Текст книги "Философские исследования"

162. Введем следующее определение: вы читаете, когда осуществляете воспроизводство оригинала. И «оригиналом» я называю текст, который вы читаете или копируете; пишете под диктовку; по которому играете; и т. д. – Теперь предположим, что мы, например, преподаем кому– то кириллицу и объясняем, как произносится каждая буква. Затем мы даем ему отрывок, и он читает, буква за буквой, как мы его учили. В этом случае мы с великой вероятностью скажем, что он производит звук по письменному образцу и по правилу, которое мы сообщили. И это также очевидный случай чтения. (Мы могли бы сказать, что преподали ему «правило алфавита».)

Но почему мы говорим, что он производит звук из напечатанных слов? Или нам известно больше, нежели то, что мы его научили, как произносится каждая буква, а он затем стал читать слова вслух? Возможно, ответ будет таким: ученик показывает, что применяет правило, которым мы его снабдили, чтобы перейти от печатного к произнесенному слову. – Как это может быть показано, становится яснее, если мы заменим наш пример на тот, в котором ученик должен записать текст вместо того, чтобы его прочитать; должен осуществить переход от печати к рукописи. Ведь в этом случае мы можем преподать ему правило в форме таблицы с печатными буквами в одном столбце и рукописными в другом. И он показывает, что производит рукописный текст из напечатанного, сверяясь с таблицей.

163. Но предположим, что, делая это, он всякий раз пишет б вместо А, в вместо Б, г вместо Д, и так далее, и а вместо Я? – Конечно, и этот способ мы должны назвать воспроизводством посредством таблицы. – Он использует таблицу, мы могли бы сказать, согласно второй схеме из § 86 вместо первой.

Это все равно будет отличный пример воспроизведения по таблице, даже будь он представлен схемой со стрелками без какой-либо закономерности.

Предположим, однако, что наш ученик не придерживается единого метода транскрибирования, а меняет метод согласно простому правилу: если он в первый раз написал б вместо А, то во второй раз напишет в, в третий г, и так далее. – И где разделительная линия между этим методом и случайным перебором?

Но значит ли это, что само слово «воспроизводить» не имеет значения, поскольку оно его утрачивает, кажется, при разъяснении?

164. В случае (162) значение слова «воспроизводить» было очевидно. Но мы сказали себе, что это особый случай воспроизведения; воспроизведение в весьма необычном облачении, которое следует снять, чтобы выявить суть воспроизведения. И мы сняли это необычное облачение; но исчезло и само воспроизведение. – Чтобы отыскать реальный артишок, мы ободрали всю листву. Да, конечно, (162) – особый случай воспроизведения; суть воспроизведения не скрывается, однако, под внешними проявлениями этого случая, а само это «внешнее» есть один вариант целого семейства случаев воспроизведения. И тем же образом мы употребляем слово «читать» для семейства случаев. И в различных обстоятельствах применяем различные критерии того, что кто-то читает.

165. Но конечно – мы бы сказали, – чтение является совершенно особым процессом. Прочти страницу печатного текста, и ты поймешь, что происходит нечто особенное, нечто весьма характерное. – Итак, что же происходит, когда я читаю страницу? Я вижу напечатанные слова и произношу эти слова вслух. Но, безусловно, это не все, поскольку я могу видеть напечатанные слова, произносить их вслух и при этом не читать. Даже если слова, которые я произношу, именно те, которые, исходя из имеющегося алфавита, должны, как предполагается, считывать из данного печатного текста. – А если ты говоришь, что чтение – особый опыт, тогда становится не слишком важно, читаете ли вы в соответствии с некоторым общепризнанным алфавитным правилом или нет. – И в чем состоит характерное для опыта чтения? – Здесь я хотел бы сказать: «Слова, которые я произношу, приходят ко мне особым образом». То есть не так, как если бы я, например, их составлял. – Они приходят сами собой. – Но даже этого недостаточно; ведь звуки слов могут открыться мне, пока я смотрю на напечатанные слова, но это не означает, что я их прочитал. – Кроме того, я мог бы сказать здесь, что никакие звуки не открываются мне, как если бы, скажем, что-то напомнило о них. К примеру, я не должен говорить: печатное слово «ничто» всегда напоминает мне произнесенное «ничто» – но произносимые слова будто бы проскальзывают в сознание, когда читаешь. И если так, то при взгляде на немецкое напечатанное слово возникает некий особый процесс, и внутренне слышишь его звучание.

