Текст книги "7 историй для девочек"

Глава XXIV

Дикон работал не в одном только таинственном саду. К их степному коттеджу прилегал клочок земли, обнесенный низкой изгородью, сложенной из неотесанных камней. Рано утром, поздно в сумерки и в те дни, когда Колин и Мери не видали его, Дикон работал там, ухаживая за картофелем, капустой, репой и морковью и всякой огородной зеленью. В обществе своих «тварей» он положительно делал чудеса и, казалось, никогда не уставал. Когда он полол или копал, он насвистывал, или пел, или разговаривал с Сажей и Капитаном или с братьями и сестрами, которых он научил помогать ему.

– Нам никогда не жилось бы так, – говорила миссис Соуэрби, – если бы не огород Дикона. У него все растет; и его картофель и капуста вдвое крупнее, чем у других.

Когда у нее бывала свободная минута, она выходила туда поболтать с Диконом, особенно в сумерки после ужина: тогда она отдыхала. Она усаживалась на низкую изгородь, смотрела, как он работал, и слушала его рассказы.

В огороде росли не только овощи. Иногда Дикон покупал пачки цветочных семян и сеял их между кустами крыжовника и кочанами капусты. Изгородь была особенно красива, потому что в щелях между камнями росли разные цветы и папоротники и только кое-где просвечивали камни.

– Все, что для них надо, чтобы они росли, мама, – говорил Дикон, – это настоящая дружба с ними. Они все равно что «твари». Когда у них жажда – напои их; когда они голодны – дай им корму. Им тоже хочется жить, как и нам. Если бы они умерли, мне показалось бы, что я их убил.

Таким образом миссис Соуэрби узнала обо всем, что происходило в Миссельтуэйте. Сначала ей рассказали только, что «мистер Колин» стал выходить в сад с мисс Мери и что ему это было очень полезно. Но через некоторое время Мери и Колин решили, что мать Дикона тоже можно посвятить в тайну. Они почему-то не сомневались, что ей можно было доверять «по-настоящему».

В один прекрасный вечер Дикон рассказал ей все, включая захватывающие дух подробности о зарытом ключе, о малиновке, о тайне, которую Мери решила никому не открывать, – при этом красивое лицо миссис Соуэрби то краснело, то бледнело.

– А ведь хорошо, что эта маленькая девочка приехала в Миссельтуэйт-Мэнор, – сказала она. – И сама она переменилась, и его спасла. Сам стоял на ногах! А мы-то все думали, что бедняжка полоумный и что у него ни одной прямой кости в теле нет! А как все в доме думают о том, почему он такой веселый и ни на что не жалуется? – спросила она.

– Они не знают, что и подумать, – ответил Дикон. – У него каждый день меняется лицо: оно полнее и не такое острое и уже не похоже на восковое. Но ему иногда надо жаловаться, – добавил он, ухмыляясь.

– Почему такое? – спросила миссис Соуэрби.

– Он это делает, чтобы они не догадались, что случилось. Если бы доктор узнал, что Колин умеет стоять на ногах, он бы написал мистеру Крэвену про это. А Колин приберегает это для себя. Он каждый день будет упражняться и призывать волшебную силу, пока приедет его отец; а тогда он собирается войти к нему в комнату и показать ему, что он совсем прямой, как другие мальчики. Он и Мери думают, что всего лучше будет, если он иногда будет стонать и капризничать, чтобы сбить людей с толку.

Миссис Соуэрби засмеялась тихим, приятным смехом, прежде чем он успел кончить последнюю фразу.

– Да, этой парочке очень весело, я ручаюсь, – сказала она. – Они устраивают себе из этого настоящее представление, а дети ничего так не любят, как представлять что-нибудь. Расскажи-ка, что они там делают, Дикон!

Дикон перестал полоть и присел на корточки. Его глаза весело блестели.

