Текст книги "Три жизни (сборник)"

Наш пароход стоял теперь у причала, как длинный дом на площади, – трёхпалубники ушли. Стало открыто и пусто. Я остановился у угла здания вокзала, чтобы со стороны, уже отдалённый городской суетой, с этой чужой, ни к чему меня не обязывающей земли, посмотреть на наше кочевое жилище, заново услышать запах его души, вдохнутой случайным многоликим собранием людей, – и отойти душой, радостно зная: вот настоящее твоё, вольно обособленное, сейчас ступишь – и всё продолжится. Народу не было ещё, редко где замечался на палубе один-другой из пассажиров не прельстившихся соблазном прогулки по городу.

Взгляд сразу поймал красную кофточку на предносовой палубе 3-го класса. Ах, вот, значит, где её царство! Так-так! Фея приняла свой пароходный, первоначальный облик, тот самый, который именно всё искал я со вчерашнего видения, и теперь больше походила на золушку. И опять с малышом – он стоял на ступеньке лестницы, ведущей в люк верхней палубы, и озорно приседал – ему хотелось – и боязно было – спрыгнуть, а она держала его крепко за подмышки и, улыбаясь ему, слегка даже подбрасывала в руках. И все движения её были легки и как-то врождённо пластичны.

Я неотрывно глядел на них. Вот, оказывается, где едет она, эта девочка, которую я уж отчаялся было ждать и искать наверху! А туда-то, вниз, и не додумался спуститься – и в голову не приходило, так бы ведь и искал всё на нашей палубе (и – сошёл бы, так и не увидев!) А вот – само внезапно открылось и так долго и свободно мне подарено наблюдать сейчас. И ещё почему-то подумалось в тот момент, что вот это видение – ещё сейчас ты видишь! – останется в памяти на всю жизнь в ряду самых немногих дорогих, вот оно – оно ярчайше будет вставать перед глазами в самые, может быть, неожиданные минуты и в близком будущем, и в том, когда тебе будет много больше лет и мир в тебе и вокруг в который раз обновится и ничего не оставит от прежнего, кроме таких вот бликов памяти… Вдруг она повернула голову в мою сторону, увидела что смотрю, на секунду задержала взгляд – и всё разрушилось. Она сразу осеклась, и было издали даже заметно, как смутилась. Сняла с лестницы мальчишку и увела его в дверь.

Я спокойно улыбнулся – нет уж, теперь-то я знаю, где! И решительно пошёл к пароходу – оставшееся до отвала время хотелось поваляться в каюте, тем более что ощутимо захолодало, погода портилась.

В каюте было тихо и сумрачно при закрытых жалюзи. И славно дремалось…

Вскоре послышались голоса, топотня возвращающихся пассажиров. Корпус парохода слегка завибрировал – запустили машину. Недалёк отвал. И – хотелось снова в путь. Этот трёхчасовой перерыв уже и много. Пока гуляешь – вроде что-то видишь новое, узнаёшь; а возвращаешься – так давно, кажется, причаливали, уж и городом отнесло всю эту любезную душе атмосферу плавания – скорей бы, скорей бы опять всё это!

Оживление на пароходе с каждой минутой росло, и минуты эти веселят – чувствуешь приподнятость ожидания и лёгкую какую-то разудалость вновь беззаботных скитаний – в путь, в путь!

Однако отвалили скромно, несмотря на то, что грянула непременная при отплытии из больших городов «Славянка», да так устрашающе победно, что казалось, вся Казань слышала и вздрагивала при каждом громовом куплетном вступлении. Причал же оставался почти безлюдным. И на палубу вышли немногие, в основном из новых пассажиров – ещё проститься с провожавшими; на воде было очень прохладно, да и притомились, видно, после прогулки в городе, успев уже вполне переключиться на расслабленный стиль пароходного отдыха.

Сразу пошли энергично, и ветер усилился, стал совсем неприятен. Я взял книгу и решил сделать вылазку в 3-й класс. С видом гуляющего вышел на ту самую нижнюю палубку, где она играла с малышом, почти уверенный, что её сейчас нет. Да, никого. Рядом за бортом длинным усом быстро откатывалась с плеском широкая носовая волна, прозрачно-малахитовая в кружевных пузырчатых розетках. Окна все плотно закрыты. За каким-то из них она. Здесь, поблизости от носовой части парохода, было особенно ветрено и вряд ли она выйдет скоро.

