Текст книги "Тропами ада"

Теодорих

Ранняя осень 457 г.

Теодорих, натужно кряхтя и презирая весь мир за выпавшую ему долю, несвойственным ему неуклюжим прыжком покинул седло и, впервые в жизни забыв похлопать едва не загнанного коня по лоснящемуся от пота крупу, тяжело опустился на землю, равнодушно констатируя, что и в этот раз матушка-смерть промахнулась, вновь отсрочив миг его триумфального вступления в сказочно-прекрасные и изобилующие наслаждениями сады Валхаллы.

Особой радости или хотя бы бодрящего облегчения от того, что остался жив, он не чувствовал – слишком привычны были королю вестготов суровые неизбежные битвы, подобные сегодняшней, и растрачивать последние крупицы положительных эмоций на такие пустяки, как возможность дышать еще некоторое время, было бы просто-напросто глупо, ибо Теодорих был умен и ясно сознавал, что рано или поздно пропустит-таки удар тяжелого, пахнущего свободой и горем чужого меча или увесистого бола и рухнет на залитую кровью землю, придавленный склизкой тушей хрипящей лошади.

Хотя сегодняшний бой, в принципе, практически ничем не отличался от всех тех, что предшествовали ему в течение последних двух с половиной месяцев – военное, равно как и политическое чутье Теодориха подсказывали ему, что баталии последних дней носили чисто формальный характер и свевы со дня на день признают свое поражение, что было хотя и желанно, но в некоторой мере неожиданно, ибо, по подсчетам Теодориха, сил у враждебного ему племени было еще достаточно.

Да… Чутье… Именно благодаря ему снискал себе король Тулузского царства почтение среди друзей и врагов, будучи как искусным стратегом, так и тонким дипломатом, если можно так выразиться… Даже римляне, отличающиеся непомерным гонором и непреходящим презрением к «северным силам», оценили эти его качества по достоинству, свидетельством чему четыре с четвертью месяца назад стал приказ тамошнего императора об освобождении его из чертога Castra Augusta, где он провел несколько недель, будучи пленен в бою на два фронта и готовясь к мучительно-позорной смерти, которой римляне неизменно подвергали правителей германских племен и их приближенных, ежели таковые не были с ними в так называемом союзе, на деле являющимся обслуживанием Рима на отдаленных территориях. Но Авит, новоиспеченный кесарь, сделал для него, Теодориха Второго, не имеющее прецедента исключение, вызвавшее невообразимое изумление и смятение упоенно празднующих его поимку римских войск во главе с их предводителями. Да, Авит несказанно удивил своих полководцев, но не самого Теодориха, которому замысел римского императора был очевиден – лишь под предводительством нынешнего короля тулузского царства могли на сегодняшний день вестготы одолеть герулов, вандалов и сломить сопротивление свевов, бесчинствующих на юго-восточных территориях. Эти кампании, впрочем, призваны были лишь существенно ослабить военную мощь самих готов, тем самым избавив римлян от излишней траты сил при последующем разгроме будущих победителей. И тогда уже ни Теодориху, ни кому-либо другому не избежать уготованной римской властью участи. И тот факт, что сам Авит был провозглашен императором не без поддержки Теодориха, на плечах которого въехал на сей пост бывший теперь уже префект Галлии, не играл абсолютно никакой роли. Пожалуй, убитый недавно кесарь Петроний Максим был более удобен для вестготов… Тьфу ты, голова идет кругом от все этой нелепицы! Отчего ж нельзя просто жить по-человечески?

Отлично понимая замыслы римлян, Теодорих, тем не менее, оказался не в силах убедить глав ведущих с ним безостановочную войну племен отказаться от нападок друг на друга, перестать шакальничать и объединиться против общего врага. Даже употребив весь свой дипломатический дар, Теодорих должен был все же признать провал своей миссии. Затяжная и крадущая силы обеих сторон война со свевами была продолжена, унося все новые жизни, причем в масштабах, заставляющих сомневаться, что небесная обитель воинов-храбрецов Валхалла окажется достаточно просторной… (король вестготов оставался приверженцем старой религии, но арианских миссионеров терпел лишь из вежливости).

