Текст книги "7 историй для девочек"

II. Признания

– Прежде всего, куда мы направляемся? – спросила Маргарита. – Надеюсь, не к мосту в Мельниках?.. Со вчерашнего дня я уже достаточно нагляделась на убийства.

– Я позволю себе доставить ваше величество…

– Прежде всего мое величество просит тебя забыть «мое величество»… Так куда ты меня доставишь?

– В дом Гизов, если только вы не примете другого решения.

– Нет, нет, Анриетта! Отправимся к тебе. А там нет герцога Гиза и твоего мужа?

– О нет! – воскликнула герцогиня с такой радостью, что изумрудные глаза ее даже засверкали. – Нет ни моего деверя, ни мужа, никого! Я свободна, как ветер, как птица, как облака… Свободна, вы слышите, королева? Понимаете ли вы, сколько счастья в этом слове: свободна? Хожу, куда хочу, распоряжаюсь, как хочу!.. Ах, бедняжка королева! Вы не свободны! Вы и вздыхаете от этого…

– Ходишь, куда хочешь, распоряжаешься, как хочешь! Разве это все? И вся твоя свобода сводится лишь к этому? Уж очень весела ты, есть у тебя что-то, кроме свободы?

– Ваше величество обещали начать признания.

– Опять «ваше величество»! Послушай, Анриетта, мы поссоримся! Разве ты забыла наш уговор?

– Нет. «Быть к вам почтительной на людях и твоей безрассудной поверенной с глазу на глаз». Не так ли, мадам? Не так ли, Маргарита?

– Да, да! – ответила с улыбкой королева.

– Никаких родовых споров, никакого коварства в любви; все честно, благородно, откровенно; словом, оборонительный и наступательный союз, имеющий единственную цель: искать и на лету хватать ту мимолетность, которая зовется счастьем, если оно для нас найдется.

– Прекрасно, моя герцогиня! Именно так! И в знак возобновления нашего договора поцелуй меня.

И две прелестные женщины, одна – бледная, охваченная грустью; другая – розовая, белокурая и радостная, красиво наклонили друг к другу свои головки и так же крепко соединили свои губки, как и мысли.

– Так, значит, есть что-то новое? – спросила герцогиня, жадно и с любопытством смотря на Маргариту.

– Разве мало новостей принесли эти последние два дня?

– Ах! Я говорю о любви, а не о политике. Когда нам будет столько лет, сколько мадам Екатерине, тогда и мы займемся политикой. Но нам, красавица королева, по двадцати лет, поговорим же о другом. Слушай, ты замужем по-настоящему?

– За кем? – смеясь, спросила Маргарита.

– Ох, ты успокоила меня!

– Знаешь, Анриетта, то, что успокоило тебя, меня приводит в ужас. Мне не миновать быть замужем по-настоящему.

– Когда же?

– Завтра.

– Вот так так! Правда? Бедная подружка! И это так необходимо?

– Совершенно.

– Дьявольщина, как говорит один мой знакомый. Это очень грустно.

– У тебя есть знакомый, который говорит «дьявольщина»? – спросила Маргарита.

– Да.

– А кто он такой?

– Ты все расспрашиваешь меня, а ведь рассказывать должна ты. Кончай свое, тогда начну я.

– В двух словах вот что: король Наваррский влюблен в другую, а мною не интересуется. Я ни в кого не влюблена, но не хочу принадлежать и ему. А между тем необходимо нам обоим изменить свое представление о нашем браке или, по крайней мере, сделать вид, что мы его изменили. Срок для этого – завтрашнее утро.

– Что ж тут трудного?! Перемени твое представление, и – уж будь уверена! – свое он переменит!

– Вот в том-то и трудность, что мне меньше чем когда-либо хотелось бы менять свое.

– Надеюсь, это только в отношении мужа?

– Анриетта, меня тревожит совесть.

– В каком смысле?

– В религиозном. Ты делаешь различие между католиками и гугенотами?

– В политике?

– Да.

– Конечно.

– А в любви?

