Текст книги "Святой Алексей, человек Божий"

Глава 4

Читатель, перенесемся мысленно за 16 слишком столетий и пойдем в древнем Риме на Авентин. На нем теперь царствует безмолвие. Вот тропа на конце древнего форума, по ней сойдем в долину Велабры и по небольшому откосу скоро достигнем вершины Авентина. Много изменилось в течение столетий, но открывающийся вокруг великолепный вид все тот же: у подошвы холма все так же струится желтый Тибр и, просекая римскую кампанию, устремляется далее в море. На его берегах, почти в равном расстоянии от холма, высится направо базилика св. Петра, налево – св. Павла, впереди зеленеет Яникул и цепь холмов, с другой стороны – Капитолий, когда-то гордый языческими храмами, а теперь украшенный церковью Aracoeli, и Палатин, некогда красовавшийся роскошными дворцами повелителей мира, вместо которых теперь видишь развалины, а вдали за древним городом замыкают вид точно подернутые синеватым туманом далекие горы. Вот здесь, на вершине холма, где теперь видишь доминиканский монастырь Савины, в IV веке стоял роскошный дворец Марцеллы. По наружному виду он отличался от многих других великолепных зданий древнего Рима разве только б льшим богатством и изяществом украшений, но, если бы мы проникли внутрь его, мы были бы поражены полной противоположностью тому, что можно было видеть в тогдашнем Риме. Войдя в атриум, мы могли бы услыхать пение точно ангельских голосов, прославляющих величие Божие и святость непорочной жизни.

 
«Кто живет под щитом Вышняго
и под кровом Всемогущего водворится,
тот взывает к Господу: заступник мой и прибежище,
Бог мой, на Кого я уповаю»…
Другой хор продолжал:
«Он избавит тебя от сети ловчей,
оградит плечами Своими,
осенит Своими крыльями,
охраной и обороной тебе будет верность Его»…
 

Но вот начинается общее одушевленное пение, выражающее горячий порыв пламенеющих любовью к Богу сердец:

 
«Обручусь Тебе навеки,
обручусь Тебе в правде и суде, в любви и милосердии,
обручусь Тебе в верности»… (Осия).
 

Но кто же эти таинственные обитательницы дворца? Дворец это или монастырь?

Это благородные римские женщины и девицы, посвятившие себя Господу и презревшие ради Него весь блеск, всю славу мира сего. Молитвы и пение псалмов сменяются у них ревностным изучением Св. Писания, а их жизнь проходит в чистоте и целомудрии и в широкой, истиннохристианской благотворительности. Вот между ними пламенная Марцелла, Софрония, Фелицитата, вот юная Марцеллина, сестра знаменитого миланского епископа св. Амвросия, вот благочестивая дева Азела и юная Фабиола, отрасль древнего рода Фабиев, вот великая Павла, недавно понесшая жестокий удар для ее сердца, и с нею молодая девушка, дочь ее Евстохия, с юных лет посвятившая себя Богу…

Каким же образом среди развращенного Рима, этого поистине второго Вавилона, создался, точно среди Ливийской пустыни, этот цветущий духовный оазис? Кто возрастил его?

С далекого Востока принеслось веяние, достигло холмов Тибра и посеяло здесь плодотворные семена, принесшие дивный плод. Спасаясь от преследования ариан, великий защитник православия Афанасий в 342 году явился в Рим. При нем находились два египетских отшельника, покинувших пустыни Нитрии, чтобы разделить с ним изгнание. Один из этих отшельников был Аммон, столь знаменитый впоследствии как глава одного из самых больших монастырей этой страны, а другой – Исидор, самое доверенное лицо Афанасия, который никогда с ним не разлучался. В Италии и раньше носились слухи о великих киновитах египетских и сирийских пустынь и возбуждали удивление перед чудным образом их жизни, но то были не более как отрывочные рассказы, самих подвижников никто еще не видал в Риме. Теперь они явились и сделались сразу предметом особенного любопытства и внимания, как и великий вождь их. Трудно вообразить б льшую противоположность между двумя характерами, чем та, которая отличала обоих пустынников. Строгий и сосредоточенный в себе самом, но полный внутреннего огня, весь погруженный в созерцание духовного мира, всегда молчаливый и скорее печальный по виду, Аммон, казалось, всегда носил с собою пустыню. Во все пребывание свое в столице мира он позволил себе посетить только гробницы свв. Апостолов Петра и Павла. Про него рассказывали, что он был сыном богатых родителей, которые принудили его против воли вступить в брак, но он убедил свою супругу жить с ним в строгом целомудрии, как брат с сестрою, и жил таким образом 18 лет, питаясь одними растениями. Затем, с согласия своей жены, удалился в пустыню и поселился на южной стороне Мареотского озера за Нитрийской горою. К нему собралось много учеников, и Аммон, по совету великого Антония, основал большой монастырь. Рассказывали о чудесах, которыми Бог прославил великого подвижника…

