Текст книги "Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы"

В 1754 г., через два года после того, как парижская эпидемия оспы едва не унесла на тот свет старшего сына короля, математик и специалист в нескольких других областях науки Шарль-Мари де ла Кондамин выступил в Париже на заседании Королевской академии наук с обращением в поддержку прививочного метода. Это обращение стало важной вехой в развитии науки[84]84
  La Condamine, C–M. de. Discourse on Inoculation, p. 50.


[Закрыть]. Он заявил, что оспа (которая, как он полагал, вызывается «семенами», разносимыми кровью) распространилась практически повсеместно: этот недуг подобен быстрой и глубокой реке, которую почти каждый неминуемо должен рано или поздно пересечь, и каждый седьмой путник лишается жизни в попытке доплыть до другого берега. Прививочный метод, применение которого он лично наблюдал во время экспедиций в Перу и Константинополь, – даруемая самим Богом лодка, позволяющая преодолеть бурные воды и спасающая 99 жизней из каждых 100 (как явствовало из статистики, собранной Джурином). Ученый признавал, что процесс все-таки сопряжен с некоторым риском, но и закон, и разум оправдывают желание любящего отца добровольно подвергнуть своего сына ограниченной опасности, дабы уберечь его от опасности гораздо большей. Промежуточного варианта здесь не существует.

«Если предрассудки не совсем еще погасили свет разума в душе такого отца, если он любит своего сына просвещенной любовью, он не станет медлить ни мгновения, – заявил де ла Кондамин своим слушателям, которые внимали ему как зачарованные. – Это вопрос не морали, а расчета. Зачем бы нам устраивать дело совести из проблемы арифметической?» В лекционном зале эта риторика звучала убедительно, хотя на практике такое «расчетливое родительство» по сей день остается невозможным. Более того, в те времена холодные истины анонимизированной статистики казались невероятно далекими от эмоциональной реальности родительства, когда защита младенца от болезни означала готовность подставить его под лезвие ланцета, кишащее живыми вирусами.

Сам де ла Кондамин не испытывал подобных сомнений. Он заявлял, что родительская любовь, выражаемая разумно, вся сводится к уравновешиванию риска, подобно тому как люди ежедневно взвешивают меньшие опасности, например связанные с долгими путешествиями, охотой или игрой в крикет. Прививка, утверждал он, резко повышает наши шансы в «навязанной нам лотерее» оспы – роковом розыгрыше билетов, в котором принимает участие всякий, причем каждый год многие «вытягивают Смерть». Теперь же число билетов наконец можно будет уменьшить, и в скором времени роковой листок станет вытягивать лишь один человек из тысячи.

Стремясь найти поддержку своего дела в личных чувствах людей, де ла Кондамин обратился к мотиву, по-прежнему редко затрагивавшемуся в Британии в связи с прививкой: он заговорил о национальных интересах. Англичане, «нация мудрая и ученая, наши соседи и соперники», приручили «минотавра» оспы, тогда как французы остаются лишь праздными зрителями этого процесса. Де ла Кондамин громогласно возмущался: отказавшись последовать примеру англичан и перенять метод оспенной прививки еще в 1723 г., Франция потеряла почти полмиллиона жизней – «из-за нашего невежества, наших предрассудков, нашего равнодушия к благу человечества. Теперь мы явно вынуждены признать, что мы не философы и не патриоты». Его доводы в пользу прививки опирались не только на идею спасения возлюбленных чад того или иного отдельного человека – он объяснял, что эта практика еще и сохраняет население ради блага государства. Поскольку рабочая сила имеет важнейшее значение для повышения богатства страны и развития ее торговли (а именно в этом состояла меркантильная цель Франции и ее соседей по Европе), экономические интересы государства требуют, чтобы оно улучшало здоровье своих граждан и наращивало их численность, поэтому правительства должны официально разрешить прививки. Де ла Кондамин едва не призвал к обязательности этой процедуры. В заключение он провозгласил: «Во всех делах, касающихся общественного благосостояния, всякая мыслящая нация обязана просвещать тех, кто способен воспринимать свет, и своим авторитетом вести за собой толпу тех, кого не убедить посредством фактов».

