Текст книги "Детские годы в Тифлисе"

Глава 6

…Через несколько дней, сговорившись с Андрейкой, пошли купаться в Алгетке.

– А если мама узнает? – нерешительно сказала Лялька.

– Подумаешь, раз окунемся и только. А ты об этом не болтай, – строго сказала я Ляльке.

По дороге набрали диких зеленых яблок. С удовольствием ели, пока на зубах не появилась оскомина.

В Алгетке уже купались ребятишки. Слева, у большого валуна – мальчишки. У водопада, образующего небольшой затон, – девчонки.

– Купайтесь у самого берега, а то дальше глубоко, – крикнул нам вдогонку Андрейка. – Смотрите, затянет.

В Алгетке деревенские девочки брызгались и громко визжали. Недалеко звенели топорами: рубили лес.

Я опустила в воду ноги. Какая холодная!

В середине затона вода была тихая, спокойная – по ней разбегались чуть заметные круги.

Глупости! Совсем не страшно – вода как вода!

Больше всех визжала и брызгалась худенькая Дашка, с белокурой косичкой. Это её тонкий голосок всегда слышался в хоре.

– А вот пойду дальше. Мне все нипочём, – смеясь, кричала она.

– Дашка! Не смей! Утопнешь!

Дашка медленно шла к середине затона. Вот вода уже ей до живота, вот до груди. Дашка все время оборачивалась к девчонкам.

– Дашка! Дашка! – испуганно закричали ей с берега.

Она сделала еще один шаг и вдруг исчезла под водой. На поверхности затона побежали маленькие пузырьки.

Над водой показалась маленькая белая головка, испуганные глаза и широко открытый рот. Показались и снова скрылись под водой.

– Утопла! Утопла! – закричали на берегу.

И снова на мгновенье появилась белая головка и снова скрылась.

Лялька громко закричала. Я заметалась по берегу.

У берега было неглубоко. Быстро вышла на середину затона. Вода плескалась у колен, потом дошла до груди. Впереди все глубже и глубже. Как спасти – я не умела плавать.

Резко шагнула вперед, и вдруг под ногами пропало дно. Меня понесло, завертело, закружило. Вода хлынула в рот, нос, в уши. Нечем было дышать. Перед глазами встала мутная стена. На мгновенье увидела берег, зеленые горы. Снова вода сомкнулась над головой. Я барахталась, старалась вырваться из воды, но уже не было сил. Охватил ужас.

И снова перед глазами берег… Мутная стена воды.

Неожиданно рука нащупала что-то твердое. Голова. Маленькая косенка… Я схватилась за нее и потянула к себе… Но девочка с силой потащила меня за собой, я старалась вырваться из её рук…

Ещё раз увидела берег и синее, синее небо и Андрейку, который с длинной палкой приближался ко мне.

Потянулась к нему, схватилась за палку. Затем стало темно…

Очнулась от крика. По обоим берегам затона бегали мужчины с шестами.

– Ты не умерла? – испуганно спросила Лялька и схватила меня за руку. – А Дашка утопла, – тихо сказала она.

Дашка утопла? Значит, я не смогла спасти? Я дрожала от испуга и холода.

– Не стучи зубами, – попросила Лялька. – Мне страшно. И губы у тебя синие.

С трудом встала.

Недалеко на камне сидел Андрейка. Лицо у него было бледное – он осторожно ощупывал свою ногу.

– Ты, как настоящий мужчина, – медленно сказал Андрей-ка и улыбнулся. – Другая девчонка подняла бы крик, а ты сама полезла в воду. Это надо отметить.

Я вспыхнула от неожиданной похвалы.

– Каждый бы сделал так, – небрежно сказала я. – Пошли домой, а то нас хватятся.

Андрейка встал и, громко охнув, снова сел на камень.

– Нога, – сморщился он, – или вывих или растяжение. Ударился о камень, когда тащил тебя. Теперь мне не дойти домой.

Меня охватывает раскаяние. Все это из-за меня. Сразу вспоминаю, что я военачальник, и громким голосом приказываю сидящим на берегу девчонкам, чтобы они помогли отнести Андрейку домой.

