Текст книги "Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России"

В документах, в которых царь обращался ко всем своим подданным сразу – о суде над декабристами, о коронации, о холере, – Николай последовательно придерживался определенной лингвистической стратегии. Он отказался от чувствительной «карамзинской» идиомы из-за ее связи с политикой Александровской эпохи. Язык военного смотра также не вполне соответствовал замыслам Николая. Милитаристская логика подразумевала жесткую систему наказаний за провинности, исключавшую милость, важнейший инструмент, позволявший монарху легально обходить закон и тем самым утверждать самодержавный принцип власти[118]118
  Viise M. R. Filaret Drozdov and the Language of Official Proclamations in Nineteenth-Century Russia // The Slavic and East European Journal. 2000. Vol. 44. № 4. P. 553–582.


[Закрыть]. В качестве средства общения с подданными император предпочитал риторику церковной проповеди, которая в этот исторический момент архаизировалась – по воле митрополита Филарета (Дроздова), старавшегося отделить ее от профанного светского языка, тем самым придав ей более сакральный смысл[119]119
  Живов В. М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996. С. 460–462.


[Закрыть]. Сам Филарет и стал автором большинства значимых манифестов эпохи Николая и начала правления Александра II. Филаретовский стиль импонировал Николаю прежде всего своей непрозрачностью. Представители разных социальных страт с трудом понимали содержание документов из-за специфического сочетания церковной и светской лексики. Однако недостаток ясности служил определенной цели: он подсказывал подданным, что им не следует особенно вникать в механику политических решений, за них думал царь. Религиозный язык Филарета позволял императору решить сразу несколько важных для него задач: поощрить использование патерналистского лексикона, уподоблений государства семье, самодержца – отцу, а подданных – детям; сделать монарха частью народа, не ставя под сомнение его авторитет; устранить на риторическом уровне существовавшее социальное неравенство между жителями империи, в равной степени подчиненными воле Творца и помазанника Божия; стимулировать в подданных покорность и гражданскую пассивность[120]120
  См.: Viise M. R. Filaret Drozdov and the Language of Official Proclamations in Nineteenth-Century Russia.


[Закрыть].

В начале 1830-х гг. политические планы Николая несколько изменились. Попытки реформировать отдельные секторы государственного управления (например, систему крепостной зависимости[121]121
  Подробнее см.: Ружицкая И. В. Законодательная деятельность в царствование императора Николая I. М., 2005. С. 146–151.


[Закрыть]) отныне стали сопровождаться институциональным строительством в сфере идеологии. Европейские революции и восстание в Польше убедили монарха в необходимости дополнительно укрепить собственную власть. Именно с этой целью в 1832 г. в ведомство народного просвещения был приглашен С. С. Уваров, вскоре ставший министром. Уваров ответил на запрос Николая и предложил идеальную формулу политического порядка – православие, самодержавие и народность, где все элементы триады взаимно подкрепляли друг друга[122]122
  Зорин А. Л. Уваровская триада и самосознание русского интеллигента // Россия/Russia. Вып. 2: Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: история и типология / Сост. Б. А. Успенский. М.; Венеция, 1999. С. 37. См. также: Riasanovsky N. V. Nicholas I and Official Nationality in Russia, 1825–1855. Berkeley; Los Angeles, 1959; Idem. Russian Identities. A Historical Survey. New York, 2005. P. 130–166.


[Закрыть]. В 1833 г. в России возникла официальная национальная идеология, опиравшаяся на опыт европейского провиденциального консерватизма первой трети XIX в.[123]123
  Подробнее см.: Зорин А. Л. «Кормя двуглавого орла…» С. 337–374.


[Закрыть] Кроме того, в распоряжении Уварова оказался инструмент цензуры, позволявший с помощью ограничительных мер регулировать обсуждение общественных вопросов.

В итоге, если во Франции католическая идиома, которой пользовался Чаадаев, служила языком политической дискуссии, не обладавшим статусом ни официального, ни доминирующего, то в России религиозно-консервативная концепция власти оказалась в иной политико-лингвистической ситуации: провиденциальный монархизм служил не одним из способов говорить о политике, но единственно легитимным. Во Франции первое «Философическое письмо» и в языковом, и в содержательном плане выглядело банальным набором общих мест, к тому же малоактуальных с точки зрения современной политики. В России же акценты, расставленные в статье Чаадаева, отличались новизной: ничего подобного по резкости в печати прежде не появлялось. Тождество позиции Чаадаева с христианским консерватизмом деместровского толка привело к незапрограммированному эффекту: Чаадаев критиковал уваровскую триаду, оспаривал значимость православия и народности, а также предлагал оригинальную интерпретацию самодержавия, опираясь на консервативную систему ценностей, которую во многом разделял сам министр. Так далеко обсуждение основ автократии простираться не могло: как следствие, «Телескоп» был закрыт, Надеждин сослан в Усть-Сысольск, а Чаадаев объявлен умалишенным.

Глава 3
Первое «Философическое письмо» и язык официального национализма

I

Опубликованное в 1836 г. по-русски, первое «Философическое письмо» быстро стало знаменитым. Первоначальная репутация текста была связана не только с резкостью чаадаевских формулировок, но и со специфическим лингвополитическим контекстом высказывания: Чаадаев и Надеждин вступили в дискуссию с властью на ее собственном языке (вопрос о преднамеренности подобного политического хода мы пока оставляем в стороне). Однако насколько органично перевод первого «Философического письма» вписывался в официальную риторику русского провиденциального монархизма? Какой стратегии держался переводчик и/или редактор опубликованного в «Телескопе» скандального материала? Сопоставление двух версий чаадаевского письма следует начать с оговорки: неизвестно, с какой рукописи был сделан перевод, напечатанный в 1836 г. Доступные нам сегодня оригинальные тексты восходят к двум источникам: а) ныне утраченным манускриптам, по которым И. С. Гагарин опубликовал четыре «Философических письма» в 1860 г. и Гершензон – в 1913-м; б) текстам, изъятым у Чаадаева во время следствия в ноябре 1836 г., отложившимся в архиве П. Я. Дашкова (РО ИРЛИ) и напечатанным в XX в. Д. И. Шаховским и Ф. Руло. Разночтения между двумя вариантами касаются преимущественно пунктуации, структуры абзацев, использования курсива (подчеркиваний) и примечаний. Для языкового сравнения отличия двух публикаций не так существенны; мы будем использовать текст б.

Анализ понятий, наиболее часто встречающихся в оригинальной и переводной версиях первого «Философического письма», свидетельствует о высокой точности перевода. Ключевые концепты фигурируют в обоих вариантах почти одинаковое число раз[124]124
  «Peuple»/«народ» (47/45; «nation», 11), «idée»/«идея» (38/29), «esprit»/«ум» (36/31), «monde»/«мир» (33/29), «société»/«общество» (33/38), «christianisme/chretien»/«христианство/христианский» (32/29), «religion»/«религия» (26/23), «vérité»/«истина» (20/19), «penser»/«мысль» (23/21), «existence»/ «существование» (15/17), «Europe»/«Европа» (18/16) и др. Основные расхождения между текстами оригинала и перевода первого «Философического письма» состоят в том, что понятие «vie» упоминалось во французском варианте 22 раза, а «жизнь» в русском – 40 раз, местоимение «nous» – 164 раза, «мы» – 98 раз. Нам неизвестны специальные работы, посвященные анализу перевода первого «Философического письма» с французского на русский язык. Ценные соображения о переводе одного из понятий см.: Дементьев И. О. «Точка отправления народов определяет их судьбы»: Петр Чаадаев и Алексис де Токвиль // Слово. ру: балтийский акцент. 2020. Т. 11. № 3. С. 42–56.


