Текст книги "Недооцененные события истории. Книга исторических заблуждений"

Жанна Д’Арк

Четвертого августа 1392 г. на пути в Ле-Ман у короля Франции Карла VI случился приступ бешенства. Он набросился на гвардейцев собственной стражи, убив четверых рыцарей и ранив еще шестерых. Этот прискорбный инцидент нисколько не свидетельствовал о физической силе короля или умении владеть мечом. Просто-напросто в первые мгновения никто не отваживался дать отпор властителю. Тот убивал и ранил людей, а они кричали: «Ваше Величество, мы же Ваши слуги!». И лишь когда гвардейцы сообразили, что толку от жалобных воплей ни на грош, они обезоружили короля и в ужасе доставили его в Париж. Карл, по свидетельству Фруассара, пребывал в состоянии прострации, он не помнил ничего, что случилось во время путешествия в Ле-Ман, но был твердо уверен, что изменяют ему все подряд, начиная с жены Изабеллы Баварской. Самые разные источники в один голос утверждают, что тогда это еще не было правдой. Но время шло, Карл VI в своей мании преследования отдалил от себя жену и унижал ее как только мог. Французский историк и академик Дюк де Кастри с очаровательной непоследовательностью сообщает поначалу то, что всегда присутствует в «патриотичной» истории Франции: «Можно предположить, что отношения между королем и королевой не сводились исключительно к эротике (…), однако скоро оказалось, что она озабочена только сексуальными утехами, жаждет сиюминутных наслаждений и легковесных удовольствий, тщеславна и крайне эгоистична». И тут же добавляет: «Невменяемость Карла приносила глубокие страдания королеве Изабелле, которую тот изгнал с супружеского ложа…»

Правда, выражение «изгнал с супружеского ложа» никак нельзя назвать точным. С 1392 г. и до самой смерти тридцать лет спустя у Карла случались периоды прояснения сознания, когда он призывал к себе жену, после чего – толком не ясно, когда и почему, поскольку четких границ не было – снова на долгие месяцы погружался в бредовое состояние. За указанный период жена родила ему восьмерых детей: Карла, родившегося в 1392 г. и оказавшего любезность династии тем, что умер восьми лет от роду; Марию (1393), постригшуюся в монахини и якобы замаливавшую родительские грехи; Мишель (1395), позднее ставшую женой герцога Бургундии; Людовика (1396), который умудрился в возрасте восьми лет жениться на Маргарите Бургундской, но умер раньше своего отца, равно как и Жан (1398); Екатерину (1401) – незаметную жену короля Англии Генриха V; очередного Карла (1403) и, наконец, Филиппа (1407), скончавшегося в колыбели. На протяжении длительных периодов умопомрачения мужа Изабелла не хранила ему верность. Всем был известен ее роман с герцогом Орлеанским, похоже, что она не пренебрегала также сексуальными услугами и простых рыцарей. Придворные вели тщательное наблюдение и с увлечением предавались подсчетам. Выходило, что одни дети были совершенно законными (старший Карл, Людовик и Мишель), другие – скорее всего внебрачные (Мария и Филипп), а про остальных ходило множество нездоровых сплетен, домыслов и кривотолков. Подозрение в незаконном происхождении касалось второго Карла, который был единственным сыном, пережившим отца, и естественно стал наследником трона. Конечно, никто не говорил этого вслух, но шепотка по углам хватило, чтобы достичь ушей восемнадцатилетнего правителя.

Такое пятно на святости и величии французской монархии было просто ужасно. Тем более что, умирая, Карл VI так и не признал наследника (Françoise Autrand, «Charles VI». Paris, 1986), а враждебные Карлу VII бургундцы усиленно распространяли оскорбительные сплетни. Поэтому нет ничего удивительного, что молодой король (а строго говоря, еще дофин, поскольку королем становятся только после коронации) замкнулся в себе и не отваживался предпринимать какие-либо решительные шаги, можно сказать, боялся собственной тени. Лишенные же подобных комплексов противники отнимали у него провинцию за провинцией. Вскоре загнанный южнее Луары Карл получил презрительное прозвище «короля Буржа». Бурж, в древности называвшийся Аварик, был одной из крупных крепостей древнеримской Галлии. Однако те славные времена остались далеко в прошлом, город захирел и совсем бы пришел в упадок и превратился в замшелую провинцию, не будь в нем прекрасного собора Святого Стефана. Следовательно, «король Буржа» воспринимался тогдашними французами как «человек из прошлого», тот, кто уже ничего не может и с которым можно не считаться.