Так вот, душу и ум в обессилили опустившегося на землю и сбросившего враз потяжелевший защитный шлем короля западных готов Теодориха Второго озадачил факт неожиданно-резкого ослабления сопротивления свевов, что, при всей непоследовательности мыслей и действий их так называемого не имеющего короля «совета», было тем не менее странно, если не сказать – нелепо. Свевы могли бы, без сомнения, продержаться еще не одну неделю, зная на своей территории каждый овраг и каждый камень, как родимые пятна на груди собственной жены и будучи в состоянии эти знания рационально использовать. У Теодориха же возникло чувство, будто нога, ранее упиравшаяся в твердую упругую почву, вдруг провалилась в склизко-податливую жижу болота… Он был почти в смятении и к тому же безумно уставший, так что собрать мысли воедино было для обычно сметливого и остро думающего властелина Тулузского царства в данный момент подвигом.

Что же стало причиной столь существенного изменения тактики «совета»? Неужели увещевания главы готов наконец-то возымели на него действие и «совет», взвесив все pro и contra пришел-таки к мысли о разумности образования альянса? В таком случае следует в самое ближайшее время ожидать гонцов с предложением переговоров, и именно в Тулузе, а не этом обветшалом, мерзком краю, где ни душа, ни тело не находят отдохновения… Но, о великий Один, как же болит рука! Должно быть, на пятом десятке не стоит махать мечом с таким остервенением…

Да… С каждым днем, с каждым боем меч, щит и лук становятся все тяжелее, контуры предметов все расплывчатей, а периоды восстановления все продолжительней. И, хоть король и оставался до сих пор одним из самых могучих бойцов своего племени, он отлично сознавал, что не продержался бы и двух минут в поединке против самого себя двадцатилетней давности и что, по логике вещей, пора бы подумать о покое, цветущем саде и терпком меде, пирах с приближенными, да похожими на валькирий шлюхами и мирной охоте на фазана… Посадить на коня впереди себя сына, потрепать по рыжевато-светлой головке подрастающую дочь и, пришпорив холеного жеребца, кинуться в погоню за быстрым оленем, норовящим обмануть опытного воина и сохранить свою оленью жизнь… Жаль, что мечтам этим не суждено сбыться, ибо жить Теодориху довелось в жесткое время перманентной войны, конца которой не видно и не будет, и силы пробовать не в постельных стонущих поединках с бесстыдными, кривящими губы в поддельной страсти, жеманницами, а в суровых битвах, наполненных лязгом железа, боевыми выкриками и предсмертными стонами.

Но эта, вдруг пришедшая мысль о доме и уюте чуть смягчила грубые черты короля, тронув его обветренное, испещренное шрамами и ранними глубокими морщинами лицо чуть заметной теплой улыбкой. Через несколько часов он достигнет дома, вернее, наспех возведенной на окраине владений свевов крепости, где он сможет отдохнуть и восстановить порядком потрепанные за две недели отсутствия силы, наслаждаясь тишиной и обществом оставшихся в живых приближенных. Разумеется, это не вожделенная Тулуза, ожидающая своего короля и молящаяся за него всем имеющимся на сегодня противоречивым богам – единственное место на свете, где Теодорих мог уснуть действительно легко и спать без тревожащих, а порой кошмарных, сновидений, которые он приписывал воле одного из разгневанных богов, желающих его погибели также же, как и смерти его старшего брата – предшествовавшего Теодориху короля вестготов Торисмунда, чьей гибели они добились.

Он хотел, как обычно, после занятия государственными делами, отправиться на охоту.

