Текст книги "Детские годы в Тифлисе"

Глава 7

…Всё думаю об «упокойнике с жабой»…

Сидя на верхушке дерева, не рассмотрела, что у человека в «нутре». Значит, нужно самой сделать вскрытие. Но кого же резать? И какой буду я доктор, если не сделаю это сама?

Брожу около дома, потом иду к кладбищенскому пруду. Около высокой травы на воде плавает сдохшая лягушка. Вот удача!

Вхожу в воду. Лягушка холодная, скользкая. С трудом вытаскиваю её и завертываю в носовой платок.

От лягушки плохо пахнет. Плохо пахнет и от платка. Что с ним буду делать? Постирать, что ли? Очень надо! Выброшу.

Незаметно вхожу в дом, беру тонкий ножик, кладу лягушку на газету. Теперь-то я узнаю, отчего она сдохла и что у неё внутри.

Из разрезанной ранки выливается вонючий гной. Мне противно, стараюсь не дышать носом, продолжаю резать. Надо же узнать, где её сердце. А вот и сердце!

В соседней комнате слышны шаги няньки, не успеваю спрягать лягушку под кровать.

– Совсем спятила, – кричит нянька, схватывает с пола газету с лягушкой. – Вот матери пожалуюсь. Смотри, как завоняла воздух. Сейчас тебя бог накажет – по всему телу пойдут ципки. Пошла мыться и уходи со двора!

Маме нянька не может пожаловаться. Мама с Соней и Наташей купаются в Алгетке. А после нянька забудет о лягушке.

Осматриваю руки, но никаких цыпок на них нет. Значит, нянька врёт. Шмыгая носом, неохотно моюсь и иду во двор.

Лялька сидит у забора около кучки песка и лепит из него котлеты.

Что мне делать? Если ничего не знаю, как же мне быть доктором? Как лечить людей? А может быть, попробовать лекарства? Но лекарств у меня нет. Значит, надо сделать самой. Сейчас буду лечить Ляльку.

Поспешно на цыпочках прохожу в комнату. Нянька на кухне разговаривает с кем-то. Теперь она не будет мешать.

Осторожно открываю дверцу шкафа, вытаскиваю стакан, наливаю в него воду и долго думаю, как мне приготовить лекарство. Надо положить ложку горчицы, горсточку соли, сахара и сверху посыпать перцем. Затем всё перемешать. Жидкость получается мутная и некрасивая. Надо подбавить в нее постное масло. Маленькие желтые шарики прыгают в воде. Вот, должно быть, получилась настоящая микстура.

Потихоньку подхожу к Ляльке. Она с увлечением хлопает ладошками по мокрому песку.

– Давай играть! – предлагаю я. – Ты будешь больная, а я тебя стану лечить. Это очень интересно.

– Не хочу быть больной! Не хочу лечиться. Опять касторка? – сердито говорит Лялька.

– Нет, касторку не дам. Это очень вкусное лекарство. Ты только попробуй немного. А потом расскажу сказку про маленьких козлят и серого волка.

Лялька сразу оставляет котлеты и подсаживается ко мне.

Выстукиваю её, как настоящий доктор, ощупываю живот. Ляльке щекотно, она визжит, вырывается из моих рук.

– Больная! – строго прикрикиваю я. – У вас аппендицит. Надо срочно пить лекарство, иначе вы можете помереть.

– Нет! Лекарство пить не буду, – решительно говорит Лялька.

– Но ведь я работаю для науки, – сержусь я.

Еще недавно Наташа объясняла Соне, что какой-то человек всю жизнь работал «для науки», теперь я вспомнила эти слова.

– А я не хочу для науки, – снова решительно говорит Лялька и вскакивает с земли.

Когда Лялька упирается, с ней трудно совладать, как говорит нянька.

– Лялечка! – сразу ласково начинаю я. – Ведь если ты не выпьешь лекарство, я могу заболеть и умереть. А доктора не будут знать, какое дать лекарство. Разве ты хочешь, чтобы я умерла?

У Ляльки морщится лицо.

– Ну, давай, – сразу соглашается она. – Давай! Только не умирай.

Я быстро перемешиваю в стакане приготовленное лекарство и вливаю ложку смеси в широко открытый Лялькин рот. Лялька с трудом глотает, лицо ее сморщивается и краснеет. Она задыхается, кашляет, по лицу текут слезы, и она громко кричит.