Вот тогда-то, 6 марта 1429 г., и появилась Жанна д’Арк. Рауль де Гокур в своих показаниях (цитирую по: Жорж Бордонов, «Жанна д’Арк»; Варшава, 2003) свидетельствовал: «Я был в Шенноне, когда прибыла Дева, я был там и видел ее, когда она предстала перед Его Величеством, с покорностью и простотой – такая бедная, маленькая пастушка. Я слышал слова, сказанные ею Дофину: “Достославный Господин Дофин, я пришла сюда по воле Господа, дабы принести спасение Тебе, а также французскому королевству”». Жанна сообщает Карлу три «божьих» вести. Во-первых, он – законный сын Карла VI. Во-вторых, что вытекает прямиком из первого, он должен немедленно отправиться в Реймс и совершить миропомазание, чтобы стать святым властителем-чудотворцем. По легенде коронованный в Реймсе, король Франции одним прикосновением своих рук мог исцелять подданных (Marc Bloch, «Les rois thaumaturges». Paris, 1983) от золотухи (атопический дерматит) и от туберкулеза, а значит, обладал чудесной сверхчеловеческой силой, могущей и должной служить на благо общества. До этого момента божьи голоса, передаваемые дофину Жанной д’Арк, звучали вполне невинно и даже, можно сказать, банально. Однако есть и третье указание: коронованный в Реймсе Карл обязан любой ценой раз и навсегда изгнать из континентальной Европы пакостных англичан. А здесь уже началась большая и сложная политика. С трудом верится, что Господу пришла охота при посредничестве Жанны вдаваться в ее дебри.

Францию начала XV в. раздирали два противоборствующих лагеря в равной степени патриотичных, – поэтому встать на чью-либо сторону, означает спроецировать на прошлые события наше сегодняшнее мнение. У каждого из них – не стоит забывать, что человеческая природа несовершенна – имелись свои экономические, групповые и как нельзя более частные интересы. Однако это не касалось принципиальных идеологических разногласий. Бургиньоны, возражая против скандальных манипуляций с Салической правдой, проделанных во время правления сыновей Филиппа IV Красивого, стояли за объединенную франко-английскую монархию под властью Ланкастеров. Арманьяки являлись, говоря современным языком, сторонниками национальной власти. Не будет британец плевать нам в лицо[16]16
  Автор перефразирует строчку из знаменитого патриотичного стихотворения польской писательницы и поэтессы Марии Конопницкой (1842–1910) «Присяга» (Rota) «Не будет немец плевать нам в лицо». – Прим. пер.


[Закрыть]. Не будет нам покоя, и мы не сложим оружия, пока последний англичанин не уберется к себе, за море, которое только с XVII в. и не французы с англичанами, а голландцы, подражая римлянам, стали пренебрежительно называть «каналом». Правы они были в том, что преодолеть водную преграду, в самом широком месте не превышавшую 34 километров, не представляло ни малейшего труда уже для римских легионов, что уж говорить о парусниках XV в. Одна и та же полоска воды, которая в понимании арманьяков должна была окончательно разделить обе страны, для бургиньонов вовсе не являлась препятствием к их объединению.