Это потом, в 711 году, в руки арабам попала сокровищница Теодориха, в которой главное место, бесспорно, занимал «стол царя Соломона», сделанный из золота и вывезенный в 401 году Аларихом I из Рима. Таким образом, Теодорих Второй был богат, как царь морской, но только чуть-чуть богаче…

Никто не знал, никто не ведал о тайных залежах золота и прочего продажного металла в сокровищницах Теодориха… Его финансовая власть была истинно непоколебимой.

Но главное было не это. Там, в крепости, под защитой небольшого, но непревзойденно боеспособного гарнизона под началом его лучшего друга и правой руки, его дожидалась жена – красавица Кесла, отданная ему около двух лет назад Люцием, главой одного из племен почти вымерших эбуронов, чьей дочерью она являлась, в целях скрепления заключенного тогда и существующего по сей день союза, от которого, впрочем, было мало толку в военном отношении в виду немногочисленности племени отца его прекрасной супруги. Будучи наголову разбитыми с лишком пятьсот лет назад эбуроны так и не сумели собрать воедино остатки существовавшего когда-то альянса и восстановить, хотя бы отчасти, имевшее когда-то место могущество. Но Бог с ними, с эбуронами! Кесла! Кесла была чудом. Она вдохновляла Теодориха на подвиги, она восхищалась его успехами, она поражала его своей непревзойденной удалью в любовных утехах и, что превосходило все вышесказанное, она носила под сердцем его сына. Пусть всего около трех месяцев, но сомнений быть не могло – Теодорих Третий скоро увидит свет, и для его счастья, как и для счастья его благословенной матери король вестготов был готов измочалить и без того истерзанный меч, превратить его в трут, снося мерзкие вражьи головы! На пятом десятке судьба, словно извиняясь за свои прошлые ехидства и издевательства, преподнесла ему подарок и он, удивленный и обрадованный, знал теперь наверняка – у него тоже есть сердце!!! Не то сердце, чьи гулкие толчки под пудовым слоем лат монотонно сопровождали его во время битв и споров, а то, в чью глубину ласковой змеей заползла нежность, заполнив собою все его без остатка… Нежность к Кесле и их пока еще не рожденному сыну.

Кесла действительно была красавицей. Не той эфимерной галлюцинацией, что овладевает порой сердцем неугомонного мужа, не тем пристрастьем, во имя которого грозный победитель совершает свои подвиги и даже не той заботой, что налагает на себя не знающее преград и жалости время – она была его истинной любовью… Он ел вместе с ней, он спал вместе с ней, в битве с каждым врагом он мстил за нее… Ее любовь, в свою очередь, двигала его вперед, ее любовь была матерью его подвигов…

Именно для охраны жены и сына, для заботы о них, а значит, и для собственного спокойствия оставил Теодорих в крепости гарнизон, состоящий их самых могучих и проверенных бойцов его армии, ибо не мог исключить шакалье нападение с востока мелких групп свевов, а то и вандалов, возможно прознавших о походе основных сил готов в глубь пока еще занимаемой свевами территории. Само собой разумеется, во главе гарнизона Теодорих оставил своего лучшего друга – вернейшего и преданнейшего Агривульфа, который, хоть и рвался в бой с ненавидимыми им «пленниками Совета», в конце концов понял важность своей миссии, в исполнении которой заменить его было некому, и остался в крепости, готовый на все ради своего короля и друга. Несомненно, под его началом гарнизон будет в силах противостоять неорганизованному, визжащему и улюлюкающему налету вандалов, если таковой последует, или же жаждущим куска теплого мяса отбросам свевов, копошащимся, казалось, подобно ехидным гиенам, по всей округе. Других же враждебных племен в данный момент истории за спиной вестготов нет.

Другом Теодориха Агривульф стал лет двенадцать тому назад, когда семнадцатилетним молодым воином спина спиной со своим будущим королем в течение добрых двадцати минут отбивался от целой своры премерзких собак герулов, поверивших было в уязвимость позиций наследника престола тогдашнего короля готов – Теодориха Первого и в собственную удачу. И, пусть прямым наследником престола вестготов был в то время не Теодорих, а его старший брат Торисмунд, Агривульф бился до последнего, теряя кровь и силы во имя спасения тогда еще покрытого редкой, вызывающей ухмылку бородкой Теодориха.