– Заедай котлетами! Заедай скорей! – кричу я и сую ей в рот песочные котлеты.

Но Лялька вырывается из моих рук и кричит ещё сильнее.

– Ах, ты! – раздается за спиной нянькин голос. – Ну, подожди же!..

Она отталкивает меня, несколько раз шлепает и быстро бежит с Лялькой к бочке с водой.

У меня замирает сердце. Теперь, конечно, мне достанется, как никогда.

И вдруг с балкона доносится голос мамы, затем Наташи. Они почему-то встревоженно зовут Соню.

– И куда она могла деваться? – слышится голос мамы.

Да что же может случиться с Соней? Она уже взрослая, и ей даже перестали стричь волосы. Летом ей уже исполнилось тринадцать лет.

Сразу вспомнила Сонино день рождение. Ах, как было тогда интересно.

Утром Соня получила много подарков – настоящие краски, книги с картинками и длинное платье в оборках. Когда я вырасту большой, мне сделают такое же длинное платье с оборками. А может быть, лучше брюки? Тогда никто не узнает, что я девчонка.

А что было вечером? Нянька сказала:

– В полночь под Ивана Купала в папоротнике распускаются красные цветки, как огонь горят. Кто найдет их – будет красивым, всю жизнь проживет счастливо, как на крылушках жар-птицы пронесётся. Ты не зевай! Поищи!

На крыльях жар-птицы – боже ты мой – да ведь я облетаю весь свет.

Ночью наши пошли в лес. Как там много народа. Деревенские девушки пели песни и с венками на головах перепрыгивали через высокий костер.

Я присела у костра. Какой большой огонь. Он, как змея, извиваясь, бежит к небу и вдруг пропадает. А какие искры – они гаснут на лету.

Долго смотрю на них. Теперь их так много – они всюду: и на небе, и на ёлках, и на девушках в белых платьях, А может быть, это уже прилетела жар-птица? Голова у меня качается из стороны в сторону, глаза слипаются. Я прижимаюсь щекой к теплой земле. От нее так хорошо пахнет дымом.

И только, когда тухнет костер и все собираются домой, просыпаюсь. Соня и Наташа берут меня за руки и с трудом тащат домой. Проспала всё. Долго плачу, когда нянька укладывает меня спать.

– Не горюй! – утешает она меня. – Вырастешь большой, обязательно найдешь свою жар-птицу.

Но сейчас забываю о рождении и жар-птице. Голос мамы всё тревожнее. Забываю как лечила Ляльку. Бегу на балкон.

Лялька умытая, с заплаканными глазами, сидит около мамы и грызет печенье.

Увидав меня, нянька хмурит брови.

– А вот что я сейчас расскажу, – начинает она.

Я съеживаюсь, опускаю голову. Теперь уже меня, конечно, отошлют в город.

И вдруг на балкон вбегает Соня. Лицо у нее испуганное, мокрые волосы рассыпались по плечам.

– Не хочу в аул жениться. Не хочу, – сквозь слезы говорит она.

– Да что случилось? Где ты была? – спрашивает мама.

Соня подбегает к маме и прячет лицо в ее коленях.

– Ну, что ты? Что с тобой? – утешает ее мама. – Куда ты пропала?

Мы все стоим около Сони и ждём. Как интересно! Затаив дыхание, я боюсь проронить хоть одно слово.

– Я от вас отстала и решила пойти по другой дороге. Смотрю – тропинка, иду и всё хорошо и спокойно, и вдруг сзади кто-то подъезжает на лошади. Такой высокий, молодой, красивый. Спрашивает:

– Куда идешь, девушка?

– Домой на дачу.

– Одна? Не боишься?

– Я ничего не боюсь.

– Ишь ты какая! – сказала Наташа.

– Ну, пошла дальше, а он поехал рядом и стал рассказывать, что он из дальнего аула и ему очень хочется жениться и нужна жена со светлыми волосами. А потом и говорит: «Пойдем со мной в аул. Будешь моей женой. Свадьбу устрою – весь аул плясать будет. Наряжу тебя, как куклу», А я рассердилась: «Что я, сумасшедшая? Я еще девочка. Такие не женятся». А он опять: «У нас такие женятся. Молодые – самые хорошие». Схватил меня за плечо, тянет к лошади. «Садись сзади на седло. Все равно увезу».

– Господи! – сказала нянька. – Вот страсти-то.