166. Я сказал, что, когда мы читаем, произносимые слова приходят «особым образом», но каким именно?[27]27
  Грамматика выражения «особенное» (атмосфера). Кто-то говорит: «Это лицо имеет особое выражение» и, возможно, ищет слова, чтобы описать характерные признаки.


[Закрыть] Разве это не фантазия? Рассмотрим отдельные буквы и изучим способ, каким они оглашаются. Назовите букву «A». – Откуда взялся этот звук? – Мы не знаем, что сказать. – Теперь напишем строчную а. – Откуда взялось движение руки при письме? Отлично от возникновения звука в предыдущем эксперименте? – Все, что я знаю: я смотрел на напечатанную букву и написал письменную. – Теперь посмотрим на знак , и позвольте звуку открыться нам; произнесем этот звук. Мне открылся звук «У»; но я не могу сказать, что в способе появления этого звука было сколько-нибудь существенное отличие. Различие заключается в несходстве ситуаций. Я сказал себе заранее, что позволю звуку открыться мне; некоторое напряжение предшествовало появлению звука. И я не произнес «У» автоматически, как происходит, когда я смотрю на букву «У». Далее, этот знак не знаком мне, как знакомы буквы алфавита. Я смотрел на него довольно пристально и с определенным интересом к его форме; глядя на него, я размышлял о перевернутой греческой «сигме». – Предположим, мы употребляем этот знак регулярно в качестве буквы; и поэтому привыкли произносить при его виде особый звук, скажем, «ш». Можно ли сказать что-либо сверх того, что через некоторое время этот звук будет возникать в сознании автоматически при взгляде на знак? То есть: я больше не спрашиваю себя, когда вижу знак: «Что это за буква?» – и, конечно, не говорю себе ни: «Этот знак побуждает меня произнести звук “ш”», ни, все же: «Этот знак так или иначе напоминает мне звук “ш”».

(Сравни с этим мысль, будто образы памяти отличаются от прочих умственных образов некоей характерной особенностью.)

167. Теперь, а что с предложением, гласящим, что чтение – «весьма особый процесс»? Это, по-видимому, означает, что, когда мы читаем, имеет место один особый процесс, который мы замечаем. – Но предположим, что я когда-то прочитал предложение напечатанным, и в другой раз написанным азбукой Морзе; сходны ли умственные процессы? При этом, однако, налицо некоторое единообразие опыта чтения печатных страниц. Ведь сам процесс единообразен. И очень легко понять, что этот процесс отличается от того, скажем, который позволяет словам возникать при лицезрении произвольных знаков. – Сам по себе вид печатной строки чрезвычайно характерен – он представляет в целом особое зрелище, буквы все приблизительно одинакового размера и сходны формой, и постоянно повторяются; и большинство слов постоянно повторяется и хорошо нам знакомо, как привычные лица вокруг. – Подумай о беспокойстве, которое нас настигает, когда правописание слов меняется. (И о более сильном чувстве, порождаемом вопросами о правописании слов.) Конечно, не все знаки запечатлевают себя столь мощно. Знак в алгебре логики, например, можно заменить любым другим, и это нас не сильно обеспокоит.

Помни, что вид слова привычен нам в той же мере, как и его звук.