Это цветистое обращение, с энтузиазмом встреченное Академией и широко разошедшееся в печати, всколыхнуло новый интерес к прививкам среди великосветских семейств Франции и множества других европейских стран. В 1756 г. герцог Орлеанский, принц из династии Бурбонов, ввел новую моду в парижских аристократических кругах, пригласив знаменитого женевского врача Теодора Троншена (шести футов ростом, «красивого, как Аполлон», если верить его пациенту Вольтеру) привить двух своих детей. Троншен, который позже напишет для Encyclopédie пространный очерк во славу прививок, вскоре сделался в Париже темой для светских бесед, как сообщал писатель и его собрат-энциклопедист Фридрих Мельхиор Гримм: «Все наши дамы стремятся к нему за советом; двери его дома вечно осаждаемы жаждущими, а улицу, где он проживает, заполонили экипажи и коляски, точно в увеселительном районе»[85]85
  Taschereau, J.-A., Chaudé, A., Meister, J.-H., von Grimm, F., Melchior, F. and Diderot, D. Correspondance littéraire, philosophique et critique de Grimm et de Diderot, depuis 1753 jusqu'en 1790. Paris: Furne, 1829, p. 460.


[Закрыть]. Вольтер написал первое из своих нескольких поэтических приношений, посвященных врачу и пациенту, уподобляя этот медицинский прорыв открытию Ньютоном законов Вселенной (и заодно напоминая читателям, что он, Вольтер, стал одним из первых, кто получил прививку). Модельеры создавали bonnets à l'inoculation [ «прививочные чепцы»] – головные уборы на тему оспы, с лентами, испещренными красными пятнами, – и tronchines [ «троншены»], свободные домашние платья, которые врачи рекомендовали аристократкам, ведущим малоподвижный образ жизни, чтобы те больше занимались физическими упражнениями. Среди титулованных семейств континентальной Европы сила французского монаршего примера и моды начинала побеждать даже там, где отказывались прислушиваться к доводам разума. В 1759 г. герцогиня Саксен-Готская, сообщая Вольтеру о прививке своих детей, писала: «Как вы видите, мы вполне следуем за последней модой и свободны от предрассудков»[86]86
  Correspondance de Frédéric II avec Louise-Dorothée de Saxe-Gotha (1740–1767), ed. M.-H. Cotoni. Oxford: Oxford University Press, 1999, p. 10. Луиза Доротея Саксен-Мейнингенская, в замужестве герцогиня Саксен-Гота-Альденбургская, интеллектуалка, страстно интересовавшаяся литературой и философией, регулярно переписывалась с Вольтером. Как полагают некоторые специалисты, этот обмен письмами (особенно по поводу философии оптимизма) нашел отражение в его сатирической повести «Кандид», которую позже прочла Екатерина Великая, приходя в себя после прививки: Dawson, D. In Search of the Real Pangloss: The Correspondence of Voltaire with the Duchess of Saxe-Gotha. Yale French Studies No. 71, Men/Women of Letters. New Haven: Yale University Press, 1986, pp. 93–112.


[Закрыть]. «Вы мудры во всем», – отвечал он.

Однако большинство – в том числе и медицинская элита – сохраняло недоверие к новой методике. Во Франции продолжали бушевать ожесточенные споры о сравнительных рисках натуральной и привитой оспы, и на их фоне появилось новое средство демонстрации преимущества прививочного метода – расчет вероятностей. Поощряемый де ла Кондамином, швейцарский математик и физик Даниил Бернулли применил изощренное математическое моделирование для ответа на один вопрос: следует ли разумному правительству выступать за всеобщую прививку для населения страны сразу после рождения, хотя эта процедура иногда оканчивается летальным исходом? В 1760 г., сделав новый шаг в науке (подобно тому, как до него поступили Неттлтон и Джурин), он представил Французской академии наук первую в мире, как полагают специалисты, эпидемиологическую модель инфекционного заболевания. С помощью сложной алгебраической формулы, которую Бернулли вывел самостоятельно, он рассчитал ожидаемую продолжительность жизни для различных возрастов, а затем учел фактор смертности от прививки и натуральной оспы. Он пришел к выводу: если прививать всех младенцев, то даже с учетом некоторой рискованности процедуры это в среднем удлинит жизнь гражданина на три года[87]87
  Bernoulli, D. An Attempt at a New Analysis of the Mortality Caused by Smallpox and of the Advantages of Inoculation to Prevent it. Histoire de l'Academie Royale des Sciences 1–45 (1760/1766).