Впрочем, все здесь не так просто и однозначно. По легенде, когда на придворном балу в 1349 г., танцуя с королем Эдуардом III, графиня Джейн Солсбери потеряла подвязку, что вызвало неприличные улыбки окружающих, монарх поднял подвязку и повязал на собственную ногу. А дабы в будущем прививать своим подданным уважение и сдержанность по отношению к женщинам, он учредил Орден Подвязки (Order of the Garter), который и по сей день является высшей британской наградой. Девиз ордена звучит следующим образом: «Honi soit qui mal y pense» – «Пусть стыдится подумавший об этом плохо». Как нетрудно заметить, надпись на первом и самом главном ордене Альбиона сделана по-французски. И в этом нет ничего странного. Джордж Гордон Коултон отмечает («Панорама средневековой Англии»; Варшава, 1976): «Все английские короли, вплоть до Генриха IV, говорили по-французски; даже об Эдуарде I нам известно только то, что он освоил английский в достаточной мере, чтобы придумать незамысловатый каламбур насчет фамилии Биго. Его внуку, Эдуарду III, современные нам историки иногда приписывают большой талант в этой области, но бесспорными доказательствами того, что он достаточно бегло говорил по-английски, мы не располагаем». А вот что пишет Джордж Маколей Тревельян («История Англии»; Варшава, 1963): «Когда в 1337 г. началась Столетняя война, Эдуард III и его аристократия лучше говорили по-французски и чувствовали себя уютнее в Гаскони, нежели в Шотландии». Или об этом же Пол Джонсон («История англичан»; Гданьск, 1995): «Появление первоцветов английской национальной литературы в конце XIV в. сопровождалось неимоверными усилиями, чтобы поспеть за успехами устного и письменного французского языка. Ведь именно благодаря французскому новые идеи и достижения попадали на остров…» В XIV–XV вв. Франция была в четыре раза больше Англии, во много раз богаче, и гораздо плотнее населена. Ее культурное превосходство было несомненно – достаточно взглянуть на соборы в Шартре, Реймсе или том же забытым богом Бурже. Сразу приходит на ум, что это ровно та же самая эпоха – соседство Польши и Литвы[17]17
  Имеется в виду Великое Княжество Литовское. Автор проводит аналогию с решением подобного противостояния путем заключения Кревской (1385) и последующих уний между Польшей и Литвой, приведших позднее к объединению их в одно государство. – Прим. пер.


[Закрыть]. И действительно, проблема та же – уния или вражда. Иными словами, примет ли мелкое английское дворянство, будучи включенным в единую культурную общность, французскую культуру и растворится в ней, или, с презрением отвергнутое, замкнется в собственном отдельном мирке. Жанна д’Арк делала усилия, чтобы реализовать второй вариант.

Д. Г. Коултон совершенно справедливо замечает, что именно в ответ на непримиримую политику арманьяков после 1429 г. «бароны и прелаты все больше включались в английскую культуру». Именно тогда (Пол Джонсон) «англичане начали приписывать французам всевозможные неприличные обычаи, привычки и манеры поведения, а также, что было уже более обоснованно, пугавшие и возмущавшие их политические нравы». Как всегда не обошлось без ответных выпадов. «В XV в. некий француз возмущался подслушанным разговором двух лондонских обывателей, рассуждавших о том, что они до тех пор будут свергать и казнить своих королей, пока, наконец, не найдут себе подходящего». С момента провозглашения Жанной д’Арк национальных лозунгов, которые mutatis mutandis способствовали победе Карла VII при Форминьи 15 апреля 1450 г., возвращению Нормандии в границы Франции и окончательному поражению англичан: «Даже в минуты примирения английская ненависть к французам продолжала тлеть, скрываясь под внешним дружелюбием. Даже во время встреч монархов на “Поле золотой парчи” (место мирных антииспанских переговоров Франциска I и Генриха VIII 7 июня 1520 г. – Л. С.) венецианский посол услышал такой обрывок беседы маркиза Дорсета с одним из его приятелей:

– Будь у меня в жилах хоть капля английской крови, я вскрыл бы себе вены, чтобы от нее избавиться.

– Я поступил бы так же».