168. Снова: наш взгляд движется по печатным строкам иначе, нежели пробегает по произвольным крючкам и росчеркам. (Я не говорю здесь о том, что можно выявить при наблюдении за движением глаз читающего.) Можно сказать, что взгляд движется без сопротивления, не встречая препятствий и не соскальзывая со строки. И одновременно в сознании отмечается непреднамеренное проговаривание прочитанного. Именно так происходит, когда я читаю текст на немецком или ином языке, в печатном или рукописном виде и различным начертаниями. – Но что во всем наиболее существенно для чтения как такового? Нет ни единой черты, свойственной всем видам чтения. (Сравним чтение обычного шрифта с чтением текста, напечатанного полностью прописными буквами, как печатают иногда решения ребусов. Насколько они различаются! – Или с чтением справа налево.)

169. Но когда мы читаем, разве не кажется нам, что графические образы слов так или иначе воздействуют на звуковые формы? – Прочти предложение. – А теперь взгляни на следующую строку:

&8§ ≠ § ≠ ?B + % 8!”§ *

и произнеси предложение. Разве не ощущается, что в первом случае произнесение как-то связано с графическими знаками, а во втором существует с ними бок о бок, без какой-либо связи?

Но почему ты говоришь, что мы ощущаем причинную связь? Обусловленность есть нечто, твердо установленное экспериментами, наблюдением за регулярным совпадением событий, например. Так как же я могу утверждать, будто ощущаю то, что устанавливается экспериментально? (Вообще-то верно, что наблюдение за регулярными совпадениями – не единственный способ, который определяет причинную обусловленность.) Скорее, следует говорить, что я ощущаю, будто буквы суть причины, почему я читаю так-то и так-то. Ведь если кто-то спросит меня: «Почему вы читаете так-то и так-то?», я сошлюсь на буквы, из которых состоит текст.

Однако что означает ощущать это оправдание – для того, что я сказал или о чем подумал? Я бы сказал: когда я читаю, то ощущаю своего рода воздействие букв, но не ощущаю воздействия той череды произвольных росчерков на свою речь. – Сравним еще раз отдельную букву и подобный росчерк. Должен ли я полагать, будто ощущаю воздействие буквы «и», когда ее прочитываю? Безусловно, налицо различие, когда я произношу звук «и» при виде буквы «и» или при виде знака «§». Это различие проявляется, например, в том, что, когда вижу букву, я словно автоматически слышу внутренним слухом звук «и», даже против своего желания; и я называю букву намного легче, когда ее читаю, чем, когда смотрю на знак «§». То есть: именно так происходит, когда я провожу эксперимент; но, конечно, это не так, если при взгляде на знак «§» мне случится прочесть слово, в котором имеется звук «и».

170. Нам никогда не пришло бы в голову, будто мы при чтении ощущаем воздействие букв, если бы мы не сравнили буквы с произвольными росчерками. И тут мы в самом деле обнаруживаем различие. И истолковываем его как различие между состояниями «подвергаться» и «не подвергаться» воздействию.

В частности, к подобному истолкованию мы особенно склонны, когда настаиваем на медленном чтении – возможно, чтобы выявить, что действительно происходит, когда мы читаем. Когда мы, так сказать, преднамеренно позволяем буквам управлять нами. Но это «позволение управлять», в свою очередь, означает, что я пристально смотрю на буквы – быть может, стараясь исключить мысли иного рода.

Мы предполагаем, что ощущение позволяет нам воспринять некий соединительный механизм между зрительным образом слова и звуком, который мы произносим. Ведь когда я говорю об опыте пребывания под воздействием, о причинной связи, об управлении, это на самом деле означает и подразумевает, что я как бы ощущаю движение рычага, соединяющего зримые буквы со звуками.

171. Я мог бы использовать другие выражения, чтобы точно передать опыт, который переживаю, читая слово. Так, я мог бы сказать, что написанное слово внушает мне звук. – Или так: когда читаешь, зрительный образ и звук образуют единство – как если бы это был сплав. (Схожим образом, например, лица знаменитых людей и их имена сливаются воедино. Имя представляется мне единственно правильным для конкретного лица.) Ощущая это единство, я мог бы сказать, что вижу или слышу звук в написанном слове.