– Милый друг, мы, женщины, до такой степени язычницы в этом вопросе, что допускаем любые секты и поклоняемся нескольким богам.

– В одном-едином, не так ли?

– Да, да, – ответила герцогиня с чувственным огоньком в глазах, – в том боге, у которого повязка на глазах, на боку колчан, а за спиною крылья и кого зовут Амур, Эрос, Купидон. Дьявольщина! Да здравствует служение ему!

– Однако у тебя очень своеобразный способ ему служить: ты швыряешь камнями в головы гугенотов.

– Будем поступать хорошо, а там пусть себе болтают, что хотят. Ах, Маргарита! Как извращаются и лучшие понятия, и лучшие поступки в устах толпы!

– Толпы?! Но, помнится, тебя-то расхваливал мой брат Карл?

– Твой брат Карл, Маргарита, страстный охотник, целыми днями трубит в рог и от этого очень похудел… Я не принимаю даже его похвал. Кроме того, я же дала ответ твоему брату Карлу… Ты разве не слыхала?

– Нет, ты говорила слишком тихо.

– Тем лучше, мне придется больше рассказать тебе… Да, Маргарита! А где конец твоих признаний?

– Дело в том… в том…

– В чем?

– В том, что если твой камень, о котором говорил брат мой Карл, имел политическое значение, то я лучше воздержусь, – смеясь, ответила королева.

– Ясно! – воскликнула Анриетта. – Ты избрала себе гугенота. Тогда, чтобы успокоить твою совесть, я обещаю тебе в следующий раз избрать своим любовником гугенота.

– Ага! Как видно, на этот раз ты избрала католика?

– Дьявольщина! – воскликнула герцогиня.

– Ладно! Ладно! Все понятно.

– А каков наш гугенот?

– Его я не избирала, этот молодой человек для меня ничто и, вероятно, никогда ничем не будет.

– Но это не причина, чтобы не рассказать мне о нем. Ты знаешь, как я любопытна. А все-таки, каков же он?

– Несчастный молодой человек, красивый, как Нисос Бенвенуто Челлини, укрылся у меня, спасаясь от убийц.

– Ха-ха-ха! А ты сама его чуть-чуть не поманила?

– Бедный юноша! Не смейся, Анриетта, в эту минуту он еще находится между жизнью и смертью.

– Он болен?

– Тяжело ранен.

– Но раненый гугенот в теперешние времена – большая обуза! И что ты делаешь с этим раненым гугенотом, который для тебя ничто и никогда ничем не будет?

– Я его прячу у себя в кабинете и хочу спасти.

– Он красив, он молод, он ранен; ты его прячешь у себя в кабинете, ты хочешь его спасти. Тогда твой гугенот будет крайне неблагодарным человеком, если не проявит большой признательности!

– Он ее уже проявляет; боюсь только… не больше ли, чем мне хотелось бы.

– А этот бедный молодой человек… тебя интересует?

– Только по человечности.

– Ох уж эта человечность! Бедняжка королева, вот эта добродетель и губит нас, женщин!

– Да, ты понимаешь – ведь каждую минуту могут войти ко мне и король, и герцог Алансонский, и моя мать, и, наконец, мой муж!

– Ты хочешь попросить меня, чтобы я приютила у себя твоего гугенотика, пока он болен, а когда он выздоровеет, вернуть его тебе, не так ли?

– Насмешница! Нет, клянусь тебе, что я не преследую такой далекой цели, – ответила Маргарита. – Но если бы ты нашла возможность спрятать у себя несчастного юношу, если бы ты могла сохранить ему жизнь, которую я спасла, то, конечно, я была бы искренне признательна тебе. В доме Гизов ты свободна, за тобой не подсматривают ни муж, ни деверь, а кроме того, за твоей комнатой, куда, к счастью для тебя, никто не имеет права входа, есть кабинет вроде моего. Так дай мне на время этот кабинет для моего гугенота; когда он выздоровеет, ты отворишь клетку, и птичка улетит.

– Милая королева, есть одно затруднение: клетка занята.

– Как? Значит, ты тоже спасла кого-нибудь?