– Каждый раз, когда Колин выходит, его сносят на руках в кресло, – пояснил он. – И он всегда сердится на Джона за то, что он несет его недостаточно осторожно. Он всегда притворяется таким беспомощным, что никогда не подымает головы, пока дом не скроется из виду. И когда его сажают в кресло, он ворчит и капризничает… Ему и Мери это очень нравится, и когда он стонет и жалуется, она всегда говорит: «Бедный Колин! Тебе очень больно? Неужели ты так слаб?», но иногда они с трудом удерживаются от смеха. А когда мы забираемся в сад, они хохочут до упаду и всегда прячут лица в подушки Колина, чтобы не услышали садовники, если они поблизости.

– Чем больше они смеются, тем лучше для них, – сказала миссис Соуэрби, все еще улыбаясь. – Хороший, здоровый детский смех куда лучше всяких пилюль. Эта парочка растолстеет, это верно!

– Они и так толстеют, – сказал Дикон. – Они всегда так голодны, что не знают, как бы достать еще поесть, чтобы не было подозрительно. Колин говорит, что если он будет просить еще еды, то они не поверят, что он больной…

– Знаешь, что я тебе скажу, мой мальчик, – сказала миссис Соуэрби, когда, наконец, перестала смеяться. – Я думаю, что им можно помочь. Когда ты пойдешь к ним утром, захвати с собой кувшин парного молока, и я им испеку пирог или крендель с изюмом. Нет ничего лучше хлеба с парным молоком. Этим можно будет заморить червячка, пока они будут в саду, а уж дома можно будет закончить трапезу лакомыми блюдами.

– Мама, да ты просто чудо! – с восторгом сказал Дикон. – Ты всегда придумаешь, как выпутаться из беды. А то они вчера не знали, как обойтись, чтобы не просить еще поесть.

– Эти дети теперь растут быстро и оба поправляются, а такие дети все равно что волчата: для них еда – это плоть и кровь, – сказала миссис Соуэрби, улыбаясь такой же широкой улыбкой, как Дикон. – А им теперь очень весело, это верно! – добавила она.

Она была вполне права, эта добрая женщина-мать, особенно тогда, когда говорила, что «представление» будет для них большим удовольствием. Мери и Колин находили это необыкновенно забавным. Эту идею – оградить себя от подозрений – невольно внушила им сначала сбитая с толку сиделка, а потом сам доктор Крэвен.

– Аппетит у вас заметно улучшается, мистер Колин, – сказала однажды сиделка. – Прежде вы, бывало, ничего не ели и многое вам вредило…

– А теперь мне ничего не вредит, – ответил Колин, но увидев, что сиделка с любопытством смотрит на него, он вдруг вспомнил, что ему, пожалуй, не следовало еще казаться таким здоровым. – По крайней мере, это не случается так часто, как прежде. Это от свежего воздуха, – прибавил он.

– Быть может, – сказала сиделка, все еще с недоумением глядя на него, – но мне надо об этом поговорить с доктором Крэвеном.

– Как она глядела на тебя! – сказала Мери, когда сиделка ушла. – Она как будто думала, что ей надо кое-что разузнать!

– Я не хочу, чтобы она узнала! – сказал Колин. – Никто не должен ничего знать.

Когда доктор Крэвен зашел в это же утро, он тоже казался удивленным. Он задал несколько вопросов, к великой досаде Колина.

– Ты очень долго бываешь в саду, – намекнул он. – Куда тебя возят?

Колин принял свой любимый вид – высокомерного равнодушия.

– Я никому не скажу, куда меня возят, – сказал он. – Меня везут, куда мне нравится, и всем приказано не попадаться мне на глаза. Я не хочу, чтобы меня стерегли и глазели на меня. Вы это знаете.

– Ты весь день проводишь вне дома, но мне кажется, что это тебе не повредило… Сиделка говорит, что ты теперь ешь гораздо больше, чем прежде.