[Закрыть]. Однако при более пристальном взгляде на тексты выясняется, что сходство не простирается далее уровня отдельных слов. В переводе первого «Философического письма» обнаруживается ряд синтаксических конструкций, которые не находят соответствия в оригинале: не совпадает деление текстов на абзацы, предложения в русской версии короче (т. е. переводчик систематически преобразовывал одно французское предложение в два русских). Как следствие, перевод нельзя назвать точным – особенно это видно при его сравнении с подготовленной к печати русскоязычной версией третьего «Философического письма», в которой отступлений от подлинника гораздо меньше.

Примеров разночтений достаточно. Во-первых, мы насчитали 116 (!) стилистических исправлений, не несущих особой семантической нагрузки. Еще на стадии подготовки текста к печати несколько фрагментов были исключены, вероятнее всего, Надеждиным. Из перевода исчезли: а) финальные фразы первого «Философического письма»[125]125
  «Я взялся за перо в самый день получения письма. Печальные и утомительные заботы меня тогда всецело поглощали: надо было от них отделаться прежде, чем начать беседу о столь важных предметах; затем приходилось переписать мое маранье, совершенно неудобочитаемое. На этот раз ожидать вам придется недолго: завтра же я снова берусь за перо». Здесь и далее мы приводим оригинальный и переводные тексты по изданию: Чаадаев П. Я. Избранные труды / Сост., примеч. и вступ. ст. М. Б. Велижева. М., 2010. С. 37–72, 163–181 (перевод первого «Философического письма» принадлежит Д. И. Шаховскому).


[Закрыть], которые не относились к сути дела; б) несколько коротких предложений[126]126
  Например: «Sans ce préambule, vous ne pourriez pas entendre ce que j’ai à vous dire» («Без такого предварительного объяснения вы не сможете понять, что я хочу вам сказать»); «C’est là le propre sens du dogme exprimé dans le symbole par la foi en une Église universelle» («В этом и заключается собственный смысл догмата символа веры о единой Вселенской Церкви»).


[Закрыть]. Изъятие этих отрывков, кажется, не сильно исказило общий смысл чаадаевской концепции. Во-вторых, и это намного более существенно, в тексте были произведены содержательные замены. Прежде всего, неизвестный переводчик и/или редактор купировал определения, которые указывали на Россию, например «chez nous» («у нас») или «ici» («здесь»). Далее он попытался смягчить наиболее резкие утверждения, заменив их нейтральными аналогами или удалив вовсе. Из первого «Философического письма» оказались исключены следующие сюжеты: а) рабство, как крепостное, так и интеллектуальное[127]127
  Так, «l’esclave» («раб») превратился в «низшего члена общества». Из текста оказались устранены фрагменты, выстроенные вокруг концепта «servitude»: «que rien n’animait que le forfait, que rien n’adoucissait que la servitude» («его (наше существование. – М. В.) ничто не одушевляло, кроме злодеяний; ничто не смягчало, кроме рабства»); «c’est dans une servitude plus dure encore, sanctifiée qu’elle était par le fait de notre délivrance, que nous tombâmes» («мы подпали рабству, еще более тяжелому, и притом освященному самым фактом избавления нас от ига»).


[Закрыть]; б) ряд критических суждений о православии[128]128
  Переводчик не стал вводить в текст понятие «схизма», центральное для Чаадаева и его французских учителей (например, де Местра): «Relégués dans notre schisme rien de ce qui se passait en Europe n’arrivait jusqu’à nous…» («До нас же, замкнутых в нашей схизме, ничего из происходивщего в Европе не доходило») было передано так: «Уединившись в своих пустынях, мы не видели ничего происходившего в Европе…» Выражение «la faiblesse de nos croyances ou l’insuffisance de notre dogme» («слабость наших верований или недостаток нашего вероучения») стало «враждебными обстоятельствами». Фразу «…et à nous donner une impulsion vraiment chrétienne, car c’est le christianisme qui a fait tout là-bas» («…дать нам воистину христианский импульс, ибо ведь там все совершило христианство») переводчик или редактор вовсе опустил.


[Закрыть]; в) революция, как геологическая, так и политическая[129]129
  Фраза «Toutes les révolutions politiques n’y furent, dans le principe, que des revolutions morales» («Все политические революции были там в принципе переворотами нравственного порядка») переведена так: «Все успехи Запада в сущности были успехи нравственные»; «…ainsi que toute la suite des événements qui ont amené cette revolution» («…и вся цепь событий, которые привели к этой революции») – как «…и весь этот длинный ряд происшествий, ее (эпоху Карла I и Кромвеля. – М. В.) породивших». Подробнее о специфике русскоязычного понятия «революция» в эту эпоху см.: Клепацкий В. В. Из истории отвлеченной лексики: революция и переворот в русских переводах XVIII века // Acta Linguistica Petropolitana. Труды Института лингвистических исследований. СПб., 2009. Т. V. Ч. 3. С. 205–220 (мы благодарны В. А. Мильчиной за указание на эту работу).


[Закрыть]; г) свобода[130]130
  Вместо фразы «On a cherché la vérité, et l’on a trouvé la liberté et le bien-être» («Искали истины – нашли свободу и благоденствие») в «Телескопе» напечатано: «Искали истину, а нашли благосостояние»; вместо: «…à laquelle ils doivent leur liberté et leur prospérité» («…которой они обязаны своей свободой и благоденствием») – «…предшествовавшая их настоящему благосостоянию»; вместо «…où la liberté parfaite de l’esprit humain doit trouver nécessairement toute latitude possible» («…где полная свобода человеческого духа должна непременно найти человеческий простор») – «…в которых человечество должно найти возможный простор для всех направлений своей деятельности»; вместо «…sans attenter à sa liberté» («…не посягая на его свободу») – «никак не ограничивая его деятельности».


[Закрыть]; д) несколько скептических отзывов о русской исторической судьбе[131]131
  На месте мрачной фразы «L’enseignement que nous sommes destinés à donner ne sera pas perdu assurèment, mais qui sait le jour où nous nous retrouveront au milieu de l’humanité, et que de misères nous éprouveront avant que nos destinées s’accomplissent?» («И, конечно, не пройдет без следа то наставление, которое суждено нам дать, но кто знает день, когда мы найдем себя среди человечества, и кто исчислит те бедствия, которые мы испытаем до свершения наших судеб?») находим вполне оптимистическое утверждение: «Нет никакого сомнения, что это предназначение принесет свою пользу; но кто знает, когда это будет?» (см., кстати, еще одно аналогичное добавление к фразе Чаадаева «Donner quelque grande leçon au monde» («преподать великий урок миру») – «со временем преподать какой-нибудь великий урок миру»; курсив наш. – М. В.). Фрагмент «suspendant à notre égard son action bienfaisante sur l’esprit des hommes, elle nous a livrés tout à fait à nous-mêmes; elle n’a voulu en rien se mêler de nous, elle n’a voulu rien nous apprendre» («отказывая нам в своем обычном благодетельном влиянии на человеческий разум, оно (Провидение. – М. В.) предоставило нас всецело самим себе, не захотело ни в чем вмешиваться в наши дела, не захотело ничему нас научить») был вычеркнут.


[Закрыть]; е) комментарии, связанные с противопоставлением интеллектуальной элиты массам[132]132
  См., например, выпущенные фрагменты: «Il n’y a qu’une seule exception à cette règle, parfaitement générale d’ailleurs, c’est lorsque l’on trouve en soi des croyances d’un ordre supérieur, qui élèvent l’âme à la source même d’où découlent toutes nos certitudes, et qui pourtant ne contredisent pas les croyances populaires, qui les appuient au contraire; alors, et seulement alors, il est permis de négliger les observances extérieures, afin de pouvoir d’autant mieux se livrer à des travaux plus importants» («Есть только одно исключение из этого положения, в остальных случаях общеобязательного, – а именно, когда находишь в себе верования более высокого порядка… верования, возносящие душу к тому самому источнику, из коего проистекают все убеждения, причем верования эти нисколько не противоречат народным, а, напротив, их подтверждают; в таком случае, но единственно в этом, позволительно отступать от соблюдения внешних обрядов, чтобы получить возможность тем полнее посвятить себя более важным трудам»); «Mais tous n’y sont pas instruments actifs, tous n’agissent pas avec connaissance; des multitudes nécessairement s’y meuvent aveuglément, atomes inanimés, masses inertes, sans connaître les forces qui les mettent en mouvement, sans entrevoir le but vers lequel ils sont poussés» («Но не все в этом движении – орудия деятельные, не все работают сознательно; массы по необходимости движутся слепо, как неодушевленные атомы, косные громады, не знающие тех сил, которые приводят их в движение, не различая той цели, к которой они влекутся»).