Но прочти несколько напечатанных предложений, как обычно делаешь, когда не задумываешься о понятии чтения; и спроси себя: испытал ли ты подобные ощущения единения или воздействия и пр. при чтении. – Не говори, что они подсознательны! И не следует соблазняться выражением «при ближайшем рассмотрении» применительно к этим явлениям. Если меня просят описать, как некий предмет выглядит издалека, я не сделаю описание более точным, рассказав, что можно заметить в нем вблизи.

172. Рассмотрим опыт состояния «быть ведомым» и спросим себя: в чем состоит этот опыт, когда, например, определяют направление нашего движения? – Представим следующие случаи.

Ты на игровой площадке, у тебя завязаны глаза, и некто ведет тебя за руку то влево, то вправо; ты постоянно готов к движениям его руки и сам переступаешь осторожно, чтобы не споткнуться при неожиданном рывке.

Или так: кто-то ведет тебя за руку против твоего желания, насильно.

Или: партнер ведет тебя в танце; ты стараешься подстроиться, насколько возможно, чтобы предугадывать его намерения и подчиняться легчайшему нажатию.

Или: кто-то ведет тебя на прогулку; вы беседуете и идете туда, куда идет он.

Или: ты идешь вдоль дороги через поле, просто следуя ей. Все эти ситуации схожи между собой; но что общего для всякого связанного с ними опыта?

173. «Быть ведомым – конечно, особый опыт!» – Ответ на это таков: ты думаешь об особом опыте «быть ведомым». Если я хочу понять опыт человека из одного из приведенных ранее примеров, человека, чье переписывание направлялось печатным текстом и таблицей, я воображаю «добросовестный» вид и так далее. Делая это, я придаю своему лицу особое выражение (скажем, добросовестного бухгалтера). Тщательность – важнейший элемент этой картины; в другой же важнейшим будет исключение собственной воли. (Но возьмем то, что обычные люди делают вовсе не задумываясь, и вообразим, что кто-то сопровождает это действие выражением – и почему не чувством? – дотошности, придирчивости. – Значит ли это, что он дотошен? Представим слугу, роняющего чайный поднос и все, что на нем, со всеми внешними признаками дотошности.) Если я воображаю подобный особый опыт, он представляется мне опытом сорта «быть ведомым» (или чтения). Но теперь я спрашиваю себя: что ты делаешь? – Ты разглядываешь каждую букву, строишь мины, тщательно пишешь буквы (и так далее). – Так в чем же опыт «быть ведомым»? – Здесь я хотел бы сказать: «Нет, не в этом; он нечто более внутреннее, более важное». – Как будто поначалу все эти более или менее несущественные процессы были скрыты особой атмосферой, которая рассеялась, когда я пристально посмотрел на них.

174. Спроси себя, как ты «обдуманно» проводишь линию, параллельную заданной – и в другой раз, тоже «обдуманно», линию под углом к первой. В чем заключается опыт обдумывания? Особое выражение лица, особый жест сразу приходят на ум – и хочется сказать: «Это лишь особый внутренний опыт». (И это, конечно, ничего не добавляет к сказанному.)

(Это связано с проблемой природы намерения, природы воли.)

175. Нарисуй на бумаге произвольный росчерк. – Теперь копируй его, и пусть он тебя направляет. – Я хотел бы сказать: «Разумеется, меня направляли. Но что касается характерного в том, что произошло, – если я скажу, что произошло, это уже перестанет быть для меня характерным». Но заметим следующее: пока меня направляют, все очень просто, я не замечаю ничего особенного; но впоследствии, когда я спрашиваю себя, что произошло, это кажется не поддающимся описанию. Впоследствии никакое описание не может меня удовлетворить. Как будто бы я не могу поверить, что просто смотрел, с таким-то и таким-то выражением лица, и провел линию. – Но разве я не помню ничего больше? Нет; и все же я чувствую, что должно быть что-то еще; в особенности, когда говорю себе такие слова, как «руководство», «воздействие» и тому подобные. «Да, конечно, – говорю я себе, – я был ведомым». – И лишь теперь возникает идея эфемерного, неощутимого влияния.