Несомненно, без самоотреченного содействия Агривульфа, презревшего смерть ради спасения чести готов, не выбраться бы Теодориху из той баталии. Долго бы гнить его голове на колу во владениях правителя вражьего племени, наполняя воздух зловонием, а мерзкие сердца треклятых герулов ликованием. Но все вышло, хвала Тору, иначе – подошла помощь и трупы нападавших, по окончании скорой расправы, были брошены на пиршество шакалам и коршунам, которые исключительно чутко чуют смерть и уже при ее приближении всенепременно обретаются неподалеку, подобно римлянам.

С того самого дня верный и самозабвенно преданный вестготам Агривульф стал ближайшим другом Теодориха, а впоследствии и правой его рукой, после того как королевский престол дважды сменил своего обладателя. Его советы порой приходились очень кстати, его мнение, пусть даже на зависть подхалимов смело противоречащее королевскому, всегда было интересно и уместно, а его общество за чашей терпко-одуряющего меда в редкие спокойные вечера – незаменимым. Да что говорить! Умением, силой, ловкостью и преданностью Агривульфа сама Тулуза и примыкающие к ней провинции были более чем надежно защищены, а нет для короля большей удачи, чем правая рука, в сени которой можно спать спокойно…

Агривульф был и тем ловкачем, что приметил красавицу Кеслу, дочь престарелого Люция и намекнул на возможное «закрепление альянса» с эбуронами, что было с военной точки зрения хотя и бессмысленно, но приятно. Физически опустошенный в войны и ищущий редкого отдохновения в оргиях с пленницами Теодорих был тогда столь же поражен советом друга, сколь и благодарен тому в последствии за разум и толковость. Да и в последнее время, когда военные действия обострились и Теодориху приходилось порой отсутствовать неделями и месяцами, сражаясь на два фронта и рискуя первым и единственным престолом своего едва зачатого сына сделать утробу матери, незаменимый Агривульф силами ввереного ему гарнизона охранял подступы к крепости и вместе с тем покой жены короля, денно и нощно просматривая горизонты и будучи готовым, как и в том, первом, бою самозабвенно биться за Теодориха и всех западных готов.

Надо признать, далеко не всем готам была по душе столь тесная дружба между королем и его молодым приближенным, которого многие считали вовсе не «правой рукой» Теодориха, а подхалимом и карьеристом, сказки об отваге которого давно уже утратили актуальность и перестали вызывать умиление. Его всегдашнее дружелюбие и жизнерадостность раздражали не только прочих приближенных главы племени, но и жрецов, почитавших его за человека, недостойного пользоваться защитой Одина и помощью Тора, равно как не могущего рассчитывать на последующее дружелюбие и ласки валькирий. Многие из них даже предрекали, что ворота Вальхаллы никогда не откроются для Агривульфа, ибо умереть ему суждено не храбрым воином, а жалким лизоблюдом. Бродило мнение, что в крепости он обосновался вовсе не по просьбе Теодориха, а из банального страха смерти, а может даже и в надежде занять место главы готов в случае случайной гибели последнего. Так или иначе, но отношение к Агривульфу в племени было неоднозначное и, пожалуй, большей частью негативное. Мерсалл, главный жрец, даже намекнул однажды в приватной беседе с Теодорихом на то обстоятельство, что, по его сведениям – а сведения жрецов обыкновенно как нельзя более обстоятельные, – Агривульф и готом-то не является, ибо мать понесла его после одного из успешных набегов вандалов в то время, когда муж ее с войском находился в походе. В ответ на это разъяренный Теодорих чуть было собственноручно не снес жрецу голову, но, вовремя остановившись, убрал меч и приказал тому подобных вещей нигде и никогда не повторять. Жрец обещал, но с видимой неохотой и, как показалось королю, нескрываемой к нему жалостью. Теодорих же, боясь оскорбить друга, и сам не упоминал об услышанном ни в присутствии Агривульфа, ни в отсутствии оного, ибо нет ничего более позорного для истинного гота, чем быть упомянутым в одной фразе с вандалом. Прожорливое дикое племя не могло быть отнесено ни к германцам, ни к римлянам, ни вообще к какой бы то ни было человеческой расе.