Я вернулся на свою палубу, нашёл на корме где не дует и, устроившись в кресле, довольный своим уединением, ибо и тут палуба пустовала, сразу погрузился опять в эту пронзительную исповедь незнакомки. С каждой страницей, с каждым абзацем нарастала во мне едкая печаль от невозможности всё спасти, всё поправить для этой женщины, я как будто был свидетелем бессильным её любовного самосжигания. И с детской безоглядностью всё больше досадовал, осуждал, а вскоре даже с сердцем ненавидел этого всё никак не узнающего её любимого, баловня фортуны, этого писателя, у которого такая слепая память на тип – хотя бы – женщины, каждый раз, пусть и через годы, силой своего проявления перед ним напоминавшей о себе – тем более! – проявления каждый раз новой, и неизменно той же, святой, светящейся к нему любви – о, это просто неправдоподобно!.. Я отрывался, глядел мутным взглядом на берега, на появившихся пассажиров, вставал, прогуливался по палубе, совсем отчуждённый от этих людей, снова садился продолжать. Меня время от времени словно бы взламывало от какого-то нагара душевного, будоражило физически.

Вдруг я услышал пение – оно долетало снизу, из-под палубы. Заунывно и неуверенно затянул одинокий нутровой женский голос, мешаясь с журчанием воды от работающего винта, – в вечереющей пасмури это вызывало гнетущее чувство чего-то дремучего, безотрадного. Голос был простой крестьянский – сразу представилось, как тут, под нами на корме расположились с едой, с выпивкой мужики, бабы, меж ними ютятся примлевшие от холодного воздуха дети. Мотив подхватил другой голос, молодой, ретивый, но менее чувственный, – и уже смелее, громче, взакрик пели оба в унисон, а кое-где еле слышно верным вторым голосом ещё подтягивал на низах, будто тужил о чём-то, усталый баритон. Совсем непохожее на то, как исполняют народные песни в концертах, вольное, безыскусственное пение вырывалось сквозь шум напряжённого движения парохода в пространство над рекой, не ограниченное никакими стенами, и далеко, должно быть, слышалось по берегам притихшим… Ещё распалённая чтением, душа вибрирует: слушаешь, недвижим, смотришь вокруг, словно внюхиваешься во всё, что впитал с молоком матери, и что узнал, и сразу принял, ибо всё совпадало, сходилось в сердце и продолжало его поить-утолять. Нигде так песня протяжная наша не звучит для русского, как на Волге.

Пение собрало на корме немногочисленный гуляющий народ: одни пригрудились к перилам палубного ограждения, с любопытством наклонив голову, другие, проходя, останавливались, слушали, незряче смотря вдаль; иные с удивлённо-снисходительной улыбкой обменивались взглядами, какими-то репликами, тут же и заговаривая о чём-то своём. Пришла и студентка в накинутой на плечи фуфайке, села в стороне. Некоторые пары моционировали совершенно не реагируя, поглощённые своими разговорами. Каждому – своё.

После этой тягучей, несомненно от пращуров вынесенной песни, погодя, те же два голоса – только сначала молодой, а затем в пару женский, что поглуше, – бойко, с озорсвом приударили всем знакомую «Лиза, Лиза, Лизавета», без которой, пожалуй, ни одна гулянка дружеская у волжан не обходится. На припевах, когда просился особый подъём (ведь «на Волге тро-о-нулся лёд»!), подхватывали ещё голоса два молодых, бедовых, с задорным подыкиваньем в ритм, готовых сорваться на смех. Тут уж им было не до строя, на горячем-то аллюре…