– А может быть, это тоже болезнь, – сказал Колин под влиянием внезапного внушения.

– Не думаю, потому что это тебе, очевидно, не вредит, – сказал доктор. – Ты быстро поправляешься, и цвет лица у тебя стал лучше.

– А может быть… я распух и у меня лихорадка, – сказал Колин, принимая удрученный и мрачный вид. – Люди, которые собираются умирать, всегда бывают какие-то особенные.

Доктор покачал головой. Он держал руку Колина и, засучив его рукав, пощупал ее.

– У тебя нет лихорадки, – сказал он озабоченно, – и ты пополнел, как здоровый человек. Если так будет продолжаться, мой мальчик, то вовсе не надо говорить о смерти. Твой отец будет очень счастлив, когда услышит об этой удивительной перемене.

– Я не хочу, чтоб ему говорили об этом! – разразился гневом Колин. – Для него это будет только разочарование, если мне опять станет хуже… А мне, пожалуй, сегодня же ночью станет хуже. У меня может сделаться лихорадка. Я чувствую, как будто она у меня теперь начинается. Я не хочу, чтобы моему отцу писали письма, не хочу, не хочу! Вы меня раздражаете, и вы знаете, что мне это вредно! У меня начинается жар! Я терпеть не могу, чтобы про меня писали, или говорили, или глазели на меня!

– Тише, тише, мой мальчик! – успокаивал его доктор. – Твоему отцу ничего не напишут без твоего позволения. Ты слишком чувствителен ко всему!

Он больше ничего не сказал относительно писем к отцу Колина, но предупредил сиделку, что об этом даже упоминать не следует в присутствии пациента.

– Мальчик очень поправился… это просто необыкновенно, – сказал он. – Конечно, он теперь добровольно делает то, чего мы не могли заставить его сделать. Но он все-таки очень легко раздражается, и не надо говорить ничего такого, что могло бы рассердить его.

Мери и Колин очень встревожились и серьезно переговорили об этом. С этого именно времени и началось «представление».

– Мне, пожалуй, придется устроить припадок, – с сожалением сказал Колин. – А мне не хочется, и я вовсе не такой несчастный теперь, чтобы довести себя до настоящего припадка. Может быть, у меня их уже совсем не будет… у меня в горле уже больше не подымается ком, и думаю я все про хорошее, а не про страшное… Но если они опять скажут, что хотят написать отцу, то надо будет что-нибудь сделать…

Он решил есть поменьше, но, к сожалению, эту блестящую мысль нелегко было привести в исполнение, когда он каждое утро просыпался с таким удивительным аппетитом, а на столе возле дивана стоял завтрак, состоящий из свежего масла, домашнего хлеба, яиц, варенья и взбитых сливок. Мери всегда завтракала с ним, и когда они усаживались за стол, они с отчаянием взглядывали друг на друга.

Кончалось тем, что Колин обыкновенно говорил:

– Я думаю, сегодня утром придется съесть все, Мери. Мы можем отослать что-нибудь за обедом… и почти весь ужин.

Но потом оказывалось, что они ничего не отсылали обратно, кроме пустых тарелок.

– Отчего они не режут окорок более толстыми ломтиками? – замечал Колин. – И по одной булке на каждого – мало.

– Этого, пожалуй, довольно для человека, который собирается умирать, – ответила Мери, когда впервые услышала это, – но не довольно для человека, который собирается жить… Я бы иногда съела даже три…

…На следующее утро после того, как они пробыли в саду часа два, Дикон вдруг зашел за розовый куст и вытащил два жестяных ведерка: в одном было густое парное молоко, а в другом – домашние лепешки с изюмом, завернутые в чистую салфетку и еще горячие. Последовал взрыв шумного и веселого удивления. Как хорошо, что миссис Соуэрби подумала об этом! Какая она, должно быть, умная и добрая!