«Со времен Жанны д’Арк, – пишет Пол Джонсон, – все средневековые английские правители считали своей святой обязанностью вести войну с Францией». Эта милая традиция продолжалась и позже. Французская культура стала культурой вражеской, и уже при дворе Тюдоров и Стюартов в отличие от Плантагенетов было хорошим тоном притворяться, что ни одного слова этих лягушатников не понимаешь и слыхом не слыхивал ни об одном из французских поэтов, писателей или мыслителей. Фрейд сказал бы, что в этом заключается настоящий комплекс отвергнутого ребенка. И такое объяснение вполне правомерно. Ведь еще со времен правления нормандской династии и Вильгельма Завоевателя Англия видела свое место в союзе с Францией и вместе с ней намеревалась обустраивать Европу. Все это зафиксировано в анналах политики, а также в легендах. Взять хотя бы Робин Гуда, который всеми силами поддерживал говорившего по-французски и устроившего свой лагерь во французском замке Шато-Гайар, в Нормандии, Ричарда Львиное Сердце в его борьбе с Иоанном Безземельным (Режин Перну, «Ричард Львиное Сердце»; Варшава, 1994). Тогда как Ричард как раз ратовал за перевод судопроизводства и государственного управления на английский язык. Если же и далее следовать легенде и принять версию, что под именем Робин Гуда скрывался дворянин, впоследствии ставший лордом Хантингтоном, то надо понимать, что со своими соратниками – Маленьким Джоном, братом Туком, менестрелем Аланом из долины, не говоря уж о его любимой деве Марион, – он должен был объясняться на ломаном английском, мечтая о той счастливой поре, когда и в диком Шервудском лесу заговорят наконец на единственном культурном языке – французском. В огромной англоязычной фильмографии, где Робина Гуда играли, в частности, Дуглас Фербенкс, Эррол Флинн, Ричард Тодд, Шон Коннери, Ричард Чемберлен и Рассел Кроу, нет ни слова об этой культурной конфронтации, затянувшейся на целые столетия. Таковы законы кино, цель которого – вызвать у нас эстетические переживания, а если получится, то и эмоции, но уж никак не подменять урок истории. В XV в. возможность создания франко-английской унии подобной польско-литовской была как нельзя более реальной. И последствия были бы похожими. Тогдашнее превосходство французской культуры привлекло бы как английское дворянство, так и средние сословия. Английский язык, вероятно, когда-нибудь и возродился бы, но в качестве языка маргинального, представляющего ценность для ограниченного сообщества.

«Eh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je Vous préviens, que si Vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si Vous Vous permettez encore de pallier toutes les Infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j'y crois) – je ne Vous connais plus, Vous n'êtes plus mon ami, Vous n'êtes plus мой верный раб, comme Vous dites. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je Vois que je Vous fais peur, садитесь и рассказывайте».

Так говорила в июле 1805 г. известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер…»

С этих слов начинается роман «Война и мир» Льва Толстого. Анна Павловна явно испытывает трудности в отношении некоторых французских выражений. Она забыла, что «верный раб» будет «fidéle esclave». Еще хуже ей удается согласование времен. Но Анна Павловна говорит все же по-французски. Так же общался с придворными и Александр I. Прусский король Фридрих Великий назвал свою парадную резиденцию Sans-Souci (в переводе с французского «без забот»). Ему и в голову бы не пришло дать дворцу банальное имя «ohne Sorge», ведь тут уже не было бы французского шика! А тем временем эта презренная Англия, о которой Пол Джонсон писал, что она «чувствует себя обязанной воевать с Францией из рациональных или пусть даже чисто амбициозных соображений», завладевала все новыми землями. Это ничего, что на тот момент половина колониальной Центральной и Южной Африки говорила по-французски. В Северной Америке, где новые поселенцы зачастую происходили из родовитых английских или ирландских семей, а значит, могли бы пользоваться французским языком, как в Луизиане, происходил совершенно иной процесс – английский язык стал официальным и обязательным, хотя в ходе демократического голосования он всего чуть-чуть опережал немецкий. А ведь сущей малости не хватило, чтобы Обама и, в конце концов, весь мир заговорили по-французски. Еще много воды утекло, прежде чем до глуповатых аристократов из лондонской Палаты лордов дошло, какое это имеет колоссальное значение. Вспомним хотя бы, как судит об американцах старый лорд Фаунтлерой (Фрэнсис Ходгсон Бернетт, «Маленький лорд»; Варшава, 1936). Но вот наряду с Америкой появились англоязычные Австралия, Новая Зеландия, Индия, Малайзия, Западная и Южная Африка… Ничто так крепко не связывает, как общность языка, то есть возможность полного взаимопонимания, а Клод Леви-Стросс добавил бы и деятельность по правилам, которые диктует нам этот язык, что было наглядно продемонстрировано в ходе обеих мировых войн. Когда 2 мая 1927 г. Венява-Длугошовский[18]18
  Болеслав Игнаций Флориан Венява-Длугошовский (1881–1942) – польский генерал, связанный с Ю. Пилсудским, дипломат, политик и поэт. – Прим. пер.