– Об этом-то я и говорила твоему брату Карлу.

– А-а, понимаю – вот почему ты говорила тихо, так, что я не слышала.

– Послушай, Маргарита, это замечательное приключение, не менее прекрасное, не менее поэтичное, чем твое. Когда я оставила тебе шестерых телохранителей, а с шестью остальными отправилась в дом Гизов, я видела, как поджигали и грабили один дом, отделенный от дома моего деверя только улицей Катр-Фис. Вхожу к себе в дом, вдруг слышу женские крики и мужскую ругань. Выбегаю на балкон, и прежде всего мне бросается в глаза шпага, своим сверканием, казалось, озарявшая всю сцену. Я залюбовалась этим неистовым клинком: люблю красивое!.. Затем, естественно, стараюсь разглядеть и руку, приводящую в движение клинок, и того, кому принадлежит сама рука. Гляжу по направлению криков и стука шпаг и вижу наконец мужчину… героя, своего рода Аякса, сына Теламона, слышу его голос – голос Стентора, прихожу в восхищение, вся трепещу, вздрагиваю при каждом угрожающем ему ударе, при каждом его выпаде. Четверть часа я испытывала такое волнение, какого, поверишь ли, я не чувствовала никогда, – я даже не думала, что оно вообще возможно. Я стояла молча, затаив дыхание, забыв себя, как вдруг герой мой скрылся.

– Как это случилось?

– На него свалился камень, брошенный в него какой-то старухой; тогда, подобно Киру, я обрела голос и закричала: «Ко мне! На помощь!» Прибежали мои телохранители, подхватили его, подняли и перенесли в ту комнату, которую ты просишь для твоего питомца.

– Увы! Я понимаю тебя, Анриетта, и тем больше, что твое приключение почти такое же, как мое.

– С той только разницею, моя королева, что я слуга моего короля и моей религии и мне не нужно куда-то прятать моего Аннибала де Коконнаса.

– Его зовут Аннибал де Коконнас? – повторила Маргарита и расхохоталась.

– Грозное имя, не правда ли? – сказала Анриетта. – И тот, кто носит это имя, его достоин. Какой боец, дьявольщина! И сколько крови пролил! Надень свою маску, милая королева, – вот и наш дом.

– Зачем же маска?

– Затем, что я хочу показать тебе моего героя.

– Он красив?

– Во время битвы он мне казался бесподобным. Правда, то было ночью, в зареве пожарищ. Сегодня утром, при дневном свете, должна признаться, он показался мне похуже. Тем не менее думаю, что он тебе понравится.

– Итак, моему подопечному отказывают в доме Гизов. Очень жаль, потому что дом Гизов – самое последнее место, где вздумают разыскивать гугенотов.

– Нисколько не отказывают: сегодня же вечером я велю перенести его сюда; один будет лежать в правой части комнаты, а другой – в левой.

– Но если они узнают, что один из них протестант, а другой католик, они съедят друг друга.

– О, этого можно не опасаться. Коконнас получил в лицо такой удар, что почти ничего не видит, а у твоего гугенота такая рана в грудь, что он почти не может двигаться… а кроме того, внуши ему не говорить на темы о религии, и все пойдет как нельзя лучше!

– Да будет так!

– Решено! Теперь войдем в дом.

– Благодарю, – сказала Маргарита, пожимая руку своей приятельницы.

– Здесь, мадам, вы будете опять вашим величеством, – предупредила герцогиня Невэрская, – и разрешите мне принять вас в доме Гизов, как это подобает по отношению к королеве Наваррской.

И герцогиня, сойдя с носилок, почти стала на одно колено, чтобы помочь выйти Маргарите, потом, указав рукой на двери в дом, охраняемые двумя часовыми с аркебузами, последовала сзади в нескольких шагах от королевы, которая величественно шествовала впереди герцогини, сохранявшей смиренный вид все время, пока они были на виду у всех. Придя к себе в комнату, она затворила дверь и позвала свою камеристку, очень подвижную сицилианку.

– Мика, – обратилась она к ней по-итальянски, – как здоровье графа?