Другой – Исидор, которому тогда едва исполнилось 20 лет, отличался впечатлительностью, живо интересовался всем, был кроток и любезен в обхождении, и скоро скромный инок, с любовью принятый везде, очутился среди высшего римского общества. Сопровождая обыкновенно Афанасия во время его посещений Констанции, тетки императора Констанса и сестры Константина Великого, оставшейся православною, несмотря на то, что вся ее фамилия была заражена арианством, или Абутеры, Сперанции и других благочестивых римских дам, Исидор, успевал познакомиться со всеми сенаторами и сколько-нибудь выдающимися личностями в Риме. Нет никакого сомнения, что он неоднократно, вместе с Афанасием, посещал и дом Евфимиана, отличавшегося особенным гостеприимством. Но чаще всего египетские странники бывали в доме Альбины, благородной и богатой вдовы, выдающейся сколько по уму и характеру, столько же и по знатности своего рода.

Альбина овдовела очень рано и отказалась от второго замужества, чтобы всецело посвятить себя воспитанию своей единственной дочери Марцеллы. Отличаясь христианскою ревностью, Альбина любила все-таки свет и мечтала о блестящей партии для своей дочери, о богатствах и почестях. Напротив, Марцелла, которой было не более 7 или 8 лет, была задумчивого и меланхолического характера. Кроткая и тихая девочка, она больше всего любила уединяться в комнате своей матери, молиться там и мечтать и при первой возможности уходила в церковь. Однако порой ее ум, развитой и наблюдательный не по годам, проявлялся в причудливых вспышках упрямства и экзальтации. Она почти неотлучно присутствовала при посещениях Афанасия и беседах его с матерью. Присев у ног великого пастыря, она не сводила глаз с его почтенного лица. Разговоры об иноческой жизни на Востоке, описание пустыни, ее ужасов, борьбы с ними, изображение дивных видений, посещавших отшельников, – все это производило на юную слушательницу потрясающее впечатление и воспламеняло ее воображение. На великих героев этой борьбы со страшными искушениями пустыни смотрели как на борца Иакова или как на человека, заблудившегося в пустыне и пришедшего в прямые соотношения или к адским силам или к высшему, незримому для обыкновенных смертных, духовному миру. Аммон и Исидор знали Памву, Серапиона и Макария в ужасной пустыне Нитрийской, пропитанной солью, наподобие высохшего дна морского. Они сами жили по правилам великого Пахомия, принятым по всем египетским обителям. Сам Афанасий прожил семь лет в Фиваиде, где видел св. Антония, Пахомия, Илариона; еще при жизни Антония он составил его жизнеописание; он мог в подробности рассказать, как жил великий подвижник на вершине утеса, между небом и землею. Он много рассказывал и о том, как юные девы и молодые вдовицы отрекались от мира и проводили строгую жизнь в монастырях, число которых тогда сильно возрастало на Востоке. Марцелла с восторгом, с благоговейным трепетом в сердце слушала эти рассказы и чувствовала, что во всем ее существе совершался какой-то внутренний переворот, происходила борьба самых противоположных мыслей и чувств. Уезжая из Рима, Афанасий оставил в доме Альбины жизнеописание Антония, и дочь хранила эту книгу как великую святыню, как руководство и главное правило в жизни.