[Закрыть] на безупречном французском языке приветствовал на Центральном вокзале в Варшаве английского писателя Гилберта Кита Честертона, последний был в восторге. Правда, позже написал, что ему показалось, будто встретил его (были и другие аргументы) странствующий рыцарь печального образа из давно прошедших времен. Такое впечатление произвел на Честертона вычурный старосветский французский язык. Ничего не скажешь, деяния Жанны д’Арк увенчались успехом.

Французская академия упорно издает словари, ведя безнадежную войну с англицизмами во французском языке. Толку от этого мало. Английский уже господствует и в компьютерной лексике, и в сленге городских предместий, и в жаргоне спортивных комментаторов. Перечислять можно без конца. Даже с моими собственными сыновьями приходится по этому поводу воевать. Зато у памятника Жанне д’Арк ежегодно проходят манифестации французских ультраправых. Что мне прикажете делать, если я люблю Аполлинера и Марселя Пруста, а нацистов ненавижу? Не много ты мне оставила выбора, Жанна, канонизованная в 1920 г.

Мариньяно 1515 г.

В XIV в. Швейцария стала ареной практически беспрерывных сражений между местным населением, объединенным в семь так называемых примитивных кантонов, и австрийскими Габсбургами. Суровые и отважные горцы раз за разом побеждали. В битвах при Моргартене в 1315 г., Лаудене – в 1339 г., Земпахе – в 1386 г., Нефельсе – в 1388 г. Тогда-то и возникла их общая, объединяющая национальная легенда, которая гораздо сильнее языковых и бытовых различий. В битве при Земпахе Арнольд фон Винкельрид из Станса (в Унтервальдене) схватил сколько мог копий и, вонзив их в свою грудь, упал на землю, проложив тем самым во вражьих рядах дорогу для своих соратников. Столетия спустя Юлиуш Словацкий[19]19
  Юлиуш Словацкий (1809–1849) – польский поэт, создатель польской романтической драмы, в частности «Кордиан», «Балладина», «Серебряный сон Саломеи». – Прим. пер.


[Закрыть] писал в «Кордиане»:

 
Да! Мысль великая должна прийти с земли!
Взглянув с вершины, вижу я: вдали
Из льдов дух рыцаря встает.
То Вилькенрид сбирает копья вражьи.
Он ожил, Вилькенрид, он снова встал на стражу!
Все люди храбреца приветствовать пошли.
Ведь Польша – Вилькенрид народов всей земли,
И вновь пойдет она, чтоб возродиться![20]20
  Перевод Л. Мартынова.


[Закрыть]
 

Появился и Вильгельм Телль. Он тоже стал символом, известным во всей Европе. Антоний Гурецкий[21]21
  Антоний Гурецкий (1787–1861) – польский поэт, сатирик, баснописец, участник восстания 1830 г. и Наполеоновских войн. – Прим. пер.