Складываем «стульчиком» руки. Прыгая на одной ноге и морщась, Андрейка усаживается на приготовленные носилки, и мы, кряхтя, несём его домой.

В доме суматоха. Мама с Наташей ушли искать нас.

Увидев Ляльку, нянька всплескивает руками и крепко прижимает её к себе. Испуганная Лялька громко плачет, и вдруг у неё начинается рвота. Нянька поспешно раздевает Ляльку и укладывает в кровать. Я тоже стараюсь помочь, но нянька прогоняет меня.

– Уходи на двор! – сердито говорит она. – Ты сама чуть не потопла, и сестру не доглядела. Так её одной зеленью и рвет. Объелась яблоками незрелыми. Вот мы за это и выгоним тебя из дома. Нам такие фулиганы не нужны.

– А Андрейка говорит, что я, как мужчина, – с обидой говорю я, но нянька выпроваживает меня из комнаты.

Обиженная выхожу на двор. Выгонят из дома, как Моть-ку? За что же ее выгнали? Мне хочется плакать, но вспоминаю, что я «мужчина», и сдерживаюсь.

У сарая на чурбаке сидит дед. Волосы у него совсем белые, вымазанные маслом, и кажется, что они прилипли к его голове, которая все время трясется. Лицо в глубоких морщинках, на подбородке тоненькая бороденка. Он с утра до ночи мастерит и поёт «божественное», как говорит нянька.

Я присаживаюсь около него и спрашиваю, что он делает.

– Лыко, внученька, лыко, – говорит он и смотрит на меня маленькими выцветшими глазами. – Вот придет зима, а у меня лапотки готовы, и ноженьки мои старые не будут мерзнуть.

– Да в лапотках неудобно, ты сапоги купи, – советую деду.

– Сапоги кусаются, – качает головой дед. – На сапоги денег целый воз надобно. Бедному человеку на белом свете терпеть надо, а богатому все можно.

Сижу и думаю, почему на свете есть бедные и богатые? Почему одним терпеть надо, а другим все можно?

– А почему бедным не можно?

– Прогневали господа бога своей гордыней. Вот он и послал испытание. Зато на том свете ублаготворит благостью. И будут там блаженства райские. Господь терпел и нам велел.

– А Мотька терпела?

– Какая Мотька? – удивляется дед.

– А та, что в пещере жила. Вот, где Мотькина хатка.

– А-а, Мотька! – вспоминая, говорит дед. – Давно это, я еще мальчонкой был, жила у нас в деревне девчонка Мотька; била её мачеха, с утра и до ночи работать заставляла. А потом не пожалела сироту – выгнала из дома. Вот и пошла Мотька ночью. А тут гроза, молния сверкает, гром гремит, а она в ночи одна, бездомная. И вдруг ей божественное провидение и голос говорит: «Иди, отроковица, на самую высокую скалу. Не бойся, взбирайся, камни под тобой ступеньками ложиться будут. А как дойдешь до середины горы – разверзнется её нутро, увидишь пещеру. Это и будет твоей хаткой». Как сказал, так и смолк. Перекрестилась Мотька и пошла. Так и случилось.

– Да как же она там жила? Кто её кормил?

– Птицы божии прилетали, корму ей в клюве приносили. Роса божья её умывала, медведь мед притаскивал, белочка орешки.

– Одной-то страшно?

– Зачем одной? С богом была. Богу молилась. А потом он её к себе отозвал. Ангелы её душеньку на крыльях унесли.

Дед помолчал, перекрестился.

– За упокой души ее ангельской.

Я хотела расспросить деда про душу ангельскую, но с балкона донёсся голос мамы. Она звала меня.

– Гадкая, непослушная девчонка. Растешь, как настоящий разбойник. Опять объелись зелеными яблоками. У Ляльки понос и рвота. Андрейка тоже заболел. Завтра увозят в больницу. Сейчас же иди в угол, а то в город отправлю.

Я вошла в комнату, стала лицом в угол и присела на корточки. Слезы катились по щекам.