Между тем юная Марцелла развивалась и, по словам современников, становилась решительно первой красавицей в Риме. Из послушания матери, не имевшей других детей и вполне посвятившей себя воспитанию дочери, она вышла замуж, но через семь месяцев овдовела, и тогда-то вполне раскрылся ее характер и стремления. Мать настойчиво желала, чтобы она во второй раз вышла замуж. Ей представлялись блестящие партии. Между всеми искателями ее руки более всех выдавался сенатор Цереалис. Это был один из самых знатных людей империи, несколько раз носил консульский сан и был в близких связях с императорским домом по сестре своей Галле, которая была невесткою Константина Великого и матерью Галла. У него было громадное состояние, которое он все предоставлял в распоряжение Марцеллы.

– Если бы я собиралась вступить во второй брак, я искала бы себе мужа, а не его богатства, – ответила Марцелла.

В свете все порицали Марцеллу и говорили с раздражением, что она попала в сети, расставленные ей духовенством. Мать также страшно раздражена была против дочери и не хотела ее видеть. Чтобы хоть отчасти успокоить раздраженную родню, Марцелла объявила, что она отказывается от принадлежащей ей части громадного наследства в пользу родных, которые могут продолжить их род. Она оставила все свои драгоценности, камни, богатую мебель, золотые убранства, даже свою печать, наперекор моде отказалась от белил и румян, шелковых материй и стала носить самую простую одежду всегда темного цвета. «Она похоронила себя», – сказал про нее один современник. Марцелла надеялась, по крайней мере, что ее, после всех этих перемен, оставят в покое. Не тут-то было! Не было такой нелепости, низкой сплетни, которую бы не выдумывали про нее и которой все верили. Все это повергало ее в глубокую печаль. Она решилась наконец окончательно порвать все узы, сколько-нибудь привязывавшие ее к свету. В одном из предместий Рима она купила себе небольшой дом, окруженный большим тенистым садом; из дома сделала она себе келью, из сада – пустыню, и там, вдали от шумного и завистливого света, она проводила все дни в глубоком уединении, в молитве, в созерцании и подвигах. В столицу она появлялась только в известные дни и часы в сопровождении своей матери для поклонения гробам свв. Апостолов. Когда несколько умолкли все толки, возбужденные в Риме отказом ее от замужества, и свет оставил ее в покое, она переселилась на Авентин, где ей принадлежал родовой дворец. Она назначила обширную часть дворца для благочестивых собраний и устроила там церковь. И вот, в самом средоточии Рима, явился первый римский монастырь – монастырь в мраморных и украшенных золотом чертогах. Под духовным руководством Марцеллы на Авентине образовалось целое общество богатых и влиятельных женщин, посвятивших себя Богу и делам благочестия. В этом монастыре не было, однако, никакого определенного устава. Обыкновенно там собирались петь псалмы, совещаться о делах благотворительности и изучать Священное Писание. Просвещение, которое никогда не было в большой моде на Западе, особенно входило в круг занятий на Авентине. Изучали прилежно еврейский и греческий языки, чтобы ближе знакомиться с текстом Св. Писания.

Как трудно было ожидать, чтобы противодействие растленному духу времени в Риме началось именно в самых недрах высшей аристократии, чтобы знак к этому противодействию подан был именно женщинами, которые с такой пламенной ревностью устремились на этот путь и увлекли за собой патрициев! В христианской Церкви началось могучее движение, которое еще раз с поразительной силой доказало неиссякаемый источник нравственного возрождения, заключающийся в христианстве.

Излишне было бы и говорить о том, что семья Евфимиана находилась также под сильнейшим воздействием плодотворного духа, повеявшего с далекого Востока.