– А я испугалась. Вырвалась из его рук, побежала, стала кричать. А он за мной. Вдруг из-за кустов охотники с ружьями. Как они увидели, начали его ругать. А он мне кричит: «Не пойдешь за меня – умру». Повернул коня и ускакал. Даже жалко его стало.

– Ну, что ж! Если жалко, тогда женись, – сказала мама, и все засмеялись.

Соня перестала плакать и посмотрела на маму.

– А я боюсь. Вот в соседнем доме пастушка Марьям. У нее трое детей, а ей только шестнадцать лет. Муж ее бросил, говорит, что она уже для него старая. Вот так и меня с детьми бросят, когда мне станет шестнадцать лет.

– Нет, тогда не женись! Не стоит! – снова смеется мама и вдруг строго говорит: – Вот что, девочки! Одни далеко больше гулять не будете.

Это очень неприятно. Но Соня снова с нами, она никуда не уедет и решила не жениться. Нянька уже не рассказывает о том, что я делала «для науки», и мы снова с Лялькой бежим играть во двор.

Поздно вечером, уже лежа в постели, долго думаю. А ведь хорошо проехаться верхом на седле. Я бы не отказалась, если бы мне предложили. Ветер бьет в лицо, из-под копыт вылетают искры. А как интересно посмотреть новый аул.

А вот мы уже и в ауле. Кругом все люди радуются. Меня одевают, как куклу. Откуда же у меня такие длинные косы? А на шее красивые бусы. Платье блестит, как искры костра. Пьют, радуются, хлопают в ладоши, танцуют лезгинку. Мне дают халву, гозинаки, тонкие чурчхелы с орехами, и я кушаю их сколько хочу. Высокий мужчина хватает меня за руку и тащит к себе. Я не хочу. И это не высокий мужчина, а большой мохнатый медведь. Раскрывает пасть и рычит. У него белые зубы, огромный язык, длинные когти.

– Пойдём жениться, – рычит он.

– Не хочу жениться! Пусти. Не хочу! – кричу и просыпаюсь.

Софья Александровна Аргутинская-Долгорукая

Кто-то крепко держит меня в руках.

– Спаси, господи! – слышу нянькин шёпот. Успокаиваюсь. – Никому тебя не отдам.

Нянька ложится рядом со мной. Прижимаюсь к ней. Как хорошо дома.

Нянька гладит меня по голове, напевает старую, милую песенку.

– Ты моя! Ты моя! Ты моя!..

Глава 8

Далеко ходить мама не разрешает.

Свободное время проводим с деревенскими девочками. По утрам они на подводах уезжают на сенокос. Упросила маму, чтобы она отпускала с ними.

– Ну, что ж! Поезжайте! Учитесь работать.

Хорошо на рассвете в поле. Солнце пригревает. Пахнет сеном. В небе носятся птицы, воздух звенит от их голосов.

Бежим босиком по влажной, сверкающей от росы траве, прутьями подгоняем быков.

– Цоб-цобе! Цоб! Цобе!

Девочки идут сзади, граблями собирают в небольшие копны просохшую вчерашнюю траву.

Запевают:

 
«Ходил царь, гулял царь,
Царь с царевной своей,
С королевной своей…» —
 

Вместе со всеми поем знакомую песню.

Полдень. Руки устали, лицо в поту. Ноют от работы плечи. Но как хорошо лежать на душистом сене, пахнущем ромашкой и мятой, пить из кувшина теплое густое молоко, заедая черным хлебом с хрустящей корочкой.

Когда заходит солнце, бежим на огороды поливать капусту. Бегут по канавкам прозрачные ручейки. Весело набирать ведрами воду, выливать на большие белые кочаны капусты.

Поздно вечером, усталые, идём домой. Пахнет пылью, полынью, молоком. Звонко мычат коровы, идя с пастбища.

Как-то Лялька промочила ноги. У неё поднялась температура. Она громко стонала. Сильно болели уши. Мама увезла её в Тифлис.

На даче пусто. Мы тоже скоро уедем. Наташе и Соне нужно ходить в гимназию.

В саду сняли смородину и крыжовник. На деревьях висят крупные яблоки. Нянька целыми днями варит варенье и компоты.

Пшеница сжата и обмолочена. Стрелками носятся паутинки.

После Дашкиных похорон ни разу не была в церкви, но сейчас оттуда доносится тихое пение.

Захожу на церковный двор, сажусь на широкую каменную плиту.

