Текст книги "Три жизни (сборник)"

Часть 2. Метания

Простота и трогательность, с какими встретили меня родные (совсем, совсем постаревшие), сразу окутали теплом сердечной ласки. Я почувствовал себя маленьким и усталым, и обиженным, которого утешают. Невольно отвлекали непрерывные расспросы, разговоры, постоянное любовное внимание. Тоска лишь не заговаривалась, всё давила, трудя сердце.

Да, началась другая жизнь – я возвращён на землю. Грустно представлялось, как был бы я сейчас весел, полон радостных планов, не будь этих двух дней на пароходе. Отделённые патриархальной обстановкой скромной старушечьей квартирки, они уже казались мне где-то оставленным миражно манящим оазисом невероятного. Я ли, сидящий здесь вновь приласканный ребёнок, всё это пережил – в самом деле?

Ещё в троллейбусе, от Волги уносящим меня в город, оглушённо взирая на такие знакомые улицы, перекрёстки, дома, всем своим видом показывающие, что путешествие моё кончилось и ничто здесь не подтвердит, что оно было, я понял: жить мне в Куйбышеве – отравлено. Но тогда же счастливо вспомнилось, что бабушка моя, к которой я приехал, изредка ездила в Тольятти к своей старинной подруге погостить – уговорить-ка её вместе съездить на несколько дней! А уж оттуда – и в Москву. О… с этой идейкой чуть вздохнулось. Перспектива вернуться на то место, где потерянно осталась девочка, опять увидеть тот самый причал, а главное, а главное: каким-нибудь чудом найти, встретить её – теперь было моим упованием, отдушиной моей и защитой перед настоящим-Вечером между утром и мною уже стоял день. Сотнями лиц, калейдоскопом мелких впечатлений от прогулки по городу – хоть с милым узнаванием, но всё же больше ради того, чтобы побыть одному – этот день отдалил всё пароходное, вернул мне привычно вёрткую городскую приспособительность, которая неумолимо свидетельствовала, что в обычном мире я всё тот же, прежний. С бессильной неприятностью я замечал это в себе, чувствовал, как легко вхожу опять в механическую тупую суету вокруг. Но заметил и другое: совершенно не привлекали теперь меня никакие красивые или смазливые личики, наоборот – досадно претили. Лишь больней взнывало сердце… Уже в постели, перед сном, мне вдруг необыкновенно показался наш последний обмен взглядами, за минуту до суматохи, и явственно представился мой – она его мне отразила, всею собой. Этот взгляд был – ей в сердце. Его-то она уж не забудет, нет. Ещё сегодня, подумать только – сегодня – это было! А уже темно – готовилась первая ночь чёрной ямой прорвать моё бдение, связанное ещё с её присутствием вначале, – а уже казалась мне поездка эта феерическим сном… «А как она сейчас? – спохватился я, поразившись, что до сих пор, отдавшись своим переживаниям, не поинтересовался вот так, с её стороны. – Думает ли о том, что оставила на пароходе? Как её душа?» – Вот этой пытающей думой, а не многочасовым бредом памяти, притупившим уже первую резь тоски, ощутил я очищение от всяких помех времени, девочку реальную, живую, не призрачный дубль её, уже проступающий во мне. И обвинительно сразу хлестнула мысль: «Что ты сделал с её душой! С такой душой! Это же в ней… осталось нехорошо…» И неразрешённым грехом легло это на сердце…

Вспомнился вчерашний закатом напоённый «Затон». Вчера мы вместе нечаянно побывали в гостях у счастья. И сегодня оно ещё как будто билось над нами… Заново, в изначальной ясности открылось мне – что такое произошло сегодня утром в моей жизни. Неутешная, саднящая тоска била ознобом и никак не избавиться от чувства, что я похоронил эту девочку и её больше нет вообще. Оставалось лишь светлое сознание, что я – вошёл в жизнь этой девочки и что-то значил в её жизни, наверняка что-то значил… Да, те, кто понёс такую потерю, испытывают горькую, но и радостную гордость от того уже, что в них утраченное уж не может быть отнято. Они имеют веру – и в какой-то степени имеют утраченное…

