать и законное наказание преступников – это институты, без которых общество никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет обойтись. По мнению либерала, цель наказания состоит только в том, чтобы, насколько это возможно, исключить опасное для общества поведение. Наказание не должно быть ни мстительным, ни карательным. Преступник наказывается законом, а не ненавистью и садизмом судьи, полицейского или жаждущей линчевания толпы.

Самое плохое в принудительной власти, которая оправдывает себя именем «государства», связано с тем, что, из-за того что оно всегда в конечном итоге опирается на согласие большинства, острие ее атаки направлено на зарождающиеся новшества. Человеческое общество не может обойтись без государственного аппарата, но весь прогресс человечества вынужденно достигался в условиях сопротивления и противодействия государства и его принудительных сил. Не удивительно, что никто из тех, у кого было что предложить человечеству нового, не мог сказать о государстве и его законах ничего хорошего! Неисправимые этатистски настроенные мистики и почитатели государства по этому поводу могут иметь к ним определенные претензии. Либералы поймут их позицию, даже если не смогут с ней согласиться. Тем не менее либерал должен бороться с этим вполне понятным отвращением ко всему, что связано с тюремщиками и полицейскими, когда оно доходит до такой высокомерной самонадеянности, что провозглашает право человека на мятеж против государства. Насильственное сопротивление государственной власти – это последнее средство меньшинства в попытке вырваться из-под гнета большинства. Меньшинство, желающее добиться торжества своих идей, должно стремиться стать большинством с помощью интеллектуальных средств. Государство должно быть устроено таким образом, чтобы рамки его законов оставляли индивидам определенную свободу движений. Гражданин не должен быть ограничен в своих действиях настолько, чтобы, если он думает не так, как те, кто находится у власти, у него оставался единственный выбор – либо погибнуть, либо разрушить государственный механизм.

Глава 2
Либеральная экономическая политика

1. Организация экономики

Можно выделить пять различных мыслимых систем организации сотрудничества людей в обществе, основанном на разделении труда: систему частной собственности на средства производства, развитую форму которой мы называем капитализмом; систему частной собственности на средства производства с периодической конфискацией всего богатства и его последующим перераспределением; систему синдикализма; систему общественной собственности на средства производства, которая известна как социализм и коммунизм; и наконец, систему интервенционизма.

История частной собственности на средства производства совпадает с историей развития человечества от животноподобного состояния к высшим достижениям современной цивилизации. Противники частной собственности приложили огромные усилия, чтобы доказать, что на первобытном этапе человеческого общества институт частной собственности еще не существовал в законченной форме, поскольку часть обрабатываемой земли подлежала периодическому перераспределению. Из этого наблюдения, которое показывает, что частная собственность является всего лишь «исторической категорией», они сделали вывод, что без нее снова можно было бы вполне спокойно обойтись. Логическая ошибка, содержащаяся в этом рассуждении, столь вопиюща, что не требует дальнейшего обсуждения. То, что в далекой древности общественное сотрудничество существовало даже при отсутствии полностью реализованной системы частной собственности, никак не может служить доказательством, что без частной собственности можно обойтись также и на более высоких ступенях развития цивилизации. Если история и может что-либо доказать в отношении этого, так только то, что нигде и никогда не существовало народа, который без частной собственности поднялся бы над состоянием жесточайшей нужды и дикости, едва отличной от животного существования.

Ранние противники системы частной собственности на средства производства нападали не на институт частной собственности как таковой, а только на неравенство в распределении дохода. Они рекомендовали ликвидировать неравенство дохода и богатства посредством системы периодического перераспределения всего количества товаров или, по крайней мере, земли, которая в то время фактически была единственным фактором производства, принимаемым в расчет. В технологически отсталых странах, где преобладает примитивное сельскохозяйственное производство, идея равного распределения собственности сохраняет свое влияние и сегодня. Люди привыкли называть это аграрным социализмом, хотя такое название абсолютно неуместно, поскольку эта система не имеет ничего общего с социализмом. Большевистская революция в России, начавшаяся как социалистическая, установила в сельском хозяйстве не социализм, т. е. общественную собственность на землю, а аграрный социализм. На значительных территориях остальной Восточной Европы раздел крупных землевладений между мелкими фермерами под именем аграрной реформы выступает как идеал, поддерживаемый влиятельными политическими партиями.