Глава 5

Повеявший с Востока дух нравственного возрождения коснулся не одних холмов Вечного города. Жизнеописания восточных отшельников распространялись во множестве экземпляров на Западе и всюду читались с величайшим восторгом. Мрачные и бесплодные острова Тосканского моря, ущелья Аппенин и Альпов, даже острова далекой Британии озарились лучами взошедшего с Востока света; всюду появились анахореты, одетые наподобие великих подвижников Египта. Не довольствуясь рассказами и описаниями, благочестивые люди Запада предпринимали путешествия на Восток и, посетив священные местности Палестины, спешили в пустыни Фивские, Нитрийские и Халкидские, эти знаменитые рассадники восточного монашества. Там молодые люди, иногда знатных римских фамилий, стремились поступить под руководство какого-нибудь знаменитого аввы, чтобы научиться подвигам аскетизма. Оттуда они писали своим родственникам и знакомым письма о необыкновенной жизни подвижников, о чудесах, совершаемых ими, об их неотразимом влиянии на общество. Более всего интересовались этими письмами среди благочестивого авентинского общества. Но ничьи послания не перечитывались с таким восторженным удивлением, как письма молодого далмата к своему другу. Этот далмат был не кто иной, как пламенный Иероним, а его друг – Илиодор, впоследствии епископ Альтинский. Илиодор вместе с Иеронимом удалился в страшную Халкидскую пустыню в Сирии, но не мог там остаться долгое время. Дорогие семейные узы, престарелая мать, любимая сестра, маленький племянник, даже старые служители, ходившие за ним в детстве, – все соединили свои просьбы, чтобы вернуть его на родину. Расставаясь с Иеронимом, он сказал ему на прощание: «Пиши мне из твоей пустыни».

«Слишком изнеженный воин, – действительно писал Иероним своему другу, – что делаешь ты под кровом родительским? Где вал и ров? Где зима, проведенная под палаткой? Однако Божественная труба прозвучала; вот небесный Вождь грядет на облаках сразиться с миром, а ты, который должен шествовать под Его знаменем, разве среди покоя думаешь ты участвовать в бою? Или из-под прохладной тени противустать солнцу? Нет, тело, привыкшее к тунике, не переносит тяжести лат; голова, покрытая льняным покрывалом, отказывается от шлема; рука, умягченная праздностью, раздирается, держа меч… Но что же, возразишь, разве мы во временах мученичества? О, обольщаешься ты, брат, обольщаешься, если помышляешь, что христианин может и один день провести, не претерпевая гонений; когда ты считаешь себя в безопасности, тогда-то и жди сильнейшего на тебя нападения. Наш враг непрестанно, яко лев, рыкая, ходит, некий кого поглотити, а ты говоришь о мире! Он там, во мраке, как лев в ущелье, подстерегает добычу, и ты в это время предаешься мирному покою! Со всех сторон – с десных, с шуих – огненное вожделение, богатство, сладострастие тщатся изгнать живущего в тебе Св. Духа и осквернить его храм – твою душу… Поверь моему опыту, я, говорящий с тобою, я, – пловец, избегший крушения, могу указать другим подводные камни. На этом житейском море Харибда, т. е. похоть, пожирает нас; Сцилла с улыбающимся лицом готовит смертельные козни добродетели. Весь этот берег враждебный, негостеприимный. Беги! Это море коварно, и затишье его обманчиво; его поверхность, спокойная и блестящая, едва зыблется легким ветром, но оно скрывает в своих недрах бездны, и его спокойствие умножает бури»…

Не то – пустыня! «О пустыня, – восклицает Иероним, – испещренная цветами Христа! Уединение, порождающее таинственные камни, из которых созидается храм великого Царя! Святое убежище, где наслаждаются общением с Самим Богом. Брат, что делаешь ты в мире, ты, который выше мира? Доколе будет тяготеть над твоей головою сень вещественных покровов? Доколе будет заключать тебя дымная темница городов? Поверь мне, не знаю, но вижу здесь более света. Здесь душа, свободная от земных забот, возносится к небесам»…

Но кто же был сам Иероним?