С такой верой я и сошёл через два дня с «Метеора» в дождливый тем утром Тольятти. Пристали мы на другой, понтонный причал для скоростных судов, несколько в стороне, и поэтому несколько под другим углом к Речному вокзалу, оттого как бы иному, – но к тому же, к тому же ансамблю вокзала с гостиницей! Вон и проём между ними, тот самый! Живо занялось волненье – о, я ещё здесь побываю! А сейчас, с бабушкой, ничего не подозревающей, – мимо, мимо… через площадь к автобусной остановке.

Уехали мы от Волги далеко – через старый город в Тольятти новый, импозантно раскинувшийся на открытой равнине двенадцати-шестнадцатиэтажными жилыми комплексами с просторными магистралями напролёт, «город ВАЗ», как поэтично-каламбурно читалось на его троллейбусах. Это в нём жила бабушкина старинная подруга, на которую я, всё более удаляясь от Речного вокзала, всё более досадовал. И всё же я здесь! – в тех краях, где, в какой бы стороне ни жила она, моя девочка, – всё досягаемо для желанных поисков. Что поиски такие, уличные, чистое безрассудство – головой я доходил. Но диктовало сердце: быть здесь и не попытаться? хотя бы и вслепую!.. Впрочем, наметилась и одна привязка – пляж, искать её сейчас, в каникулы, вероятнее всего на пляже. Только бы погода наладилась.

Первый день весь издождивел, словно бы к неудаче. Уже росло беспокойство: ведь у меня тут всего четыре последних дня отпуска. Как зарядит наизмор…

Но на следующий день настроилось солнце – даже с утра припекало, хотя синева ещё квасилась каким-то влажным мглением. Первым делом я приехал к Речному вокзалу.

Было такое же, только более раннее утро – в этот час тогда я ещё не знал, не ведал, что вот здесь потеряю её, да и о месте этом не знал. Почти никого на причале не было, стоял сбоку у стенки перед грузовым портом один пустой «ОМик». Я сел на скамейку, закурил. Вот оно, место всего случившегося! Первое ощущение было – что она где-то здесь близко, что стоит мне пойти по этим привокзальным улицам, тут я и наткнусь на неё. Провёл глазами от кромки причала к проёму между гостиницей и вокзалом – как шла она – мне этот путь безошибочен. Сейчас-то по-другому он смотрелся отсюда, чем тогда с парохода… Только три дня назад я всё это видел! – видел с ней, уходящей. За эти три дня я стал думать о ней не так пристально, самоедно, успокоенный немного тем, что скоро приеду сюда; но сейчас опять… все эти дни, все впечатления-отвлечения их улетучились – только это место! и жжёность души, как в те первые часы после. Так свежо всё здесь недавней реальностью её присутствия – последней неудержимостью мига, уже чужого, уже вне парохода – но присутствия! Единственно этот уголок лишь и был мне мил и возможен – остальное всё неизвестное, грубое, далёкое… Но искать надо в том, неизвестном, грубом.

Я встал, прошёл одному мне оставленным ею следом между гостиницей и вокзалом и отправился, по расспросам, к пляжу.

Народу на пляже было немного, в основном молодёжь; плескалась детвора с мячами, с надувными кругами, готовая «до посинения» не вылезать из воды. Двух таких, уже на песке, мимоходом подцепнулись фразки (он и она лет по пяти-шести):

– А-а, Катька, накупалась! Гляди – дрожжи продаёшь!

– А вот и нет, а вот и нет!