[Закрыть]. На этом основании, заключал Бернулли, государство всегда заинтересовано в том, чтобы «всеми возможными способами благоприятствовать прививкам и защищать эту практику; точно так же и всякий отец семейства должен поступать применительно к своим чадам».

Как только вероятностный подход (в ту пору это была еще сравнительно новая ветвь математической теории) применили к прививкам, то тут же его попытались оспорить: в том же году, чуть позже, французский математик Жан д'Аламбер предостерег, что вопрос не следует сводить «к уравнениям и формулам»[88]88
  d'Alembert, J. le Rond. Onzième mémoire: sur l'application du calcul des probabilités à l'inoculation de la petite Vérole. Opuscules mathématiques. Paris: David, 1761, vol. II, pp. 26–46.


[Закрыть]. Он заявил: да, расчеты Бернулли убедительно и рационально показывают, что государство должно поддерживать прививочную практику, однако интересы государства не обязательно совпадают с интересами частных лиц, поэтому те и другие следует рассматривать по отдельности. Правительство может исходя из соображений разумности пожертвовать некоторыми жизнями, чтобы спасти другие, как оно поступает, скажем, во время войны; однако родитель всегда будет ставить на первое место защиту жизни своего ребенка. Д'Аламбер указывал также, что вероятности плохо отражают психологию риска. Большинство людей, особенно матери, думающие о своих детях, будут придавать больший вес непосредственной опасности (пусть и небольшой), проистекающей от прививки, чем преимуществу продления жизни ребенка на несколько лет когда-то в будущем.

Анджело Гатти, выдающийся итальянский врач, прививавший пациентов во Франции с использованием собственного пионерского упрощенного метода, также отвергал утверждение философов французской школы по поводу того, что чувствами можно управлять при помощи разума и математики[89]89
  Gatti, A. New Observations on Inoculation, trans. M. Maty. Dublin: John Exshaw, 1768.


[Закрыть]. Он говорил, что единственный способ сделать прививку повсеместной – добиться, чтобы она была безопасна. Гатти рекомендовал отказаться от изощренных медицинских и диетических подготовительных мер, которые, как он справедливо полагал, приносят пациентам больше вреда, чем пользы. Он замечал: «Пока процедура не сделается вполне безопасною, она никогда не сможет стать всеобщею; и для большинства будут иметь мало веса все исчисления, тщащиеся показать, что следует подвергнуть вас меньшему риску, дабы избежать большего»[90]90
  Ibid., p. 65.


[Закрыть]. Гатти дал великолепное лаконичное описание вечных недостатков статистики как средства индивидуального убеждения: «На человечество всегда будет сильнее влиять опасность нынешняя, пусть и ничтожно малая, нежели опасность гораздо более великая, однако ж отдаленная, притом и до некоторой степени неверная, т. е. могущая и миновать»[91]91
  Ibid.


[Закрыть].

Французские дискуссии по поводу прививок рождали новые идеи, подчас находившие широкий отклик в обществе, а также бесчисленные книги, брошюры, памфлеты, стихотворения и письма и даже революционные открытия в эпидемиологическом моделировании. Но за пределами аристократических кругов было больше дискуссий, чем реальных экспериментов. Математические аргументы оказались решающими для английских врачей, но медицинскую элиту Франции такие доводы не убедили – не в последнюю очередь из-за того, что Франция обладала лишь скудными количественными данными о своем собственном населении. В 1763 г., после еще одной эпидемии оспы и заявлений, что ее причина – заражения из-за прививок, парижский парламент (так назывался главный суд страны) взялся за дело. Он запретил делать прививки в пределах своей юрисдикции – к немалому гневу философов – и попросил медицинский и теологический факультеты Сорбонны сформулировать мнение по поводу безопасности этой практики.