– Она волшебница, так же, как Дикон, – сказал Колин. – Оттого она все думает, как бы сделать что-нибудь… хорошее. Скажи ей, Дикон, что мы чрезвычайно благодарны…

Он иногда употреблял такие фразы, как взрослый человек, и ему это очень нравилось. Вот и сейчас ему так понравилось, что он добавил:

– Скажи ей, что она очень щедра и что наша признательность безгранична.

И потом, забыв всю свою важность, он стал уписывать лепешки и глотать молоко прямо из ведерка, как всякий голодный мальчик.

Все это было только началом таких же приятных сюрпризов, пока дети мало-помалу додумались до того, что так как миссис Соуэрби приходилось кормить четырнадцать человек, у нее, пожалуй, не хватит еще для двух. Поэтому они просили ее позволения прислать ей свои шиллинги, чтобы купить чего-нибудь…

В это время Дикон сделал интересное открытие, что в роще за садом, где Мери впервые увидала его, когда он играл на дудке своим «тварям», была небольшая ложбинка, в которой можно сложить из камней нечто вроде очага и печь там картофель или яйца. И то и другое можно было купить и есть сколько угодно и не думать, что отнимаешь пищу еще у четырнадцати человек.

Каждое ясное утро тайный кружок призывал волшебную силу под сливовым деревом, густая листва которого образовала балдахин. После этой церемонии Колин совершал прогулку и в течение дня тоже время от времени упражнялся в ходьбе. Он с каждым днем становился сильнее, ходил более уверенно и проходил большее расстояние. И с каждым днем все более крепла его вера в волшебную силу. Чувствуя, что его силы прибывают, он проделывал один опыт за другим, но лучше всего казалось то, чему его научил Дикон.

– Вчера мать послала меня в деревню, – сказал он однажды утром после долгого отсутствия, – и возле таверны «Синяя корова» я увидал Боба Гаворта. Он самый сильный парень по всей степи и нарочно ездил в Шотландию заниматься спортом. Он знает меня с тех пор, как я был маленьким, и сам такой ласковый, вот я и стал расспрашивать его. Его называют атлетом; я и вспомнил про тебя, Колин, и говорю ему: «Отчего это у тебя мускулы так торчат, Боб? Ты что-нибудь особенное делал, чтоб быть таким сильным?» А он говорит: «Конечно, делал, меня силач из цирка научил упражняться». Я и говорю ему: «А хрупкий мальчик тоже может этак сделаться крепким?» Он смеется. «Это ты, – говорит, – хрупкий мальчик?» – «Нет, – отвечаю я, – но я знаю маленького джентльмена, который выздоравливает от долгой болезни, и мне хотелось бы показать ему эти штуки». Он такой добрый – встал и показал мне, а я делал то же самое, пока не запомнил наизусть.

Колин возбужденно слушал.

– Ты покажешь мне? – крикнул он. – Да?

– Конечно, – ответил Дикон, вставая. – Но Боб говорит, что сначала надо это делать осторожно, чтобы не устать, и надо отдыхать понемногу…

– Я буду осторожен! – сказал Колин. – Покажи же мне! Дикон, ты самый великий мальчик-чародей во всем свете!

Дикон встал и медленно проделал целый ряд несложных упражнений для укрепления мускулов. Колин следил за ним, и глаза его раскрывались все шире и шире. Некоторые из этих движений ему удалось проделать сидя; через некоторое время он осторожно сделал еще несколько, уже стоя на своих окрепших ногах. Мери начала делать то же самое.

С тех пор упражнения эти стали такой же ежедневной обязанностью, как и «заклинания», и каждый день Мери и Колин были в состоянии проделывать все больше и больше. В результате этого появлялся такой аппетит, что, если бы не корзина Дикона, которую он ставил за кустом каждый раз, когда приходил, дело было бы плохо. Но маленькая печь в ложбине и щедрость миссис Соуэрби так удовлетворяли их, что миссис Медлок, и доктор, и сиделка стали опять удивляться. Можно пожертвовать своим завтраком и пренебречь обедом, когда досыта наешься печеными яйцами и картофелем, овсяными лепешками, медом и густым пенистым молоком.