176. Вспоминая этот опыт, я испытываю ощущение, будто существенным в нем было именно «переживание влияния», связи – в противоположность любому простому совпадению явлений; но одновременно мне не следует именовать всякое испытанное переживание «опытом влияния». (Тут присутствует зачаток идеи о том, что желание не есть явление.) Я хотел бы сказать, что испытал «потому что», и все же не хочу называть любое явление «переживанием потому что».

177. Хочу сказать: «Я испытываю потому что». Не потому, что помню подобное переживание, но потому, что, размышляя о том, какие переживания испытывал в каком случае, я смотрю на все опосредованно, через понятие «потому что» (или «влияние», или «причина», или «связь»). – Конечно, правильно говорить, что я провожу линию под воздействием образца; однако все заключается не просто в ощущениях, пережитых мною, когда я чертил линию – при определенных обстоятельствах я мог бы провести линию параллельно первой, – но даже это, в свою очередь, не явилось бы существенным для состояния «быть ведомым».

178. Мы также говорим: «Вы видите, что меня направляют», – и что вы видите, когда вы это видите?

Когда я говорю себе: «Но меня направляют» – возможно, я делаю движение рукой, обозначая руководство. – Сделай такое движение рукой, будто ведешь кого-то, а потом спроси себя, в чем состоит направляющее свойство этого движения. Ведь ты же никого не ведешь. Но тебе, тем не менее, хочется назвать это движение «направляющим». Это движение и ощущение не содержат сути «руководства», и все же слово само побуждает его употребить. Это просто единичная форма направления, побуждающая употребить данное выражение.

179. Вернемся к нашему случаю (151). Ясно, что мы не должны говорить, будто Б вправе утверждать: «Теперь я знаю, как продолжить», лишь потому что он подумал о формуле – если опыт не доказывает наличие связи между размышлением о формуле (ее произнесением или записыванием) и фактическим продолжением ряда. И очевидно, что такая связь действительно существует. – Теперь можно предположить, что предложение «Я могу продолжить» означает: «Я обладаю опытом, который обрел эмпирически, чтобы продолжить ряд». Но подразумевает ли это Б, когда говорит, что может продолжить? Приходит ли это суждение ему на ум или он готов привести его в объяснение того, что имел в виду?

Нет. Слова «Теперь я знаю, как продолжить» употребляются правильно, когда он думает о формуле; то есть допуская, что он изучал алгебру и применял подобные формулы ранее. – Но это не означает, что его утверждение лишь краткая форма описания всех обстоятельств, составляющих сцену для нашей языковой игры. – Подумайте, как мы учимся употреблять выражения «Теперь я знаю, как продолжить», «Теперь я могу продолжить» и прочие; в каком семействе языковых игр мы изучаем их употребление.

Можно также вообразить случай, где вообще ничто не приходит Б на ум, однако он внезапно говорит: «Теперь я знаю, как продолжить» – возможно, с облегчением; и фактически продолжает ряд, не применяя формулу. И в этом случае мы тоже должны сказать – при определенных обстоятельствах, – что он вправду знает, как продолжить.

180. Вот как употребляются эти слова. Совершенно неверно, в данном последнем случае, например, называть слова «описанием психического состояния». – Скорее, правильно называть их «сигналом»; и мы судим, надлежащим ли образом их использовали, по тому, что Б делает дальше.