Пусть никто не увидит моих слез. Пусть не знают, как мне тяжело. Ведь я чувствовала себя героиней, думала, что меня похвалят. А меня только ругают. А может быть, я не родная дочка маме и Саше-джану? Может быть, меня подобрали где-нибудь в капусте, может быть, подбросили цыгане? Вот теперь меня выгонят из дома, как Мотьку, и я в грозу и холод пойду в пещеру. Птицы будут носить мне в пещеру пищу, медведь и белочка мед и орешки, роса станет омывать мое лицо. И буду я одна, будет выть ветер и сверкать молния.

Так в слезах я и заснула.

И уже сквозь сон слышала, как Наташа рассказывала маме о том, как я бросилась в воду, чтобы спасти Дашку, и сама чуть не утонула.

– Она же маленькая. Не надо на неё сердиться.

А потом почувствовала, как мама взяла меня на руки и стала раздевать.

– Умница ты у меня. Настоящий человечек. Вот я расскажу Саше-джану, какая ты у нас храбрая.

Я прижалась к маминой груди и стала жадно целовать её теплые, милые руки.

Нет, не хочу в Мотькину хатку, не хочу божьей благодати, не хочу даже мёда и орешков. Дома так хорошо!

…Утром Андрейку увозили в город. Я побежала к его дому. У калитки стояла повозка, запряженная двумя лошадьми.

Андрейка лежал на сене, лицо у него было красное. Увидев меня, он с трудом улыбнулся и протянул руку.

Какая горячая была у него рука.

– Прощай, о бледнолицый брат мой! – тихо сказал он. – Что же делать. Каждый сам создает себе судьбу.

Мне хотелось сказать Андрейке что-то ласковое, но из калитки вышла его тетя и, сердито посмотрев на меня, уселась в повозку рядом с Андрейкой.

Лошади тронулись, за повозкой поднялась пыль, а я долго стояла и махала вслед рукой…

«Трудно жить на свете. Да ещё, когда я родилась такой “фулиганкой”»!..

Лялька всё ещё лежала в постели, мама с няней пили чай на балконе, Наташа и Соня ушли купаться.

– Вот и утопла девонька, – сказала нянька. – Сегодня хоронить будут…

Только сейчас до меня дошло всё, что случилось.

Дашка утопла? Значит, умерла?

– Ну, а теперь как? – с испугом спросила я.

– Теперь в могилку положат. Сырой землицей зароют, поверх камень тяжелый положат. Три дня душа андельская вокруг неё летать будет.

Я никогда еще не видела мертвых людей. Никогда не была и на похоронах. Зароют в землю! Как это страшно. И камень тяжелый! И выйти из могилы нельзя!..

Целый день одна бродила около дома.

После обеда все куда-то разошлись, мама легла отдыхать.

Топсик и Милка, свернувшись в клубочки, мирно похрапывали, и стало ещё грустнее.

Пошла к Ляльке. Она всё ещё лежала на в кровати.

Около кровати, на скамейке сидела нянька и вязала чулок. Её клонило ко сну, она покачивалась и монотонным голосом рассказывала. Иногда замолкала, голова её свисала, и она начинала похрапывать.

– Ну, нянечка, ну дальше, – слабым голосом просила Лялька. Нянька снова поднимала голову, и в ее пальцах быстро мелькали спицы.

– Садись! Послушай! – сказала она мне. – Может, ума наберешься.

Я уселась около Лялькиной кровати на полу и стала слушать.

– И вот, – заговорила нянька, – пошла Лялька в лес со старшей сестрёнкой. А солнце пече-е-ет. Мочи нет. Лялька и говорит: «Покушаю я зеленых яблочек с дерева, горло все пересохло». А сестрица в ответ: «Не ешь яблочков – теленочком станешь». Пошли дальше, а Лялька снова гундосит: «Покушаю я немного зеленых яблочков». А старшая – нет, чтобы остановить младшую, на слова её и внимания не обратила… Лялька поела яблочков и стала барашком, да и в лес побежала. Вот они и заблудились обе в лесу и попали в дом к колдунье злой-презлой.