– Они почти ничего не едят, – говорила сиделка. – Они умрут с голоду, если не уговорить их принять немного пищи. А все-таки вид у них…

– Вид! – с негодованием воскликнула миссис Медлок. – Надоели они мне до смерти! Это пара бесенят! Сегодня на них одежда трещит по швам, а завтра они отворачивают носы от самых лучших блюд, которые только может приготовить кухарка, чтобы соблазнить их… Ни до чего не дотронулись вчера, даже вилкой не ткнули, а бедная женщина нарочно выдумала пудинг для них – все прислали назад. Она чуть не плакала; она боится, что будут винить ее, если они умрут с голода!

Явился доктор Крэвен и очень долго и внимательно осматривал Колина. Выражение его лица было очень встревоженное, когда он говорил с сиделкой, показавшей ему поднос с нетронутым завтраком, который она нарочно для этого оставила, но его лицо стало еще тревожней, когда он сел возле дивана Колина и стал осматривать его. Его вызывали по делу в Лондон, и он не видел мальчика целых две недели.

Когда здоровье детей восстанавливается, это происходит очень быстро. Восковой оттенок исчез с лица Колина, и на нем виднелся легкий румянец; его прелестные глаза были ясны, и впадины под ними, на щеках и на висках исчезли; словом, он очень мало напоминал хронически больного. Доктор Крэвен держал его за подбородок и соображал.

– Я слышал, что ты ничего не ешь, и меня это огорчает, – сказал он. – Это никуда не годится; ты только испортишь то, что успел поправить… А поправился ты удивительно. Ведь недавно еще ты так много ел…

– Я вам говорил, что это ненормальный аппетит.

Мери сидела неподалеку на своем табурете, и у нее внезапно вырвался из горла звук, который она так усердно постаралась заглушить, что чуть не подавилась.

– Что такое? – спросил доктор, обернувшись к ней.

Мери вдруг сделалась очень серьезной.

– Мне вдруг захотелось чихнуть… и кашлять, – ответила она с суровой укоризной, – и мне попало в горло…

– …Но я никак не могла удержаться, – сказала она Колину через некоторое время. – У меня это вырвалось, потому что я вдруг вспомнила, какую большую картофелину ты съел в последний раз и как у тебя растянулся рот, когда ты хотел прокусить толстую корочку с вареньем.

– …Не могут ли дети доставать себе пищу тайком? – спросил доктор Крэвен у миссис Медлок.

– Никоим образом, разве только выкопать из земли или сорвать с деревьев, – ответила миссис Медлок. – Они весь день в саду и видят только друг друга. И если им не нравится то, что им подают, и хочется чего-нибудь другого, то им стоит только попросить.

– Но если голод не вредит им, – сказал доктор, – то нам нечего беспокоиться. Мальчик совершенно переродился.

– И девочка тоже, – сказала миссис Медлок. – Она даже хорошеть стала с тех пор, как пополнела, и перестала быть такой угрюмой и кислой. У нее волосы лучше растут и румянец появился. Она была такая хмурая, злая девочка, а теперь она и Колин хохочут вместе, как пара сумасшедших; может быть, они от этого и полнеют…

– Может быть, – сказал доктор Крэвен. – Пусть себе смеются.

Глава XXV

…А таинственный сад все расцветал, и каждое утро там появлялись все новые чудеса. В гнезде малиновки были яйца, на которых сидела самка, согревая их своей грудью и крыльями. Сначала она была очень пуглива, и самец тоже всегда был настороже. В это время даже Дикон не подходил близко к густо заросшему уголку сада.

