Текст книги "Святой Алексей, человек Божий"

Глава 6

 
Стал подрастать младенец Алексей —
Стал отроком прекрасным, кротким, тихим;
Не по летам он разумом был мудр
И к книжному ученью прилеплялся…
 

Из поэмы «Отшельник»[3]3
  (Алмазова).


[Закрыть]

Счастливо, светло и радостно протекало детство Алексея. Что это было за прелестное дитя, с живыми, выразительными глазами, со свежим, как утро, лицом, с темными кудрями, ниспадавшими до плеч! Родители не могли налюбоваться на своего сына, когда он, утомившись играми, прибегал к ним и бросался на шею к отцу или матери. Их ласки, проникнутые любовью, способствовали тому, чтобы его чистая душа раскрывалась пред ними, подобно благоухающему цветку, который, орошаясь живительным дождем, согревался солнечными лучами. С доверием принимал он наставления родителей и воспитателей. Его приветливость ко всем, ласковый взгляд, участие ко всему, что его окружало, ясно показывали всем, что дитя, счастливое само, охотно радуется и сочувствует всякой радости других. Алексей наделен был от природы нежным, чувствительным сердцем: его глаза наполнялись слезами всякий раз, как ему приходилось слышать о каком-либо несчастий.

С самых ранних лет родители озаботились религиозным воспитанием своего сына. Кто может вдохнуть в нежное сердце дитяти любовь к Отцу Небесному, кто может развить живое чувство веры с большим успехом, как не родители! Лишь бы они сами искренно проникнуты были верой в Провидение, лишь бы в себе самих старались осуществить хотя отчасти высокие идеалы Евангелия… Нам ныне трудно представить ту силу веры, которая одушевляла еще христиан IV столетия, особенно между благородными патрицианскими семействами древнего Рима, которых не успело коснуться нравственное разложение. Если древний римлянин всем жертвовал для блага родины, римлянин-христианин выше всего считал теперь служение Христу. Таков был Евфимиан. А какие чудные матери встречались между христианками! Как всецело они отдавались религиозному чувству и как умели передать часть согревавшего их пламени своим детям! Каким священным восторгом билось юное сердце Алексея при виде матери, повергающейся с горячей молитвой, с одушевленным лицом, с глазами, полными слез, перед Распятием! Какой благоговейный трепет охватывал его душу, когда Аглаида, крепко обнявши его, в чувстве глубочайшей преданности Богу, молила предохранить его от всякой напасти, болезни, но больше, больше всего – от порока!

Заботясь о здоровье своего единственного сына, родители проводили большую часть года на вилле, среди прекрасной итальянской природы, в соединении со всеми удобствами цивилизации. Ближайший уход за подраставшим мальчиком родители вверили управляющему виллой Руфину, который по этому случаю охотно уступил свою должность другому. Руфин, сам не имея детей, горячо, как к родному детищу, привязался к Алексею и буквально не расставался с ним: он гулял с ним по вилле и ее окрестностям, знакомил его со всеми условиями мирной сельской жизни, заходил в скромные, но, видно, далеко не бедные хижины счастливых обитателей имений и земель Евфимиана. Как просто, радушно, без малейшего чванства и спеси Алексей здоровался и разговаривал с хозяевами, как тихо и ласково, без малейшего задора, играл с их детьми!

Когда настало время серьезного обучения, родители пригласили серьезных и вполне надежных наставников. В преданиях знатных римских фамилий, хотя, надо признаться, в очень ограниченном кругу, наблюдалось еще правило – давать своим детям образование, основанное на изучении великих писателей классической древности. Поэтому, кроме книг Священного Писания, которые были первым чтением Алексея, ему предстояло изучить греческую и римскую литературу, ему должны были сделаться известными произведения историков, философов и поэтов. Учился Алексей весьма прилежно, в нем обнаруживались замечательные умственные способности, но что более всего поражало его наставников – это его глубокое проникновение во внутренний смысл изучаемого, его стремление в случайном и внешнем постигнуть истинную и вечную сторону. С ним случались минуты особенного озарения, и его мысль, окрыленная верой, казалось, возносилась к Самому Источнику Света, к Самой Вечной Истине и, возвращаясь снова к земным предметам и отношениям, ясно различала истинную цену всего, что окружает, занимает и волнует человека…