Лялька приподнялась с подушки и молча слушала. Я уже много раз слышала эту сказку про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку о том, как колдунья заперла их в сарай и стала разжигать печку, чтобы сварить в котле Иванушку. Но нянька рассказывала по-иному и мне тоже стало немного страшно.

«Костры горят горючие,

Котлы кипят кипучие» —

протяжным, глухим голосом тянет нянька.

Лицо у няньки страшное, волосы выбились из-под косынки.

«Ножи точат булатные, —

растягивая слова, басом, еще громче говорит нянька. —

Хотят меня зарезати».

Лялька уже спустила ноги с кровати, глаза у нее большие и испуганные.

– Вот так с неслухами и поступают, – заканчивает нянька.

– А ты не пугай Ляльку, – кричу я, и вдруг со стороны церкви доносится медленный колокольный звон.

– Дашку упокойницу хоронят, – тихо говорит нянька. Со всех ног я побежала к церкви.

Медленно и печально по всей деревне разносился грустный колокольный звон, и от каждого удара у меня сжималось сердце.

К ограде уже медленно подходили люди. Несколько человек несут маленький гроб с крышкой, на которой лежит венок с полевыми цветами.

А за гробом идет Дашкина мама. Она маленькая и худенькая. Растрепанные волосы закрывают лицо и, подняв кверху руки, она громко протяжно выкрикивает:

– И на кого ты бросила нас, сиротинушек?.. Где твои глазаньки ясные? Где твои рученьки теплые, куда пропал голосок твой звонкий! Подломились твои ноженьки спорые… Опустились твои рученьки белые… Помутнели твои ясные оченьки… Как же мы теперь будем жить без тебя?

Мне до слез жалко Дашкину мать. Народу так много, что ничего не видно. Бегу за ограду к церковным воротам. Надо найти такое место, с которого все видно.

В церкви полумрак. Прохладно. У икон горят свечки, точно подмигивают. То вспыхивают, то становятся тусклыми темные иконы. Сверху, как капельки дождя, доносится печальный звон колокола: то тоненький, то звонкий, то густой и тревожный.

Я хочу убежать из церкви, но в нее уже входят и вносят гроб. Издали я вижу, как с гроба снимают крышку, и опять страшным голосом кричит мать.

Священник в блестящем халате ходит вокруг гроба, махает коробочкой, привязанной на тонкой цепочке. Из коробочки поднимается тающий в воздухе дымок. Я привстаю на цыпочках, чтобы увидеть в нем Дашкину душу, но её нигде нет. Куда же девалась Дашкина душа?

Священник что-то говорит, но я не разбираю ни одного слова. Потом протяжно запел хор.

Люди крестятся, становятся на колени, прикладываются лбом к полу. Я тоже неумело крещусь, тоже становлюсь на колени. Прикладываться лбом к полу – неприятно, он холодный.

Теперь около гроба мало народа – пробираюсь к Дашке.

Дашка в белом платье, лежит неподвижно, скрестив на груди белые руки с синими ногтями. Лицо и губы у неё тоже синие и опухшие.

Странно, что она молчит. Вспоминаю Алгетку, веселое лицо Дашки, блестящие на солнце зубы и ее звонкий голос…

И вдруг я вижу Дашкины глаза. Они чуть приоткрыты, и мне кажется, что она пристально смотрит на меня, точно спрашивая: «Почему ты не спасла меня? Почему я утопла, а ты жива? Вот я тебя сейчас с собой возьму!»

Я сорвалась с места и бросилась домой. Страшно оглянуться. Кажется, что Дашка бежит за мной, протягивает руки и хочет утащить к себе в гроб.

Подбегаю к маме и, прижавшись к ней всем телом, громко кричу:

– Не хочу умирать! Не хочу!

…В эту ночь долго не могла заснуть. В окно вливается яркий свет луны, тени на стенах такие темные, что не могу разглядеть, что висит в углу.

Со стороны Алгетки доносится тонкий заунывный вой волков, и, как дети, плачут шакалы.

Мне страшно. Иногда шевелится простыня, которой накрыта наша одежда, мне кажется, что это Дашка встала из гроба в белом платье.