Особенно зорко самец следил за Мери и Колином; он, казалось, каким-то таинственным образом понимал, что за Диконом следить не надо. Когда он впервые взглянул на него своими ясными черными глазками, он как будто понял, что Дикон не чужой, а свой, нечто вроде малиновки без клюва и перьев. Он умел говорить на птичьем языке, и движения его никогда не были так порывисты, чтобы казаться угрожающими или опасными. Всякая малиновка могла понять Дикона так, что его присутствие не мешало им.

Но за остальными двумя существами необходимо было следить.

Мери и Колину не было скучно даже в ненастные дни. Однажды утром, когда дождь лил не переставая, а Колин был несколько капризен, потому что ему пришлось весь день сидеть или лежать на диване – встать и ходить было небезопасно, – на Мери вдруг снизошло вдохновение.

– Теперь, когда я уже настоящий мальчик, – сказал Колин, – мои руки и ноги и все мое тело так полны волшебной силы, что я не могу удержать их спокойно: им всегда хочется что-нибудь делать. Знаешь, Мери, когда я просыпаюсь рано утром, и птицы кричат, и все кричит от радости – даже деревья и все другое, чего мы не слышим, – мне так и хочется выскочить из кровати и самому закричать. А если бы я это сделал… подумай-ка, что было бы!

Мери покатилась со смеху.

– Прибежала бы сюда сиделка, прибежала бы миссис Медлок, и обе подумали, что ты сошел с ума, и послали бы за доктором!

Колин даже расхохотался. Он вообразил, какой вид был бы у них у всех, как испугались бы они его вспышки, как изумились бы тому, что он стоит!

– Я хотел бы, чтоб мой отец приехал домой, – сказал он. – Я сам хочу сказать ему все. Я всегда думаю об этом, но ведь так не может больше продолжаться. Я не могу больше лежать спокойно и притворяться… И вид у меня совсем другой… Жаль, что сегодня дождь идет!

В это время на Мери и снизошло вдохновение.

– Колин, – начала она таинственно, – ты знаешь, сколько в этом доме комнат?

– Около тысячи, вероятно, – ответил он.

– В нем есть около сотни комнат, в которые никто никогда не ходит, – сказала Мери. – Однажды, в дождливый день, я пошла и заглянула во многие из них. Никто не знал, хотя миссис Медлок чуть не поймала меня. Я заблудилась, когда шла назад, и остановилась в конце твоего коридора. Тогда я во второй раз услышала, как ты плакал.

Колин вдруг сел на своем диване.

– Сто комнат, в которые никто не ходит! – сказал он. – Ведь это почти то же, что таинственный сад. А что, если мы пойдем и заглянем в них? Ты можешь повезти мое кресло, и никто не узнает, куда мы делись!

– Я так и думала, – сказала Мери. – Никто не посмеет пойти за нами… Там есть галереи, где можно бегать… Мы можем там делать упражнения… Потом, там есть индийская комната, в ней шкафчик со слонами, сделанными из слоновой кости, и еще всякие комнаты…

– Позвони, – сказал Колин.

Когда сиделка вошла, Колин стал давать ей приказания.

– Я хочу мое кресло, – сказал он. – Мери и я пойдем смотреть запертые комнаты в доме. Джон может довезти меня до картинной галереи, потому что там есть несколько ступеней… А потом пусть он уйдет и оставит нас одних, пока я опять пришлю за ним.

С этого утра ненастные дни уже больше не были страшны для них.

Когда лакей привез кресло Колина в картинную галерею и оставил детей одних, как ему было приказано, Колин и Мери радостно переглянулись. Как только Мери удостоверилась, что Джон действительно отправился к себе в комнату, в нижний этаж, Колин сошел со своего кресла.

– Теперь я побегу с одного конца галереи до другого, – сказал он, – а потом попрыгаю, а потом мы будем делать упражнения Боба Гаворта.

Они проделали все это. Когда они осматривали портреты, то нашли портрет некрасивой девочки в зеленом парчовом платье, с попугаем на пальце.