[Закрыть] видел это так:

 
Сердце гельветов не лед и не камень.
И на горсть земли еще его станет.
Взрастят и сберегут они зерно свободы
В горах, где Телля славные собратья Живут…
 

Когда родился Вильгельм Телль, точно установить невозможно. Легенда, а точнее «Баллада о Телле», датируемая XV в. и являющаяся первым рассказом о нем, сообщает, что в 1307 г., когда он возникает на исторической сцене, у него уже «много детей». В хронике Тшуди, относящейся примерно к 1500 г., уточняется, что он имел шестерых детей, т. е. столько остались живы. Если учесть, что в альпийских краях женились в те времена лет в 16–18 и принцип «что ни год, то приплод» был вполне актуален, а по статистике тогда выживал каждый второй ребенок, то можно прикинуть, что родился Вильгельм приблизительно между 1275 и 1278 гг. Это подтверждается и тем фактом, что уже в начале XIV в. он прославился в кантоне Ури как замечательный и – внимание! – опытный арбалетчик. Короче говоря, в 1307 г. Теллю было около тридцати, то есть по понятиям своей эпохи являлся он мужчиной вполне зрелым, чтобы не сказать почти пожилым.

Но вернемся к его истории. «1307 год от Рождества Христова. В день Святого Иакова», то есть 25 июля, Вильгельм Телль прибыл в столицу кантона Альтдорф. Наместником Габсбургов там был некий Геслер. Желая унизить местных жителей, он устроил им «испытание покорностью». Суть в том, что каждый прохожий на рыночной площади должен был остановиться, снять свой головной убор и низко поклониться вывешенной там шляпе Геслера. Телль, то ли не зная об этом распоряжении, то ли по невнимательности, а может, и сознательно, равнодушно прошел мимо шляпы наместника. Его немедленно схватили и доставили пред светлые очи Геслера, который обвинил его в неповиновении властям, оскорблении династии Габсбургов и подстрекательстве к бунту. Наместник приказал арестовать и доставить в Альтдорф всю семью Телля. На суде, устроенном уже через три дня после совершения «преступления», когда Телль, желая спасти своих близких, оправдывается, что, мол, не видел, не заметил, согласно «Балладе о Телле» произошел следующий зловещий диалог:

Геслер: У тебя много детей, мятежник. Кого из них ты любишь больше всех?

Телль: Но, Ваша Светлость, как же отец может любить одного ребенка больше, чем другого. Я всех их люблю одинаково.

Геслер: Это я и хотел услышать. Но тебе все же придется выбрать. Говорят, ты отличный арбалетчик. Просто мастер в этом деле. А потому выбери одного из сыновей, кому на голову мы положим яблоко, а ты собьешь его стрелой из арбалета с расстояния, что я укажу. Одним выстрелом. Если промахнешься, ты и вся твоя семья лишитесь головы. Если убьешь сына, будешь казнен как детоубийца. Но если попадешь в яблоко, я дарую всем вам свободу.

Напрасно Телль молил о пощаде и просил его отказаться от жуткого испытания, пусть лучше убьют его, а семью освободят. Тиран был непреклонен. С жестокой точностью он отмерил расстояние для выстрела, с которого, как записал Тшуди, «никто в мире и в коня бы не попал». Как известно, Телль попал. А вот Геслер слова не сдержал. Правда, под давлением горожан, видевших в метком выстреле Телля Божий промысел, он отпустил семью, но самого Вильгельма велел бросить в мрачную темницу, где, как наместник был уверен, тот долго не протянет. Понятное дело, не тут-то было. Когда узника везли на лодке к месту заточения, тот бежал, а пару недель спустя в лесном ущелье, где проходила дорога из Альтдорфа в Люцерну, стрела возмездия поразила Геслера точно в горло. Весть о смерти кровопийцы подняла на борьбу весь кантон Ури, о чем великий стрелок и мечтать не мог, следом восстали Швиц, Гларус, а чуть позже Цуг.