Я вернулся к чтению, но рассеянно, целиком уйти в книгу уже не мог. Не знаю почему, но за чтением вдруг возник – и не сам по себе, а ясно проассоциировался с этой незнакомкой, так и оставшейся никому незнакомой, – образ её, девочки, ласково и одиноко играющей с малышом. Отчётливо представилось то видение прямо на странице книги и понесло вспоминать каждую подробность, вплоть до обнаружения себя. И вот её взгляд – внезапный и прямой, на миг ждуще остановленный, – далёкий взгляд-перехват заметившей опасность косули. Как я ей увиделся? Что она подумала?.. Она тут же увела мальчика, а я усмехнулся: ну уж нет, теперь-то знаю, всё равно никуда не денешься! Сейчас же почувствовал протест охотника, нечаянно убившего… убившего никогда больше неповторимый и невосстановимо прекрасный кусочек жизни. Почему, почему я вовремя не отвёл тогда дула своих глаз!..

Какое тут чтение – я чувствовал себя неспокойно и несвободно: чем подробней вспоминал я и больше думал об этой девочке, тем сильнее меня охватывало волненье. Надо идти вниз – сколько времени прошло, я засиделся: может, она давно уже вышла на палубку. Вечер разгуливался, уходя от казанской хмури, наливался теплотой закатно рдевшегося света, который ласкал и приманивал, – как тут усидеть в каюте!

Спускаясь в 3-й класс, я на мгновенье задохнулся сердцепе-рехлёстом. «Ого! Это уж слишком!» – усмешкой пытался сбить напряжение. Однако на палубке никого не оказалось и я облегчённо, хотя и не без сожаления, вздохнул. Всё-таки решил на сей раз остаться внизу. В такой вечер, что-то говорило мне, не может она не выйти – а выйти может каждую минуту.

Перейдя на другую – закатную сторону парохода, я изумился неожиданному простору воды. Эта сторона реки всё как-то упускалась из виду – а тут предстала вдруг перед глазами от борта изобильно простирающейся до едва видимой береговой полоски вся насыщенная бархатистым тоном ещё первонежного багрянца косых лучей. Наедине с этой осиянной пустыней разлива меня охватило неудержимо возбуждающее какое-то торжество. Я перебрался в носовой отсек парохода, откуда открывалась даль ещё более необъятная, напоминающая море. Это уже раздавалось вширь Куйбышевское водохранилище. И где-то здесь должно быть Камское устье, ибо как раз в этих местах Волга принимает свой великий приток, сам подстать ей, – но в общем разливе уже не различить. Мы шли прямо на солнце, его размыто жидкий шар слепяще маячил на нашем пути, бросая нам золотоблёсткую тропку по воде. Водная гладь резво убегала под нос парохода, заносчиво нацеленный в неведомую перспективу, и дух занимало скользить-лететь в этой далёкой оторванности от берегов вслед уже прошлому, уже сгорающему расточительным блеском дню. И в эту минуту думалось, что вот уходит день, и будет он самым незабываемым в моей поездке, дав мне дольше и не раз увидеть эту девочку – и как увидеть!, оставляя в душе жжёность читанного и, наконец, – эти песни на корме и сугубое моё чувство моей Волги, чувство родной стороны, которое не передашь и не предашь словами. Ну, и сами вот эти минуты, этот блистающий вид!..

А завтра? А завтра после обеда уже Куйбышев, завтра – день куцый. Осознав это вдруг, я впервые почувствовал тревогу: тревогу, что завтра мне сходить – и все это оторвётся от меня и исчезнет из моей жизни. И девочка – которую я вижу редко, но вижу, но постоянно чувствую где-то здесь, в едином «жилище» со мной – тоже, тоже завтра! Даже испуг ударил… А ведь настраивался черпнуть покоя в своем дорогом сердцу, побродить по старым зелёным улочкам, дремлющим в провинциальной тишине ещё полудеревянных замшелых домов с кошками, да собаками, а то и курами по дворам, ехал, мечтая с затяжками повдыхать-понюхать, что осталось от моей детской Самары, – всё теперь омрачит эта поездка, всё будет немило, нарушено. Вот если… если подойду к ней, познакомлюсь!