Медицинский факультет приступил к работе первым, попросив врачей со всей Европы присылать ему письма на сей счет, но мнения сотрудников в результате все равно разделились примерно поровну, так что факультет выдал два противоположных отчета и в конце концов рекомендовал «терпимость». Прививки в стране продолжали делать без официального одобрения, но общественное отношение к ним во Франции переменилось в лучшую сторону лишь в 1774 г., после того как от оспы умер Людовик XV. Нового короля Людовика XVI и двух его братьев поспешно привили: французская королевская фамилия стала последней семьей царствующих монархов в Европе, принявших эту процедуру. Задержка вовсе не уменьшила возможность покрасоваться: Мария Антуанетта, супруга Людовика XVI, демонстрировала невероятно высокую напудренную прическу, получившую шуточное название pouf à l'inoculation [ «прививочный пуф»]; в нее было вплетено змеевидное украшение, олицетворявшее мощь медицины. Итальянский экономист Фердинандо Галиани писал в 1777 г.: «Одна смерть, вызванная оспой, стоит больше, чем все ученые труды де ла Кондамина»[92]92
  Галиани – мадам де Бельзунс (Неаполь), письмо, 27 сентября 1777 г., цит. по: Rusnock, A. Vital Accounts, p. 90.


[Закрыть].

Пока французы рассуждали о философском значении прививки, в Англии эта практика стремительно развивалась. К середине XVIII в. ее твердо поддержало медицинское сообщество страны и даже высшие церковные деятели. Оставались два сдерживающих фактора – общественное доверие и доступность процедуры. Бенджамин Пью, хирург, занимавшийся прививочной практикой в Челмсфорде (графство Эссекс), писал в The Gentleman's Magazine в 1753 г.: «Прививка – всеобщее благо; невзирая на то, что зависть обрушивает на нее столь могучие удары, она все же, к счастью для нашего королевства, с каждым днем распространяется все шире; в сих краях она весьма быстро охватывает и низшее сословие»[93]93
  The Gentleman's Magazine 23 (May 1753), pp. 216, 217, цит. по: Smith, J. R. The Speckled Monster. Смит отмечает также, что в провинции Пью являлся врачом-первопроходцем и в некоторых других отношениях: он разработал набор специальных искривленных хирургических щипцов, а кроме того, стал одним из первых пропагандистов диеты как способа сбросить вес.


[Закрыть]. Благодаря размыванию жестких границ, существовавших в медицинской сфере, доктора, хирурги и аптекари предлагали прививки, что расширяло диапазон цен и постепенно делало эту практику доступной для все большей части населения.

Среди таких хирургов оказался и Томас Димсдейл, позже писавший, что прививки составили «существенную долю» его работы, после того как он вернулся из армии и в 1746 г. женился во второй раз. Хотя унаследованное им состояние и приданое новой жены позволяли ему на несколько лет отойти от врачебной деятельности, вскоре у четы сильно разрослась семья, а с ней и заботы. Из десяти рожденных детей выжило семеро. Сюзанна, мать Томаса, оставила четкие указания: их следует воспитывать в квакерской вере. В своем завещании она писала:

Я не успокоюсь, пока не напомню тебе внимательнейшим образом следить, чтобы [твои дети] получали религиозное образование, ибо в этом, вне всякого сомнения, состоит твой долг; пекись также о том, чтобы холодность и безразличие не заняли места в твоей душе, пока ты будешь пытаться следовать требованиям той профессии, которой обучаешься; надеюсь, что ты проявишь подобную же заботу касательно своих чад[94]94
  Семейная коллекция Димсдейлов.


[Закрыть].

Несмотря на расхождения с хартфордским ежемесячным собранием квакеров, которому он теперь был подотчетен по месту проживания, насчет его «неблагопристойной практики» и безоглядного решения жениться на «посторонней» семья по-прежнему считала Томаса прилежным квакером, который должен и сам продолжать жить по заветам своей веры, и передать ее следующему поколению. Мэри, его первую жену, похоронили на кладбище Друзей в близлежащем городке Бишопс-Стортфорд – это позволяет предположить, что после его «отрешения» произошло примирение. Процветающая профессиональная карьера Томаса также во многом опиралась на его связи в квакерской среде: он сохранял дружеские отношения с доктором Джоном Фозергиллом, почтенным врачом и видным квакером, жившим в то время в Блумсбери и имевшим в Аптоне (графство Эссекс) второй дом с роскошным садом, который, по словам натуралиста Джозефа Бэнкса, во всей Европе уступал лишь знаменитым лондонским садам Кью. К 1768 г. Томас и Фозергилл стали попечителями больницы Святого Фомы, где они обучались за четыре десятка лет до этого.