[Закрыть]. Наконец, в тексте осталась фраза об Александре I и декабристах: «…другой великий государь приобщил нас своему великому посланию, проведши победителями с одного края Европы на другой; мы прошли просвещеннейшие страны света, и что же принесли мы домой? Одни дурные понятия, гибельные заблуждения, которые отодвинули нас назад еще на полстолетия»[133]133
  Телескоп. 1836. № 15. С. 294–295.


[Закрыть]. В оригинале финал фрагмента звучал иначе: «…dont une immense calamité… fut le résultat» («[заблуждения], последствием которых была огромная катастрофа»). Эту часть предложения переводчик и/или редактор предпочел опустить, тем самым нарушив логическую связность повествования. Так, автор статьи против Чаадаева, сохранившейся в архиве М. Н. Загоскина, прочитав 15-й номер «Телескопа», не понял отсылки и интерпретировал этот отрывок как явную бессмыслицу: «Вы взяли Париж и тем отодвинулись на 50 лет от просвещения»[134]134
  Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма / Отв. ред. З. А. Каменский. М., 1991. Т. 2. С. 544; курсив автора. – М. В.


[Закрыть]. Переводчик и/или редактор старался передать стиль Чаадаева с помощью легкой архаизации слога, используя церковнославянскую лексику, тем самым как бы возвышая не вполне благонадежное содержание письма[135]135
  Например, см. перевод фразы «Mais malheur à celui qui prendrait les illusions de sa vanité, les déceptions de sa raison, pour des lumières extraordinaires qui l’affranchissent de la loi générale!» («Но горе тому, кто бы принял увлечения своего тщеславия или отступления своего ума за чрезвычайные откровения, освобождающие из-под власти закона!»): «Горе тому, кто примет обольстительные призраки своего тщеславия, суемудрствования своего рассудка за высшее просветление и возмечтает, что оно освобождает его от общего закона!» Нейтральное словосочетание «la pensée et le pratique de la religion» («религиозные помыслы и упражнения») переведено в «Телескопе» как «посвященная преимущественно благочестивым помыслам и выполнению обязанностей, налагаемых религией».


[Закрыть]. Кроме того, в русском тексте появились отдельные, отсутствовавшие в оригинале слова, характерные для официального дискурса и маркированные положительными коннотациями, например «самобытный»[136]136
  «Développement intime, progrès naturel» («внутреннее развитие, естественный прогресс») – «развитие собственное, самобытное, совершенствование логическое» (с заменой «naturel», «естественный», на «логический»).


[Закрыть].

В результате сокращений и замен градус радикальности чаадаевского текста несколько снизился, хотя он по-прежнему звучал критически в отношении базовых пунктов уваровской идеологии[137]137
  Еще одна особенность перевода способна вызвать недоумение: он содержал очень резкие утверждения, отсутствовавшие в оригинале. Так, знаменитый эпитет Византии – «растленная», спровоцировавший негодование первых читателей Чаадаева, во французском тексте первого «Философического письма» не встречается. Там говорилось: «…dans la misérable Byzance, objet du profond mépris de ces peuples…» («…к ничтожной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов», перевод Д. И. Шаховского слегка изменен); в переводе же значилось: «…у растленной, презираемой всеми народами Византии…» Остается только догадываться, кому именно пришла в голову идея нюансировать и без того оглушительный удар по православию в переводе чаадаевского труда. Другой, не менее поразительный, случай содержательной дивергенции между русской и французской версиями первого «Философического письма» касается перевода фрагмента об Англии, когда, благодаря указанию на Карла I и Кромвеля, переводчик или редактор ввел в текст прямое упоминание цареубийства (между тем в оригинале подразумевалась революция 1688 г., подробнее см.: Велижев М. Б. Английские революции в первом «Философическом письме» Чаадаева: об одной «ошибке» неизвестного переводчика // Русско-французский разговорник, или / ou Les Causeries du 7 Septembre: Сборник статей в честь В. А. Мильчиной / Сост. Е. Э. Лямина и О. А. Лекманов. М., 2015. С. 253–262). Отчасти противоречия можно истолковать издержками сложного «производственного процесса», в который были вовлечены сразу несколько человек, однако прагматика откровенно неуместных замен остается все же загадочной.


[Закрыть]. В какой-то степени сочинение утратило стилистическое изящество, поскольку ряд резких и выверенных формулировок оказался исключен (впрочем, это не помещало Пушкину написать Чаадаеву, что он «доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника»[138]138
  Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 19 т. Т. 16. М., 1949. С. 171, 392; письмо от 19 октября 1836 г.


[Закрыть]). Тем не менее в содержательном смысле основной контур чаадаевской мысли изменения все же не затронули. Перевод несколько ухудшил качество текста, но, безусловно, не до такой степени, чтобы дистанцию между разноязычными версиями статьи считать непреодолимой. Впрочем, при всех оговорках важно следующее: по всей видимости, переводчик и/или редактор пытались сделать первое «Философическое письмо» более благонамеренным.

II

В первых числах ноября 1836 г., уже после начала разбирательства, Чаадаев, стремясь оправдать себя в глазах московского и петербургского начальства, настойчиво указывал на одно сочинение, написанное под его влиянием и заслужившее одобрение правительства. Речь шла о работе педагога И. М. Ястребцова «О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества»[139]139
  О Ястребцове см.: Антология педагогической мысли России первой половины XIX века / Сост. П. А. Лебедев. М., 1987. С. 221–223, 529; Сапов В. Отречение доктора Ястребцова // Сапов В. Обидчик России. Из истории социально-философской мысли России. М., 2020. С. 22–41 (впервые в 1991 г.); Егоров Б. Ф. Два Ястребцова в истории русской культуры. И. И. Ястребцов // Вестник истории, литературы, искусства. Т. 5. М., 2008. С. 315–323; Он же. Тема бессмертия до Федорова (И. М. Ястребцов в 1830-х годах) и после него (Ю. М. Лотман в 1990-х годах) // Литературоведческий журнал. № 29 (2011). С. 64–74. Наиболее полный свод биографических данных о Ястребцове см.: Петяскина М. А. Русский педагог И. М. Ястребцов: биография и интеллектуальный контекст / Вып. квалиф. работа на соиск. ст. магистра. М.: НИУ ВШЭ, 2019.


[Закрыть]. Она вышла в 1833 г. и удостоилась половинной Демидовской премии, распорядителем которой был Уваров, что означало признание заслуг автора на самом высоком уровне. В книге Ястребцов прямо указывал на источник своих воззрений на роль России в мире – беседы с неким «П. Я. Ч.»[140]140
  В. С. Парсамов считает книгу Ястребцова прямым выступлением Чаадаева («Ч‹аадаев› высказывает ряд новых идей… от имени Ястребцова»: Парсамов В. С. Петр Яковлевич Чаадаев // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 6. М., 2019. С. 594). На чем основано убеждение исследователя, нам неясно. Книга Ястребцова, несмотря на отсылку к разговорам с Чаадаевым, безусловно, является самостоятельным авторским высказыванием.