181. Чтобы понять это, нужно рассмотреть и следующее: предположим, Б говорит, что знает, как продолжить, – но когда хочет продолжить, то колеблется и не может этого сделать; должны ли мы сказать, что он ошибался, говоря, будто может продолжить, или, скорее, что он смог продолжить, но не может сейчас? – Очевидно мы скажем разное в различных случаях. (Рассмотрим случаи обоих типов.)

182. Грамматика слов «подходить», «быть в состоянии» и «понимать». Упражнения: (1) Когда о цилиндре З говорят, что он подходит к полому цилиндру H? Лишь когда З входит в H? (2) Иногда мы говорим, что З перестает подходить к H в такое-то время. Какие критерии используются в данном случае, чтобы это могло произойти? (3) Что считать критериями изменения массы тела за определенное время, если тело не лежало на весах? (4) Вчера я знал стихотворение наизусть; сегодня я больше его не помню. В каком случае имеет смысл спрашивать: «Когда я перестал его знать?» (5) Кто-то спрашивает меня: «Вы можете поднять этот вес?» Я отвечаю: «Да». Тогда он говорит: «Сделайте это!» – и я не могу поднять вес. При каких обстоятельствах считалось бы оправданием сказать: «Когда я ответил “да”, я мог сделать это, а теперь не могу»? Критерии, которые мы принимаем для слов «подходить», «быть в состоянии», «понимать», намного более сложные, чем может показаться на первый взгляд. То есть игра с этими словами, их вовлеченность в языковое общение, осуществляемое посредством их, более запутанная – роль этих слов в нашем языке иная, нежели мы склонны полагать.

(Эту роль мы должны понять, чтобы разрешить философские парадоксы. И, следовательно, определения обычно не в состоянии их разрешить; как и, a fortiori, утверждения, что слово «неопределимо».)

183. Но фраза «Теперь я могу продолжить» в случае (151) означает то же самое, что «Теперь мне открылась формула» или что-то другое? Мы можем сказать, что при данных обстоятельствах оба предложения имеют одинаковый смысл, достигают того же результата. Однако в общем эти два предложения не имеют одинакового смысла. Мы действительно говорим: «Теперь я могу продолжить, я подразумеваю, что знаю формулу», как говорим: «Я могу погулять, я подразумеваю, что у меня есть время»; но и: «Я могу гулять, я подразумеваю, что уже достаточно окреп»; или: «Я могу гулять, мои ноги это позволяют»; то есть когда мы противопоставляем это условие прогулки прочим. Но тут следует остерегаться представления, что имеется некая совокупность условий, соответствующих природе каждого случая (например, для прогулки), так что человек не мог бы гулять, но гулял, при выполнении всех условий.

184. Я хочу вспомнить мелодию, но она ускользает; внезапно я говорю: «Теперь я вспомнил» и начинаю напевать. Откуда взялось внезапное знание? Безусловно, оно не могло открыться мне во всей полноте в этот миг. – Возможно, ты скажешь: «Это особое ощущение, как если бы она была тут», но тут ли она? Предположим, я начал напевать и запнулся? – Но разве я не был уверен в тот миг, что знаю ее? Значит, в том или ином смысле она была тут, в конце концов! – Но в каком смысле? Ты сказал бы, что мелодия была тут, если бы, скажем, кто-то пропел ее или услышал мысленно, от начала до конца. Я, конечно, не отрицаю, что утверждению, будто мелодия тут, можно придать совершенно отличное значение – например, что у меня есть лист бумаги, на котором она записана. – И в чем состоит «уверенность», знание? – Разумеется, можно сказать: если кто-то говорит убежденно, что теперь знает мелодию, тогда она (так или иначе) присутствует в его сознании во всей полноте в этот миг, – и таково определение выражения «мелодия присутствует в его сознании во всей полноте».

185. Вернемся к нашему примеру (143). Теперь – исходя из обычных критериев – ученик овладел рядом натуральных чисел. Далее мы учим его записывать другую последовательность количественных числительных и подводим к записи рядов формы

0, n, 2n, 3n, и т. д.