Для нас не важно, имели ли чудесные деяния Винкельрида, Телля и им подобных швейцарских героев XIV и XV вв. документальное подтверждение, или их следует рассматривать в качестве народных преданий. Важно, о ком они повествуют: о непреклонных, готовых ко всему воинах, которые если и могли чем похвастаться, то, пожалуй, фантастической выносливостью, приобретенной в суровых горных условиях, силой, умением владеть оружием да проверенной в бесчисленных боях верностью. Именно такими описывают их современники, и, наверное, здесь нет преувеличений. Габсбургам было нелегко с ними справиться. А посему вполне естественно, что начиная со второй половины XV в. гельветы стали самыми популярными во всей Европе наемниками. Если сеньор имел швейцарскую гвардию, это означало, что у него есть надежная, профессиональная и неподкупная охрана, которая стоит дороже любой другой. И альпийские воины прекрасно понимали, чего они стоят, а потому активно нанимались ко всем, кто был готов заплатить. Вряд ли можно найти в истории Центральной и Западной Европы XV в. хоть один вооруженный конфликт, где с одной из сторон, а то и с обеих, не задействованы были бы «граждане 13 кантонов». А отсюда всего лишь шаг до идеологии. Почему бы швейцарцам не завладеть куда более обширными территориями? Захватить плодородные равнины Северной Италии или владения французского короля, в войсках которого они составляли едва ли не большинство личного состава. Людовик XII видел эту потенциальную опасность. Начиная с 1507 г. он начал постепенно ограничивать количество швейцарцев во французской армии. Уволенных охотно принимал на службу Римский папа Юлий II, это стало ватиканской традицией и привело к тому, что с 1506 г. и по сей день главу Католической церкви охраняет швейцарская гвардия, наряженная в красочные костюмы XVI в.

Все это так и осталось бы на уровне исторического анекдота, если бы не появился поборник, а может, и создатель уже существующей, но пока не сформулированной и не высказанной программы гельветской экспансии. Им стал родившийся в 1456 г. в Мюлебахе (кантон Вале) Маттеус Шиннер. Получив сан священника в 1477 г., он принял многоязычный приход в Эрнене. Пожалуй, он был первым, кто поставит идею «швейцарского народа» выше национальных и языковых различий, становится ее пропагандистом и несгибаемым сторонником. Одновременно, будучи фанатичным католиком, Шиннер ненавидел циничную Францию, которая заточила преемников Святого Петра в «вавилонской неволе» в Авиньоне. Да, конечно, папа Александр VI, который в «Словаре римских пап» Рудольфа Фишера-Вулльперта (издательство «Знак»; Краков, 1990) назван «одной из самых недостойных фигур в истории папства», вряд ли был его любимым героем. Однако ватиканские преступления мало интересовали Шиннера, гораздо важнее, что отец развратной отравительницы Лукреции Борджиа в 1499 г. возводит его в сан епископа Сьона и Гельвеции. А это можно считать признанием швейцарской государственности, ведь подчас одно слово значит куда больше тысячи торжественных речей. Что, в свою очередь, дало Шиннеру право говорить от имени народа. Александра VI на престоле Святого Петра сменил, – если не считать месячного пребывания у власти Пия III – Юлий II (Джулиано делла Ровере), тот самый, что первым начал окружать себя швейцарскими наемниками. Шиннеру было нетрудно убедить папу в правомерности своих патриотических и агрессивных намерений. Юлий II дал ему не только кардинальскую шапку, но и карт-бланш в создании антифранцузской коалиции. Шиннер в качестве епископа Сьона, то есть технически главы всей швейцарской католической церкви, не терял ни минуты. Весной 1515 г. он привел папе 30 000 «Вильгельмов Теллей» – лучших из лучших альпийских рыцарей, задача которых была поддержать мощные испанские войска. К делу подключились также войска миланского герцога и пара генуэзских полков. Перед таким искушением Римскому папе было не устоять. Война!