[Закрыть]. Трактат «О системе наук…» мог сыграть важную (если не роковую) роль в чаадаевской истории 1836 г.: его успех был способен внушить Чаадаеву и Надеждину ложное представление об идеологической уместности их историософской программы[141]141
  Чаадаев ссылался на сочинение Ястребцова «О системе наук…» во время следствия 1836 г. как на доказательство собственной невиновности. Обращение к книге должно было подчеркнуть подцензурность идей Чаадаева. А. И. Тургенев сообщал Вяземскому 12 ноября 1836 г. о письме Чаадаева к Строганову: «Он писал третьего дня к графу Строганову и послал ему книгу Ястребцова, где о нем и почти его словами говорится, и в выноске сказано: „П. Я. Ч.“ и все в пользу России и в надежде ее быстрого усовершенствования, как бы и в опровержение того, что ему приписывают по первой статье. Не знаю, что сделает Строганов с сим письмом, но статья была бы в его пользу, если бы беспристрастно сии, также года за четыре писанные, страницы рассмотрены были. Другие статьи его были одобрены, как он сказывал, духовною здешнею ценсурою. Все это могло бы смягчить к нему теперешних судей его, а еще более то мнение, которое о нем теперь здесь господствует, ибо все знают о его визите и о его словах Строганову» (Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 3: Переписка П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым, 1824–1836. СПб., 1899. С. 358–359). Как следует из дневниковой записи А. И. Тургенева от 14 ноября 1836 г. («поехал к Гр‹афу› Строг‹анову›, он сказал мне, что не послал письма Ч‹адаева› о Ястребцова книге, что производится следствие» (Чаадаев П. Я. Избранные труды. С. 829), Чаадаев просил Строганова отправить его письмо в Петербург (кому именно, сказать сложно). М. И. Жихарев писал об эпизоде с книгой Ястребцова в письме к А. Н. Пыпину от 2 октября 1871 г.: «Чаадаев разумел какую-то книгу, по крайней мере годов пять после напечатания „Письма“ на нее указывал, – какого-то доктора Ястребцова. Ястребцов имел связи с М. Ф. Орловым и был особенно дружен с Ю. Н. Бартеневым. Верить же на слово, что это сочинение наполнено чаадаевскими идеями, нельзя: Чаадаев называл же М. А. Бакунина своим воспитанником. На ту же книгу Ч‹аадаев› ссылается в письме к графу Строганову» (цит. по: Темпест Р. О Михаиле Жихареве // Символ. 1989. № 22. С. 257).


[Закрыть].

В сочинении Ястребцова мы находим не только прямую ссылку на беседы с Чаадаевым, но и целый ряд высказываний, отчетливо корреспондировавших с его ключевыми идеями. Подобно автору «Философических писем», Ястребцов писал об элитистском устройстве публичной сферы, в которой избранные личности ведут за собой толпу[142]142
  «Массы народа ничего не производят сами собою: так как каменьщики не строят домов; их строят архитекторы. Под массою народа разумеем не только низший класс оного в обществе; но и вообще всех тех, которые не отличаются от прочих особенною умственною силою и деятельностью. Массы народа осуждены идти всегда под чужим руководством; потому что, без чужого руководства, они не знали бы куда идти. Они это чувствуют (ибо имеют для сего довольно рассудка, или инстинкта), и располагают своими действиями по плану, не ими составленному, не им собственно принадлежащему. Ум их покоряется слепо другому уму, сильнейшему, чем их собственный. Над низшею народною массою, т. е. над необразованнейшею, стоят другие массы людей, образованнее ее; но сии сами, в свою очередь, находятся под влиянием других умов, которые еще выше; и сия умственная иерархия восходит наконец до того малого числа умов избранных, где родятся идеи, делающиеся, впоследствии, общественным мнением. Могущество общественного мнения известно; но оно, говорим мы, происходит первоначально от немногих мыслителей. Их-то отвлечения превращаются в действительность. Сии люди кажутся недеятельными, погрузившимися только в умозрения; и однако они двигают душами, с силою непреодолимою. Повелевая не столько настоящим, сколько будущим, они образуют участь человеческую. Напрасно материальная сила захотела бы бороться с их силою невещественною; рано или поздно, но неизбежимо, идея становится существенностию» (О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества. Сочинение доктора Ястребцова. Второе издание. М., 1833. С. 21–23).


[Закрыть]. Он неоднократно упоминал об отставании России от Европы в просвещении и цивилизации, несмотря на усилия «мудрого правительства»[143]143
  С тезисом об отставании рифмовалась мысль о грядущем благоденствии России. См., например, «чаадаевское» сопоставление в начале фрагмента: «Но мы, скажут некоторые с негодованием, не африканские дикари; нас не должно сравнивать с Неграми, или Готтентотами! Я и не сравниваю. С радостью признаю в моих соотечественниках рвение к просвещению, и успехи в нем. Но все ли имеют сие благородное рвение, везде ли сии успехи идут равными шагами, и все ли им благоприятствуют? Конечно нет. Несмотря на мудрые меры правительства, которыми оно ищет упрочить, во всех отношениях, наше просвещение, мы отстаем еще далеко назади от многих Европейцев, со стороны образования, и, что еще хуже, не слишком печалимся об этом. ‹…› Конечно Россия не давно еще вступила в европейскую систему; и в это короткое время своего обновления сделала много успехов в науках, искусствах и перемене нравов и обычаев: следовательно нельзя обвинять народ русский в неспособности. Придет время, что цивилизациею своею он займет место, сообразное своей обширности и физической силе; но сие время еще не пришло. Что скрывать! Просвещение еще очень мало распространилось в массе народа» (Там же. С. 37–39; см. также: Там же. С. 203–204).


[Закрыть]. Ястребцов настаивал на необходимости разумного заимствования у Запада, прежде всего в интеллектуальной сфере[144]144
  «Какие завидные примеры находим у иностранцев! Как далеки еще мы от их образованности! Меня упрекнут, может быть, в пристрастии к иностранцам те из моих соотечественников, которые обвиняют Руских в чрезмерной и вредной к излишеству, скромности. Уважая намерение сих почтенных патриотов, мы осмеливаемся заметить им, что излишняя скромность лучше излишней хвастливости, а всего лучше беспристрастная справедливость. Мы много уступаем в просвещении некоторым иностранцам: это совершенная правда. Но если бы кто захотел обвинять за это народ русский, тот сделал бы большую несправедливость. Руские показали, и показывают, отменные способности во всех отношениях. Но они не виноваты, что начали учиться позднее некоторых других народов, и не успели догнать их ни в науках, ни в искусствах. Виноваты те закоснелые люди старого времени, которые противятся всеми силами всякому нововведению, которые смешивают просвещение с роскошью и развратом, и беспрестанно твердят о том, как в старину берегли деньги, и жили скромно, т. е. скупо, нечисто, грубо» (Там же. С. 43–44).


[Закрыть]. Вослед Чаадаеву и Надеждину он осуждал «ложную» национальную «гордость»[145]145
  «И патриотизм может быть также ложным, или недостигающим своей цели, как неуместная благотворительность. Презренна притворная благотворительность; презренна и притворная любовь к отечеству: но та и другая неизъяснимо облагороживают душу, когда они чисты» (Там же. С. 70); «Всякий благонамеренный Россиянин должен в сем случае отбросить в сторону тот ложный патриотизм, который ищет прикрывать недостатки, и выказывать одни блестящие стороны своего отечества» (Там же. С. 203).


[Закрыть]. Автор «О системе наук…» напоминал о необходимости подчиниться закону исторической необходимости[146]146
  «Покоримся же с доверенностью закону необходимости; Чтоб ни было – Незримой / Ведет нас к лучшему концу / Стезей непостижимой» (Там же. С. 93; Ястребцов цитировал «Песнь во стане русских воинов» В. А. Жуковского).


[Закрыть] и писал о требовании вернуться к религии как нравственной основе идеального мира будущего[147]147
  «Исчезнут все химеры. Наш век возвратился к Религии» (Там же. С. 144).


[Закрыть]. На первый взгляд действительно кажется, что историософская концепция, изложенная в «О системе наук…» и заслужившая похвалы министра народного просвещения, отчасти легитимировала и политический ход Чаадаева и Надеждина.