Подойти? Но о чём, о чём, спрашивается, я с ней заговорю, с девчонкой четырнадцати лет! Да я попросту испугаю её… А может, просто заговорить с ней, ну как будто от скуки, между прочим? Но «как будто от скуки» – теперь не выйдет: слишком (и тут я с трепетом обнаружил, насколько это слишком) сама мысль о ней несла в себе волнение. Впрочем, посмотрим, ещё сегодняшний вечер, да завтра полдня – есть ещё время. «Только бы увидеть, а там как получится», – отбросил я всё на волю обстоятельств и этим как бы обманул своё беспокойство. Лишь заглядывал время от времени на её сторону и тут же возвращался.

Здесь, среди огромных катушек с якорными цепями и лебёдками, среди кнехтов и швартовальных канатов, между которыми иногда прошныривала, как мартышки, лазучая ребятня, перед этой необозримой водной равниной, играющей налётными переборами ряби и высверками солнечной тропинки, всё представлялось настолько далёким и обыденным, что и думать о том не хотелось, – точно лёгкое опьянение взвело меня и я чувствовал себя в этот медовый час вечера, в эту золотинку-минуту жизни, как не помню когда ещё, в иные дни детства разве.

Почему-то справа по борту увидел две спаренные баржи вдали, толкаемые навстречу нам буксиром, постепенно, однако, перемещавшиеся всё левее – и расходились мы, в странной близости на этом раздолье, уже левыми бортами: это, оказывается, поворачивали мы. Солнце уходило нам вбок, и слабый бриз лицо овеял, зашевелился в волосах, – мы взяли курс к берегу, едва различимому на горизонте…

(Её всё не было, уму непостижимо! Что можно делать в этот час в каюте душной, тёмной?)

…Берег незаметно рос, проглядывался неразборчивыми ещё штришками: дома, или какие-то признаки местности? Земля! – как давно, кажется, не было её! Сейчас даже тянуло к ней. К ней же сбоку от нас низилось солнце. Оно уже отпустило светом и гревом, обособилось в небе своей воспалённо-резкой краснотой и стало как бы чужое небу, и нам. Но я в его вечной красоты закате искал укрепиться перед тем странно-волнующим, что мне готовилось и чего, я чувствовал, не миную…

Входим в обширный залив, полный старых, осушенных барж; в начале его нас ожидает пристань – «Затон им. Куйбышева». Место закинутое – лишь вдали высятся несколько многоэтажных домов, по отлогому берегу же сельцо тесно лепится неказистыми избами да хибарками, у дороги за пристанью – ветхие ларьки, лавки. Причаливаем, странники далёких краёв, внося возбуждающую волну в воды залива и в самую эту жизнь, такую же отстойно-тихую. Как раз швартовались правым бортом – её стороной, – и едва я перешёл с носовой части на палубку смотреть, как причаливаем – вышла! Следом простоволосая девчонка в халатике, за ней какая-то бабка вывела того мальчугана (вот, значит, с кем она?). В замешательстве первого вздрога (и ведь ждал, готовился!) я прошёл мимо них в пролёт, где привычно орудовали матросы, подавая на дебаркадер швартовые, концы которых накидывали на кнехты, травили, затягивали.

Лишь когда укрепились и началась беготня по трапу туда-сюда, решил вернуться, возмущённо подавляя минутную слабость – «этого ещё не хватало!» Открываю дверь – и прямо навстречу ей, оба даже вспрянули; она, чиркнув взглядом, потупилась, покраснела и, сторонясь, прошла в коридор кают. Сердце забухало в ушах; я отошёл в сторону и, облокотившись на перила борта, стал ждать, возвратится ли. Да вот и она – с двумя яблоками: одно дала девчонке и, кусая своё, встала у борта в неожиданно доверительной близости от меня – тонкая, с подростково-угловатой ещё фигуркой, как-то очень по-домашнему милая и трогательно опрощённая в своей вязаной красной кофточке и выцветше-чёрном, чуть отвислом в коленках трико. И в волосах опять этот ободок малиновый, так идущий ей.