Посещения столицы мира дали новую пищу для его ума. В большие праздники Евфимиан с семейством приезжал в Рим для поклонения гробницам верховных апостолов. Уже и по внешности тогдашний Рим представлял большие противоположности, которые должны были сильно поражать Алексея. В нем совмещалось как бы два города – языческий, еще не тронутый варварами, еще блиставший всеми памятниками славной старины, и христианский, молодой, но уже заметно побеждавший старый Рим. Еще стоял Капитолий, загроможденный величественными храмами богов, еще возвышалось на Палатине роскошное жилище повелителей мира, окруженное мраморными портиками. У подошвы этих холмов расстилался древний форум, в котором каждый камень, можно сказать, говорил о славном прошлом. Далее за священной дорогой возвышался, поражая своею громадой, Колизей, а на противоположной стороне находились большой цирк и водопроводы Нерона, на берегах Тибра виднелся мавзолей Адриана; куда ни посмотришь – всюду храмы, театры, колоннады, статуи… Все это говорило о минувшей славе язычества, о победах и завоеваниях Рима. Но на все уже ложилась печать увядания, упадка, и из-за грандиозных памятников языческой старины виднелись христианские церкви, в которые во множестве стекался народ, между тем как языческие храмы пустели… Падение язычества, с которым, казалось, отлетала в вечность, уносилась куда-то далеко в минувшие века вся славная древность, поражающим образом внушало мысль о бренности и непрочности всего земного величия, поверх даже величайших созданий человека. Юному сердцу Алексея были симпатичны доблести древних римлян, порой в нем вызывали восторг героические подвиги предков, но ему становилось грустно всякий раз при взгляде на памятники старины. «К чему привели, – часто думалось ему, – к чему привели эти исполинские усилия, какой смысл имело это создание величайшего царства в мире?» Этот вопрос не раз приходилось задавать ему себе, но только впоследствии, постепенно, по мере развития, пред ним выяснялся ответ на него – ответ строгий, неумолимый…

Само собою разумеется, родители старались удалить Алексея от всего, что в тогдашнем Риме могло возмутить чистую душу его, от всего отталкивающего и оскорбляющего нравственное чувство. Спешно проходили они, ведя за руку своего сына, мимо амфитеатров и цирков, которые оглашались криками неистового восторга множества посетителей, где лилась еще кровь гладиаторов на потеху кровожадной черни. Зато тем чаще посещали они гробницы мучеников и катакомбы. Христиане того времени любили прославлять подвиги великих борцов за веру во Христа. «Посмотрите на гробницы мучеников! – восклицал Златоуст, – сам император приносит к ним венец свой, преклоняет колена, умоляет Небо об избавлении от бедствий и испрашивает победы над врагами». Великих подвижников веры воспевали поэты, в память их составлялись прекрасные надгробные надписи. Много и часто рассказывали Алексею о временах гонений, но нигде не восставала пред ним с такой живостью эта грандиозная картина геройской борьбы за истину христианства, как в катакомбах. С каким благоговейным трепетом вступал он в эти подземелья, где, казалось, еще свежи были следы стольких мучеников, где он как бы дышал благоуханием их гробниц…

– Как счастливы христиане первых веков! – воскликнул однажды Алексей после одного из посещений катакомб.

Это восклицание произнесено было в присутствии строгого подвижника Востока, навещавшего часто Евфимиана.