– Ври! У самой вон вся кожа гусиная…

Могла же и она быть здесь, с тем же малышом или с подругами? Но сердцу, что ли, навещано было прежде всякого разумения – не чувствовал я такого готовного ожидания, что вот попадётся на глаза. И чем дальше шёл, тем унылее яснела невозможность её впереди.

Был ещё один пляж – на канале между шлюзов, съездил на автобусе и туда. Но там и вовсе не из кого было высматривать – почти безлюдно. Всё же прошёлся, уж больше увлекаемый, как всегда в подобных хождениях, пылом узнавания новых мест, удовольствием свободы побродяжничать.

Вечером ломил зуд усталости… С пляжами покончено. С единственной зацепкой за какую-то всё-таки объективную мало-мальски вероятность увидеть. Так показалось после этого первого дня, будто её здесь и в помине нет.

Ну… теперь – город. Перед ним я почувствовал растерянность. Тут уж оставалась надежда только на чудо. Что ж, сталкивает же порой жизнь знакомых людей ни с чего, вдруг, когда не нужно. И никакое это не чудо. А потому и не чудо – что не нужно, не означено внутренним снедающим огнём (только и весело тогда удивиться: вот уж действительно мир тесен!). Но когда, не ведая, где и как она может быть, настраждался встречи, словно бредом душевным натомился, – вот тогда она чудо истинное.

И всё же понемногу, карточным домиком, а проклёвывались кое-какие соображения. Прежде всего, я сразу исключил новый Тольятти, автозаводской. Всё мне говорило, что живёт она в старом городе, либо в посёлках окрестных. Начать же решил прямо с района Речного вокзала – с Комсомольска, как местные называют этот район. Он меньше, спокойней – в нём жизнь её представлялась легче и потому, что в него-то ведь она и ушла с парохода. Теперь: где она в городе может быть – логически? Это девочка домашняя, наверняка безотказная помощница в семье (золушкина кротость!). А сейчас самые фрукты, тем более в доме малыш, – значит, по утрам возможен рынок. И на этом в Комсомольске, пожалуй, всё. Конечно, ещё и магазины – но их уж не обойти все. В Тольятти же в центре кроме рынка ещё что… универмаг? может быть, парк…

Но как-то отдельно от этих соображений, хоть и направленных на поиски её же, – набегали сами воспоминания и думы о ней. Непритязательная, тихая в своих чувствах душа. Слышит ли она ещё недавние дни свои? Такие девочки скоро не забывают, таким западает крепко – и незащитимо. А в ней эта столь привлекаемая созерцательность, внутренняя уединённость; она так легко и часто уходит в своё… Как она живёт в том, что её окружает?

Только на пароходе она и видилась мне вполне естественно, как бы в своей всегдашней обстановке. А уж сейчас и ревновал, и боялся за её повседневную какую-то связанность с подругами, с мальчишками, даже – с матерью, отцом. Как-то всё это оборачивается для неё?.. Отдаляет, отдаляет! Ах, найти бы, скорее, скорей бы найти! Вернуть её в правду нашего пароходного и влиять на неё сберегательно, благовейно…

На другой день утром приехал в Комсомольск, расспросами отыскал рынок. Мал, да и скуден он, в основном яблоки, прочего так, кое-где. И людей негусто: женщины, старухи с авоськами. Побродил, поозирался – а сам тоже уж как будто знал, что нет, не будет её здесь. Ну что ж, на улицу – на улицы, сколько их, – ходи-гуляй теперь, да успевай по сторонам глядеть.