в порядке «+n»; так что в порядке «+1» он записывает ряд натуральных чисел. – Допустим, что упражнения и контрольные работы имеют пределом 1000.

Теперь мы предлагаем ученику продолжить ряд (скажем, +2) за 1000 – и он пишет: 1000, 1004, 1008, 1012.

Мы говорим: «Смотри, что ты сделал!» – Он не понимает. Мы говорим: «Тебе следовало прибавлять по два: посмотри, как начинается ряд!» – Он отвечает: «Да, но разве это неправильно? Я думал, что следует считать именно так». – Или предположим, что он указывает на ряд и говорит: «Но я продолжал схожим образом». – Теперь бесполезно спрашивать: Разве ты не видишь?..» – и повторять старые примеры и объяснения. – В таком случае мы могли бы сказать: для этого человека естественно понимать наше задание с нашими объяснениями, как мы сами его понимаем: «Прибавь 2 до 1000, 4 до 2000, 6 до 3000 и так далее».

Подобный случай выказал бы сходство с тем, когда человек естественным образом реагирует на указание рукой, глядя в направлении линии от кончика пальца до запястья, а не от запястья до кончика пальца.

186. «Значит, то, что ты говоришь, сводится к следующему: новое проникновение в суть – интуиция – необходима на каждом шаге, чтобы выполнить задание “+n” верно». – Чтобы выполнить его верно! Откуда нам знать, каков правильный шаг на каждом конкретном этапе решения? – «Правильный шаг тот, который согласуется с заданием, как оно было сформулировано». – Значит, давая задание «+2», ты подразумевал, что ученик должен записать 1002 после 1000 – и также подразумевал, что он должен записать 1868 после 1866, и 100 036 после 100 034, и так далее – бесконечное число подобных суждений? – «Нет; я подразумевал, что он должен записывать после каждого числа следующее через одно число; и из этого вытекают все упомянутые суждения, в свою очередь». – Но ведь именно и выясняется, что, на любом этапе, следует из данного предложения. Или, снова: что, на любом этапе, мы можем называть «соответствием» данному предложению (и тому значению, которым вы его наделяете – в чем бы это значение ни состояло). Вряд ли было бы правильнее сказать не то, что интуиция необходима на каждом этапе, но что новое решение требуется на каждом этапе.

187. «Но я уже знал, в то время, когда давал задание, что он должен написать 1002 после 1000». – Конечно; ты также можешь сказать, что подразумевал это; но не позволяй сбить себя с толку грамматике слов «знать» и «подразумевать». Ведь ты не хочешь сказать, будто думал о переходе от 1000 к 1002 – и даже если ты и вправду думал об этом переходе, то наверняка не помышлял о других. Когда ты говоришь: «Я уже знал в то время», это означает что-то наподобие: «Если бы меня тогда спросили, как надлежит записывать числа, то после 1000 я бы назвал 1002». И в этом я не сомневаюсь. Это допущение того же рода, что и: «Если бы он упал в воду, я бы прыгнул за ним». – И в чем же твоя ошибка?

188. Тут я прежде всего сказал бы: твоя идея в том, что акт подразумевания задания уже каким-то образом осуществил все шаги; что ты осмыслил задание, как если бы сознание унеслось вперед и проделало все действия до того, как ты совершил их физически.

И потому ты склонен употреблять такие выражения, как: «Шаги в самом деле уже предприняты, даже ранее, чем я их записал, произнес или помыслил». И кажется, что они в некоем особом отношении предопределены, ожидаемы – как один лишь акт подразумевания способен предвосхищать реальность.

189. «Но разве шаги тогда не определяются алгебраической формулой?» – Вопрос содержит ошибку.

