Текст книги "Психология и праздник"

Пасха

У каждого праздника свой ритм, свой оттенок. Пасха – Воскресение Христа – средоточие всех ритмов, всех красок. Ритмы Пасхи похожи на внезапный прорыв ликующей радости из мира иного. Эта радость такой силы, что не будь всей предшествующей празднику подготовки, человеку ее трудно вместить.

Пасха в России всегда была самым любимым праздником[10]10
  Отсюда название дня недели – «воскресение»; само слово «неделя» по-славянски и означает этот день, свободный от всех дел («не-делать»). То, что мы ныне называем «неделей», по-славянски – «седмица». Тем самым седмичный недельный круг был закреплен в языке, и попытка замены его в 30-е годы XX века на пятидневку (а в 1940 году – на шестнадцатидневку) означала глубинное вмешательство в жизненные ритмы, в духовную жизнь граждан страны. В Ветхом Завете день покоя в недельном цикле – суббота, день отдыха Творца после завершения творения мира. Отсюда у иудеев суббота является днем, когда не положено работать. У мусульман таким днем является пятница. Таким образом, во всех случаях недельный цикл – семь дней.


[Закрыть]. Пасхальные ритмы во многом определили черты русского характера в том виде, как он складывался веками: такое его качество как потребность в громогласной открытости миру в радости – «звонить на всю Ивановскую». «За окнами перезвон веселый, ликует Пасха. Трезвонят у Казанской, у Ивана Воина, дальше где-то… – тоненький такой звон. Теперь уж по всей Москве, всех пускают звонить на колокольни, такой обычай – в Пасху поликовать. Василь Василии все вчера руки отмотал, звонивши, к вечеру заслабел, свалился» [там же, с. 520]. В русском языке существует выражение «пасхальная радость». Наши предки знали, чувствовали, что оно означает.

Время праздника не уходит сразу. Пасха – это вся неделя – Святая неделя. «В субботу на Святой монахини из Страстного монастыря привозят в бархатной сумочке небольшой пакетец: в белой писчей бумаге, запечатанный красным сургучом, – ломтик святого Артоса. Его вкушают в болезни и получают облегчение. Артос хранится у нас в киоте, со святой водой, с крещенскими и венчальными свечами. После светлой обедни, с последним пасхальным крестным ходом, трезвон кончается – до будущего года. Иду ко всенощной и вижу с грустью, что Царские Врата закрыты. «Христос Воскресе» еще поют, светится еще в сердце радость, но Пасха уже прошла: Царские Врата закрылись[11]11
  По церковному уставу Царские Врата, которые оставляют отворенными во всю Светлую седмицу, закрывают перед началом всенощной накануне Фоминой недели, называемой также «красная горка» – время первых, после почти двухмесячного перерыва, венчаний.


[Закрыть]» [там же, с. 528].

Ныне праздник Пасхи в такой глубине, красочности оттенков и протяженности во времени (и вне всякого времени) мало кому знаком. То, что это забвение произошло не без воздействия причин, внешних празднику, очевидно. В советское время Пасху «отмечать» запрещали почти всем, кроме «несознательных старушек». Даже обнаружение крашеных пасхальных яиц могло стоить партбилета либо «запрета на профессию» (например, учителя или «идеологического работника»). Не говоря уже о невозможности проникнуть через ряды милицейского ограждения на Пасхальный крестный ход. Наши корреспонденты сообщают, что даже в середине 80-х годов XX века на Пасхальную службу с ребенком не пропускали (милиционеры ссылались на инструкцию). Откуда же в таком случае взяться детским воспоминаниям о Пасхе?

О том, что причины видимого ослабления присутствия праздника в сознании и опыте людей – внешние, косвенно свидетельствует и тот факт, что, например, в Болгарии Пасха (по-болгарски «Велик День») до сих пор самый почитаемый праздник. Правда, получены эти современные данные в болгарской «глубинке» [9].

Рождество

В советской России были попытки также расправиться и с Рождеством. Но любимейший праздник детей всего крещеного мира устоял. В нашей стране он сохранился, конечно, в измененном, иногда трудно узнаваемом виде. Как показывают наши многолетние исследования, похоже, что именно праздник Нового года вместил в себя не только что-то от праздника Рождества, но стал на время прототипом (образцом) праздника как такового.

Однако хочется увидеть Рождество в «неизмененном» виде. Как переживали рождественские дни, весь период Святок в те времена общих для всех праздничных ритмов? Что особенного, отличного от других, было в ритмах Светлой седмицы? Какое место тогда занимал Новый год?

Одна из особенностей восприятия ребенка – способность видеть одну и ту же местность, дом, улицу каждый раз как иные, в преломлении времени года, настроения и др. Так «наблюдатель» у Шмелева чаще всего находится, видимо, у одного из окон своего дома в Замоскворечье. А вот напротив этого окна – «Барминихин сад», всякий раз разный. Над этим садом «играет солнце»[12]12
  «Игранье солнца», т. е. как бы быстрое перемещение, подпрыгивание восходящего солнечного диска – привычное явление, которые многие могут наблюдать ранним утром на Пасху. Иногда «игранье» можно увидеть и в другие дни. Картина такая, будто солнце радуется, переливаясь всеми цветами радуги.