Впрочем, в книге Ястребцова акценты были расставлены иначе, чем в первом «Философическом письме». Прежде всего, педагог подчеркивал мысль, легшую в основу всей деятельности Уварова-министра: образование и воспитание должны быть организованы сословно, причем представителям каждой социальной страты необходимо получать только те знания, которые соответствуют предписанному ей кругу занятий[148]148
  «Итак не все науки полезны для всякого; и каждый должен учиться тому только, что согласно с его нуждами, избегая всего, что не отвечает сим нуждам» (Там же. С. 67–68); «Не все могут учиться всему, чему могли бы. Нельзя сыну бедного поселянина заниматься одними науками с сыном богатого вельможи, хотя бы внутренние его средства, то есть способности и позволяли это… никогда рабочий класс народа, уже и по тому одному, что время его назначено для механической работы, не будет иметь возможности научиться всему тому, что открыто для высших и средних званий» (Там же. С. 96–97). См. также: Там же. С. 206–213.


[Закрыть]. Кроме того, Ястребцов формулировал позитивную идею народности: «Что есть отечество? Оно не есть земля только, на которой человек живет; оно есть идея, развивающаяся в религии, в государственном телоустройстве, законах, искусствах, языке, науках, нравах того народа, к которому человек принадлежит…»[149]149
  Там же. С. 69.


[Закрыть] Вслед за Гердером и другими немецкими философами автор замечал, что отечества подобны живым организмам и способны даже умереть[150]150
  «Отечество существует до тех пор, пока существует его идея; а существует она до тех пор, пока развивается. Как скоро разовьется вся, отечество прекращается; ибо источник его жизни, идея, иссяк. Для него останется тогда одна жизнь, и в своем роде бессмертная, в истории. Народ же или народы его, или, так сказать, изнывают в ничтожестве, или образуются в другие отечества» (Там же. С. 86).


[Закрыть]. Поскольку «только идея оживляет отечество; только она даст ему прочное могущество»[151]151
  Там же. С. 94.


[Закрыть], собственную задачу автор видел в выяснении вопроса, в чем состояла идея России.

И здесь Ястребцов излучал необыкновенный оптимизм, предрекая рождение особой русской цивилизации. Излагая свою положительную программу, он ловко работал с чаадаевскими понятиями и высказываниями, согласовывая их с воззрениями Уварова. Педагог воспроизвел ряд утверждений из первого «Философического письма» (которое он читал по-французски), однако придал им радикально другой смысл:

Россия не участвовала ни в одном из тех великих движений умов, которые приготовили нынешнюю Европу. Не было для нее ни крестовых походов, ни феодализма, ни влияния классицизма, ни реформации, поколебавшей умы и сердца в глубочайших их основаниях. Без преданий, без памятников минувшего, она как будто родилась только вчера, и опоздала войти в свет европейский. В Европейском свете развились такие стихии, которые и не вошли еще в состав России[152]152
  Там же. С. 191. Курсивом мы выделили идеи, заимствованные Ястребцовым из первого «Философического письма» (см.: Чаадаев П. Я. Избранные труды. С. 39–43; оригинал по-французски).


[Закрыть].

Казалось бы, как считал Чаадаев, картина безотрадная. Однако мысль Ястребцова развивалась в противоположном направлении. Фиксация разрыва между Россией и Европой («Россия составляла как бы особенный мир в Европе»[153]153
  О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества. С. 191.


[Закрыть]) подводила его к следующему тезису: «Европа не чувствует великого северного государства своим. Ее писатели истории рода человеческого даже забывали вовсе о его существовании, полагав, что человечество находится собственно в Европе»[154]154
  Там же. С. 191–192.


[Закрыть]. Между тем Провидение избрало именно Россию[155]155
  «И однако Промысл конечно не без намерения отдал во владению русскому народу шестую часть земного шара, почти все климаты, основательный ум, силу терпения и богатый язык. Не без намерения Промысл положил и отличные стихии образования сему народу пред прочими народами европейскими» (Там же. С. 192).


[Закрыть], а коли так, то ей суждено образовать свою независимую цивилизацию. Европейскую цивилизацию Ястребцов называл скандинавской и утверждал, что не менее влиятельными являлись цивилизации иберийская, связанная с Африкой, и русская, соединявшая Европу с Азией. Отсюда формулировалась идея России: «Полагаем, что идея нашего отечества состоит в таком превращении скандинавской цивилизации, какое необходимо для мира азиятского, и что идея Испании имеет подобное назначение для мира африканского»[156]156
  Там же. С. 193; курсив автора. – М. В.


[Закрыть]. Автор постулировал множественность путей, которые Провидение проложило к коллективному спасению, и несводимость их к единому цивилизационному паттерну. Этот тезис обессмысливал чаадаевское утверждение об отсталости России[157]157
  «Россия и Испания не отстали от Европы, а идут своим собственным путем, отличным от Европейского» (Там же).


[Закрыть].

Ястребцов выделял четыре периода русской истории: а) «Преимущественно азиятские стихии составят основание народа»; б) «Откроется широкий вход стихиям европейским»; в) «Стихии азиятские и европейские переработаются в оригинальную, Русскую цивилизацию»; г) «Цивилизация Русская сообщится, приготовленной для этого, Азии»[158]158
  Там же. С. 195.


[Закрыть]. Ориентированная на Восток хронология отечественной истории дала возможность заявить о преимуществах молодой русской нации, быстро перенимающей западные достижения[159]159
  Там же. С. 197–198.


[Закрыть]. В этом месте рассуждения Ястребцов вновь виртуозно препарировал целую серию «сильных» чаадаевских утверждений:

Прошедшая жизнь народа имеет, не оспоримо, великое влияние на настоящую и будущую жизнь оного. Влияние сие заключается особенно в преданиях, т. е. в отголосках и памятниках тех великих происшествий, страстей, чувствований и мнений, которые сильно действовали на умы предков. Сии отголоски и памятники прошедшего делаются в душе народа истинными предубеждениями… Они налагают на все предприятия, на все поступки печать свою. Народ, заключенный в сфере их, не может освободиться от их влияния даже и тогда, когда чувствует вредность этого влияния, и хотел бы избегнуть оного. ‹…› Сие предубеждения входят, так сказать, в кровь, пускают корни во все существо человека. Таким образом до сих пор, как думает одна особа, (*: П. Я. Ч.) которой мы обязаны основными мыслями, теперь излагаемыми, не погибла еще в европейском мире власть языческих преданий. ‹…› Россия свободна от предубеждений; живых преданий для нее почти нет, а мертвые предания бессильны. Россию потому и называем юною, что прошедшее как бы не существует для нее[160]160
  Там же. С. 200–201; курсивом мы выделили идеи, заимствованные Ястребцовым из первого «Философического письма» Чаадаева (см.: Чаадаев П. Я. Избранные труды. С. 40–46; оригинал по-французски).


[Закрыть].

В устах Чаадаева (в первом «Философическом письме») идентичные высказывания звучали убийственно: он предрекал России исторический тупик. Ястребцов, напротив, рассматривал перечисленные свойства как залог грядущего цивилизационного триумфа, в чем полностью сходился с Уваровым[161]161
  Ястребцов замечал, что «рассудок» юной России «не увлекается постороннею силою; и имеет следовательно полную свободу принять… одно полезное, и отбросить все вредное» (О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества. С. 202). Русский народ по своему характеру тих и покорен, и это обеспечивает ему свободу в принятии разумных доводов: «Терпеливый, почти бесстрастный, он готов без сопротивления слушать внушение разума, исполнять возложенные на него обязанности, и идти к счастью с доверенностью по назначенной дороге. Душа его чужда строптивости» (Там же).


[Закрыть].

Наконец, едва ли не самое важное – ни в одном фрагменте своего труда педагог не утверждал, что православие служило источником исторических бед России, а католицизм, напротив, был бы способен ее спасти[162]162
  Более того, Ястребцов писал, что историю католицизма нельзя уподобить череде уверенных побед этой христианской конфессии над ее противниками: «Не редко, чтобы достигнуть до истины, надобно прежде пройти чрез множество заблуждений и испытать все несчастия, которые неизбежно следуют за сими заблуждениями, как действие за причиною. Чего стоила Англии реформация? Чего стоил Европе католицизм?.. Самые заблуждения прошедших времен служат полезными уроками» (Там же. С. 198–199).