– Чадо, – возразил старец, – не думай, что борьба с врагами Христа окончилась… Нет, она тем труднее, что враг теперь, по-видимому, не нападает открыто: не успев одолеть Церкви Божией при помощи оружия, пыток и казней, он перенес борьбу на другое поприще и грозит победить нас при помощи нас самих, заражая наши чувства и мысли пристрастием к миру, к суетным успехам земной жизни… О, берегись, чадо, этого пристрастия, берегись самого прикосновения, малейшего даже участия в этом, как говорят язычники, празднике жизни. Всюду в мире носится тлетворная зараза, которая поражает невидимо и незаметно, и сколько чистых когда-то душ погибло, соблазнившись, по-видимому, невинными приманками света… Ты еще не опытен, но впоследствии узнаешь, что в наше время более, чем когда-либо, должны нам приходить на память святые слова: мир во зле лежит…

Трудно представить, какое сильное впечатление произвели на юную душу Алексея слова аскета. Предполагал ли инок, что пред ним – юноша, глубоко честный по природе, требующий правды, ищущий и верующий в нее всею силою души своей, юноша, готовый для правды на всевозможные жертвы, с душой, не допускающей ни раздвоения, ни сделок со своей совестью?

Глава 7

Несмотря на всю роскошь обстановки, которая окружала Алексея в городском доме его родителей, он не любил бывать подолгу в Риме. Суета и шум городской жизни скоро его утомляли. Сверх того, в городе, как ни старались родители удалить от своего сына все, что могло возмутить его нравственное чувство, невольно приходилось Алексею быть свидетелем недостойных сцен, разговоров, замечать ложь и обман, таившиеся иногда под личиной искренней, по-видимому, дружбы. Целомудренный и чистый, он никого не осуждал, а лишь молча, с тяжелым чувством удалялся, когда глядеть или слушать для него было нестерпимо, хотя без малейшего вида презрения или осуждения. Чаще всего он удалялся в свою комнату и там проводил время в освежающем душу чтении Священного Писания. Его комната находилась вдали от уличного шума: не проникал туда ни скрип телег, ни громкие крики погонщиков, ни брань и болтовня рабов, бегавших по улицам; лишь солнце свободно посылало свои лучи чрез высокое окно и ярко освещало небольшую комнатку, стены которой были украшены красивыми арабесками. Изящной работы софа, обложенная черепахою и покрытая пестрыми вавилонскими коврами; близ софы – шкаф с рукописями и свитками, среди которых мы могли бы заметить жизнеописание св. Антония; наконец, столик кедрового дерева на бронзовых козьих ножках – таково было убранство его комнаты.

В доме шли сборы и приготовления к отъезду на виллу. Алексей вошел в свою комнату с Руфином. Ему уже – семнадцатый год, но сильно развитый лоб и серьезное, порой задумчивое выражение глаз позволяли дать ему гораздо больше лет. В то же время это был статный, с ярким румянцем, красивый и здоровый юноша. Его манеры отличались спокойствием и ровностью; в обращении с домашними он был необыкновенно кроток и снисходителен, легко забывал и прощал обиды, если подчас случалось кому-либо из окружающих слуг и домочадцев в чем-нибудь провиниться пред ним. Но больше всех его сердце расположено было к Руфину. Несмотря на разность лет, между пожилым воспитателем и юношей существовали самые дружеские отношения.

– Если сегодня мы будем готовы к отъезду, не думаешь ли ты, Руфин, что пора отправиться в храм и поклониться гробам апостолов? – спросил Алексей.

– Да отправимся хоть сейчас… Что же может помешать нам? Признаюсь, я давно желаю выбраться из города…

– Отчего же? Да, впрочем, зачем я спрашиваю? Ты весь век почти провел в деревне, и твое желание понятно.

– Не всегда я жил в деревне… По делам приходилось-таки мне помытариться по разным городам Италии да нередко бывал и в Галлии, но всегда скажу, что лишь в деревне, в полной тишине и часто даже в полном безмолвии я нахожу отраду. По нашим временам, кажись, бросил бы все и бежал в пустыню. Не всегда сладко и в деревне… В городе – пустота, ложь, притворство на каждом шагу, а в деревне – разорение, нищета…

– Твое замечание весьма верно… Знаешь что? Порой мне кажется, что все на свете извратилось, сдвинулось со своего места. Представь себе: здесь, в Риме, я вижу людей, все равно – богачей и бедняков, которые, по моим наблюдениям, потеряли всякую способность к труду, к каким бы то ни было серьезным занятиям, живут изо дня в день и наполняют все время пустяками, между тем как в деревнях изнемогают от непосильных трудов, умирают с голоду, в цепях или бегут к варварам. Сам я немного знаю об этом, но часто слыхал, даже от тебя…

– Долго было бы говорить об этом, – ответил Руфин. – Да и вопрос твой из таких, на которые ответить нелегко…

– Нет, все-таки скажи…

Руфин задумался и молчал несколько минут.