Сколько тут могил, и в каждой человек. Куда же он делся? Где его душа? Улетела в рай? А может быть, в ад? Нянька рассказывала – в аду грешников бросают в кипящую смолу или сжигают на кострах. Они кричат от боли и ужаса, просят помощи, но их никто не спасает.

А что, если моя душа попадёт в ад?

Быстро вхожу в открытую дверь. Прохладно и хорошо.

Сбоку стоят несколько женщин, около них высокий мужчина. Он взмахивает руками, и тогда женщины начинают петь, тоненько и жалобно. Когда вырасту – тоже обязательно буду петь в церковном хоре.

Сверху сквозь широкие цветные окна падают солнечные струйки, и кажется: на каменном полу разбросаны яркие цветы.

К струйкам поднимается белый дымок. Это священник размахивает привязанной на цепочке баночкой с тлеющими углями.

Пробираюсь вперед. Около картин свечи, они то разгораются, то тухнут, и тогда лица святых становятся строгими.

Священник поет протяжным голосом, но не могу разобрать слов. Когда он замолкает – начинает хор.

 
– Ос помилуй! Ос помилуй!..
 

Почему миловать ос – не могу понять.

Когда-то наш дворник Василий нашёл на чердаке осиное гнездо. Мама сказала, чтобы он его выбросил.

Василий – курд. У него в деревне не было ос. Не закрыв лица, он схватил гнездо. Осы налетели со всех сторон, начали кусать его. Их с трудом отогнали. И какое у Василия стало страшное лицо. Оно всё распухло. Вместо глаз – щелки, вместо носа – круглая шишка.

Василий бегал по двору и от боли кричал.

– Аллах! Аллах! Аллах! Но его бог не помог ему.

Как мне было жалко Василия. Бегала за ним и тоже кричала:

– Аллах! Аллах!

Так зачем же миловать ос? Этого не могла понять. Кругом крестились и кланялись.

Рядом со мной старушка в черном платье. На голове большой черный платок. В руке палка. Лицо ласковое.

Вот такую старушку мы с нянькой как-то встретили.

– Монашенка! Невеста христова! – сказала нянька и уступила ей дорогу. – Обет дала богу, ушла от мирской суеты. А я вот, грешница…

– Подай, господи! – запел хор.

Монашенка закрестилась, опустилась на колени и стала отбивать поклоны.

– Ты что же это, как бесчувственная? – сказала мне шепотом какая-то тетенька. – Все рассматриваешь. Тут не музей, а божий храм…

Быстро закрестилась, закивала головой, скосив на монашенку глаза, так же, как и она, стала биться лбом о холодный пол. От него пахло сыростью и мышами.

Монашенка молилась, тихо шевеля губами. Что она просила у бога? Ведь и мне надо что-нибудь попросить. Может быть, бог даст.

– Чтобы всем было хорошо, господи! Чтобы всем… – тихо шептала и прикладывала лоб к холодному полу.

Служба кончилась. Вспомнила, как хотела иметь маленькую живую лошадку. Просить бога о лошадке было поздно.

С огорчением прошла к двери.

У церковной ограды стояла монашенка. В одной руке держала палку, в другой булочку, завязанную в платок. Несколько раз оглянувшись, нерешительно пошла.

«Слепая, должно быть», – подумала я.

– Бабушка, может, тебе помочь? – спросила я.

– Дитенька, милая, – остановилась монашка. – Плохо я вижу. Ушли все подружки, а я вот… Помоги, душенька ангельская, дойти до дома.

Взяла её за руку. Осторожно повела.

– Господь на том свете воздаст тебе сторицей.

Я шла с гордостью: вела христову невесту.

Остановились у небольшого домика. В сенях пахло вениками.

Маленькая беленькая комнатка. На полу цветные половики. Всюду – на стенах, тумбочках, вышитые полотенца и салфетки. Яркие бумажные цветы. Пахло медом, лампадным маслом и травами.

В углу картины, картины, картины… Она зовет их иконами… Монашенка зажгла лампадки. От дрожащих огоньков в комнате стало светло.

Монашенка усадила меня, развязала кулечек, отломила от булочки половину и налила из бутылки в стакан воды.

– Откушай, отроковица, просвирки – это христово тело. Запей водой, – ласково сказала она.

В первый раз ела просфору и пила святую воду. Просфора была пресная, безвкусная. Вода, как вода… Почему же она – святая? А в нашем роднике она холодная и вкусная.