В будний день и в городе не людно. На одном перекрёстке из глубины улицы вдруг потянуло нестройно похоронной музыкой, береднув сердце. Я увидел длинную процессию, впереди которой, уже близко, медленно шла женщина и отрешённым роняющим жестом бросала перед собой через шаг по бледно-белому цветку из букетика в приопущенной руке. В печальной серьёзности смотрела она на то, что делает, словно сознавая, что это она уводит от родных и друзей им незаменимо дорогое, она прокладывает этот разъединяющий путь прощания белыми каплями цветков, такова её миссия. За ней тихо двигалась машина со спущенными бортами, притягивая уклончивый взгляд нарядным, в коврах, кузовом и на нем самым главным во всей процессии – продолговатым красным, открытым небу. За машиной двое мужчин под руки бережно вели женщину, всю в чёрном, прижавшую белый платок к щеке. Рядом другие взрослые, тоже в чёрном. А за ними – притихшие, потупленные, многие с цветами, окружив сверкающую медь оркестра, шли девчонки, девчонки, ребята.

И минуты не прошло, я уже летел дальше, ускорив шаг. Но всегда такое – как удар хлыста – мгновенно переносишься мыслями туда и уже всё чувствуешь, всё знаешь, что там. И потайно смущённо думаешь и сбиваешь эти думы. Но здесь-здесь было как-то пронзительно обставлено. Не сомневался я, что в том продолговатом красном, установленном на машине, лежало сражённое неведомой силой такое же юное, узкоплечее, как эти девчонки и мальчишки, идущие сзади.

«И прямо на меня! – недобро встало опасение: – Это… мне знак? Что не найду?» И уже лукаво навязался образ: это похороны моей надежды – даже возраст… тот же! Опять сквознуло холодком унылой обыдёнщины, будто с парохода после ухода её.

Но день унёс эту зыбь омрачённости. Даже видение похорон истёрлось ловлением лиц, новыми местами, наносом всеувлекающей жизни. Нещадно гонял я себя по улицам, дворам, без всякого маршрута, без всякой системы, стремясь лишь охватить как можно больше. И ту же замечал в себе невосприимчивость ко всем красивым, интересным, эффектным и тому подобным, всё-то таким обыкновенным, казалось, столько перевиданным – реакция от неё. Взглянешь вскользь, ибо нельзя упустить ни одно лицо, едва отметишь: ну недурна, – и бестрепетно дальше. Ходить-то ещё, ходить!

Помимо Комсомольска в этот день я проверил ещё два поселка, через которые провёз вчера автобус по пути ко второму пляжу. В одном из них, Фёдоровке, прошёл до конца единственную улицу и назад – челноком, захватывая с обеих сторон дворы и огороды. Людей почти не было, если она и здесь живёт (а здесь-то могла бы!) – как узнаешь? Разве только по домам пойти? «И везде ведь так, везде! – мрачнея, сознавал я всю безнадёжную слепоту таких поисков. – И в самых людных местах – почему ей обязательно оказаться на улице? и именно там, где ты проходишь, и именно тогда!..» Другой посёлок, но городского типа, в отличие от Фёдоровки, был на моём обратном, пешем пути – Шлюзовой. Типичный рабочий посёлок с типичным копошащимся в мелочах своей утробной жизни людом – ни город, ни деревня. Здесь что-то и не представлялась мне возможность её. К тому же, за день я изморил и самое чувство надежды – от усталости, что ли, ещё сильней вчерашней.

И снова вечер, ещё дневующе светел, весел ребячьим дворовым гомоном. Просторный квадрат двора, в опоясе домов, кипит движением в беззаботности часа перед ужином, в лёгкости общения, в азарте игр – оживление перед покоем… Я стоял у окна и вспоминал, как вот так же славно вечерело в тот день перед Затоном; а тогда, наверное, так же вот, своим чередом, колготила жизнь этого двора. В том одновременьи где-то совсем рядом была она – и всё было впереди преображено в неведанной раньше чуемой сердцем озарённости бытия. А сейчас?.. Где-то там сейчас тоже скользит по солнечной дорожке к Затону пароход – но со мною нет её, лишь слепые искания, – но увижу ли её вообще…

Настроение всё портилось. Нет, тут не усталость, тут причина поосновательней. Наверное, самый ход поисков подспудно трезвил, и виделась вся несерьёзность их, совершенная провальность такой затеи, виделась тем яснее, чем больше я обнаруживал населённых мест в округе. Одно крепило: всё-таки я здесь – а пока я здесь, принципиальная возможность не закрыта. Только – здесь мне оставалось полтора дня. Время – когда не успеваешь, а от этого зависит, какой будет впереди твоя жизнь, – стягивает петлёй… Вспомнились утренние похороны – и опять эта мысль: предзнаменование? И отмахнуться суеверием искренно, облегчительно, не получалось – так истощилось беспросветной действительностью перед ребяческими упованиями сердце.