Нет необходимости дальше углубляться в обсуждение этой системы. Едва ли можно спорить с тем, что это должно привести к снижению продуктивности человеческого труда. Только там, где земля все еще обрабатывается самым примитивным образом, можно не заметить снижения продуктивности, которое последует за ее разделом и перераспределением. С чрезвычайной бессмысленностью дробления молочной фермы, оборудованной по последнему слову техники, согласятся все. Распространение принципа разделения и перераспределения промышленных или коммерческих предприятий вообще немыслимо. Невозможно разделить железную дорогу, прокатный стан или машиностроительный завод. Периодическое перераспределение собственности можно предпринимать, только предварительно полностью разрушив экономику, основанную на разделении труда и свободном рынке, и вернувшись к экономике самодостаточных усадебных хозяйств, которые хотя и существуют бок о бок, но не вовлечены в обмен между собой.

Идея синдикализма представляет собой попытку адаптировать идеал равного распределения собственности к обстоятельствам современного крупномасштабного производства. Синдикализм стремится наделить собственностью на средства производства не индивидов, не общество, а рабочих, занятых в конкретной отрасли производства[38]38
  Синдикализм как цель и как социальную идею не следует смешивать с синдикализмом как профсоюзной тактикой («прямое действие» французских синдикалистов). Разумеется, последняя может служить средством в борьбе за осуществление синдикалистского идеала, но ее также можно заставить служить другим целям, несовместимым с этим идеалом. Можно, например, пытаться – и именно на это надеются некоторые французские синдикалисты, – прибегая к синдикалистской тактике, достичь социализма.


[Закрыть].

Поскольку пропорции, в которых соединяются материальные и личные факторы производства, в различных отраслях производства различны, то равенство в распределении собственности таким способом вообще не может быть достигнуто. В одних отраслях рабочий с самого начала получит бо́льшую часть собственности, чем в других. Стоит только представить трудности, которые при этом возникнут в связи с постоянно существующей в любой экономике необходимостью перемещения капитала и труда из одной отрасли в другую. Можно ли будет изъять капитал из одной отрасли промышленности, чтобы таким образом более щедро оснастить другую? Можно ли будет забрать рабочих из одной отрасли производства, чтобы перевести их в другую, где доля капитала на одного рабочего меньше? Невозможность подобных перемещений делает синдикалистское сообщество крайне нелепым и неосуществимым в качестве формы социальной организации. Кроме того, если мы предположим, что над отдельными группами существует центральная власть, на которую возложена обязанность осуществления таких перемещений, то мы уже имеем дело не с синдикализмом, а с социализмом. В действительности синдикализм как социальный идеал столь абсурден, что только путаники, недостаточно вникшие в проблему, рисковали отстаивать его в принципе.

Социализм, или коммунизм, – это такая организация общества, при которой собственность – власть размещать все средства производства – вверена обществу, т. е. государству как общественному аппарату сдерживания и принуждения. Для того чтобы считать общество социалистическим, не важно, распределяется ли общественный дивиденд поровну или в соответствии с каким-либо иным принципом. Также не имеет решающего значения, будет ли социализм достигнут посредством формального перехода собственности на все средства производства государству, общественному аппарату сдерживания и принуждения, или частные владельцы номинально сохранят свою собственность, а обобществление будет заключаться в том, что все эти «собственники» обязаны использовать оставшиеся в их руках средства производства только в соответствии с предписаниями государства. Если правительство решает, что и как должно производиться, кому и по какой «цене» продаваться, то частная собственность продолжает существовать только номинально; а реально же вся собственность уже обобществлена, ибо главной движущей силой экономической активности является теперь не стремление предпринимателей и капиталистов к прибыли, а необходимость выполнять возложенные обязанности и подчиняться приказам.

Наконец, мы должны упомянуть об интервенционизме. Согласно широко распространенному мнению, существует нечто среднее между социализмом и капитализмом, третий способ организации общества: система частной собственности, регулируемая, контролируемая и направляемая изолированными авторитарными декретами (актами вмешательства).

Система периодического перераспределения собственности и система синдикализма больше обсуждаться не будет. Эти две системы не являются обычно предметом споров. Никто из тех, кого можно воспринимать всерьез, не защищает ни одну из них. Мы должны заняться рассмотрением социализма, интервенционизма и капитализма.