– Скажу тебе немного. Остальное поймешь сам. Наш порядок весь стоит на слезах и крови… Припомни всю историю Рима, все победы и триумфы. Какою ценой куплено все наше, теперь обветшавшее, могущество? Мне часто кажется, что и теперь еще над Римом витают тени бесчисленного множества избитых, проданных в рабство, лишенных родины и семейств – и призывают мщение… Однако пойдем. Этот разговор не скоро кончишь.

– Нет, Руфин, подожди немного. Ты как будто угадал мои мысли…

– Пойдем… Пора! Больше я не скажу ни слова…

Алексей хорошо знал своего воспитателя и больше не настаивал.

Собравшись, они вместе вышли. На улицах Рима обычная суета и движение. На телегах, запряженных мулами, везли материал для построек. Вот проехал деревенский житель, погоняя с громкими криками своих мулов, у которых с обеих сторон висели мешки. «Жареный горох, самый лучший жареный горох!» – прокричал торговец, неизвестно откуда вдруг появившийся, почти у самого уха Руфина, так что он невольно подался в сторону, и бедный люд спешил позавтракать, покупая за асе целое блюдо. Кто побогаче, спешил к разносчику, продававшему копченую колбасу. Вот пронесли сирийские рабы тучного господина, развалившегося в носилках на перине и с пренебрежением озиравшегося на толпу, которая с громким криком бросилась к месту, где египетский паяц намеревался показывать фокусы праздным зевакам. Он зараз по несколько змей вынимал из стоявшего подле ящика, и змеи обвивались вокруг его шеи и рук пестрыми изгибами, высовывая из открытой пасти ядовитое жало. Только его чары, по уверению паяца, делали их безвредными. Но не успел фокусник окончить своих представлений, как новое зрелище привлекло внимание толпы. Несколько человек поспешно вели связанного раба, с поникшей головой, а за ними бежала с двумя цеплявшимися за платье малютками женщина, с громким воплем, с отчаянными взвизгиваниями, ломая руки, вся в слезах. От тесноты произошла давка. Женщина бросилась к узнику, называя его своим мужем и произнося ужасные проклятия на ломаном греческом языке. Ее грубо отталкивали. Наши путники должны были невольно остановиться и узнать в подробности, в чем дело. Господин прогневался на раба и приказал продать его в гладиаторы для предстоящего боя, объявление о котором было прибито тут же на стене дома. Руфин старался со своим питомцем поскорее выбраться из толпы, которая осыпала несчастную женщину насмешками и издевательствами. Но Алексей вдруг остановился и, взявши женщину за руку, просил толпу раздвинуться. Предстояло новое зрелище, толпа на мгновение стихла. Женщина металась из стороны в сторону, стараясь вырваться, но Алексей приказал остановиться и рабам, державшим ее связанного мужа.

– Скажи мне, что случилось с вами? – спросил Алексей с выражением неподдельного участия.