Теодорих Второй любил возвращаться из походов в одиночестве и вызванной сим тишине, предаваясь неспешно текущим мыслям и будучи в это время просто человеком, со своей усталостью, своими годами и своими надеждами. Дорогой можно было просто остановиться, спешиться, напиться ломящей холодом зубы воды лесного родника и полежать в высокой, шепчущей что-то под аккомпанемент легкого ветерка траве, вдыхая ее пьянящий аромат. Не жаждал он ни почестей, ни лизоблюдства, ни даже элементарного внимания своих подданных. В настоящее время это было излишне. Да и можно ли всерьез говорить о подданстве в густой, прогорклой, как прошлогодний жир, атмосфере, состоящей из пота, крови и страха? Натурально, истинный гот страха пред отрепьем не испытывал, но перед нищетой, плачем жен и медленной гибелью детей был бессилен…

Теодориху были ненавистны эти мысли. Он был истинным королем Тулузского царства, разделяющим беды своего народа в полной мере и не променявшим бы мысли о плаче в землянках на таковые об оргазмических судорогах в ухоженных покоях. Впрочем, покоев он не знал никогда, да и, надо признать, вообще не задумывался о всякого рода глупостях, будучи преданным своему призванию и истории…

Откашлявшись, отплевавшись и наконец-то восстановив дыхание, Теодорих снова влез на коня, постаравшись сделать это легко и непринужденно в попытке отогнать тревожащие самооценку мысли о мешающем в полную силу существовать возрасте.

Не спеша и не подгоняя отдавшую, как и он сам, все силы бою лошадь, Теодорих Второй медленно поднимался в последнюю отделяющую его от дома и вожделенного отдыха гору, предвкушая чашу хмельного напитка, жареное на вертеле мясо, радостную суету приближенных и, наконец, мягкие, вызывающие дрожь объятия ненаглядной Кеслы.

Преодолев последний рубеж, король сейчас же понял – что-то не так. Настолько не так, что сердце, крошась, заныло, а голову бросило в жар. Липкие от пота пальцы судорожно сжали поводья, а внизу живота тягуче засосало. Распахнутые настежь тяжелые ворота, изрытое копытами поле вокруг чертога и отсутствие каких-либо звуков изнутри могли говорить лишь об одном – крепость разорена, разграблена и покинута. Гарнизон, несомненно, перебит и Агривульф, скорее всего, весит на каком-нибудь столбе с вырванными глазами, будучи подверженным одному из излюбленных методов казни вандалов. Но, о боги, каким же невиданным образом удалось этим шакалам обвести Агривульфа вокруг пальца? Какой же численности и ярости должна была быть свора нападавших, что отборнейшие силы вестготов не сумели удержать крепости? Кесла…

Мысль о жене и постигшей ее, вне всякого сомнения, участи, бросила Теодориха в жар, шея и ладони мгновенно покрылись липким потом и тошнота подступила к горлу, тогда как откуда-то из глубины, клокоча, бурля и стремительно набирая силу, поднималась ярость.

О́дин! О́дин! Зачем допустил ты все это? Зачем разрешил ты диким варварам истоптать судьбу мою? Чем не угодил я тебе? Каким тайным замыслам твоим не соответствовал? Почему, почему позволил ты дикой собаке-горю впиться мне в горло? Как вернуться мне в Тулузу, к народу моему с таким позором, будучи покалеченным и неспособным более не то что править, а слова сказать разумного? Как смогу я защитить людей моего племени, их жен и детей от врага проклятого, если собственную жену уберечь не смог? Я не оставлю наследника и сдохну, как старый раненый олень, в каком-нибудь разящем навозом углу! Сдается мне, и взаправду придется искать помощи и содействия у чуждого мне арианского бога, ибо ты так равнодушен ко мне!