В 1761 г. Томас получил в Абердинском королевском колледже диплом доктора-медика – квалификацию, которую тогда можно было купить у университета, даже ни разу не посетив его (впрочем, за него поручились два лондонских врача). Теперь он официально стал врачом, его профессиональный ранг отныне соответствовал его улучшившемуся социальному положению, и он мог запрашивать у богатых пациентов соответствующие гонорары. Хотя ему запретили полноценное членство в Королевском колледже врачей (для такого членства вопреки растущему недовольству по-прежнему требовался диплом Оксфорда или Кембриджа – тем самым отсекались претенденты, не принадлежащие к англиканской церкви), его приняли в эту элитную корпорацию в качестве «экстраординарного лиценциата», что давало ему официальное разрешение заниматься медицинской практикой за пределами Лондона. Два года спустя небольшую больницу-изолятор, получившую название «Чумной дом» и финансируемую благотворителями по подписке, выстроили на земле, примыкавшей к обширному саду при Порт-Хилл-хаусе, новом доме семьи в деревне Бенджео, совсем рядом с Хартфордом. Здесь Томас наконец мог безопасно лечить больных оспой из близлежащих приходов, а также пациентов побогаче, которых прививал в своем домашнем врачебном кабинете.

Томас на тот момент больше 20 лет практиковал прививочный метод и за все это время потерял лишь одного пациента – ребенка, умершего от лихорадки, которая, как он полагал, даже не была связана с оспой. Впрочем, он признавал, что в некоторых других случаях симптомы больных вызывали у него «немалую тревогу». Он был искусным врачом, однако его прививочная методика в целом оставалась традиционной и соответствовала принципам, разработанным в Англии, когда эта практика впервые появилась в стране: пациента готовили к прививке с помощью специальной диеты и лекарств (в том числе слабительных и рвотных); нитки, пропитанные оспенным гноем, вводились в разрез дюймовой длины; восстановление привитого пациента шло под наблюдением специалистов в «горячей» среде. Однако примерно в то же время, когда открылся «Чумной дом», до Томаса начали доходить вести о новой, гораздо более простой прививочной методике, перевернувшей все устоявшиеся теории. Методику разработал прививатель без всякой формальной медицинской квалификации – Дэниэл Саттон, работавший в Эссексе неподалеку от городка Тейдон-Гарнон, где некогда родился сам Томас. Саттон лечил тысячи пациентов (судя по всему, с огромным успехом) и зарабатывал больше премьер-министра.

Саттоновский метод произвел настоящую революцию в медицине – он навсегда повысил безопасность и доступность прививок. Несколько десятков лет различные врачи применяли вариации одной и той же дорогостоящей и несовершенной техники, но Саттон сумел отыскать ключ, который открыл эту практику для масс. Воспользовавшись своей пиратской деловой хваткой, изобретатель нового метода пустился сколачивать состояние.

Тайна Саттона дразнила и интриговала его соперников, которые не гнушались никакими средствами (и честными, и не очень), чтобы выведать подробности, но в итоге поразились простоте метода. Среди самых любопытных был Томас, со своей всегдашней скрупулезностью подвергший новую методику своим собственным «неоднократным испытаниям», дабы «привести сию практику еще на один шаг ближе к совершенству». А потом, в 1767 г., он совершил поступок, которого избегал его предприимчивый коллега, – он опубликовал свои находки. Томас писал: даже если метод не сумеет полностью «искоренить» оспу, он, по крайней мере, умерит ее смертоносную силу.

Его трактат под названием «Современный метод прививания оспы»{12}12
  В отечественной литературе встречается и перевод «Нынешний способ прививать оспу».