[Закрыть]. И, разумеется, Ястребцов не противопоставлял русского царя русскому народу. Чаадаев заблуждался, ссылаясь на «О системе наук…» как на доказательство благонамеренности собственных писаний. Проблема заключалась не в формальном наличии или отсутствии в тексте Ястребцова тех или иных высказываний, а в их рамочной интерпретации[163]163
  Г. Кук в одной из своих работ показывает, что большое количество идей Чаадаева о России уже были высказаны в 1820–1830-х гг. другими авторами (Cook G. Čaadaev’s First Philosophical Letter Some of the Origins of Its Critique of Russian Culture // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Neue Folge. 1972. Bd. 20. H. 2. P. 194–209). Впрочем, в число расхожих представлений об исторической судьбе России (см. таблицу Кука на с. 200 и последующий комментарий) не входили утверждения о преимуществах католицизма над православием и неспособности русского народа следовать за своими монархами.


[Закрыть], которая в случае «О системе наук…» и первого «Философического письма» оказывалась диаметрально противоположной. В то же время содержательное и языковое упражнение, выполненное Ястребцовым, позволяет заметить любопытную особенность чаадаевского стиля: неожиданно выясняется, что французские формулировки салонного философа в переводе Ястребцова прекрасно сочетались с дискурсом имперского национализма.

III

Проверка гипотезы о соответствии риторики первого «Философического письма» языку уваровской идеологии требует дополнительного обоснования на материале текста, опубликованного в «Телескопе». Многие современники, в их числе А. С. Хомяков и Е. А. Баратынский, по прочтении перевода чаадаевского сочинения бросились писать его опровержение, однако вскоре оставили это занятие из-за цензурного запрета на печатное обсуждение статьи. Единственным человеком, которому удалось обойти ограничения, оказался молодой, но уже успешный журналист и чиновник А. А. Краевский, поместивший в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» свое программное сочинение «Мысли о России»[164]164
  Краевский А. Мысли о России // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1837. № 1 (2 января). С. 1–2; № 2 (9 января). С. 9–11. О ранней биографии Краевского см.: Волошина С. М. Власть и журналистика. Николай I, Андрей Краевский и другие. М., 2022. С. 21–28, 59–114.


[Закрыть], направленное против Чаадаева. Имя опального автора в работе, конечно, не упоминалось, но, как мы покажем, текст Краевского был устроен таким образом, что, без сомнения, прочитывался как полемический жест, призванный развенчать чаадаевскую концепцию истории России[165]165
  Предположение о связи между первым «Философическим письмом» и «Мыслями о России» уже высказывалось в научной литературе. См., например: Нечаева В. С. В. Г. Белинский. Жизнь и творчество. 1836–1841. М., 1961. С. 348–349. Нечаева считала, что Надеждин и Краевский виделись в Петербурге в ноябре 1836 г. Более того, по ее мнению, «очень вероятно», что Надеждин помогал Краевскому в написании его статьи. Последнее обстоятельство, на наш взгляд, верификации не поддается, между тем как прагматика такого сотрудничества совершенно неочевидна. Вывод Нечаевой поддержал А. И. Станько: Станько А. И. Русские газеты первой половины XIX века. Ростов-на-Дону, 1969. С. 55. Он полагал, что «Мысли о России» были написаны тремя авторами – Краевским, В. Ф. Одоевским и Надеждиным – в качестве возражения Чаадаеву. См. также: Цимбаев Н. И. Славянофильство: из истории русской общественно-политической мысли XIX века. Изд. 2. М., 2013. С. 391; Эймонтова Р. Г. В новом обличии (1825–1855 гг.) // Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика. М., 2000. С. 156–158; Сытина Ю. Н. Сочинения князя В. Ф. Одоевского в периодике 1830-х годов. М., 2019. С. 220.


[Закрыть]. Первая версия статьи, возможно, сложилась еще до осени 1836 г.: на это, в частности, указывают совпадения между отдельными положениями «Мыслей о России» и письмом Краевского к Э. П. Мещерскому от 24 ноября (6 декабря) 1834 г.[166]166
  См.: Мазон А. «Князь Элим» // Литературное наследство. Т. 31–32. М., 1937. С. 462–463; см. также одно из писем Краевского к М. А. Максимовичу от 1834 г.: Данилов В. Другий збiрник украiнських писень М. О. Максимовича з 1834 году // Украiна. 1929. № 9–10. С. 23. Начальную редакцию «Мыслей о России» планировалось опубликовать в первом номере совместного журнального предприятия Краевского и В. Ф. Одоевского «Русский сборник», который в итоге так и не вышел в свет из-за цензурного запрета. См. об этом: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. Т. 1. Ч. 1. М., 1913. С. 595–602; Орлов В. Н. Молодой Краевский // Орлов Вл. Пути и судьбы. Литературные очерки. Л., 1971. С. 469–473; Могилянский А. П. А. С. Пушкин и В. Ф. Одоевский как создатели обновленных «Отечественных записок» // Известия Академии наук СССР. Серия истории и философии. 1949. Т. VI. № 3. С. 209–228; Турьян М. А. Из истории взаимоотношений Пушкина и В. Ф. Одоевского // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 11. Л., 1983. С. 174–183; Волошина С. М. Власть и журналистика. Николай I, Андрей Краевский и другие. С. 99–100.


[Закрыть] Впрочем, обилие цитат из русского перевода первого «Философического письма» в тексте свидетельствует, что его окончательная редакция была закончена после 3 октября 1836 г., когда 15-й номер «Телескопа» стал продаваться в московских книжных лавках[167]167
  Известно утверждение В. Ф. Одоевского: «Что толкуют о статье Краевского? Она готовилась для Сборника, следовательно прежде статьи Чед‹аева›, а прочитавши ее, мы нашли, что она точно возражение на нее. Впрочем, и поделом, – а замечательное это стечение мыслей» (из письма к С. П. Шевыреву: Орлов Вл. Молодой Краевский. С. 473). Впрочем, множество словесных совпадений между статьями едва ли можно считать результатом случайности. Излишне осторожным выглядит и утверждение М. А. Турьян, что «Мысли о России» были направлены «против поклонников „европеизма“ чаадаевского типа» (Турьян М. А. Андрей Александрович Краевский // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 125). Более точной представляется нам формулировка П. Н. Сакулина: «„Мысли о России“ были написаны ранее, чем появилось в печати философическое письмо Чаадаева, но в окончательной редакции есть места, представляющие как бы возражения Чаадаеву» (Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. Т. 1. Ч. 1. С. 596).


[Закрыть].

Краевский добился расположения петербургских оппонентов: с одной стороны, будущий издатель «Отечественных записок» состоял на хорошем счету в Министерстве народного просвещения и активно сотрудничал в его ведомственном журнале, с другой – пользовался покровительством чиновников III Отделения. В результате Краевский не только не был наказан за нарушение цензурного запрета, но и заслужил всеобщую похвалу. По свидетельству автора, его «Мысли о России» читал в рукописи и одобрил к публикации начальник штаба корпуса жандармов Л. В. Дубельт[168]168
  См.: Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. по подлинным делам Третьего отделения собств. Е. И. Величества канцелярии. Изд. 2. СПб., 1909. С. 193.