Вот блаженные минуты, мгновенья! Вместе одно видя, в одном живя, мы с ней были – хоть иллюзорно, хоть на мгновенье – неразлучны. Я метил в себе, крепить тщился это состояние всем, что видел: вот мужики рыбачат на корме дебаркадера – и вот она! голышня вон лазает по ржавому остову баржи – и вот она – со мной! и эта неизменная у всех пристаней по Волге забегаловка «Чайка», и избушки (кто в них таких только живёт?) вразнокривь толпятся по склону берега в глинистых оползнях, и вон лошадёнка с телегой, дремотно понуря голову, стоит, хвостом гоняет мух, – и вот же, вот она, эта девочка, и всё это не я, а это мы с ней! И вот ветерок пахнул на меня и на неё – одним, одним дышим!.. Да, в этой минуте была полнота чистого счастья: в затишьи жизни – с ней рядом, и смотреть на неё – как она смотрит, и проощущать – что она ощущает; и улавливать её восприятие, и постигать её пульс сообщённости с окружающим.

Она спокойно, по-детски мусоля, медленно грызла яблоко. Она его держала в ладони, большое зеленоватое яблоко, обхватив тонкими ученическими пальцами, и слегка морщила нос, когда кусала. Все эти чёрточки невыразимой мукой первого очарования отзывались в душе, исподволь связывая, связывая её… Чувствовала ли она, что смотрю, – не раз тоже спокойно и серьёзно взглядывала на меня, тут же и задумываясь. И вот в этом уже угадывалась замкнутая душевная взрослость, почему-то навевающая тень печали. Может быть, ясное видение невозможности? Может, более глубокое сердечное чутьё судьбы вообще?.. – это вызывало участливую досаду. Но тут же изглаживалось самим несомненным фактом: я был в её настоящем, был отдельно от всего, и по этим взглядам её казалось (или хотелось этого), что-то пробуждал в ней…

На верхней террасе дебаркадера подошли и встали напротив нас несколько местных размалёванных девиц, видно, не упускающих случая повертеться на виду у «проезжих», самим поглазеть на незнакомые лица. Похоже, это сделалось у них потребностью хоть какого-то выхода из принадоевшего однообразия сонной здешней жизни, дабы самоутвердиться перед жизнью нездешней, где-то там кипуче интересной, пёстрой – и почувствовать в этом возбуждающую остроту ощущений. И вот, закуривают с этакой манерной лихостью, бегло стреляют глазками, бравадно, на публику, выплёскиваются:

– Ну ты, фикстула, отдай сигарету!

– Во чува! А я у тебя её брала?

– Пошла ты, мать, знаешь куда… Спички не получишь!

– Ша, бабоньки! Ни слова мата – пеленгаторы секут!.

– Нинон, ты глянь, какой мальчик! – откровенный кивок. Глядит с вызовом, ждёт – заговорю ли, затем разочарованно отводит свои расписные. Нинон что-то такое пошептала ей, косясь в нашу сторону, обе ехидно всхихикнули и нарочито бойко заговорили о каком-то «красавчике Джоне» и деловом мероприятии.

Она смотрела на этих резвящихся красоток с простым далёким любопытством, как на невиданных странных существ, как-то непонятно себя проявляющих. И от этого во мне ещё взмыло к ней чудное, дивное!..

Ударили в колокол – пароход ответил сразу отвальным трёхкратно отрывистым свистком, оглушая эту захолустную тишь и эхом аукаясь в темнеющих унылых перехолмьях. Следом раздались скороговоркой команды «убрать трап! отдать швартовые!» Связь с пристанью, с берегом, с землёй кончена – задним ходом выбираемся из залива и – снова в путь…

Солнце зашло, но небо ещё отражённо светилось, лишь у противоположного, водного горизонта тускло меркло. Берег становился всё пустынней по мере нашего удаления, всё тоньше между водой и небом.