[Закрыть] мгновенно стал бестселлером (как мы выразились бы сегодня), выдержав семь изданий и позволив Томасу занять место ведущего мирового специалиста по прививкам. Кроме того, благодаря этому на него обратила внимание самая могущественная женщина XVIII в. – российская императрица Екатерина Великая.

Екатерина II верхом на коне Бриллианте. Портрет кисти Вигилиуса Эриксена, 1762 г.

3. Императрица

Средь всех виденных мною представительниц ее пола она – очаровательнейшая.

Томас Димсдейл[95]95
  Томас Димсдейл – Генри Николсу, письмо, 8 сентября 1768 г., семейная коллекция Димсдейлов.


[Закрыть]

Не прошло и двух недель после прибытия к царскому двору в Москве 14-летней немецкой принцессы Софии Фредерики Августы Ангальт-Цербстской – будущей российской императрицы Екатерины II, как она тяжело заболела. Одеваясь к обеду в присутствии матери Иоганны и великого князя Петра, наследника российского престола и своего будущего мужа, София внезапно упала. У нее начались сильный жар и мучительная боль в боку. Иоганна, отчаянно пытаясь спасти не только жизнь дочери, но и ее выгодный брак, настаивала, чтобы доктора лечили Софию от оспы, но, когда они предположили, что девочке следовало бы пустить кровь (веря, что откачивание некоторого ее количества собьет жар), мать отказалась наотрез. У нее имелись свои причины не доверять российским эскулапам: ее старший брат, дядя Софии, некогда умер в Петербурге от оспы, готовясь к помолвке с царствующей императрицей Елизаветой.

София страдала еще пять дней, прежде чем за дело взялась Елизавета, запретившая требовательной Иоганне, явно не питавшей сочувствия к дочери, находиться в комнате больной. Императрица позволила докторам сделать принцессе кровопускание. «Я оставалась между жизнью и смертью в течение двадцати семи дней, в продолжение которых мне пускали кровь шестнадцать раз и иногда по четыре раза в день», – позже вспоминала Екатерина[96]96
  The Memoirs of Catherine the Great, trans. M. Cruse and H. Hoogenboom, p. 11.


[Закрыть]. Выяснилось, что она была больна плевритом, причиной которого, по мнению докторов, стало то, что она среди ночи босиком расхаживала по холодной спальне, пытаясь освоить непростой русский язык. То теряя сознание, то вновь приходя в себя, принцесса отказалась принять протестантского пастора, придерживающегося лютеранской традиции, которой следовала ее семья. Вместо этого, к огромному восторгу императрицы, она попросила, чтобы к ней привели отца Симеона Теодорского, наставлявшего ее в православной вере, в которую она, заодно сменив имя, должна была перейти до вступления в брак с великим князем Петром. Наконец она начала выздоравливать. Все еще слабая после болезни и потери крови, юная принцесса лежала в своей комнате, притворяясь спящей. Зажмурившись, она внимательно прислушивалась к тому, о чем судачат фрейлины. Она узнала, что ее интриганка мать не в фаворе, зато ее собственная звезда уже восходит.

Екатерина изложила этот эпизод в своих подробных воспоминаниях, которые она втайне писала в три приема начиная примерно с 25-летнего возраста и почти до самой своей смерти в 67. Эти мемуары, откровенные, живописные, постоянно редактировавшиеся и корректировавшиеся, стали для нее одним из важнейших способов контроля над своим образом и формирования наследия как российской правительницы, дольше всех находившейся у власти и добившейся наиболее ошеломительных успехов среди всех российских монархов женского пола.

Лежа на одре болезни в Москве, прибывшая сюда в качестве чужестранки, она сумела продемонстрировать свою приверженность принявшей ее стране через два определяющих аспекта – язык и веру. Она пожертвовала здоровьем, пытаясь выучить побольше русских слов, а затем, уже заболев, находила утешение в православных молитвах. Ее подслушивание тоже говорит о многом, показывая, что она обладала не только хитроумием (качеством весьма необходимым каждому лидеру), но и врожденным политическим чутьем в сочетании с отличным умением судить о характере и мотивации людей. Она знала, где источник власти и как с помощью продуманно оглашаемых поступков она, иноземная принцесса, может завоевать сердца и умы. Кроме того, опыт болезни позволил ей с самого начала получить представление о том, что при российском дворе ее тело и во многом его функционирование выставлены на всеобщее обозрение. Заодно она узнала на себе, что даже опытные врачи подчас применяют жестокие методы лечения. Впоследствии ее доктора выломали целый кусок ее нижней челюстной кости, выдергивая зуб, и едва не убили ее, неудачно устраняя последствия выкидыша.