Но сквозь действительность воображение рвалось к чистоте видений памяти – такая свобода удавалась только перед сном, во тьме укрытости от всего окружающего. Тогда я погружался в свои представления и думы с таким самовоспламенённым упоением, не остановить. Да, и угловата в движениях (но такой милой своей угловатостью), и некрасива, и никогда не будет красивой в нашем банальном прямолинейном понимании, – но какие теперь мне красавицы после неё! Только вспомнить, как спокойно не принялась во мне эта Лариса, даже вначале, когда девочка была лишь мелькнувшим образом в памяти, а тем более уж там, на палубке, где рядом стояла с другой стороны она! Эта чувственная пышка Лариса лишь всё нарушила, такую минуту!.. Хотя утром ещё момент был дан – верная, удобная возможность. А ты всё оттягивал! Не учуял ни в том, как она одета, ни в поспешности её раннего появления, что счёт нашей жизни идёт уже не на часы – на минуты. Кусай теперь локти… А она знала, когда обходила машинное отделение, точно прощальный круг делала, – в ней уже как будто болью какой-то, может быть, обидой сердца закипало… Это был наш третий момент, как сталось – последний. Сколько, сколько я ей причинил! Я хоть бросился вот искать, действую. А она так и осталась… Боже, неужели не найду!

Но всегда в такие упадочные минуты словно кто посылал мне утешение – печальное, эфемерное, но наполняющее гордостью: что такая девочка всё-таки глубоко была задета моим вниманием. Сознание этого никак не прибавляло во мне надежды, просто с ним, как с доброй сказкой в детстве, было хорошо, согрето заснуть…

Утро следующего дня обещало день погожий, а как всякое утро, – обещало впереди просто день, ещё один, в котором столько нового, влекуще неведомого уже определено тебе в делах, событиях, впечатлениях – чего только может ни быть! Даже может быть… Нет, в глубине всё же не верилось. Но какая-то заведённость уже срабатывала – ни минуты не терять! Движение отвлекает, притупляет чувства. И, кроме того, оставалось ещё, рядом с неверием, последнее а вдруг. Сегодня обследовать, сколько успею, самое обширное – старый Тольятти, он же, официально, Центральный район.

И опять – с рынка. Здесь он крупнее, обильней, и прямо-таки кишел толкучим, шумным разнолюдьем – была суббота. Я побродил, толкаясь, не успевая озираться, – в глазах рябило; вышел к входным воротам, там постоял… Всегда чувствуешь, когда становится бесполезно.

Потом – универмаг. Небольшой, уютный, оживлённый, он располагал некоей праздничностью обстановки. «Ну, вот почему бы ей не пойти в субботу в единственный на весь старый город универмаг делать покупки к учебному году, который уж не за горами», – сетовал я, блуждая по отделам, и вдруг поразила мысль: – «А… может, уже и была, до меня? Или придёт после – но когда??.. Вот ведь ещё как тут может получиться!»

И снова на улицах, как одержимый. Из одной в другую через перекрёстки, площади, жадно прыгая взглядами по встречным лицам, простреливая тусторонние тротуары, как будто годы не видел людей, жизни города. Понимая, что это уже смешное ребячество, схватывал судорожным оглядом все проходившие битком набитые автобусы, троллейбусы – вдруг мелькнёт в толчее пассажиров лицо!.. Ну и вдруг бы мелькнуло! – тут же представлял я с ужасом. – И что? бежать за ним?.. и не догнать?.. И хотя знал, что вероятность такого издевательства практически никакая, всякий раз испытывал облегчение, провожая их взглядом.