Бабка с малышом ушла. С нами оставалась ещё простоволосая. Я дрожал от напряжения и вечерней свежести, чувствительной на ходу. О девочка – опять она коротким своим взглядом ко мне, прямо и открыто, и тут же опустила глаза к бегущей воде и снова задумалась. И я не скрывал своего взгляда, даже не старался скрыть в нём то, что чувствовал, да и не смог бы, пожалуй. Я смотрел на неё так часто и притом так длительно каждый раз, будто стремился навсегда запечатлеть в памяти её лицо, её необыкновенное, узнанное сердцем лицо, – удержать от времени, от предательской каждоминутной неизвестности хотел я это лицо своими затяжными взглядами. Ещё и ещё – на её склонённый профиль, на длинные вьющиеся крупно волосы, на ломкую стройность фигурки, – я окутывал её, укрывал душою от всех возможных гроз и грязей, от обид и бед… меня продирал озноб обережения. Приласканный минутой, я тщился постигнуть, что – вот она, тут, со мной, и мы уже как-то сообщены друг с другом. С ней был мне благостный свет жизни – и ничего более не то что не нужно, а нельзя, чтоб и малейше не нарушить этого состояния.

«А как в ней всё – благородностъ! – вдруг открылось мне ясно. – И ведь чистая, не по наследству, нет, и не наносная – чувствовалось бы. А – просто, из прямого даяния, из родника. Бывает же… И сама-то понятия не имеет, а так и живёт, как живётся…»

За спиной открылось окно каюты.

– Танюшка, зайди-ко сюды! – голос бабки.

Сейчас уйдёт! Но Танюшкой оказалась простоволосая – нехотя прошаркала тапочками на босу ногу мимо меня в дверь…

И остались мы одни. Как специально отозвала! – я взвёлся буйной дрожью, смешно даже, и не унять… Вот – тебе дана идеальная возможность – заговорить, познакомиться. И она – неужели, неужели ждёт? – неподвижно глядит на сумеречно переливающуюся откатную волну, не уходит. «Заговорить, сказать что-нибудь…» – стучало в голове; но я наслаждался нашей уединённостью. «Как смутилась сегодня, увидев, – вспала казанская картинка, – и вот, стоит, не избегает, не сторонится, мы – вдвоём». Да, вникнуть: сейчас девочка только со мной – и только моя. Перед всем миром моя! И ещё не перебито, не обозначено словом, ещё всё в таинстве дикой чистоты. Такой минуты – такой больше не будет, «не будет и для знакомства» – ввернулось напоминание.

Вода перед глазами быстро убегала, мерно журча, переплёскиваясь со встречными волнами, – похоже, летим на «полном впепрёд», почему-то торопимся, торопимся куда-то…

Она вновь посмотрела близким замедленным взглядом и так в мою сторону опустила глаза, заведя одну ногу боком на кнехт, отчего чуть капризно по-ребячьи изогнулась вполоборота ко мне – мне даже не по себе стало. Вся непосредственность этой скривлённой позы заинтересованно присмиревшего подростка, такое выражение привлеченности тронуло и ответно завело: «Смотри, смотри… пока дано, пока можно видеть», – повторял я, переполняясь нежностью. Это было упоение, какого ни одна иная близость дать не могла. «Ну что ты тянешь!» – опять подстегнул я себя и стал мучительно искать как заговорить, как – чтобы было естественней. Главное – начать. С чего? С тривиального в таких ситуациях вопроса: далеко ли едете? Или поинтересоваться – домой или в гости? Не воспримет ли она как дурное любопытство? Какое, в сущности, мне дело?

Ах, щепетильность! Ведь как-то надо же начать! А если разговор пойдёт, то можно будет там, для поддержания, и о мальчугане спросить, – да и легче уж будет.

Она опять взглянула в мою сторону, но… на этот раз мимо меня. Я оглянулся. Я мог ожидать увидеть кого угодно из пароходских – но Ларису?! Подошла в накинутом на плечи жакетике и встала с другого боку от меня. Это было… ну прямо-таки «специально»! Каким образом она пришла сюда и именно сюда – не на другую сторону парохода, не на палубные проходы 4-го класса? Случайно? Но если б хоть что-то похожее на удивление, если б хоть тень смущения, просто от неожидания даже увидеть здесь меня! Ничего подобного, всё как должное приняла без эмоций. Как-то увидела с верхней палубы, оказавшись над нами? Как бы то ни было, Лариса здесь – и теперь я стоял между ними. Мне представилась суть этого: я стоял меж двух начал – плотским и духовным, – судьба искушает, предоставляя этот извечный выбор. Я не мог сдержать улыбки: классический треугольник, не угодно ли, романистов жёваный хлебец. Весело повернувшись к девочке как сообщник, как бы поделиться с ней своим недоумением, я застал её взгляд всё ещё в мою сторону – кроткий, отступленный взгляд. Она сняла руки с перил, стеснённо неловко повернулась и прошла сзади в коридорную дверь.