21 апреля 1744 г., в день своего 15-летия, София достаточно пришла в себя, чтобы снова появиться на публике – впервые после болезни. Впрочем, она «похудела, как скелет», ее темные волосы выпадали, а лицо отливало смертельной бледностью. Императрица Елизавета послала ей склянку румян и велела пустить их в дело, что положило начало привычке, которой наша героиня будет придерживаться до конца жизни, хоть это и походило на надевание театральной маски.

Юная принцесса росла вдали от изысканного упадка и интриг двора Елизаветы, дочери царя Петра Великого. София родилась в 1729 г. в невзрачном гарнизонном городке Штеттин на ветреном балтийском побережье прусской Померании, где ее отец, малозначительный немецкий князек Кристиан Август Ангальт-Цербстский, командовал пехотным полком. Ее мать, принцесса Иоганна Елизавета Гольштейн-Готторпская, получила свой титул по названию одного из множества крошечных суверенных государств, сложным пазлом покрывавших территорию, которую ныне занимает Германия. Иоганна происходила из более высокородной семьи, но та неуклонно беднела, и девочку в 15 лет отдали замуж за человека 20 годами старше. Уже на следующий год родилась София. Мать, едва не умершая во время крайне мучительных родов, тут же отдала девочку кормилице. София получила от матери лицо сердечком, аккуратный ротик и намек на двойной подбородок, но не любовь и теплоту – ей пришлось искать их в романтических связях уже в зрелые годы. Ни рождение, ни крещение девочки не были официально зарегистрированы. «Отец мой полагал, что я ангел; мать же моя не обращала на меня особого внимания», – писала Екатерина в своих воспоминаниях. Она отмечала, что Иоганна обожала ее болезненного младшего брата, родившегося полутора годами позже: «Меня же она просто терпела и часто бранила с жестокостию и гневом, коих я не заслуживала».

Во взрослые годы Екатерина понимала, что с ней обращались дурно, но маленькая София отлично умела справляться с неблагоприятными условиями. В семье ее называли Фике – прозвищем, обычно даваемым бойким мальчишкам. Ей были присущи очаровательное бунтарство и живой, независимый ум. Мать ею не занималась, и девочка нашла для нее замену в лице своей гувернантки, французской гугенотки Бабет Кардель, которая проявляла к ней симпатию, терпение и одобрение, необходимые, чтобы подопечная смогла расцвести. Бабет научила принцессу свободно изъясняться по-французски, а кроме того, наделила ее еще одним бесценным даром – страстным увлечением теми удовольствиями и возможностями, которые таит в себе язык. Это увлечение принцесса и будущая императрица сохранила до конца жизни.

София обожала Бабет, но без всякой любви и уважения относилась к пастору Вагнеру, угрюмому армейскому капеллану, которому было поручено наставлять ее в вопросах религии. Вынужденная заучивать наизусть пространные фрагменты Писания (она ненавидела это занятие, хотя и была в нем вполне искусна), юная ученица мстила, подвергая догматы веры рациональному сомнению. Ее шаловливый юмор был неотразим: во время уроков Закона Божьего она смущала своего ментора, с невинным видом спрашивая, что такое обрезание. «Я не питаю никакой обиды на мсье Вагнера, – позже писала она с характерной прямотой, – но в глубине души я совершенно уверена, что он был сущий остолоп». Лишь доброжелательный подход Бабет убеждал ее учиться: «Так и всю свою жизнь сохранила я сию склонность уступать лишь разуму и мягкости – я всегда противилась давлению всякого рода».