Спешившись недоезжая остатков крепости, Теодорих медленно, чуть покачиваясь от сбивающей с ног безысходности, пошел к воротам, в проеме которых виднелись бесформенные кучи какого-то мусора и два болтающихся на перекладине между столбами тела. Вандалы, как видно, и на сей раз не изменили своим привычкам…

Но что-то странное, тем не менее, было в обстановке, что-то не сочетающееся со стереотипом действий вандалов и сразу бросившееся в глаза старому опытному воину Теодориху, едва он оказался во внутреннем дворе крепости. Во-первых, за исключением двух болтающихся на балке тел, не было трупов. Если гарнизон, состоящий из без малого четырех сотен человек перебит, то все вокруг должно быть усеяно мертвецами и залито кровью, чего Теодориху констатировать не удалось. Во-вторых, не видно было и особых разрушений как во дворе, который Теодорих не спеша, по возможности разбирая мелкие завалы, обходил, так и на основных строениях. За исключением сваленной в кучи рухляди да вырванных с корнем ворот хлева все было, казалось, в порядке. Привычки же оставлять за собой здания нетронутыми и хозяйственные постройки не сожженными за вандалами не водилось. Те всегда и везде имели время и терпение уничтожить все сущее, превратить даже малейшее проявление цивилизации в хаос… Когда-то обществу придется принять и их, оплачивая последствия их оргий, но это дело будущего… Да и что размышлять о будущем вандалов, когда здесь ими и не пахнет!

В чуть покачивающихся по неизвестной причине трупах Теодорих узнал двух жрецов младшего ранга, живших в крепости и истово исполнявших свои религиозные обязанности в надежде сделать карьеру и удержать в огрубелых сердцах прочих, населяющих это временное пристанище, людях старую веру, столько веков подряд спасавшую их предков! Что могут новые боги, будучи лишь вымыслом новых хозяев? Да… Один, как видно, не оценил усердий своих юных адептов…

Глаза же их, остекленевшие и подернутые белесой пленкой, выколоты не были, что, несомненно, также говорило против идеи посещения крепости вандалами. Костровища под вертелами были разметаны и угли холодными, из чего явствовало, что происшествие, чем бы оно ни было, к последним суткам не относилось. Что же, все-таки, здесь произошло? О Один, дай мне хотя бы ответ на этот вопрос, дабы я знал, что делать!

Храбрый король вестготов, которому суждено было в будущем стать легендой, казался в этот миг совершенно сломленным и потерянным. Вопреки всем усилиям ему не удавалось собрать воедино мысли и волю и прийти к какому-либо определенному решению. Огромный, пышущий здоровьем бородатый гот совершенно потерял себя в столь незнакомой, а потому страшащей ситуации.

Собираясь двинуться дальше и обследовать внутренние помещения, Теодорих повернул ко входу и замер, заметив силуэт стоящего в дверном проеме человека. Так как тот находился в тени, то ни лица его, ни одежды Теодорих разглядеть не мог, но само появление здесь сей фигуры уже казалось странным, ибо в живых после подобных налетов, как правило, никто не остается. Но… Быть может, это труп, забавы ради повешенный у входа? Не раз в своей жизни и сам король племени западных готов оставлял кого-либо из челяди подобным образом «сторожить» хозяйскую обитель, ни мало не заботясь о нравственности, к слову сказать, не входившей в число его добродетелей.

Но силуэт стоящего медленно двинулся по направлению настороженно замершего в несвойственном ему смятении Теодориха. Он передвигался бесшумно и медленно, так что от напряжения и неизвестности на лбу короля выступил холодный пот и тишина, казалось, раздражающе зазвенела, проникая в каждую клетку его перевозбужденного мозга.