Монашка накрыла на стол. Чего тут только не было: и малосольные огурцы, и маринованные грибы в баночке, и молодая картошка, залитая постным маслом, и овсяный кисель, и холодный квас.

– Ты уж не обессудь, доченька. Пост, скоромного не ем, – сказала монашка и перекрестилась.

Я с удовольствием крестилась и с удовольствием ела всё, что она накладывала на тарелку. Никогда дома не было так вкусно.

Около стола на стене тоже висела картина. На одной был сад, с деревьев свисали большие золотые яблоки. Кругом росли цветы. А по дорожкам, держась за руки, чинно ходили люди. Вокруг них летали маленькие пухлые ангелочки с румяными лицами и крылышками.

– Что это, бабушка? – спросила я.

– Рай господень. Это ангелочки. Всё тут так радостно и благочинно. Будешь жить по законам бога, как преставишься, в рай попадешь.

Посмотрела на другую икону. Горят костры – черти бросают грешников – они от боли извиваются. Что-то кипит в больших чанах – в них черти варят людей.

– А это что? – со страхом спрашиваю я.

– Это ад. Черти грешников поджаривают, в смоле кипящей варят.

«Огни горят горючие,

Котлы кипят кипучие!» –

Вспомнила, что рассказывала нам с Лялькой нянька. Стало страшно.

В рай я не хочу. Там скучно. Ходят все под ручку, ангелы шага ступить не дают, за всеми подглядывают. И в ад не хочу. Там страшно.

– А что делать, чтобы в ад не попасть?

– По законам божьим жить, – присаживается рядом со мной монашка и поджимает губы. – Вот я тебе сейчас расскажу.

Я тоже сижу, как и она, положив руки на колени, и так же поджимаю губы. Мне нравится всё: и ее смазанные лампадным маслом волосы, и тихий ласковый голос, и как она, зевая, крестит рот, чтобы не влетели в него черти.

– Приходи почаще, будем божественное писание читать, в церковь вместе ходить будем. Научу тебя вышивать. Сделаешь покров к иконе божьей матери, – говорит она на прощанье.

Иду домой. Как же так? Монашка рассказала законы божьи, а я их забыла. Как буду их исполнять? Старательно вспоминаю. Но у меня всё спуталось.

«Не убей!» Ну, это не трудно. К чему мне убивать людей?

«Не укради!» Зачем я буду красть, если у нас дома всё есть.

«Не пожелай осла у ближнего!» Вот это как раз и трудно. Если бы я увидела где-нибудь ослика, конечно бы пожелала. И была бы у нас вторая Луиза Мадер.

Стараюсь вспомнить, что говорила монашка…

«Не пожелай жены ближнего твоего!»

У нашего хозяина дачи есть жена. Она высокая, худая, рыжая и злая. С утра и до вечера на всех кричит. Очень нужна мне такая. Сколько бы ни просили – никогда не пожелаю.

Остальные законы забыла.

…Теперь каждый день бегала к монашке. Мне нравилось стучать в дверь и, услышав тихие слова: «Спаси Христос», опустив глаза, смиренно отвечать: «Аминь!»

Перебирая маленькими пальцами темные чётки, монашенка рассказывала разные интересные истории о потопе, блудном сыне и о богородице. А я, затаив дыхание, слушала о грешности земной и страстях господних.

Научилась говорить тихим голосом, так же поджимала губы и, получив после обедни просфору, долго крестилась, прося бога разрешить мне, грешной, вкусить христово тело.

Только одного не могла понять, как можно подставить щеку, когда её бьют. Всегда дралась с мальчишками и за каждый удар лупила их.

Нянька сердилась на меня, что поздно приходила домой.

– Вот погоди, – грозила она мне, – мать приедет – все перескажу. Она тебе покажет, как из дома бегать. Она тебя научит, как няньку не слухать.

Как-то засиделась у монашки.

Уже темно. Быстро бегу домой. Сейчас нянька станет ругать меня за то, что убежала из дома… Но на балконе светло и шумно. Неожиданно приехала мама.

С криком бросаюсь к ней. Она целует меня и говорит:

– Тише! Не кричи, Лялька уже спит. Скорей кушай и ложись. Завтра переезжаем в город.

От радости визжу.

И вот я уже в кровати. Мама на цыпочках подходит поцеловать меня. Громко зеваю и быстро крещу рот, чтобы в него не влетели черти.