– Все лучше и лучше, – ответила камеристка.

– А что он делает?

– Думаю, что сейчас он закусывает.

– Это хорошо, – сказала Маргарита, – раз вернулся аппетит, то это добрый признак.

– Ах, правда, я ведь и забыла, что ты ученица Амбруаза Паре! Ступай, Мика.

– Ты выгоняешь ее?

– Да, пусть сторожит нас.

Мика вышла.

– Теперь, – обратилась герцогиня к Маргарите, – ты сама войдешь к нему или пригласить его сюда?

– Ни то, ни другое – я хочу посмотреть на него, но невидимкой.

– Так что же? На тебе будет маска!

– Он может потом узнать меня по волосам, по рукам, по украшениям…

– О, до чего стала осторожна милая королева с тех пор, как вышла замуж!

Маргарита улыбнулась.

– Тогда… есть только один способ, – продолжала герцогиня.

– Какой?

– Посмотреть на него в замочную скважину.

– Хорошо, веди меня.

Герцогиня взяла Маргариту за руку и повела ее к двери, завешанной ковром, затем встала на одно колено и приложила глаз к замочной скважине.

– Отлично, – сказала герцогиня, – он сидит за столом и лицом к нам. Иди смотри.

Королева Маргарита заняла место своей приятельницы и тоже приложила глаз к замочной скважине. Коконнас, как и говорила герцогиня, сидел за столом, уставленным всякими яствами, и, несмотря на свои раны, отдавал им должную честь.

– Ах, боже мой! – воскликнула Маргарита, отстраняясь.

– Что такое? – спросила герцогиня удивленно.

– Невероятно! Нет!.. Да! Клянусь душой, это тот самый!

– Какой «тот самый»?

– Тс-с! – прошептала Маргарита, поднимаясь и хватая за руку герцогиню. – Тот самый, который хотел убить моего гугенота, ворвался за ним ко мне в комнату и на моих глазах ударил его шпагой! Какое счастье, Анриетта, что он не видел меня здесь!

– Значит, ты видела его в бою? Не правда ли, он прекрасен?

– Не знаю, – ответила Маргарита, – я смотрела только на того, кого он преследовал.

– А как зовут того гугенота, которого он преследовал?

– Ты своему католику не скажешь его имени?

– Нет, даю слово.

– Лерак де Ла Моль.

– Но теперь каков он, по-твоему?

– Месье де Ла Моль?

– Нет, месье Коконнас.

– Как тебе сказать? – ответила Маргарита. – По-моему…

Она остановилась.

– Ну, ну, – настаивала герцогиня, – как видно, ты сердишься на него за то, что он ранил твоего гугенота?

– Мне кажется, – смеясь, ответила Маргарита, – что мой гугенот в долгу не остался, и такой рубец, какой он оставил твоему под глазом…

– Значит, они квиты, и мы можем их примирить! Присылай своего раненого ко мне.

– Не теперь, а попозже.

– Когда же?

– Когда ты своего католика переведешь в другую комнату.

– В какую же?

Маргарита только взглянула на свою приятельницу, не сказав ни слова, герцогиня тоже посмотрела на Маргариту и рассмеялась.

– Ну хорошо! – сказала герцогиня. – Итак, союз! Более тесный, чем когда-либо.

– Искренняя дружба и навсегда! – ответила королева.

– Какой же наш пароль, наш условный знак – на случай, если мы понадобимся друг другу?

– Тройное имя твоего триединого бога: Eros – Cupido – Amor.

Приятельницы еще раз расцеловались, в двадцатый раз пожали друг другу руки и расстались.

III. Ключи открывают не только те двери, для которых сделаны

Возвратясь в Лувр, королева Наваррская застала Жийону в большом волнении. Пока отсутствовала королева, приходила мадам де Сов и оставила ключ, который прислала ей королева-мать. Ключ был от комнаты, где находился в заключении Генрих Наваррский. Было ясно, что королеве-матери зачем-то нужно, чтобы Беарнец провел ночь у мадам де Сов.