Французский двор в тот самый момент пребывал в полнейшей растерянности. Умер Людовик XII, а специалисты в генеалогии вели ожесточенные дискуссии, есть ли у его родственника Франциска право на престол… Судя по всему, назревало вооруженное противостояние – об этом папа с Маттеусом Шиннером не могли и мечтать! К их досаде, дисциплиной французских мушкетеров того времени можно было только восхищаться, то же, кстати, относилось и к швейцарцам на французской службе. Парадокс, но в их рядах не нашлось желающих вмешиваться в споры сильных мира всего, участвовать в заговорах или дезертировать. Раз Франциск в итоге был провозглашен правителем, они стали за него горой. Объединенному испанскому, швейцарскому, миланскому и ватиканскому войску противостояла меньшая по численности, но дисциплинированная и готовая к бою французская армия, которую поддержали венецианцы. На поле под Мариньяно, завидев приближавшиеся полки противника, Франциск I выехал вперед к своим боевым порядкам и, как сообщает в своей хронике Жак де Майен, «громогласно обратился к рыцарям: “Господа, настал час показать в бою свое мужество. Я ваш король и герцог. Да, я молод, но вы присягнули мне на верность. И я никогда не брошу вас в беде. С вами я умру или одержу победу”». Скажем сразу, свое слово он сдержал. Юный король сражался как бешеный в первых рядах, а де Майен скрупулезно подсчитал, что он лично принимал участие в тридцати двух атаках. Однако это было позже. Начали сражение гельветы. Есть свидетельства, сеньор Пьер Террай Баярд, который командовал французскими войсками, кричал им: «Чертовы швейцарские изменники, пока не поздно, убирайтесь в горы, есть свои тухлые сыры. Будете упорствовать, вам их больше не пробовать!»

Удар швейцарцев был страшен. От отчаянных контратак Франциска I на флангах толку оказалось мало. Еще до наступления вечера гельветы прорвали две линии французской обороны, убив свыше пяти тысяч вражеских солдат. Но… настала ночь, под благословенным покровом которой французы успели перегруппироваться и переместить шестьдесят четыре пушки – оружие, значение которого в ту пору еще недооценивали. Утром Баярд сообразил наконец в чем его преимущество. «Господа, неприятель сладко спит, пора его разбудить». Рявкнули орудия. Швейцарцы наступали тесными рядами, каждое ядро делало в этих рядах кровавую брешь. Убедившись в бесполезности наступления, оживилась малоактивная до сих пор венецианская кавалерия. Ее стремительная атака на левое крыло швейцарцев стала, можно сказать, ударом милосердия. Отступавших безжалостно добивали на месте. Итог сражения, по меркам того времени, был воистину ужасен. Полегло пятнадцать тысяч швейцарцев, то есть, если верить демографам, тщательно изучавшим цифры и пропорции, погиб весь цвет нации. Теперь некому было защищать страну. Швейцария лежала у ног французов. И вот тут-то Франциск I, этот мальчишка, король без году неделя, принял смелое решение, мало сказать непопулярное, а прямо противоречащее имперским интересам Франции, как их понимали его министры. 29 ноября 1516 г. он подписал во Фрибурге пакт «о вечном мире» с гельветами. Там нет речи о контрибуциях, территориальных уступках и претензиях на что бы то ни было. Сколько же нужно смелости, чтобы, думая о будущем, «упустить» победу, которую держишь в руках! Заключенное во Фрибурге соглашение стало единственным, которое было актуальным на протяжении пяти веков и действует по сей день. Есть в этом некий поразительный оптимизм. Мы, поляки, знающие лучше многих других, что солидные договоры стоят не больше бумаги, на которой написаны, за что мы целыми поколениями и расплачивались, вдруг обнаруживаем людей, умеющих держать слово. Я люблю тебя, король Франциск, за многое, в том числе и за это.

Да, мирный Фрибургский трактат от 29 ноября 1516 г. – ЕДИНСТВЕННЫЙ, переживший столетия и действующий до сих пор. И это служит утешением в нашем мрачном и ненадежном мире. За это можно простить Франциску его карикатурный нос, свисающий чуть ли не до самого рта. Дал слово, хоть и не должен был, и Франция это слово сдержала.