Ушла… Проснулось, спохватилось время. Как давно я здесь – уж смерклось. Стоим с Ларисой. Одни. Вот пожалуйста – заговаривай, знакомься. Тут проще, тут фактически сама подошла. Не нужно и усилий. Ну же, начни – и дальше само пойдёт: сегодня же вот здесь же и обнимешь, а там, пожалуй, и поцелуешь. Вспомни, какое влекущее, сочно изваянное тело угадывалось под платьем, как ты украдал любование литыми формами ног, станом. И это пикантное, холёное – стоит рядом, стоит, можно не сомневаться, для тебя. С Ларисой, если подальше смотреть, и ты будешь в холе, в заботе, в ублаготворении.

…Но девочка ушла. Утихла дрожь волнения. И что такое ещё мелко зудящий червячок возбуждённости? – всё стало пресно обычным, тоскливо не имеющим смысла. И наступившие сумерки тут только усугубляли. «И именно когда настроился уж заговорить!» – Я хмыкнул с досады невольно вслух. Лариса поёжилась и, сдвинув руками борта жакетика, отправилась в дверь – в ту же самую.

Я остался один… Может, девочка ещё выйдет? Вряд ли, момент изжит. Правда, ещё будут Тетюши сегодня, хотя поздно, – на всякий случай всё же приду. А сейчас – в каюту! В каюте я заперся и, не зажигая света, повалился на диван. Я был обезволен что-то соображать. Только знал, что ощущение действительности сковырнулось во мне; даже был момент, когда едва мог терпеть находиться здесь в упущенности того, что дали мне те минуты с ней. Несколько потом, когда стала возвращаться способность оценки, я подумал в тревоге, что не было этого даже после Казани, так открывшей мне её созерцанием издали, а что именно с этих вот минут, с того, так недавно прерванного, стояния рядом, её существование стало властнейшей, подавляющей силой в моей жизни. И тут я с ужасом сознаю близкую возможность непоправимого – как многократно усиленная производная той внезапной тревоги, которая охватила ещё на носу парохода в закатный час, – в такой шаткости, в такой отнявшей ее тьме произвола судьбы было оставлено… Сейчас мы плывём ещё вместе, пусть в разных, загороженных десятками перегородок местах (думает ли она там обо мне? и как думает?), но в одном обиталище, торопко и деловито в темноте несущем нас пока в одном направлении. Пока моя жизнь и её жизнь параллельно единым движением текут в завтра. Пока… Но завтра! Так легко, так само собой завтра всё разорвётся и всё наше, общее, станет по отдельности: в Куйбышеве – непредставимо моим, а на этом пароходе – унесённо её. Что же, что же делать! Выйдет ли она Тетюшах? Если выйдет, тут уж не тянуть – сразу подхожу!

Я поднялся, зажёг свет. В такой решимости я несколько успокоился, сходил за кипятком и сделал себе крепкий чай, так просто напомнивший уже невозможную для меня, а на самом деле всё ту же, как обычно, спокойную действительность. Установив себе срок, до которого всё равно ничего не может состояться, я оградился от дум и от самого положения своего чтением, вернее, уже дочитыванием цвейговской новеллы. Но добро бы, вещь была отвлечённо-событийной, или приключенческой, увлёкшей бы иными представлениями, в иную, далёкую область вымысла, – а было всё о том же: о поражённой до основания, вопиющей в пропасть душе. И от чтения, тем более от приближающегося конца этой мучительной истории меня не переставало лихорадить нетерпение сердца. Но за этой историей, быть может, сильнее питало возбуждённость мою ожидание предстоящего, занозившее во мне само ощущение реальности. Дочитывать оставалось совсем немного, и вскоре я оторвался от последней, опустошающей фразы. Долго сидел, закрыв глаза и не двигаясь; снова перечитал последний абзац – и снова замер. Лихорадка отпустила – нашла оцепенелость надрывной печали. «Ещё и это в сегодняшнем дне! – шевельнулась мысль в болезненном угнетении. – Господи мой, как всё это велико и нелепо между людьми! Как корчатся и коробятся души, скрежеща друг о друга!..»