Женщина взглянула на него с удивлением, но из бессвязной речи ее трудно было понять что-нибудь. К тому же она вдруг заметила, что с нею нет ее ребенка, десятилетней девочки, вероятно, оттертой толпою. Несчастная не знала, что делать… Руфин, взявши Алексея за руку, уговаривал его оставить все и идти далее, но Алексей решительно объявил, что не уйдет, пока не узнает всего. Он обратился к узнику и узнал следующее. Один из приближенных Иовиана после последней войны с персами привез с собою в Рим из Эдессы греческую семью. Семья на родине жила зажиточно, прокармливаясь трудами рук своих. Муж был отличный архитектор. Римский вельможа пригласил его в Рим, обещая хорошие заработки в своих поместьях. Но каково было изумление несчастных, когда они узнали, что привезены в Италию в качестве военнопленных и должны навсегда распроститься с своей свободой. Сам Иовиан по просьбе вельможи еще в Антиохии, где он предавался всевозможным излишествам, утвердил его права над семьей несчастного архитектора. И вот после нескольких лет усердных услуг и труда всей семьи, нетерявшей надежды на освобождение, господин, разгневавшись на архитектора, приказал продать его в гладиаторы, а его семью прогнал из своего дома.

– Но скажи, в чем ты провинился? – спросил Алексей.

– Потерявши надежду на то, что господин наконец возвратит мне свободу, я написал просьбу самому государю, в которой изложил всю историю моего порабощения. Слышая, что настоящий государь отличается справедливостью и великодушием, но бумагу от меня отобрали и представили господину.

– Руфин, я покупаю гладиатора… Надеюсь, отец мне не откажет… Сколько желает господин ваш получить за раба?

– Но он должен стать гладиатором хорошие заработки в своих поместьях, рхитектор. с персами, привез с собою в Рим из… Скоро игры… – заговорили в толпе.

– Но есть же в ком-нибудь из вас христианское чувство?! – воскликнул Алексей.

– Ведите, ведите его скорей! – закричали в толпе.

– Он должен биться… Ты чего рвешься и кричишь на всю улицу… Гоните ее…

– Зачем? Она еще полюбуется, как ее возлюбленный отличится в борьбе…

– Молчать! – воскликнул повелительно Алексей.

– Ведите узника за мной…

Но тут поднялся невообразимый шум и гвалт. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Руфин не заметил вблизи консула, окруженного ликторами, близкого родственника Евфимиана. Он бросился к нему и, вкратце объяснив дело, просил избавить их от толпы. При приближении консула толпа расступилась, и Алексей, не выпуская из рук узника, направился к дому, сопровождаемый насмешками и угрозами толпы. Несчастная жена архитектора, не понимая ничего, инстинктивно почувствовала, что с ними произошла какая-то перемена к лучшему. Она молча шла за мужем, ведя за руки своих детей. Скоро все достигли палат Евфимиана.

Алексей не ошибся: его отец изъявил полную готовность выкупить за огромную сумму всю семью несчастного архитектора, который изъявил желание вернуться на родину, в Эдессу, но на несколько времени, по желанию Алексея, отправлялся со всей семьей на виллу Евфимиана – отдохнуть от пережитых тревог и огорчений.

Между тем описанное происшествие произвело сильное впечатление на восприимчивую душу Алексея.

Он был сильно взволнован весь день и долго не мог успокоиться.

– Скажи же мне, – говорил ему Руфин, стараясь его успокоить, – что так взволновало и расстроило тебя?

– Что за вопрос?! Возможно ли в благоустроенном государстве такое беззаконие?!

– Пока рабство существует и признается законом, такие злоупотребления всегда возможны…

– Но почему же оно существует? Зачем так долго признается законом?

– Беда не в рабстве… Отношения между людьми бесконечно разнообразны, и иногда находиться в зависимости и быть под защитой сильного человека вовсе не худо… когда нет другой защиты, например… Худо то, что в рабе у нас не хотят признать человека, что на раба смотрят как на вещь, как на добычу военную…

– Но христианские государи могли бы изменить жестокие порядки, – возражал Алексей.

– В том-то и дело, что новое вино не вливают в старые меха… Весь наш порядок, все законы, весь строй общественной и частной жизни сложились и окрепли во времена языческие. Как старику трудно и почти невозможно отстать от укоренившихся привычек, так и нашему обществу трудно переродиться… И потому вот тебе совет мой: не слишком принимай к сердцу многое, что тебе кажется в жизни неправильным, противным твоим убеждениям…

– Такой совет легче дать, чем исполнить, – произнес Алексей после небольшого молчания. – Как?!