Не могу ничего понять. Почему такой добрый и милостивый бог, как говорит нянька, не спас Дашку и позволил злой мачехе выгнать Мотьку из дома? Значит, он уже не такой добрый? Чего же на него надеяться? А может быть, его и нет, как говорит мама?

«Каждый человек должен сам создать свою судьбу», – вспоминаю слова Андрейки.

Да, я теперь не буду думать о Дашке. Буду думать о своей судьбе.

Но не знаю, как создавать судьбу самой.

Конечно, меня посадят в тюрьму и пошлют, как маму и Сашу-джана, в ссылку. Но ведь нельзя же всю жизнь находиться в тюрьме и ссылке. Надо делать ещё что-нибудь.

А может быть, стать писательницей?

Зимой написала печатными буквами маленький рассказ о высоком дубе, который стоял в поле. На нем были молодые листья и желуди. Его грело солнышко и омывали дожди. У него была такая хорошая жизнь.

Началась гроза, завыл сильный ветер. Молния сверкала, гремел гром, а дуб одиноко стоял в поле. И вдруг молния ударила в дуб.

И вот кончилась гроза. Вся природа радовалась. Теперь уже на поле лежал расщепленный молнией дуб, и ветер чуть шевелил его листья. Дуб умирал.

Я несколько раз с восторгом прочла свое сочинение и побежала к маме. Как у меня билось сердце, когда она читала мое первое сочинение!

– Неужели ты сама написала? – удивилась мама. – Молодец! Может быть, когда-нибудь будешь писательницей?

В полном восторге бросилась в сад и, размахивая тетрадкой, стала громко читать.

А может быть, стать писательницей? Но о чем писать? Нельзя же всю жизнь только о дубе? А о другом ничего не знаю.

Нет, быть писательницей – это не моя судьба.

Стать артисткой? Петь и плясать, как цыганка Эсмеральда, которую я видела в театре. Сколько раз пела и плясала перед Лялькой…

Нет, артистка не моя судьба.

Я мучилась и не могла уснуть. Как самой создавать свою судьбу? Какой счастливый Андрейка! Он знает, как создавать судьбу, но не успел рассказать мне.

На другой день произошло необычайное событие. Утром узнала от нашей хозяйки, что сегодня за кладбищем будут вскрывать «самоубивца».

– А что такое «самоубивец»? Кто он такой?

– Бог его знает. Беспачпортный. В лесу нашли мёртвое тело. Может, кто его порешил, может, сам на себя руки наложил. А фельдшер сказывал: жаба у него в груди. Тогда-то его закопали, а теперь начальство приехало вскрытие делать.

– Как же делать вскрытие?

– Выкопают покойника из могилы. Доктор ему нутро разрежет и увидит, отчего помер. Смотри, не ходи туда, боже тебя сохрани. Там такие страсти, рассказать невозможно.

Сейчас же решила посмотреть на «страсти». Вот я узнаю, что в нутре у человека и где его душа. Мама, конечно, на вскрытие не пустит. Значит, надо убежать потихоньку.

Всё утро старалась быть хорошей – тщательно помыла шею и уши и старательно почистила зубы.

– Что это на тебя напало? – удивилась мама.

Нянька попросила набрать шишек для самовара, и я сделала это не споря.

– Ну и девочка у нас! Не девочка, а настоящее золото, – похвалила меня нянька.

Теперь надо было не пропустить самого главного.

Я стояла около калитки и следила за дорогой. Двое мальчишек из нашего двора – Колька и Митька, оглядываясь, быстро пролезли через плетень и побежали в сторону кладбища.

«Вот оно! Начинается!» – решила я и бросилась вслед за ними.

Под высоким развесистым деревом, на краю кладбища, у раскрытой могилы стоял длинный стол. На нем, покрытое рогожей, лежало что-то длинное. В стороне на земле сидели два мужика с лопатами. Они курили и разговаривали.

Осторожно прокралась к дереву. На самой вершине сидели два мальчика и с любопытством смотрели вниз.