До Тетюш я не выдержал, вышел на палубу, уже пустую во мраке, и всё бродил, ёжась от встречного холодного ветра ночи, всматривался в отчуждённо-бурное передвижение за бортом, в какие-то красные огни, что впереди маячили широким треугольником, и ещё больше, чем от зябкой августовской тьмы, стыл от безысходного, выбившего меня ещё пуще из колеи конца рассказа, сейчас особенно чувствуя поразительную последнюю фразу… Треугольник красных огней оказался кормой баржи-самоходки, шедшей перед нами, – вскоре, мы обогнали её. Навстречу же нам из темноты вырастал хрустально светящийся островок, с вершины которого сверкнуло несколько кварцевых вспышек. Тут же над головой в ответ мощно запульсировал металлически резкий свет от нас, белесо выхватывая угрюмое пробегание темно-коричневой взволнованной массы за бортом. Ночная своя таинственно-осмысленная жизнь на реке… зовуще томила в ней неизвестность, затерянность, и сильней болела этой томью судьба незнакомки… Островок с приближением вытягивался в длинный нарядно освещенный – вспыхнув всеми палубными огнями и сумбурно отражаясь ими на волнах – четырёхпалубный громадину-теплоход. И мы приветственно зажглись. Он поравнялся с нами, утробно едва урча, и с тихим шелестом воды быстро отнёсся нам взад, весело поманив музыкой с кормы, полной шевеления теней (там были танцы), сжимаясь опять в пригашенный поблёскивающий островок…

Да, уже ночь, ночь. И конечно, девочка к Тетюшам не выйдет… Как всё переменилось за одни сутки! С какой радостной, обещающей надеждой я смотрел в будущий день вчера, – и с какой тревогой сегодня ожидаю дня завтрашнего!..

Зажглись палубные огни – к Тетюшам; наконец-то. Небольшой причал, уже морского типа, дремал под тусклыми фонарями у самого подножья крутой горы; ни души. Я спустился на палубку, теперь нашу с ней, и встал на том самом месте. Швартовались с подсветкой своего прожектора. Пронзительные звонки командирского телеграфа и одиночные, отрывистые команды с капитанского мостика гулко-звучно нарушили сонную тишину безлюдья.

Я выдержал эту позднюю стоянку до конца, хотя задрог и хотел спать. А стояли мы долго – забирали груз. Матросы с наспинными подушками молча сбегали, громыхая по трапу, на причал, а обратно уже шли под мешками с картошкой, потом какие-то ящики таскали по два на горб, тяжело пружиня шаг и наклоняясь вперёд. В стороне стояли дежурный причала и капитан. Мне нтерпелось уйти; невероятно, что девочка сейчас может ещё выйти. Похоже, я вообще один в этой унылой холодной глуши высунул нос, охота пуще неволи. Но я потом хотел быть спокоен и потому всё-таки стоял – уже и не ожидая, – смотрел на беготню погрузки, на причальные строения, вглядывался во тьму берега, что там за причалом.

Отвалили мы тотчас, как только закончили грузиться, даже как-то поспешно, и, круто набирая скорость, пошли, пошли дальше в непроглядную черноту водной пустыни. Тетюши удалялись светлым пятном причала да редким на горе созвездием избяных огней, от умельчения которых тьма становилась всё плотней и огромней. Вдруг у меня на глазах причал погас – светлое пятно исчезло, и на его месте сиротливо тлел едва видный огонёк сродни тем, что ещё задержались в некоторых избах. Видимо, там больше не ожидали сегодня судов, и это было обычным завершением работы причала. Но озноб содрогнул плечи; с неприятным ощущением я мнительно отбросил вон это видение и, не глядя в ту сторону, пошёл в каюту.