Одна из улиц вывела меня к парку. Вот уж здесь-то очень могла бы быть – с подругами, или с малышом. Гуляющие встречались на каждом шагу. Слоняясь беспорядочно, как и прожилки тропинок и дорожек в этом изрядно вытоптанном мелкотравном парке, я всё ж таки обошёл все его уголки с аттракционами, кондитерскими лавчонками, с мило-неожиданной компанийкой всякой сказочной нечисти, застывшей корягами, искусно преображёнными фантазией умельца. Здесь, на полянке среди змеев-горынычей, леших, кикимор и прочих чудищ, у кустов подкарауливающих людское внимание, на одной из укромных скамеек решил отдохнуть. Недолго, впрочем, посидев, уже понуро, отяжелённо снова побрёл дальше, куда глаза глядят. И в парке её нет как нет, иссякла последняя надежда: «Нет, не встречу! не увижу! Всё!» – словно бы втолковывалось мне, чего не хватало сил понять. «Но ходить, ходить! А вдруг!» – приказывал я себе.

До последнего часа моего здесь – искать! Весь смысл моего пребывания здесь в этом. И я мотался опять по улицам, так я их возлюбил, скверам, проулкам. Набрёл на пустырь среди города, смотрю: огорожены фургоны с животными, очередь в кассу – передвижной зверинец. Вот ещё очень возможное место посетить ей с малышом. Зашёл, посмотрел вялых невзрачных зверей, не упуская следить за потоком посетителей. Да вновь та же мысль: «А разве она обязательно в это же время должна прийти? Дежурить до закрытия? Если б знать наверняка, что придёт… А может, уже и была…» Но ведь только на случай и уповаю, случай совпадения её и моего места во времени…

Пошёл дальше гулять. Уже мазали судорожные взгляды по троллейбусам, автобусам, выдохлась утренняя бодрость, и сам путь дневной искательский снова остудил голову тем же: дикая фантазия, нереально… Свет морило к сумеркам, подбиралось время. Словно побитый, вернулся я домой.

Вот и весь день, с утра ещё неведомый, а сейчас как на ладони. В нём ещё не успело стемнеть – но во мне погасла и слабенькая надежда, когда я вспомнил, стоя опять у окна, что это время как раз завтрашнего прощания. Завтра к вечеру – в Москву… (В одну из дивных минут того заката, стоя на носу парохода, я с первым толчком предчувствия поймал себя на такой же мысли: что завтра – Куйбышев. Но какая пропасть между тем «завтра» и нынешним! Теперь я должен буду вернуться ко всему тому, что было до неё, что кажется уже чем-то застыло-древним, отпавшим, чуждым)…Тольятти – странно, город, в который ушла она, я так и не узнал. Он остался в тайне её ухода. А этот, по которому хожу я, – это какой-то другой город… Да, видно, не вернуть. Что дано однажды – и не взято, – знать, вторично не даётся…

Вечер снисылает покой смирения, ничего-то больше не ждёшь – как уж сложилось, с тем и на ночь…

И вот, последний день в Тольятти. Утро ватно-пасмурное, соловое, но сухое. Но ещё утро! Съезжу, поброжу по парку, улицам… мало ли чего. Исчерпать и этот остаток времени. А под конец – к Речному. К Речному вокзалу неизменно так и тянуло все эти дни, единственно подлинному здесь её месту.

Недолго послонялся я по городу. Пустовато везде в воскресенье, да в пасмурное, бестолковщина.