– Это все, должно быть, мои родственники, – сказал Колин. – Они жили много-много лет тому назад. Вот эта с попугаем, кажется, одна из моих двоюродных прапрапрабабушек… Она похожа немного на тебя, Мери, – не на ту, какая ты теперь, а на ту, какой ты была, когда приехала сюда… Теперь ты потолстела и стала красивее…

– И ты тоже, – сказала Мери, и оба расхохотались.

Потом они пошли в индийскую комнату и стали играть слонами, сделанными из слоновой кости. Потом отыскали будуар, обитый розовой парчой, и подушку, в которой мышь прогрызла дыру; но мыши уже выросли и разбежались, и норка была пуста. Они видели гораздо больше комнат и сделали больше открытий, чем Мери во время первого посещения. Они отыскали много новых коридоров, закоулков, лестниц, старых картин, которые им очень понравились, и странных-странных вещей, употребления которых они даже не знали. Это было удивительно интересное утро; странствуя по дому, где жили и другие люди, и в то же самое время чувствуя себя так, как будто они были за целые мили от них, дети переживали нечто обворожительно-приятное.

– Я рад, что мы пришли сюда, – сказал Колин. – Я вовсе не знал, что живу в таком странном громадном доме. Он мне очень нравится, и мы будем сюда ходить каждый дождливый день. Мы всегда отыщем какие-нибудь новые странные закоулки.

Между прочим, они в это утро нашли такой удивительный аппетит, что, когда вернулись в комнату Колина, оказалось совершенно невозможным отослать обед нетронутым.

Когда сиделка унесла поднос вниз, в кухню, она швырнула его на кухонный стол так, чтобы кухарка могла видеть совершенно чистые блюда и тарелки.

– Поглядите-ка на это! – сказала она. – В этом доме всюду тайны, но непонятнее всего эти дети!

– Если так будет каждый день, – сказал молодой сильный лакей Джон, – то неудивительно, что он теперь весит вдвое больше, чем месяц тому назад. Я должен буду заранее оставить место, а то наделаю себе вреда!

К вечеру Мери заметила нечто новое в комнате Колина. Она заметила это еще вчера, но не сказала ничего, потому что думала, перемена произошла случайно. Сегодня она тоже ничего не говорила, но сидела и пристально глядела на картину над камином, а могла она смотреть на нее, потому что занавеска была отдернута. Это и была та перемена, которую она заметила.

– Я знаю, что тебе хочется узнать, – сказал Колин, после того как она несколько минут смотрела на портрет. – Я всегда знаю, когда тебе хочется спросить у меня что-нибудь. Ты удивляешься, почему занавеска отдернута. Теперь всегда будет так.

– Почему? – спросила Мери.

– Потому что я уже больше не злюсь, когда вижу, что она улыбается. Третьего дня я проснулся поздно ночью; луна светила так ярко, и мне показалось, что волшебная сила наполняла комнату… Все было так красиво, что я не мог лежать спокойно. Я встал и выглянул в окно. В комнате было совсем светло, и пятно лунного света падало на занавеску… Что-то заставило меня подойти и дернуть шнурок… Она глядела прямо на меня и как будто смеялась, потому что была рада, что я стою там. Поэтому мне хотелось глядеть на нее. Теперь мне всегда хочется смотреть, как она смеется… Я думаю, что она сама тоже, пожалуй, была волшебница.

– Ты так похож на нее теперь, – сказала Мери, – что иногда я думаю, что ты ее дух в образе мальчика.

Эта мысль произвела сильное впечатление на Колина. Он долго думал об этом и потом медленно ответил:

– Если бы я был ее дух… мой отец любил бы меня!

– А ты хотел бы, чтобы он тебя любил? – осведомилась Мери.

– Я ненавидел портрет, потому что отец не любил меня… Если бы он полюбил меня, я, пожалуй, рассказал бы ему про волшебную силу. Может быть, он от этого стал бы веселее…