Маргарита, взяв ключ и вертя его в руках, продумала каждое слово из письма мадам де Сов, взвесила значение каждой буквы и наконец как будто разгадала замысел Екатерины.

Она взяла перо, обмакнула в чернила и написала:

«Сегодня вечером не ходите к мадам де Сов, а будьте у королевы Наваррской.

Маргарита».

Потом свернула бумажку в трубочку, всунула ее в полую часть ключа и приказала Жийоне, как только стемнеет, подсунуть этот ключ узнику под дверь.

Покончив с этим, Маргарита подумала о раненом, заперла все двери, вошла в кабинет и, к своему великому удивлению, застала Ла Моля одетого в свое продранное, испачканное кровью платье.

Увидев ее, он сделал попытку встать, но зашатался, не смог удержаться на ногах и упал на софу, превращенную в кровать.

– Месье, что это такое? Почему вы так плохо выполняете назначения вашего врача? – спросила Маргарита. – Я предписала вам покой, а вы, вместо того чтобы слушаться меня, делаете все наоборот!

– Мадам, – сказала Жийона, – я не виновата. Я просила, умоляла графа не делать этого, а он мне заявил, что не останется ни часа дольше в Лувре.

– Уйти из Лувра?! – сказала Маргарита, глядя с изумлением на молодого человека, потупившего глаза. – Да это немыслимо! Вы не можете ходить, вы бледны, у вас нет сил, дрожат колени, из раны шла кровь еще сегодня утром!..

– Мадам! Так же горячо, как я вчера благодарил ваше величество за то, что вы дали мне убежище, так же горячо молю вас разрешить мне уйти сегодня.

– Я даже не знаю, как назвать такое безрассудное решение, – ответила изумленная королева, – это хуже, чем неблагодарность!

– О мадам! – воскликнул Ла Моль, умоляюще складывая руки. – Не обвиняйте меня в неблагодарности! Чувство признательности к вам я сохраню на всю жизнь!

– Значит, ненадолго! – сказала Маргарита, тронутая искренностью, звучавшей в его словах. – Или ваши раны откроются – и вы умрете от потери крови, или же в вас признают гугенота – и вы не сделаете ста шагов по улице, как вас убьют!

– И все-таки я должен уйти из Лувра, – прошептал Ла Моль.

– Должны?! – повторила Маргарита, глядя на него ясным, глубоким взглядом; затем, слегка побледнев, сказала: – Да! Да! Понимаю! Извините, месье! У вас, конечно, есть за стенами Лувра женщина, которую ваше отсутствие мучительно тревожит. Это справедливо, это естественно, я это понимаю. Почему же вы сразу не сказали… или, вернее, как я сама не подумала об этом?! Долг хозяина – оберегать чувства своего гостя так же, как и лечить его раны; ухаживать за его душой так же, как за телом.

– Увы, мадам, вы далеки от истины, – ответил Ла Моль. – Я почти одинок на свете и совсем одинок в Париже, где меня никто не знает. В этом городе первый человек, с которым я заговорил, был тот, кто пытался убить меня, а первая женщина, которая со мной заговорила, были вы, ваше величество.

– Тогда почему же вы хотите уйти? – в недоумении спросила Маргарита.

– Потому, что прошлую ночь ваше величество совсем не спали, и потому, что этой ночью…

Маргарита покраснела.

– Жийона, – сказала она, – уже темнеет, я думаю, что время отнести ключ.

Жийона улыбнулась и вышла.

– Но если вы в Париже одиноки, без друзей, что же будете вы делать? – спросила Маргарита.

– У меня будет много друзей. Когда за мной гнались, я вспомнил о своей матери – она была католичка; мне чудилось, что она летит впереди меня по пути в Лувр и держит в руке крест; тогда я дал обет принять вероисповедание моей матери, если господь сохранит мне жизнь. Господь сделал больше, чем спас мне жизнь: он послал мне такого ангела, чтоб я полюбил жизнь.

– Но вы не можете ходить, вы не пройдете и ста шагов, как упадете в обморок.