– Куда ты? – шепотом сердито сказал мне Колька. – Сейчас отсюда выгоню.

– А ну, посмей! – рассердилась я и молча полезла на дерево.

Теперь мы сидели втроем и с замиранием сердца ждали, что будет дальше. Вот из-за могил показался толстый военный и с ним солдат.

– Урядник и писарь, – шепотом сказал Митька. – Теперь дохтура будут дожидаться.

Доктор приехал на пролетке, скинул пиджак и надел халат. Затем из чемоданчика достал ножик и подошел к столу.

Писарь сдернул рогожу, и я увидела такое страшное распухшее тело, что чуть не свалилась с ветки.

Доктор со всех сторон осмотрел покойника, обернулся к уряднику:

– Признаков насилия не видно, – сказал он ему. – Тут что-то другое. Может, и грудная жаба.

Жаба? Как же она могла попасть туда? Должно быть, влезла через рот, когда он спал, вцепилась длинными лапами в самое сердце и стала его терзать.

Доктор ножом провел по груди трупа и вынул из него сердце.

Боже мой! Какое оно маленькое! А ведь дядя Серго говорил про дядю Котэ, что он человек с большим сердцем. Почему же тут маленькое?

Не заметила, как душа вышла из покойника? Смотрела только на сердце, стараясь разглядеть жабу.

Ведь сколько их в пруду за церковью. Большие, коричневые, с выпуклыми глазами, они обычно сидели на кочках, и у них внутри что-то билось. А здесь не было никакой жабы.

– Ну, конечно! Грудная жаба, – сказал доктор и положил сердце на стол. – Вот если бы ему вовремя доктор оказал помощь – остался бы жить. А так – пропал!

И Дашке, должно быть, мог помочь доктор, и этому «беспачпортному». Жили бы до сих пор.

Вдруг твердо решила – стану доктором! Вот я и сделаю свою судьбу – буду лечить, помогать спасаться от смерти.

Теперь было неинтересно сидеть на дереве. Надо всем рассказать о своей судьбе.

Только у пруда немного задержалась. Надо хорошенько посмотреть – нет ли на кочке какой-нибудь жабы.

Мне не хотелось встречаться с ней. А что, если!..

Но ни одной жабы не было на кочках…

…На балконе мама жаловалась на меня.

– Не слушается! Совсем отбилась от рук! Это не девчонка, а какой-то озорной мальчишка!

– Ну, не сердись на неё. Не надо, – неожиданно услышала я голос отца.

Восторженно крикнула, бросилась к нему…

…И вот мы сидим вдвоем на ступеньках лестницы, спускающейся в сад. Далеко-далеко уходят поля, большое красное солнце садится за горизонт. По дороге, звеня колокольцами, проходит стадо, стелется поднятая с земли пыль.

Крепко прижимаюсь к плечу отца, шепотом, чтобы никто не слышал, рассказываю ему и о том, как мы купались в Алгетке, как меня затянуло в омут, и о вскрытии, и о том, как решила создать свою судьбу.

Он гладит мою голову, говорит:

– Вот и хорошо, что будешь доктором. Доктор нужен всем. Всегда думай о них. На маму не обижайся. Ты у меня такая славная, хорошая дочка!

Знаю – Саша-джан всегда хотел, чтобы у него ещё был мальчик, а у него рождались девочки. Мне жалко его.

– Буду, как мальчик. Как самый настоящий мальчик! Говорю и целую его пальцы.

– Не важно! Не важно! Ты мне лучше всякого мальчика!

Он самый лучший, самый красивый на свете! Такой большой и сильный! А как поёт и смеётся. Понимает всё, о чем ему рассказываю! Как его все любят!

Хочу стать таким, как он. Но не знаю, как добиться этого.

– Расскажи мне про тюрьму, ссылку, про всю твою жизнь, – прошу я и трусь щекой о его мягкую густую бороду. – Только всё рассказывай.

– Вырастешь немного, расскажу. Сейчас ты ещё очень маленькая.

Сижу молча, надув губы. Долго обижаться на него не могу.

– Договорились? – спрашивает он.