[Закрыть]. Уже после выхода материала служивший в III Отделении В. А. Владиславлев писал А. Я. Стороженко: «Ваш лестный отзыв о статье Краевского порадовал его благородную, теплую душу; в этом случае и Петербург отдал ему должную справедливость»[169]169
  Стороженки. Фамильный архив. Т. 3. Киев, 1907. С. 58–59; письмо от 13 февраля 1837 г. Кроме того, в своих воспоминаниях И. И. Панаев писал, что статья Краевского «произвела, сколько мне помнится, большое впечатление на многих литераторов, с которыми г. Краевский вступил уже в приятельские связи; литературный ветеран А. Ф. Воейков и многие из известных в то время литераторов: барон Розен, Карлгоф, Якубович, состоявший при штабе жандармов Владиславлев и другие отзывались о статье с большою похвалою. ‹…› Даже Кукольник, не любивший г. Краевского, отозвался о „Мыслях о России“ с благосклонною снисходительностию… П. А. Плетнев и князь В. Ф. Одоевский одобряли первые шаги г. Краевского на журнальном поприще» (Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 91).


[Закрыть].

Прием Краевского сводился, с одной стороны, к развенчанию, а с другой – к ироническому обыгрыванию основных аргументов Чаадаева. Желание вести дискуссию именно таким образом привело автора «Мыслей о России» к необходимости часто цитировать первое «Философическое письмо», и, сразу скажем, сделал он это крайне искусно. Краевский инкорпорировал наиболее эффектные формулировки русского перевода чаадаевской статьи в свое повествование для того, чтобы немедленно их оспорить. Примеры подобной нарративной стратегии многочисленны. Уже в самом начале «Мыслей о России» Краевский констатировал, что в современной ему России с небывалой прежде интенсивностью обсуждается русская народность. Далее он спрашивал себя и своих читателей о причинах подобного внимания:

Имело ли это источником безотчетное последование тем немногим избранным, коим первым суждено было постигнуть высокую мысль Русской народности; или было следствием недавних событий Европы, которые доселе еще колеблют ее своим бурным дыханием и которые для чистого, мирного, благонравного сердца Русского имеют в себе что-то отталкивающее; или наконец это есть отрадная заря ближайшего знакомства с самим собою, к которому приготовили нас и мудрые распоряжения правительства и произведения самородных Русских талантов, и великолепный памятник отечественной истории, воздвигнутый гением Карамзина, обративший нас к изучению темной старины нашей, а литературе Русской давший решительно народное направление…[170]170
  Краевский А. Мысли о России // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1837. № 1 (2 января). С. 1.


[Закрыть]

Первая половина рассуждения строилась на сознательной отсылке к чаадаевским высказываниям: именно из первого «Философического письма» появляются в тексте Краевского «немногие избранные» и «бурное» «дыхание» европейской политики.

Обосновав необходимость высказаться на злободневную тему, Краевский продолжил открытую полемику с Чаадаевым. Он привел точку зрения собственных оппонентов, сторонников «европеизма», на соотношение русской национальной идентичности и западной культуры:

Мы не европейцы – говорят нам с горестию поклонники европеизма: мы не принадлежим к тому великому семейству человечества, которое обитает на западе Европы, не имеем его преданий, не разделяли с ним ни бранных, ни мирных его подвигов, не дышали с ним одним воздухом, и потому чужды ему, и потому то, что у западных народов давно уже вошло в жизнь, для нас еще только теория, и пр. и пр…[171]171
  Там же.


[Закрыть]

Приведенный фрагмент представляет собой достаточно точный парафраз отдельных утверждений первого «Философического письма»:

И это оттого, что мы никогда не шли вместе с другими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку, не имеем преданий ни того, ни другого[172]172
  Телескоп. 1836. № 15. С. 280–281; курсив наш. – М. В.


[Закрыть];

То, что у других народов давно вошло в жизнь, для нас до сих пор есть только умствование, теория[173]173
  Там же. С. 281; курсив наш. – М. В. То обстоятельство, что русские не дышат воздухом Европы, Чаадаевым напрямую не оговаривалось, однако сам образ дыхания и воздуха упоминался в статье четыре раза: Там же. С. 276, 281, 288, 309.


[Закрыть].

Краевский привел слова Чаадаева, дабы затем полемически истолковать их: расстояние, разделявшее русскую и европейскую историю, есть не недостаток, но огромное преимущество. Автор использовал свойственные официальной риторике обороты – ссылки на «Провидение» и апелляцию к представлениям об исторической исключительности России: «Неисповедимыми путями благое Провидение вело Русский народ к возвышенным целям, вдалеке от тех бурь и треволнений, которые облили Европу кровию и создали нынешнюю ее физиономию, не имеющую себе ничего подобного ни в веках минувших, ни в настоящее время в других частях света»[174]174
  Краевский А. Мысли о России // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1837. № 1 (2 января). С. 1.


[Закрыть]. В совершенно благонамеренной фразе вновь возникал чаадаевский термин – «физиономия» Европы, отсылавший к соответствующему пассажу из первого «Философического письма».

Краевский рассуждал о важности первых веков русской истории для позднейшего государственного строительства – в постоянном диалоге с первым «Философическим письмом». Так, «Германо-Латинская Европа» «привила» «к идеям, принесенным с дикого севера», «богатое наследие образованного и развращенного Рима»[175]175
  Там же.


[Закрыть]. Образ «развращенного Рима» противопоставлялся тезису Чаадаева о «растленной» Византии. Краевский писал о ранней истории Руси: «в безвестном рубеже Европейского мира с Азиатским, на чистом пространстве степей, где ни одно образованное поколение не оставило следов своих, начинался народ совершенно новый, не имевший никаких „поэтических“ воспоминаний, не получивший никакого нравственного или политического наследия, долженствовавший создавать все сам собою: и общественные учреждения, и гражданскую жизнь, и нравы, и государство»[176]176
  Там же.


[Закрыть]. Он вновь полемически ссылался на первое «Философическое письмо». «Поэтические воспоминания», восходящие к Средним векам, по мнению Чаадаева, составляли историческое прошлое, необходимое для формирование современной ему европейской идентичности. Россия ничего подобного не знала, однако именно это обстоятельство, по Краевскому, служило доказательством благополучия ее исторического пути. Автор «Мыслей о России» пересказывал точку зрения оппонента, но затем перетолковывал ее в прямо противоположном смысле.

Восточные славяне, в среде которых развивался русский народ, оказались, по Краевскому, полностью изолированы от Европы, благодаря чему не знали «германской конфедеративности» и римского «понятия о муниципалитете», но сохранили патриархальность нравов. Соединившись с «руссами» (варягами), славяне смогли преобразовать фамильный уклад в управленческую схему: патерналистская модель стала основой русского государственного порядка. Согласно Краевскому, она прежде всего подразумевала «безусловное повиновение» князю. На этот поведенческий паттерн наложилось восприятие византийской религии с несколькими ее «коренными идеями», прежде всего – «живой и кроткой верой». Повиновение предшествовало обращению в христианство: русский народ принял православие скорее из соображений «детского послушания»[177]177
  «В детском простосердечии, не постигая всей высоты христианства, он принимает его сначала как одно из повелений управляющей им светской власти, повинуется требованиям его, как воле своего государя» (Там же).


[Закрыть]. В этом месте рассуждения возникала параллель с чаадаевским текстом. Краевский полемически обыгрывал «одиночество Русского народа», которое автор «Философических писем» считал одной из трагических черт его существования:

Неизменная в покорности отеческому самодержавию своих государей, твердая в вере отцов, она отражает всякое покушение Европы ввести между нами несвойственные нам преобразования, укореняется во вражде к западу, и считает его не только для себя чуждым, но и всегда опасным. Это одиночество Русского народа, эта совершенная разобщенность ото всех сопредельных ему стран, проводит резкие черты на все явления его жизни и создает его оригинальную физиономию, которая не имеет себе подобной в летописях мира…[178]178
  Там же.


[Закрыть]

Негативная характеристика у Чаадаева превращалась у Краевского в позитивную черту.

Вторая часть «Мыслей о России» была посвящена уже не отрицательному определению русской идентичности («мы – не европейцы»), но поиску положительной дефиниции («кто мы?»). «Мы Русские»[179]179
  Краевский А. Мысли о России // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1837. № 2 (9 января). С. 9.