Мы используем выражение: «Шаги определены формулой…» Как оно употребляется? – Мы можем, например, вспомнить тот факт, что люди образованием (тренировкой) приучаются так использовать формулу «y = x²», что все получают одинаковое значение y, когда подставляют сходное значение для x. Или можно сказать: «Эти люди обучены так, что все выполняют конкретное действие в нужный миг, когда получают задание “прибавить 3”». Мы могли бы выразить это, сказав: «Для этих людей задание “прибавить 3” полностью определяет каждый шаг от одного числа к следующему». (В отличие от других, которые не знают, что им надлежит сделать при получении такого задания, или реагируют на него вполне уверенно, но каждый по-своему.)

С другой стороны, мы можем противопоставить различные виды формулы и различные виды ее употребления (различные виды обучения), им соответствующие. Тогда мы назовем формулы особого вида (с соответствующими способами употребления) «формулами, которые определяют число у для заданного значения x», а формулы другого вида – теми, которые «не определяют число у для заданного значения x». (y = x² относится к первому виду, y ≠ x² – ко второму.) Суждение «Формула… определяет число y» тогда будет утверждением о типе формулы, – и теперь мы должны отличать суждение «Формула, которую я записал, определяет y», или «Вот формула, которая определяет y», от суждений следующего вида: «Формула y = х² определяет число у для заданного значения x». Вопрос: «Эта записанная формула определяет y?» будет тогда означать то же самое, что и: «Какого типа эта формула?» – но не ясно, что делать с вопросом: «Является ли y = x² формулой, которая определяет y для заданного значения x?» Можно было бы задать этот вопрос ученику, чтобы проверить, понимает ли он употребление слова «определять»; или это могло бы быть математическое задание – доказать в особой системе, что x имеет всего один квадрат.

190. Теперь можно сказать: «Способ, каким осмысляется формула, определяет, какие шаги следует предпринять». И каков критерий выявления способов осмысления формулы? Это, например, способ постоянного употребления, способ, каким нас научили ее употреблять. Мы говорим, к примеру, тому, кто употребляет знак, нам неизвестный: «Если под «x!2» ты подразумеваешь x², тогда ты получишь такое значение у; а если ты имеешь в виду 2x, тогда другое». – Теперь спроси себя: как можно подразумевать одно или другое под х!2?

Таким образом осмысление может определять шаги заранее.

191. «Как если бы мы могли ухватить всю полноту употребления слова будто в моментальном озарении». Как что, например? – Разве нельзя употребление – в известном смысле – осознать моментально? И в каком смысле нельзя? – Суть в том, что «моментальное озарение» подразумевает иной, еще более прямой смысл. – Но существует ли его образец? Нет. Само выражение предлагает нам себя. Как результат наложения различных картин.

192. У тебя нет никакого образца этого сверх-факта, но ты поддаешься искушению употреблять сверх-выражения. (Это можно назвать философским суперлативом.)

193. Машина как символ способа ее действия: действие машины – я мог бы сказать поначалу – заложено в ней, кажется, изначально. Что это значит? – Если мы знаем машину, все остальное, то есть ее работа, представляется полностью определенным.

Мы рассуждаем так, будто эти части могут двигаться лишь данным способом, будто они не способны делать что– либо еще. Почему – или мы забыли о возможности их согнуть, сломать, расплавить и так далее? Да; во многих случаях мы не вспоминаем об этом. Мы используем машину, или чертеж машины, чтобы обозначить конкретное действие машины. Например, мы показываем кому– то такой чертеж и предполагаем, что он может вывести из него движение частей. (Так же, как можем назвать число, сообщив, что оно двадцать пятое в ряду 1, 4, 9, 16…) Выражение «Действие машины заложено в ней, кажется, изначально» означает: мы склонны сравнить будущие движения машины в их определенности с предметами, которые лежат в ящике и которые мы вынимаем. – Но мы не говорим этого, когда нас интересует предсказание фактического поведения машины. И в целом мы не забываем о возможности сбоя в движении частей и так далее. – Однако мы все же рассуждаем подобным образом, когда задаемся вопросом о способе, каким машина может для нас символизировать конкретный вид движения – ведь возможны самые разные его способы.