Вот он пред нами – этот великий подвижник и учитель IV века, этот leo rugiens, с чрезвычайно подвижным, нервным лицом и живыми, выразительными глазами, которыми, кажется, он насквозь пронизывает каждого, с ним говорящего, со своей одушевленной, громоноснои речью, муж души пламенной, сильной и суровой, но раздражительной… Родом из Стридона, близ пределов Далмации и Паннонии, сын богатых родителей, он в Риме в юности усердно изучил сокровища классической мудрости, к которым сохранил любовь до конца своей жизни, несмотря на свой строгоаскетический образ мыслей. Некогда, во время тяжкой болезни снилось ему, что он поставлен пред престолом Христа, Который спросил его: «Кто ты?» Иероним отвечал: «Христианин». – «Нет, – возразил Христос, – ты не христианин; ты – ученик Цицерона». Пораженный видением Иероним решился было отказаться от занятия языческой литературой. «Эти стихи поэтов, это красноречие ораторов, эта мудрость философов – все это праздник диаволу», – писал он папе Дамазу. Но не надолго хватило у него решимости отказаться от очаровавшей его в юности языческой мудрости. И когда его упрекали в том, что он не может написать страницы, не цитируя Цицерона, Горация и Вергилия, и позабыл свой таинственный сон, он горячо защищался: «Кто может забыть свое детство? Я уже без волос, а все еще сколько раз кажется мне во сне, что я молод, что густые кудри покрывают мою голову и я в волнующейся тоге произношу декламацию перед ритором! Что ж? Разве я могу напиться из реки забвения? Разве я могу забыть свою молодость? Мне ставят в упрек мой сон! Пусть же прочтут в пророках, что не должно снам давать веры!» Так он писал уже в конце своей жизни, после долгих подвигов отшельнической жизни, приобретя справедливую славу великого учителя Церкви. Но еще больше занимался Иероним в течение своей жизни изучением Священного Писания, не переставая учиться до конца жизни; он оставил множество толкований, переводов и рассуждений о нравственных вопросах, главным образом, о подвигах иночества, о девственной жизни, о полном отречении от мира…[2]2
  «Заслуги его учености, – говорит блаженный Августин, – таковы, что несчастным надобно назвать того, кто не уважит столько трудов и столько святых и не возблагодарит Господа Бога». Пресвитер достопочтенный, человек Божий, своим учением во славу Божию и при помощи Божией столько способствовал усовершенствованию церковной латинской образованности, сколько никто прежде него. Для изучения Священного Писания блаженный Иероним, без всякого сомнения, сделал столько, сколько никто другой из отцов Церкви: эта заслуга приближает его к той степени, на какой стоял Василий Великий и Григорий Богослов в области нравственности и догматики. (Филарет. Историческое учение об отцах Церкви. Т. 2).


[Закрыть]

Мы не станем, конечно, изображать здесь всей тревожной и разнообразной жизни знаменитого учителя Церкви. Отметим только некоторые случаи из его жизни, оставившие след среди римского общества изображаемого времени. Вот он, получив образование, еще молодым юношей покидает Рим, этот новый «Вавилон», где, по его словам, он имел случай оплакивать не одно падение и не одно кораблекрушение. Отец отправляет его в Трир, чтобы сделать его чиновником при императоре Валенитиниане, но административные занятия ему не по вкусу: он продолжает там с увлечением свои научные занятия… В семидесятых годах он снова в Риме. На этот раз здесь случилось с ним происшествие, наделавшее очень много шума. В то время в Риме жила одна женщина-христианка, родом из Испании. Ее семейство уже несколько лет назад переселилось в Рим, обладая баснословным богатством и обширными связями, достигло звания римских патрициев и дало Риму около 341 года даже одного консула. Молодая женщина называлась Меланией. Рано выйдя замуж за одного знатного римлянина, она имела троих детей; но на 23 году своего замужества она внезапно лишилась мужа. Не успев еще снять траура по мужу, она потеряла еще двоих старших детей, которые скончались один вслед за другим. Но ужасные несчастия не сокрушили ее, она не предалась отчаянной скорби, не рыдала, не рвала на себе волос, но, исполненная величия духа, с распростертыми руками, с сухими глазами и с улыбкой на бледных устах, она поверглась пред Спасителем и воскликнула: «Господи, Ты разорвал те сильные связи, которые еще удаляли меня от Тебя. Теперь я могу свободно и вполне отдаться служению Тебе!» Это происходило за городом, в деревне, в нескольких верстах от Рима. Скоро справив в Риме похороны, приличные званию дорогих покойников, она положила всех троих в одну могилу. Тогда она объявила всем родным и знакомым, что отправляется в дальнее путешествие. На вопрос: «Куда едешь?» – она отвечала молчанием. «Но что же будет с оставшимся у тебя сыном?» – «Бог лучше меня сохранит его», – было ее ответом. В один день она внезапно скрылась из дому. Куда? Никто не знал. После многих расспросов узнали, что она отправилась на корабле, плывшем в Египет, предоставив своего единственного сына Промыслу Божию. Внезапный отъезд Мелании сильно раздражил и родню и общественное мнение. Между язычниками и христианами происходили оживленные споры и толки. Одни говорили, будто правила, внушаемые женщинам, подкапывают самые основы общества, поносили поступок Мелании и негодовали на Иеронима, давшего Мелании совет бежать, другие считали ее святою… Иероним красноречиво защищал Меланию… Надежда Мелании на Провидение вполне оправдалась: порученный верному покровительству, ее сын получил прекрасное воспитание и впоследствии был претором в Риме. Спустя несколько времени по отъезде Мелании, в Риме узнали, что она, побывав в Александрии, застала еще там в живых Афанасия и, посетив монастыри Египта и Святые места, построила себе на горе Елеонской монастырь, где и предалась вполне святым подвигам отшельничества. Пример ее не остался без подражания…