И ринулся в Комсомольск, к Речному, как к последнему прибежищу. Им я хотел завершить всё. Как тогда им неожиданно завершила всё она. У крайнего, пригородного причала стоял «ОМик», собирал крохи желающих совершить часовую прогулку по водохранилищу. Кругом подметено, тихо и пустынно… Неужели вот здесь всё и случилось? Так элементарно, само собой – сошла и ушла! Будто перестала существовать… Тогда это была просто очередная стоянка – «Тольятти», – последняя перед Куйбышевым; теперь это для меня – узловое место известного города, людного, со своим психологическим укладом, со своим разнообразием… А вообще, интересно – был ли я в своих поисках близко от неё? Интересно… а всё же мудро определено не знать, особенно сейчас.

Но куда же она пошла отсюда, скрывшись за этим углом гостиницы, куда? Хоть намекнулось бы мне здесь, на тропе её! «Увы, никаких озарений», – оставалось только грустно сыронизировать. Пронеслись в голове все мои «сногсшибающие» пустые хождения. Неужели в ней не отдалось это – пускай без всякой памяти обо мне – эхом бы лишь неиспытным чьей-то вообще близкой, рвущейся к ней энергии, смутным зовущим волненьем? Никогда уже, во всяком случае, не узнает она, что я приезжал сюда и шнырял по всей округе, по всем закоулкам в обмане надежды найти её, найти! Ни-ко-гда! И, может быть, это тоже мудро определено – для неё…

Уходить не хотелось. Здесь, как нигде больше – и я снова это чувствовал, – ещё было ощущение реального существования и восприятия её, самое горькое в ту минуту, да, да ведь одно только и засвидетельствованное лишь вот этим расположением домов. Она здесь прошла. Здесь приют душе.

«ОМик» полупустой отчаливал. Сейчас возьмёт он курс в то ближайшее дотольяттинское наше с ней прошлое – привет ему! – в котором я и не подозревал ещё, что готовилось мне здесь. Была та жизнь и была тревога той жизни: я ждал, вот выйдет, в боязни-решимости подойти… Две девицы на корме, перегнувшись через борт, что-то кокетливо кричали причальному дежурному, коренастому парняге с лоснисто улыбающейся самодовольной физиономией. Вспомнилось, как она смотрела на представление Затонских красоток. Ну! эти поцивилизованней, чего там. Но поймал я себя, что смотрю на них далёким её взглядом… Да, и в Москве поначалу всё будет видеться «от неё». Завтра же окунусь в тот прежний стиль жизни – и на улицах, в метро, в крутне толпы замелькают и вовсе другие: стройные, изящно гибкие, порой привлекающие угадываемо тонкой организацией, даже предположить – близостью интересов… насколько она непостижимо выше и их! За эту девочку – пусть и успокоюсь со временем, а всегда буду казнить себя, как вспомню. С ней я потерял… да что говорить!..

Встал, огляделся. И пошёл туда же, ноги понесли, куда скрылась она – в проём между гостиницей и вокзалом. Вышел на площадь… а дальше? Отсюда – куда она пошла? Стоит почти пустой автобус до Жигулёвска – городок на правом берегу, сразу за ГЭС. Те места, через плотину, я не охватил, как-то и в виду не имел. Сейчас же ещё оставалось время – а ну-ка, не съездить ли! Вдруг – там! Я воспрял: ещё не всё, не всё! Свеженький уютный «Львовец» приглашал в себя разъятыми дверьми. А где же шофёр? Ага, здесь – конечная, выдерживали расписание. Ожидание зудило – горели минуты! Наконец, вразвалочку подходит, водружается в кабину, закуривает – вперёд, шеф, мы ещё здесь!