– Что ты? Что ты? – с тревогой спрашивает мама. Но я поворачиваюсь на бок и сразу засыпаю…

* * *

И вот мы снова дома с Лялькой восторженно бегаем по комнатам, вдыхая запах свежей краски. Стены оклеены новыми обоями, потолки побелены, на красном выкрашенном полу остаются красивые следы.

Дом – новый. Это к нашему приезду сделал Саша-джан.

Как жалко, что он ещё не вернулся со службы. Надо его встретить у ворот.

Из соседнего дома выскакивают Милка и Топсик. Бросаются к нам, лают и, высоко подпрыгивая, облизывают наши лица.

– Ах, вы, мои хорошие! Ах, бедненькие сироточки! Наконец-то дождались нас!

Берём их на руки, целуем мягкую потную шерстку.

Вот на углу улицы показался извозчик. Отец уже видит нас и машет.

Бросаемся к нему. Он подхватывает меня, крепко целует. Шепчу на ухо:

– У меня секрет только для тебя. Когда вырасту – стану христовой невестой. Я так решила.

Он громко смеётся.

– Ну что ж! Когда вырастешь – ещё раз подумаем. Какой он у меня хороший – всё понимает.

На балконе, на большом столе кипит самовар. С трудом пьем молоко. Слипаются глаза. Нянька быстро укладывает спать.

Глава 9

Едем в серную баню Орбельяни, которая находится в старом городе. Это самое большое удовольствие, которое доставляет нам мама.

Неинтересно мыться дома в ванне, в которую нас усаживают с Лялькой вдвоем. Теперь едем через весь город.

Днем мама заказывает по телефону отдельный номер, собирает белье, делает бутерброды с колбасой. Нянька покупает несколько бутылок лимонада и идет за фаэтоном.

Выбегаю на улицу: не подъехал ли фаэтон? Вот уже показался в конце улицы.

С радостным криком бегу домой и слышу, как на балконе Соня дразнит Ляльку.

Этого не могу перенести. Забыты баня и поездка.

Со всего разбега бросаюсь на Соню и начинаю бить её кулаками.

– Не смей дразнить Ляльку! Не смей! Она у нас обидчивая.

Соня хватает меня за руки и громко смеется. Но продолжаю бить ее. На крик прибегает мама.

– Ты что это развоевалась? – сердится она, – Сейчас же перестань, а то оставлю дома.

Угроза приводит меня в чувство. Беру Ляльку за руку, веду к воротам.

И вот сидим в фаэтоне. Мне мало места, толкаю то Соню, то Наташу.

– Сейчас же прекрати фокусы! – прикрикивает на меня мама, но теперь знаю, что не останусь дома.

По дороге в баню проезжаем Солдатский базар. Это огромная площадь, по сторонам которой стоят открытые лавчонки-навесы. Там всегда шумно и весело. Пряно пахнет травами – мятой, тархуном, кинзой. Продавцы обрызгивают их мокрой метелочкой, и они блестят на солнце. Прямо на земле лежат горки фруктов: огромные груши-гуляби с коричневой кожицей, такие сочные, что тают во рту, ярко-красные гранаты с кислыми сочными косточками. Со стен свисают кисти белого и черного винограда, покрытые пыльцой, длинные стручки красного перца, тонкие чурчхелы с грецкими орехами, синие бадрижаны и связки желтого лука. А арбузы, которые с трудом можно поднять обеими руками, а дыни, от которых доносится такой пряный запах! Со всех сторон слышится блеяние овец, крики осликов, кудахтанье кур.

В конце площади, поджав под себя ноги, сидят мохнатые двугорбые верблюды, высоко подняв головы, жуют жвачку. У них большие желтые зубы, и если человек их рассердил, плюют на него вонючей желтой жидкостью.

Люди движутся, смеются, кричат, собираются вокруг кинто. Мне нравятся их широкие шаровары и обтягивающие грудь курточки, подпоясанные металлическими поясами, темные маленькие шапочки, на которых так крепко держатся большие деревянные блюда, наполненные фруктами.

Кинто, приплясывая и смеясь, ходят по улицам. И издали доносятся их громкие крики.

– Дешево продаю! Покупай! Самый лючший! Пах! Пах! – танцует.

Я как-то попробовала поставить на голову большое блюдо и ходить как кинто, оно упало, разбилось. Мне сильно влетело от мамы.