В 383–384 годах мы снова видим Иеронима в Риме. Это уже строгий аскет, изведавший все ужасы Халкидской пустыни, где он носил на себе вместо одеяния простой мешок, где тело его под палящими лучами солнца становилось столь черно, что его принимали за эфиопа. На его западном лице виднелось как бы отражение восточного неба и пустыни… Теперь мы застаем Иеронима среди общества благочестивых авентинских отшельниц, которые стремились под его руководством достигнуть высшей степени, возможной для человека на земле, нравственного совершенства. Но среди других проницательный взор Иеронима разглядел, какие богатые духовные дары таятся в душе знатной аристократки Павлы, «богатой дщери Сципионов». Она незадолго перенесла, как сказано выше, тяжкий удар, поразивший ее сердце, потеряв нежно любимого мужа. Марцелла поспешила с любовью матери разделить горе неутешной вдовы, приняв под свое покровительство ее дочерей и сына, и указала Павле на единственный путь, который может доставить ей утешение в ее горькой утрате, – путь служения Господу. Два года уже подвизалась Павла в обществе своих святых подруг, как вдруг разнеслось в Риме известие, которое произвело живейшую радость среди авентинских отшельниц, – известие о том, что папа Дамаз созывал епископов со всей вселенной в Рим к 382 году. Иероним находился в это время в Константинополе, куда привлекла его знаменитая личность Григория Назианзина. Григорий полюбил Иеронима и поспешил открыть его любопытствующему и вечно живому уму все сокровища восточной образованности, так что Иероним в течение всей последующей жизни с любовью вспоминал об уроках знаменитого учителя Церкви. Там же он мог увидеть всех других великих учителей Востока и, между прочим, Григория Нисского. Здесь же он слышал, как все порицали пороки римского духовенства и уже в то время явно обнаружившиеся честолюбивые стремления пап и повторяли слово Великого Василия: «Ненавижу я чванство этой церкви». В Константинополе же Иероним успел познакомиться и с теми чувствами, которые выражало духовенство Востока по случаю соборного послания западных епископов, которым возвещалось об имеющем быть в Риме Вселенском

Соборе в 382 году. При послании папы и был приложен рескрипт императора Грациана, который также звал восточных епископов явиться в Рим. Восточное духовенство глубоко взволновалось по поводу этого послания. «Что они шутят с нами, – слышалось отовсюду, – что приглашают нас отправиться за море, оставить наши епархии и наши дома, идти на конец мира и рассуждать о наших же делах, которые мы сумеем покончить сами?» Епископы Востока не согласились отправиться в Рим… На соборе в Риме присутствовали только два восточных епископа – Павлин Антиохийский и Епифаний Кипрский.