[Закрыть], – отвечал Краевский и развивал географическую тему, о которой писал и Чаадаев, усматривавший в громадной протяженности России известного рода парадокс – размеры России были обратно пропорциональны ее роли в мировой истории. Напротив, Краевский, как и Ястребцов, был убежден, что Россия занимает уникальное место среди других стран именно благодаря огромной территории, природным ресурсам и «юному», «свежему» народу, живущему в идеальной политической системе, в которой монарх-отец управляет послушными детьми-подданными. Все эти доводы приводили автора «Мыслей» к констатации неосновательности чаадаевских заключений о России.

Россия богата талантами, и это обстоятельство, по Краевскому, позволяло иначе поставить вопрос о путях развития русской нации и европейских народов. Автор «Мыслей» вновь цитировал Чаадаева, чтобы сначала согласиться с ним, а затем оспорить его точку зрения: «Разумеется, на земле одна истина, одно добро, одна красота; но постепенное приближение духа человеческого к той высоте, на которой предстоят нам эти светозарные идеи, приближение, называемое образованием, разве непременно должно совершаться только одним путем, пробитым европейцами?..»[180]180
  Там же. С. 10.


[Закрыть] По мнению Краевского, Провидение не предписывало народам единственного пути. Напротив, количество исторических сценариев равнялось числу самих сотворенных Богом наций[181]181
  «Пути, по которым человечество идет к своему назначению, бесчисленны как самое человечество, разнообразны как природа» (Там же).


[Закрыть]. Краевский постулировал «уваровский» тезис: человечество стремится к одной и той же цели, но идет к ней разными дорогами. В этой перспективе молодая Россия не просто превосходила Запад, но была способна спасти Европу от ее многовековых пороков.

В итоге Краевский создал образцово благонамеренный текст с правильно расставленными идеологическими акцентами. Суждение о покорности народа монарху не сопровождалось констатацией разрыва между ними, но толковалось с упором на патриархальную природу их отношений. Тем самым иерархия зависимости органично встраивалась в концепцию семейственного единства. Краевский сумел соблюсти языковые законы жанра. Так, он свел в один логический узел конкурировавшие в то время в николаевской идеологии смысловые и понятийные ряды: а) излюбленные выражения Уварова (европейская «буря», русская «спасительная пристань», «семена», способные стать «деревом», и иные органицистские метафоры), б) образы, принципиальные для Бенкендорфа и III Отделения («тишина», «кров отеческой власти» и другие патерналистские аналогии). На очерченном фоне еще более впечатляюще выглядит та легкость, с которой редактор «Литературных прибавлений» включил в свой текст цитаты и аллюзии на первое «Философическое письмо», сделав программную статью актом прямой историософской полемики с запрещенным текстом. Если Ястребцов перетолковывал отдельные положения чаадаевской философии истории, то Краевский спорил с ним. Впрочем, и Ястребцов, и Краевский без труда и обильно пользовались сентенциями Чаадаева. Все трое описывали историю и современность одними и теми же словами[182]182
  Помимо противопоставления России и Запада, а также ссылок на «народ», Краевский и Чаадаев равным образом использовали органицистскую («жизнь/жить», 40/40, «сила», 22/25) и философскую («общество/общественный», 16/38, «ум», 12/31, «идея», 16/29, «время», 21/24, «мысль», 15/21, «образование», 20/19, «развитие», 13/18, «чувство/чувствовать/чувствование», 12/17, «человечество», 21/14, «начало», 17/14, «душа/дух/душевный/духовный», 12/26) лексику. Для языка Чаадаева также важны понятия «истина», «существование» и «разумение», не столь частотные у Краевского. Кроме того, в первом «Философическом письме» акцент делался на религии, в то время как в центре внимания Краевского находился институт монархии. На этом фоне понятна специфика первого «Философического письма»: Чаадаев почти не использовал понятия, связанные с характеристиками государственной власти, ни в оригинале, ни в переводе своего текста, что также могло создать впечатление, будто статья не имела политического измерения, а была философско-религиозной.


[Закрыть]. Можно сказать, что при диаметральной противоположности позиций герои этой главы обсуждали политику на одном и том же языке – языке провиденциального монархизма.

IV

Ястребцов и Краевский осознанно (но с разными целями) ориентировались на чаадаевский язык и идеи. Однако в истории полемики вокруг первого «Философического письма» есть еще один текст, автор которого не имел намерений спорить с Чаадаевым, – и в этом смысле сопоставление его сочинения с чаадаевской статьей представляется особенно продуктивным. Прочитав материалы 15-го номера «Телескопа», митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов) советовал наместнику Троицкой лавры архимандриту Антонию в письме от 6 ноября 1836 г.: «Найдите и прочитайте лист „Северной Пчелы“, вышедший третьего дня. Тут есть хорошее противоядие против статьи Телескопа»[183]183
  Митрополит Филарет в письмах к его духовнику, наместнику Троицкой лавры, архимандриту Антонию // Русский архив. 1877. № 11. С. 316. По-видимому, Филарет еще раньше обратил внимание на выход в свет первого «Философического письма». 19 октября 1836 г. он писал ректору Московской духовной академии архимандриту Филарету (Гумилевскому) о необходимости более тщательно просматривать тексты, подававшиеся в духовную цензуру. В частности, опасность, по мнению Филарета, исходила именно из университета: «Слово о предмете, требующем ясного и твердого исследования, настроив на какой то литературный тон, мне кажется, вы более затрудняете дело, нежели делаете оное приятным. На сей тон не редко ныне настроивают лекции университетские; а мне кажется, что от сего не выигрывают ни наука, ни учащиеся» (Чтения в обществе любителей духовного просвещения. 1872. № 1. Отд. 3. С. 10–11).


[Закрыть]. Речь, как установлено[184]184
  См., например: Сапов В. Обидчик России // Вопросы литературы. 1995. Вып. 1. С. 139.


[Закрыть], шла о материале, озаглавленном «Восток и Запад», принадлежавшем дипломату и публицисту К. М. Базили и помещенном в 253-м номере «Северной пчелы» от 4 ноября 1836 г. Редакторское примечание к тексту свидетельствовало, что отрывок заимствован из «печатаемой ныне книги: Босфор и Новые Очер‹к›и Константинополя»[185]185
  Базили К. М. Босфор и новые очерки Константинополя. Ч. II. СПб., 1836.


[Закрыть], цензурное разрешение на которую было дано 7 октября 1836 г. О соответствии мыслей Базили официальной идеологии сигнализировало полученное автором поощрение в виде бриллиантового перстня, пожалованного Николаем за «Новые очерки Константинополя»[186]186
  Журнал Министерства народного просвещения. 1837. № 2. С. XXVI.


[Закрыть]. Текст, помещенный в «Северной пчеле», был практически идентичен книжной публикации[187]187
  Базили К. М. Босфор и новые очерки Константинополя. С. 197–206.


[Закрыть], не считая одиннадцати мелких грамматических разночтений. Как мы сказали, изначально произведение Базили не было связано с первым «Философическим письмом». Впрочем, реакция Филарета позволяет допустить, что появление фрагмента на страницах «Северной пчелы» могло указывать на стремление ее редакторов отозваться на чаадаевскую статью в ситуации цензурного запрета[188]188
  Не исключено, что публикация статьи Базили была одобрена в III Отделении. А. И. Рейтблат пишет: «Единственная частная газета с политическим отделом, „Северная пчела“, была официозом: во-первых, газете „сообщались“ от правительственных инстанций материалы политического содержания, которые издатели беспрекословно печатали; во-вторых, нередко такие материалы им заказывались (с апробацией потом III отделением и непосредственно царем); в-третьих, если такие материалы создавались издателями по собственному почину, они также проходили апробацию в III отделении» (Рейтблат А. И. Пушкин как Булгарин. К вопросу о политических взглядах и журналистской деятельности Ф. В. Булгарина и А. С. Пушкина // Рейтблат А. И. Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. М., 2016. С. 60).


[Закрыть].