– Мадам, сегодня я пробовал ходить по кабинету; правда, хожу я медленно и ходить мне тяжело, но только бы дойти до Луврской площади, а там – будь что будет!

Маргарита, подперев голову рукой, крепко задумалась.

– А почему вы не говорите больше о короле Наваррском? – спросила она с определенной целью. – Что же, с желанием переменить вероисповедание у вас пропало и желание служить королю Наваррскому?

– Мадам, вы коснулись действительной причины, почему я хочу уйти… Я знаю, что королю Наваррскому грозит великая опасность, и всего вашего значения как принцессы крови едва ли хватит, чтобы спасти ему жизнь.

– Что такое, месье? Что это значит? – спросила королева. – О какой опасности вы говорите?

– Мадам, – нерешительно отвечал Ла Моль, – в том кабинете, где меня поместили, слышно все.

«Верно, – подумала королева, – то же самое говорил мне и герцог Гиз».

– Так что же вы слышали? – спросила она громко.

– Прежде всего – разговор вашего величества с вашим братом сегодня утром.

– С Франсуа? – краснея, воскликнула королева.

– Да, с герцогом Алансонским. Затем, когда вас не было, – разговор мадемуазель Жийоны с мадам де Сов.

– Так эти два разговора…

– Да, мадам! Вы замужем всего неделю, вы любите своего супруга. И вслед за герцогом Алансонским и мадам де Сов придет ваш муж. Он будет поверять вам свои тайны. А я не должен их слышать; я был бы лишний… я не могу, не должен… и прежде всего я не хочу быть лишним!

Тон, которым были произнесены эти слова, дрожь в голосе и смущенный вид юноши явились внезапным откровением для Маргариты.

– Так! Значит, из кабинета вы слышали все, что говорилось в этой комнате?

– Да, мадам.

– И чтобы ничего больше не слышать, вы хотите уйти сегодня вечером или сегодня ночью?

– Сейчас, мадам! Если ваше величество милостиво разрешите мне уйти.

– Бедный ребенок! – сказала Маргарита тоном ласкового сострадания.

Удивленный таким участливым ответом вместо ожидаемой отповеди, Ла Моль робко поднял голову; глаза его встретились с глазами Маргариты, и, точно притянутый какой-то магнетической силой, он был уже не в состоянии оторваться от ясного, глубокого взгляда, а королева откинулась на спинку кресла и наслаждалась тем, что, сидя в полумраке за спущенной ковровой занавеской, могла свободно читать в душе Ла Моля и не выдавать себя ничем.

– Значит, вы считаете себя неспособным хранить тайну? – мягко спросила королева.

– Мадам, у меня жалкий характер, – ответил Ла Моль, – я не уверен в самом себе и не выношу чужого счастья.

– Но чьего же счастья? – спросила, улыбаясь, королева. – Ах да! Счастья короля Наваррского! Бедный Генрих!

– Вот видите, мадам, он счастлив! – воскликнул Ла Моль.

– Счастлив?..

– Да, потому что ваше величество его жалеет.

Маргарита теребила в руках шелковый кошелек и выдергивала из него ниточки шитого золотом узора.

– Итак, вы не хотите видеться с королем Наваррским, – сказала она. – Это ваше твердое решение?

– Боюсь, что теперь я буду в тягость его величеству…

– А с моим братом, герцогом Алансонским?

– С герцогом Алансонским?! – воскликнул Ла Моль. – О нет! Нет, мадам! С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!

– Почему же? – спросила королева, взволнованная до такой степени, что голос ее почти дрожал.

– Потому что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число друзей герцога Алансонского и герцога Гиза.

На этот раз потупила глаза королева, чувствуя, как это неожиданное заключение глубоко отозвалось в ее сердце; она сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля. В эту минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона тоже взглядом дала понять, что ей удалось передать ключ королю Наваррскому.

– Месье де Ла Моль горд, – сказала Маргарита, – и я не решаюсь сделать ему одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.