Ты видишь брата на краю погибели – и у тебя хватит смелости сказать: что мне за дело? Подумай только, если все так начнут поступать… тогда зачем же заповеданы нам святые евангельские наставления?

– Да у тебя не хватит ни сил, ни средств, если ты вздумаешь отзываться на каждый представившийся тебе случай так, как ты сделал это сегодня. Ты еще юн и неопытен, а я уже много видел на своем веку… Никогда мы, римляне, не переживали худшего состояния…

– И я уже знаю кое-что… Но ты, действительно, видел на своем веку немало. Скажи же кратко: какое заключение вывел ты из всего виденного? – допрашивал Алексей.

– Вот какое заключение: если варвары не придут и не разрушат наших порядков, то они сами разрушатся… У нас нет народа, нет людей…

– Что это значит?!

– Ты сейчас поймешь, в чем дело… У нас много богатых людей, и богатства их неисчислимы… Но, кроме этих богачей, мы изобилуем только рабами. Но это бы еще не беда. Беда в том, что и рабы-то стали вырождаться от непосильных работ, угнетений… Они умоляют только о смерти, по крайней мере, общественной смерти, они призывают кару на государство, ждут неприятелей, бегут к ним…

– Но если закон бессилен против зла, – расспрашивал Алексей с возрастающим интересом, – ужели мы, христиане, не можем бороться против недугов и бедствий?

– Увы, христианство, просветляя и возрождая между нами отдельных личностей, не в состоянии исправить зла, накопившегося веками… Языческие порядки, языческие нравы слишком укоренились и проникли в среду самих христиан… Осмотрись вокруг: кто у нас не питает ненависти к другому? Кто близок даже со своими близкими? Кто считает себя обязанным к милосердию, хотя бы по имени?

– Ужасно! – воскликнул Алексей. – Но неужели среди этого множества злодеев не найдется людей добродетельных, которые бы оказали покровительство честным людям? Неужели пастыри Церкви не имеют достаточно твердости, чтобы удержать угнетателей?..

– Да что говорить! Ты хорошо сказал сегодня утром, что у нас все как бы извратилось… У нас духовенство отдает деньги в рост, а менялы-сирийцы распевают по улицам, как духовные; купцы ведут войну, а солдаты торгуют, у нас бдительность отличает воров, а начальство спит…

Горечь и озлобление слышались в голосе Руфина.

– Но есть же и среди нас чистые души, предавшиеся Богу вполне… Пойди на Авентин, на острова, в пустыни… Разве их святая жизнь останется без влияния на общество? – возразил Алексей.

– А чем они кончают? Не бегут ли они от нас? Кто населил пустыни нитрийские, ливийские, халкидские? Не римские ли аристократки укрываются в обителях Востока? Лечение невозможно, когда никакие лекарства уже не действуют. И потому еще раз повторю тебе совет мой: без сомнения, ты не совершишь сам ни одного дурного дела, но не терзай себя напрасно на каждом шагу, при всяком случае, который возмутит твою душу… Одному Богу принадлежит суд над народами. Однако прощай, друг мой. Завтра – в путь, и архитектор с нами…

Но не спокойствие принес Алексею приведенный разговор – он лишил его спокойствия и мира. Всю ночь Алексей провел без сна, в тяжелых, угнетающих душу думах. И часто приходили ему на память слова, зароненные ему в душу отшельником: остерегайся мира… мир во зле лежит… Порой ужас охватывал его душу и холодный пот выступал на лбу. Не живет ли он и сам, и вся семья его среди порядков, насквозь пропитанных тяжким грехом язычества, не пользуется ли он сам благосостоянием, в основе которого лежит угнетение? Пусть ни он, ни отец его не виновны сами ни в чем, да, – виновен ли человек в том, что гибнет на море, плывя на сгнившем корабле? Не римлянин ли он? Не должен ли он будет разделить общую судьбу со всеми?..

 
А римлян гонят подлинно судьбы и злодеянием
Их жизнь еще объятая,
Когда на землю канула кровь Рема неповинная,
Но правнукам заклятая…
 

Гораций