С ветерком перемахнув через ершистую Волгу, вкатили в Жигулёвск. Я доехал до конечной же остановки и своим уже ходом от неё пустился по дороге дальше. Улица – прямая, зелёная, в двуи трёхэтажных добротных домах с магазинчиками, бытовыми службами – похоже, центральная. По ней вышел на площадь с массивной трибуной, увенчанной по центру монументальной Головой, за ними цветистый скверик; напротив же представительное здание с полуколоннами, Доской почёта: горсовет, надо думать, – и мимо них дальше по той же улице. Тихо здесь, ни людей, ни машин, разве автобус допотопный, раздрыганный неспешно протарахтит по мостовой, так уже оживление. Проглянуло случайное солнце, и зажёгся тротуар яркой леопардовой шкурой под тенью деревьев. Повеселел день… По настрою здешней жизни она очень может здесь быть, естественнейшим образом! Но улицы пустынны. Да и время поджимало, повернул назад… Опять исчезли тёплые солнечные зайчики, свет потускнел.

Лопнул последний шанс. Домой!..

Но вышла неожиданная оттяжка на самом избыве моих уже притольяттинских минут. Уже на перроне станции, когда больше некуда идти – только в вагон, когда подадут состав, – и я в смутной потерянности всё здешнее уж отторгнул от себя, вдруг по репродуктору сообщают, что посадка отсрочивается на два часа «по техническим причинам». Ещё два часа! Полной свободы здесь! Я, как будто помилованный, огляделся с улыбкой облегчения – вся округа как будто опять стала ближе, роднее. Безусловно, безусловно надо куда-то махнуть! Но куда? Да вон за станцией, на холме, большой посёлок – Жигулёвское море, – он почему-то лишь краем сознания отметился. Не будь этой задержки с поездом – так и уехал бы, не успев его проверить и, может, мучась потом, как клюнет память: а если именно в нём она и живёт? Ох, это «а если»!

Посёлок стоит на супесях. Вначале по крутому песку, затем по склизким глинистым дорожкам забрался я к верхним домам в садах – и остановился, весь взмокший несмотря на пасмурный день, отирая лоб. Размёт сторон, лабиринт просек, улочек, почти безлюдных видом отсюда, – как охватить всё это за отпущенное время? А главное – неверие, неверие – нужно ли! Немного поблуждал по ближайшим просекам и стал возвращаться к станции – не брало сердце этот посёлок. К тому же, всё портилась погода. Небо тучно волоклось, набрякая, низилось от водяной тяжести. Затевались преждевременные сумерки, гложущие унылостью. Не дожидаясь моего ухода, уходил день – и это пуще обессмысливало остаток пребывания здесь. И даже не торопление ненастья, скоро наступающей тьмы, а видно, так сам естественный срок настал, и незачем здесь больше пребывать: все поиски уже мертвила изжитость, все мыслимые возможности испробованы.

На станции табором, кто как, люди сидели у своего багажа, слонялись туда-сюда без цели, иные пожилые пары гуляли по платформе, как по бульвару. Не удержался-таки, закапал дождик, робкий, будто виноватый…

Наконец, подали состав. Заворошилась платформа встрепенувшейся толпой. Приступом заселили поезд, пяти минут не прошло. Определясь в вагоне, я вышел – ещё постоять, окропиться тихим прощальным дождиком в этих всё-таки её местах. «Вот он, рубеж, навсегда, отрезающий от меня всё это, – посмотрел я на вагон. – Завтра в Москве и он покажется милой частицей Тольятти» …На смерклой опустелой платформе загорелись фонари и в их свету чаще, чаще блёстко строчили пунктиры смелеющего дождя. Но уже через окно вагона.

Всё – тронулись! До Жигулёвска ехали почему-то медленно, в полумраке дежурного плафона – будто в трауре («Похороны! – ударило вдруг в память. – Значит… всё так…»). Лишь миновав Жигулёвск (проезжали, где я сегодня сходил с автобуса: платформу Могутовая, – и дрогнуло во мне), тотчас как-то освобождённо-быстро набрали скорость и дрожа влился в купе мёртвый неоновый свет. А в окнах – сырая мохнатая темень жигулёвских глухих чащ.

А в душе – опустошённость. Оцепенение. Обморок…