Павла спешила навстречу восточным святителям и спросила у папы позволения принять св. Епифания в своем дворце. Слушая рассказы Павлина и Епифания об Антонии и Иларионе, о чудесах Фиваиды, о женах и девах-отшельницах на берегах Нила, она почувствовала глубокое отвращение к Риму и мирской жизни. Но гораздо более глубокое влияние оказал на Павлу, да и вообще на все римское общество, прибывший вместе с епископами Иероним.

Иероним сильно начал громить в обществе Павлы и ее подруг всю обстановку тогдашней римской жизни.

– Когда ты была в мире, – говорил он, – ты любила то, что принадлежит миру, любила белить и румянить твое лицо, с искусством убирать свои волосы, созидая как бы башню из чужих волос; не говорю уже о серьгах, об этих жемчугах, добытых из глубины Красного моря, о зеленом цвете твоих изумрудов, об огне рубинов, о лазури сапфиров, к которым так безумно пристрастны женщины. Отрекшись от мира, ты отреклась и от всего этого… Да и уместно ли на лице христианки быть белилу и румянам? Как оплачет свои грехи та, слезы которой испестрили бы ее раскрашенное лицо? Но ты еще не все сделала: тебе надлежит изменить и всю твою жизнь, и всю ее обстановку. На что это похоже? Вот наступает время обеда, и я вижу толпу поваров с подобранной одеждой, как воин в поход; они рубят и изготовляют различные мяса. И какие мяса! Самые сочные и редкие… Ждут гостей. Хозяйка, точно ласточка, летает во все стороны, осматривает, хорошо ли приготовлены ложа в храмине пиршества, чисто ли выметен пол, украшены ли кубки цветами и все ли приготовления окончены. Музыканты и шуты уже там… Да скажите же мне, присутствует ли Господь во всем этом? Нет! Страх Божий не может быть там, где раздаются звуки тимпанов, гуслей и кимвала… Удали же от себя птиц Фазиса, жирных горлиц, ионийских рябчиков, всех этих птиц, поглощающих великие достояния, удали сочные мяса кабанов и диких коз…

– Но может ли, отец, – спрашивала Павла, – может ли одно воздержание от благ и излишества мира предохранить от опасности для души?

– Пока мы еще в скинии нашего тела, мы можем укрощать наши наклонности, но не можем их уничтожить. Трудно или скорее невозможно кому бы то ни было не знать, что такое страсть, или, по крайней мере, начало ее. Каждая плоть имеет свои стремления и привлекает душу приманкой смертоносного удовольствия. Я говорю тебе об этом, чтобы ты знала, что под шелком, равно как и под грубой одеждой, те же страсти одолевают нас. Они не страшатся ни царского пурпура, ни лохмотьев нищего… Только тогда разве, когда становишься перед лицом смерти, только тогда легко презирать все земное…

– Как мне нравится, – воскликнула, прервавши речь Иеронима, Марцелла, – как хороша мысль Платона, что жизнь есть размышление о смерти!

– Хорошо, – возразил Иероним, – хорошо жить с мыслию о смерти, но еще лучше поступать как Павел, который по вся дни умирал; великое дело умирать, чтобы жить. Высокая тайна христианских добродетелей состоит в самоотверженной жизни, в самоумерщвлении для Бога и людей, в преданнейшей любви… Отдав все Богу, мы более получаем, чем оставляем. То, что мы покидаем, ничтожно, что получаем – бесконечно…

– Но каким образом всего вернее достигнуть такой любви, такого самоотречения?

– Самый верный, но самый трудный путь – это полное отречение от мира, а первый шаг на этом пути – девственная жизнь… Но это не всем дано… А между тем что может быть прекраснее, выше, чем душа, свободная от уз земных, от земных привязанностей, – душа, вполне отдавшаяся Богу, душа Божия!..

Вот какие наставления, вот какие речи можно было услышать среди развращенного Рима в то время, когда воспитывался и достигал полного развития своих сил св. Алексей.