Вот Эриванская площадь с высоким, в несколько этажей, круглым караван-сараем.

Мама рассказывала, что когда-то, давно-давно, здесь останавливались целые караваны купцов, приезжавших торговать из дальних стран.

А сейчас в нем лавки с разными товарами – платьями, разноцветной красивой материей. По караван-сараю можно ходить хоть целый день, как по лабиринту, не выходя на улицу.

Против караван-сарая – Городская Управа. В ней работает отец – Саша-джан. Его выбрали Городским головой, но губернатор не утвердил потому, что Саша-джан «красный» – так объяснила мне мама. Почему красный – мне непонятно. Теперь работает заместителем Городского головы.

По узкой улочке спускаемся в старый город. С обеих сторон лавчонки мастеров золотых дел. Из тонкой проволоки они сплетают кружевные пояса, прозрачные подстаканники, блюда, вазы, брошки и серьги. Мастера стучат по металлу маленькими молоточками, и кажется, что кто-то играет на незнакомых инструментах.

Прямо на тротуаре, поджав под себя ноги, сапожники шьют разноцветные чувяки с загнутыми носами, папахи из длинного меха, разрисовывают красками седла и хурджины…

На тротуарах лежат пушистые ковры, они, как говорят, становятся лучше, когда по ним ходят люди.

А вот и лавчонки с едой. Её готовят прямо на улице. В глубоких чанах варят плов, на противнях жарят лепешки и люля-кебаб, на раскаленных мангалах лежат толстые шампуры с нанизанным шашлыком.

Пахнет салом, горячей бараниной, кислым вином, из глубоких торен доносится запах чуреков.

Когда взрослые едут в баню, они здесь покупают и шашлык, и люля-кебаб, вино, и арбузы.

– Зачем арбузы? – спрашивает Лялька.

– Выкупаются, покушают, выпьют вино, – подробно рассказывает Соня, которая знает всегда всё. – Потом бросают в горячую ванну арбузы, и они сразу становятся холодными… Мама, купи нам шашлык и арбуз – мы тоже хотим холодненького, – попросила Соня.

– Обойдетесь и без этого, – решила мама.

Впереди произошла задержка. Навстречу шли ослики с перекинутыми через спину длинными корзинами, наполненными пузатыми кувшинами с мацони, зеленью и виноградом. Погонщики, крича, били животных, но они упрямились и не хотели идти.

В переулке, спускающемся вниз, показались Кура и огромный каменный Метехский замок.

– Мама! Пойдем, посмотрим, кто там живёт.

– Туда не пускают. Раньше в замке жили грузинские цари, а потом сделали тюрьму.

Ослики прошли. Фаэтон снова двинулся и свернул направо в гору. В лицо пахнул едкий запах серы, а сбоку по камням в маленькой лощинке бежал горячий ручей, от которого поднимался густой пар.

Широкая башня – вход в неё выложен цветными камушками. В полутёмном коридоре с круглым потолком около стен широкие скамьи, на них сидели люди, ожидая своей очереди.

Мы тоже присели. Мама куда-то ушла.

Из номеров слышны громкие людские голоса. Они эхом разносятся по длинному коридору. Глухо хлопают дверями.

Пробежал босой, в длинном мохнатом халате, высокий банщик с бритой головой. За ним проковыляла хромая старуха, тоже в халате.

Нянька посмотрела на них и плюнула в сторону.

Наконец мама вернулась.

– Номер занят. Придётся ждать около часу.

Она вытащила из сумки книгу и присела к лампе. Лялька задремала. Соня и Наташа тихо разговаривали.

А перед моими глазами стоял высокий Метехский замок… Надо рассмотреть его поближе.

Осторожно продвинулась к двери и незаметно вышла…

Улица облита лунным светом. Торопливо шла вниз, громко билось сердце.

Надо повернуть налево, затем спуститься по переулку.

Навстречу шли женщины с ребятишками, старики. Никто не обращал на меня внимания.

В переулке за углом было пусто и темно. Только худая собака, рыча, грызла кость.

Держась поближе к стенам, шла так тихо, чтобы не было слышно моих шагов. Поминутно останавливалась и прислушивалась. Но за мной никто не шёл.

Сделала ещё несколько шагов и вдруг на высокой крутой скале увидела Метехский замок.