Но нелепая игра в прятки вскоре окончилась – в завернутой в серую сутану с натянутым до самых глаз капюшоном фигуре Теодорих узнал Мерсалла, главного жреца готов, которого в свое время едва не казнил за заочное оскорбление якобы безгрешного Агривульфа. Посеревшее лицо и потухший взор не старого еще человека не предвещали ничего хорошего. Но… В воспаленном мозгу Теодориха мелькнула пугающая мысль:

– Не приближайся ко мне, Мерсалл, я знаю, что ты мертв! Мертв, как все остальные! Каким неведомым образом удается тебе, жрец, стоять на ногах, какие силы держат тебя в этом мире – не ведомо мне, но, видно, богов всесильных ты умолил! Прочь, Мерсалл! – Теодорих привычным движением потянул меч, чувствуя, как ужас овладевает им и не понимая точно, что собирается делать, ибо до мозга костей религиозный король, само собой, разумел, что с мечом против мертвецов выступают лишь идиоты. И тем не менее, старая, заскорузлая как в мозгу, так и в руках привычка возымела действие.

Мерсалл же, криво усмехнувшись, замер. Глаза его из-под нависающего на глаза капюшона впились в лицо Теодориха бесстрашно и, как тому показалось, злобно. Жрец просто стоял и смотрел на своего короля, словно раздумывая, как поступить. Но, когда обстановка накалилась до предела и самый воздух, казалось, стал маревом, Мерсалл нарушил молчание:

– Очнись наконец, Теодорих! Открой глаза свои, которые столько лет были слепыми, и прозрей! Благодари Одина, что я стою перед тобой и правду тебе вещаю, ибо Он позволил мне остаться в живых, чтобы указать тебе путь твой дальнейший!

Во второй раз в жизни убрал Теодорих Второй меч в беседе с Мерсаллом, ибо истина была для него очевидна – будь тот жив, то угрозы нет, да и убить его можно в любой момент, если же мертв, то все попытки лишить его жизни во второй раз были так же нелепы, как во второй раз остричь час назад остриженную овцу, сиречь обречены на провал. В царстве Одина дважды не умирают, и лишь единожды возможно войти во врата Валхаллы, как и проплыть мертвой рекой Гьелль во владения Хели, куда, собственно, и мечтал сейчас отправить Теодорих Второй всех причастных к произошедшему в остроге действу.

Меж тем Мерсалл продолжил свой монолог, словно бы и не заметив грозных манипуляций Теодориха с мечом:

– Простит мне Один, что я позволю себе говорить в таком тоне с королем храбрейшего племени вестготов, владетелем Тулузского Царства, равно как Карфагенской и Таррагонской Испании, но ты, великий стратег и мудрый вождь, оказался несмышленым птенцом перед лицом жизни, мелкой игрушкой в ее шаловливых руках, ткнувших тебя, в конце концов, лицом в грязь, если не сказать – дерьмо! Все твои смелые помыслы и лихие достижения, все лелеяные тобой надежды рухнули, рассыпались в прах, ибо сегодняшнее поражение твое не только досадно, но и позорно, и тебе, Теодорих, будет весьма трудно восстановить как позиции готов в глазах других племен, так и собственный авторитет в племени, которым ты до сих пор так удачно правил и которое так ужасно пострадало благодаря твоей доверчивости! Да-да, король, все именно так, как я сейчас говорю. Не ищи здесь следы пребывания вандалов, ибо их нет, как не было и самих вандалов. Никто не являлся здесь внезапно и не истреблял твой гарнизон. Никто не лишил жизни твоего лучшего друга – при этих словах в усмешке главного жреца прибавилось яду – и не уводил в неволю жену твою, Кеслу. Прозрей же, Теодорих, и вспомни пророчества и предостережения мои, коими уж однажды навлек я гнев твой на себя, рискуя, быть может, собственную жизнь оставить под мечом твоим ради благополучия готов! Нет, король, не верно представил ты себе картину происшедшего, ибо ты боишься даже предположить правду, даже если где-то внутри тебя ее росток уже и проклюнулся! А правда, король, в том, что именно тот, кого ты многие годы почитал верным другом и преданным племени готом, всегда был лишь затаившимся до времени шакалом, рожденным от вандала и ждавшим удачного момента истории, чтобы предать тебя. Пока ты был в походах, Агривульф вел переговоры со свевами, которые намедни избрали его своим королем, чем и объясняется кажущаяся легкость твоей нынешней мелкой победы в сражении с ними. Это был первый приказ их нового короля, стремящегося сохранить численность племени и не растрачивать по мелочам его военную мощь до заключения союза с вандалами и бургундами, в чьем направлении он также ведет политическую игру и, судя по доставленным моими людьми данным – с этими словами Мерсалл указал подбородком на все еще покачивающихся повешенных – довольно успешно. Удастся ему этот план, то не факт, что одолеют готы этот альянс, да и зиждущуюся до сегодняшнего дня на твоих успехах терпимость Рима мы потеряем. Тогда уж будь покоен, Теодорих, что быть тебе покойному, а равно и всему племени как таковому. Прости за каламбур, но ты и сам знаешь, что это так. Колыхаться твоему тяжелому трупу на не струганной, наспех сколоченной виселице, и это в лучшем для тебя случае…