За пределами классной проявлялся не только живой ум Софии, но и ее неуемная энергия. Чинных прогулок в парке не хватало – она играла на природе с местными детьми. В мемуарах она описывает себя в детстве как лидера, отмечая, что верховодила своими товарищами в играх. «Я никогда не любила кукол, зато мне порядочно нравились всякого рода физические упражнения, и не было мальчишки отчаянней меня, чем я немало гордилась, зачастую пряча свой страх. …Я была довольно скрытна», – вспоминала она. Ее страсть к физическому движению впоследствии постепенно сделала ее смелой и чрезвычайно искусной наездницей, а умение обуздывать страхи и скрывать эмоции подготовило ее к интригам придворной жизни, в которую она затем погрузится. Возможно, тогда же в ней впервые пробудились сексуальные аппетиты: в своих воспоминаниях Екатерина пишет, как примерно в 13 лет на ночь клала между ног упругую подушку – воображаемую лошадь, «на которой я галопом скакала почти до изнеможения». Когда же на шум приходили слуги, она прикидывалась крепко спящей.

Свобода, которую маленькая принцесса находила в физических упражнениях, внезапно – пусть и на время – покинула ее, когда в семь лет она слегла с кашлем и болями в груди (эти симптомы стали провозвестниками того плеврита, который настиг ее в Москве). Три недели ее терзали самыми разными медикаментами, после чего доктора обнаружили, что у нее развилось искривление позвоночника – дефект, способный ухудшить ее брачные перспективы. Родители пришли в ужас. В отчаянии они обратились к городскому палачу, регулярно вешавшему приговоренных и, по слухам, искушенному в решении проблем со спиной. Он рекомендовал носить специально разработанный корректирующий корсет, а также затягиваться черной лентой, идущей через плечо, дабы силком вернуть телу нужную форму. Кроме того, ее «зигзагообразный» позвоночник и плечо следовало каждое утро, в шесть часов, протирать слюной местной девочки-служанки. К 11 годам спина у нее стала прямее, но этот опыт лишь усилил в ней ощущение собственного уродства, которое внушила ей мать, вечно заставлявшая дочь трудиться как можно усерднее, чтобы добиться «внутренних достижений». Диковинное и унизительное народное средство могло способствовать тому, что впоследствии она с презрением относилась к суевериям и предпочитала им рациональность науки, основанной на доказанных фактах, когда дело дошло до борьбы с гораздо более серьезной угрозой – с угрозой оспы.

Когда София приблизилась к подростковому возрасту, амбициозная Иоганна наконец по-настоящему обратила на нее внимание. Пришло время подыскивать дочери подходящую партию. К тому времени София сопутствовала ей во время поездок к северогерманским родственникам, и они некоторое время жили при дворах более величественных, чем в скромном Штеттине. Разумность и остроумие девочки были замечены. Во время визита к Адольфу Фредерику, старшему брату Иоганны, пара встретилась с троюродным братом Софии – Карлом Петером Ульрихом, 11-летним герцогом Гольштейн-Готторпским и единственным внуком Петра Великого, дожившим до этого времени. Мать мальчика Анна, дочь Петра, умерла вскоре после его рождения, отец же его, племянник шведского короля Карла XII, скончался незадолго до этого визита. Мальчик находился на попечении дяди Софии, кузена его отца. Несчастного сироту, бледного, болезненного и физически недоразвитого, держали вдали от других детей; его безжалостно муштровали военные инструкторы этого северогерманского герцогства. София заметила, что он уже норовит утопить свои несчастья в вине.

В 1741 г. европейская политика, эта шахматная игра, неожиданно поместила Карла Петера в выгодную новую позицию. Его незамужняя тетка Елизавета, единственная из оставшихся к тому времени в живых детей Петра Великого, в ходе бескровного дворцового переворота захватила российский престол. Благодаря закону, принятому ее отцом, новая императрица вольна была самолично выбирать преемника. Она остановила свой выбор на племяннике. Мальчик перешел в православную веру и в возрасте 13 лет сделался его императорским высочеством великим князем Петром Федоровичем. Как наследнику российского престола, ему пришлось отказаться от притязаний на шведский трон, претендентом на который вместо него стал Адольф Фредерик, дядя Софии.