Он весь был в лунном сиянии, казалось, вырастал из скалы. Внизу блестела Кура. Она неслась, билась о скалу, подбрасывая брызги.

Смотрела на высокие каменные стены, башенки по углам, узкие с решетками длинные окна, в которых горел тусклый огонёк.

Может быть, там, за этими окнами сидел Саша-джан (Князь Александр Михалович Аргутинский-Долгорукий, мой загадочный отец).

Давят стены, давит потолок, кругом – страшная тишина. По полу бегают крысы.

«Пять шагов в длину, три – в ширину, маленькое с решетками окно», – так сказала мама.

Стало страшно. Побежала назад.

С улицы послышались крики. Они доносились ясней и ясней.

По мостовой шли люди в длинных белых халатах. От высоко поднятых факелов тянулись темные дымки.

В ужасе прижалась к выемке стены, опустилась на корточки.

Люди шли, покачиваясь из стороны в сторону, и кричали:

– Шахсей-Вахсей! Шахсей-Вахсей!

Всё ближе и ближе. Теперь уже всё было видно. Люди приплясывали, вертелись на месте. В руках их были ножи и кинжалы. Они со всего размаха били себя по голове, лицу, обнаженной груди. Кровь стекала по белым халатам, застывала на лицах. Они кружились быстрей и ещё громче кричали:

– Шахсей-Вахсей! Шахсей-Вахсей!

За ними бежала толпа, тоже кричала, кружилась на ходу.

Вот сейчас схватят я и будут резать острыми кинжалами и меня больше не станет.

Я не помнила, как очутилась в бане. Нянька металась по коридору и, завидев меня, схватила за руку.

– Ты куда убежала! – сердито сказала она. – Все уже моются, а тебя не найти.

Сидела в предбаннике. Не могла успокоиться.

– Заболела что ли? Неможется? – встревожено спрашивала нянька и повела в ванную комнату, где в большом бассейне плескалась Лялька.

На широкой каменной скамье лежала мама, покрытая белой мыльной пеной. На ней прыгала худая старуха. Она била маму по телу, резко тянула за ноги и руки, переворачивала на грудь и приплясывала на ней.

С ужасом смотрела на старуху.

– Кто это? Она убьёт маму.

– Ты не бойся. Банщица массаж делает, – объясняла мне Наташа. – Почему такая бледная?

Она опустила меня в бассейн.

От теплой воды, света, громких голосов успокоилась. Наташа повела меня в предбанник, вытерла мохнатой простыней и присела рядом.

Снова вспомнила улицу, факелы, окровавленных людей и обо всём рассказывала ей.

– Это мусульманский праздник. У их бога Магомета был пророк. В день его смерти магометане выходят на улицу и наносят себе раны.

– Нас не тронут?

– Ну, зачем? Ты не бойся.

– А у них другой бог?

– Не знаю.

С удивлением посмотрела на Наташу. Как всё это понять?

Поздно вечером приехали домой. На столе уже было накрыто, пар поднимался из пузатого самовара, на блюде лежали бутерброды.

У Вити сидели товарищи – один небольшого роста, скромный, с торчащими во все стороны волосами Толя. Высокий, стройный Шурка с ровным пробором. В этом году «мальчики», как у нас их звали дома, начали носить крахмальные воротнички, с лихо загнутыми конусами под подбородком, бриться и курить в присутствии взрослых.

Отец на рождение подарил Вите красивый портсигар, который тот при каждом случае с гордостью вытаскивал из кармана.

Больше всех из Витиных товарищей мне нравился Шурка. Он говорил громко, часто хохотал. Всегда на Рождество, когда у нас зажигали елку, играл с нами и так смешил, что мы катались по полу.

Его отец Николай Александрович Худадов – врач, товарищ Саши-джана по ссылке – часто бывал у нас. Маленького роста, с бородой, всегда приветливо разговаривал, очень много помогал. Его знал весь город. Он никогда не пил, даже вино. Не позволял пить в своем присутствии, и когда он приходил, все суетливо бегали и прятали стоящие на столе бутылки.

Мальчики через год кончали гимназию и мечтали о поездке в Петербург, чтобы поступить в Университет. Об этом обычно за столом велись долгие беседы.

Но сегодня они о чем-то спорили.

Я пила чай с молоком и прислушивалась к разговору.

– Это позор! – взволнованно говорил Толя. – Желать поражения на войне! Мы должны биться за родину. Если война не окончится, пойду добровольцем.