Теодорих Второй, великий и могучий вождь племени западных готов, что имели власть как по восходу, так и по закату солнца, выглядел как побитая собака, клочья шерсти которой проносившийся мимо ветер забил в цепкие кусты окружающего ландшафта… Все, во что он верил, оказалось мифом. Чудовищное предательство Агривульфа не умещалось в его мозгу и требовалось время, чтобы собрать мысли вместе и принять хоть какое-нибудь решение. Он снова поднял глаза на Мерсала:

– Но Кесла с моим ребенком! Если этот ублюдок утащил ее с собой, то что же с ней станется? Она не выдержит тех издевательств, которым он ее, несомненно, подвергнет!

Жрец посмотрел на короля на сей раз траурно-нежно, словно сочувствуя слабоумному ребенку, не могущему отличить конское копыто от козлиной бороды:

– Оставь иллюзии, Теодорих, они не спасут тебя… Никто не утаскивал твою развратную жену из крепости – она ушла отсюда по собственной воле, сопровождая своего давнего любовника и, к слову, отца ее будущего ребенка – Агривульфа. Он увез ее на своей лошади, сопровождаемый верным ему гарнизоном, который он уже давно, пользуясь данной ему властью и твоими постоянными отлучками, перетянул на свою сторону как духовно, так и в военном плане. Бедный король! Должно быть, это самое большое испытание в твоей жизни и от тебя потребуется сейчас весь твой разум и опыт, чтобы спасти положение. Забудь о шлюхе и думай о готах, Теодорих!

Сидящий теперь на земле и тупо уставившийся в одну точку глава племени, казалось, до сих пор не пришел в себя от постигшего его несчастья. Да и, признаться, трудно ожидать от живого человека, будь он королем готов, мясником или портным, сиюминутного правильного решения… Отринуть прошлое, отбросить, как ненужный мусор, идеалы, в которые истово верил, принять еще час назад кажущуюся невозможной истину под силу лишь оторванному от реальности монстру, коим король доблестного племени вестготов не являлся. Пожилой уставший человек, до сих пор судорожно сжимающий рукоятку родного, столько раз спасшего своего хозяина меча, был начисто разрушен постигшим его известием. Доблестный воин, чья роль в мировой истории не оставляет сомнений, находился в полной прострации, не представляя себе ни свою дальнейшую судьбу, ни судьбу вверенного ему Одином племени. Поистине, виражи и хитросплетения жеманницы-воли порой настолько коварны и непредсказуемы, что даже скалы, подобные несгибаемому Теодориху, рассыпаются в мелкий, чуть поскрипывающий под ногами песок, не оставляя ни памяти, ни, тем более, возможности что-либо исправить.