Ла Моль встал, сделал шаг к королеве и хотел склониться перед ней в знак готовности повиноваться, но от сильной, острой боли у него выступили слезы, и он, чувствуя, что вот-вот упадет, схватился за стенной ковер, чтоб удержаться на ногах.

– Вот видите, – воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, – вот видите, что я вам еще нужна!

Едва заметно шевеля губами, он прошептал:

– О да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу!

В это мгновение послышались три удара в дверь.

– Мадам, вы слышите? – испуганно спросила Жийона.

– Уже! – прошептала королева.

– Отпереть?

– Подожди. Это может быть король Наваррский.

– О мадам! – воскликнул Ла Моль, которому слова Маргариты придали силы, хотя она произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна Жийона. – Мадам, молю вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной! Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда я буду говорить! А когда я заговорю, то, надеюсь, вы сами меня выгоните.

– Замолчите, несчастный! – сказала королева, находя неизъяснимое очарование в этих упреках молодого человека. – Замолчите сейчас же!

– Мадам, повторяю: из этого кабинета слышно все, – продолжал Ла Моль, не услышав в тоне королевы той строгости, какой он ожидал. – Не дайте мне умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!

– Молчите! Молчите! – приказала королева.

– Как вы безжалостны, мадам! Вы не хотите ничего слушать, не хотите ничего понять. Поймите же, что я люблю вас!..

– Молчите, вам говорят! – прервала его королева, закрыв ему рот своей теплой душистой ладонью.

Ла Моль прижал ее к своим губам.

– Все-таки… – прошептал он.

– Все-таки замолчите, ребенок! Это еще что за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?

Затем Маргарита выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь трепетными руками сдержать биение сердца.

– Жийона, отвори! – сказала Маргарита.

Жийона вышла, и мгновение спустя из-за дверной занавески показалось хитрое, умное и немного встревоженное лицо короля Наваррского.

– Вы вызывали меня, мадам? – спросил король Наваррский Маргариту.

– Да! Ваше величество получили мое письмо?

– Получил, и, должен признаться, не без удивления, – ответил Генрих, оглядываясь с некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.

– И не без тревоги, не правда ли?

– Сознаюсь, мадам. Однако, несмотря на то что я окружен беспощадными врагами и еще более опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие – это было в вечер нашей свадьбы; и как в другой раз в них засияла звезда мужества – это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.

– Итак, месье? – спросила, улыбаясь, Маргарита своего мужа, видимо, старавшегося проникнуть в ее душу.

– Итак, мадам, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам, тотчас сказал себе: безоружному узнику, королю Наваррскому, оставшемуся без друзей, нет другого средства погибнуть с блеском, смертью достопамятной, как умереть от предательства собственной жены, и я пришел.

– Сир, вы будете говорить по-другому, – ответила Маргарита, – когда узнаете, что все происходящее в данную минуту – дело рук женщины, которая вас любит и… которую любите вы.

В ответ на эти слова Генрих Наваррский чуть не попятился, и его серые проницательные глаза взглянули из-под черных бровей на Маргариту вопросительно и с любопытством.

– О, успокойтесь, сир! – сказала, улыбаясь, королева. – Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина – я.

– Однако, мадам, ведь вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?

– Да, я признаю, что это почерк мой, не отрицаю и того, что эта записка от меня. А ключ – это уж другое дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем дойти до вас, он побывал в руках четырех женщин.

– Четырех?! – изумленно воскликнул Генрих.

– Да, четырех, – сказала королева. – В руках королевы-матери, мадам де Сов, Жийоны и моих.

Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.

– Давайте говорить серьезно и прежде всего откровенно, – сказала Маргарита. – Сегодня пронесся слух, что ваше величество дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Так ли это?

– Слух этот неверен, мадам, я еще не давал согласия.

– Но вы уже решились?

– Вернее, я обдумываю этот вопрос. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Есть вещи, которые стоят католической обедни.

– И в числе этих вещей – жизнь, не правда ли?

Генрих не удержался от улыбки.

– Сир, вы не договариваете вашей мысли! – продолжала Маргарита.

– Я не могу говорить все своим союзникам, а мы, как вам известно, пока только союзники. Если бы вы были и союзницей… и…

– И женой, хотите вы сказать, да?

– Да, и женой.

– Тогда бы?

– Тогда, пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, каким меня считают… Теперь я должен быть доволен, если сохраню жизнь.

Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.

– И вы уверены, что этого достигнете? – спросила она.

– Более или менее, – ответил Генрих. – Вы знаете, мадам, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным ни в чем.

– Но верно то, – подтвердила Маргарита, – что вы, ваше величество, обнаруживаете такую умеренность и такое бескорыстие в своих делах, что, отказавшись от короны, отказавшись и от веры, вы, вероятно, откажетесь, на что некоторые надеются, и от своего союза с французской принцессой.

В эти слова было вложено такое глубокое значение, что Генрих вздрогнул, но мгновенно подавил свое волнение.

– Мадам, соблаговолите припомнить, что в данную минуту я не обладаю свободой воли. Следовательно, я поступлю так, как мне прикажет король Французский. Если бы в таком вопросе, где дело идет ни много ни мало как о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, спросили моего мнения, я предпочел бы не строить своего будущего на правах нашего насильственного брака, а запрятать себя в какой-нибудь замок и охотиться или в какой-нибудь монастырь и каяться в грехах.

Этот спокойный отказ от своих королевских прав, это отречение от мирских дел испугали Маргариту. Ей пришла мысль, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свою личную безопасность ей нельзя. Честолюбие заговорило в сердце молодой женщины или, вернее, молодой королевы, которая стояла настолько выше слабодушия обычной женщины, что не могла ему поддаться и поступиться чувством своего достоинства. Да и у каждой женщины, даже заурядной, когда она в действительности любит, любовь несовместима с унижением, потому что настоящая любовь тоже честолюбива.

– Ваше величество, как видно, – сказала Маргарита с насмешливым пренебрежением, – не очень верит в звезду, горящую над головой каждого монарха.

– Ах, я бы напрасно стал разыскивать свою звезду в такое время; ее закрыла грозовая туча, которая сейчас грохочет надо мной.

– А если женщина своим дыханием разгонит эту тучу и покажет вам вашу звезду более блестящей, чем это было раньше?

– Это очень трудно, – ответил Генрих.

– Вы отрицаете самое существование такой женщины?

– Нет, я только отрицаю ее силу.

– Вы разумеете – ее волю?

– Я сказал – силу и повторяю это. Женщина только тогда по-настоящему сильна, когда любовь и личный интерес действуют в ней с равной силой; когда же ею движет только одно из этих чувств, то женщина так же уязвима, как Ахиллес. А если я не заблуждаюсь, то на любовь данной женщины я лично не могу рассчитывать?

Маргарита промолчала.

– Послушайте, – продолжал Генрих Наваррский, – при последнем ударе колокола на Сен-Жермен-Л’Озеруа вы, вероятно, стали думать о том, как вам отвоевать себе свободу, которую другие сделали залогом истребления моих сторонников. Мне же пришлось думать, как спасти собственную жизнь. Это было самым важным… Я отлично сознаю, что Наварра потеряна для нас, но Наварра – пустяки в сравнении со свободой, вернувшей вам возможность говорить громко в вашей комнате, а вы не смели это делать в те времена, когда вас кто-то подслушивал из кабинета.

Несмотря на напряженное раздумье, Маргарита невольно улыбнулась. Король Наваррский встал с места, собираясь уходить, так как был двенадцатый час ночи и в Лувре все уже спали или, во всяком случае, делали вид, что спят.

Генрих Наваррский сделал три шага к входной двери, но вдруг остановился, как будто вспомнив лишь сейчас то обстоятельство, которое и привело его сюда.

– Да! Вы, может быть, хотели что-нибудь сказать мне, – спросил Генрих, – или вы только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за ту отсрочку, которую вчера дало мне ваше мужественное появление в Оружейной палате короля? Не отрицаю, что это было очень кстати, и вы, как некая античная богиня, спустились на место действия в самую нужную минуту, чтобы спасти мне жизнь.