[Закрыть] на Благовещенье и на Пасху, восходит Рождественская звезда и разгорается морозное Рождественское утро. «Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево деревьев легко, как воздух. Плавает гул церковный, в этом морозном гуле шаром всплывает солнце. Пламенное оно, густое, больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает огнем за садом. Сад – в глубоком снегу, светлеет, голубеет. <…> Вот оно, утро Праздника – Рождество. В детстве таким явилось – и осталось» [50, с. 345].

Ритм, который приносит этот праздник, другой – широкий, торжественный. Гул колокола далеко разносится в морозном воздухе. В мороз звук проникает дальше, чем обычно, наполняя «всю вселенную». Ритм Рождества – это ритм могучего, всепроникающего, вселенского торжества: «Христос рождается – славите! Христос с небес – срящите![13]13
  Ирмос Рождественского канона.


[Закрыть]» (т. е. «встречайте!»). Это праздник Дня рождения Спасителя.

Празднику предшествует продолжительный, но не такой строгий как Великий, Филипповский[14]14
  Название поста – от дня апостола Филиппа, предшествующего посту, который начинается 28 ноября по новому стилю. Продолжается Филипповский пост («Филиппки») до 6 января, также по новому стилю. Отсюда следует, что гражданский Новый год по принятому после революции григорианскому календарю пришелся как раз на последние дни поста.


[Закрыть] пост. Накануне Рождества – сочельник[15]15
  Кроме Рождественского сочельника есть еще и Крещенский сочельник – день накануне праздника Крещения – 18 января по новому стилю.


[Закрыть]: «В сочельник, под Рождество, – бывало, до звезды не ели. Кутью варили из пшеницы, с медом; взвар – из чернослива, груши, шепталы… Ставили под образа, на сено. Почему?.. А будто – дар Христу. Ну… будто, Он на сене, в яслях». Слышатся разговорные интонации, – это опять взрослый рассказывает, а ребенок переспрашивает. Рассказывает взрослый Иван Шмелев маленькому племяннику Иву, полуфранцузу, никогда не бывавшему в России. Теперь он может увидеть «русское Рождество» таким, как оно отпечаталось в детской памяти: «Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. <…> Ноготком протрешь – звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон – другая… Стекла засинелись. <…> И звон услышишь. И будто это звезды – звон-то! Морозный, гулкий, прямо серебро. <…> В Кремле ударят – древний звон, степенный, с глухотцой. А то – тугое серебро, как бархат звонный. И все запело, тысяча церквей играет. <…> Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала… гул и гул» [там же, с. 340].

Много радостей несли Святки детям. А взрослые сами на время могли стать как дети. Елка, подарки, катанья, представленья, коледования. Даже гадания, обычно считающиеся большим грехом, допускались в эти дни. Причина «послабления» – в словах мудрого старичка Горкина: «На то и Святки. <…> Нынче не грех гадать. И волхвы гадатели ко Христу были допущены. Так и установлено, чтобы один раз в году судьба открывалась. <…> А нонче Христос родился, и вся нечистая сила хвост поджала, крутится без толку, повредить не может» [там же, с. 363–364]. Сам Горкин, правда, лишь «играет» в гаданье, используя традицию в «педагогических» целях – он каждому из присутствующих подбирает полезное изречение «царя Соломона» незаметно для взрослых (но ребенок замечает все!).

Однако главное, к чему открыта душа ребенка, – это духовная сторона праздника. Душа ребенка активно ищет святое, свет. Она должна питаться светом, чтобы потом, во взрослой жизни уметь отличать свет от тьмы, доброе – от злого. Ародившийся на земле Спаситель – это Свет, родившийся в мир: «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; и свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1,4–5).

Слово «святое» одно из самых часто встречаемых в книге Шмелева. В том-то и смысл «лета Господня», чтобы через праздничные ритмы найти, увидеть, почувствовать духовный лик людей, событий, явлений: «Идешь из церкви. Все – другое. Снег – святой. И звезды – святые, новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Вон она: над Барминихиным садом, низко. Она голубая, святая. Бывало, думал: «Если к ней идти – придешь туда. Вот прийти бы… и поклониться вместе с пастухами Рождеству! Он – в яслях, в маленькой кормушке, как в конюшне… Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься… Видишь – кормушка с сеном, светлый-светлый мальчик…» [50, с. 341].

Рождество дети проживали, проигрывали, они участвовали в этом празднике, он становился частью их опыта, их жизни. Детские спектакли на Рождественские сюжеты были повсеместны. Ходили дети (и взрослые) по домам «Христа славить» – колядовать.

«Мишка Драп несет Звезду на палке – картонный домик: светятся окошки из бумажек, пунцовые и золотые – свечки там. Мальчишки шмыгают носами, пахнут снегом.

– Волхи[16]16
  Искаженное от «волхвы», т. е. мудрецы, звездочеты с Востока, узнавшие по появившейся новой звезде о рождении Спасителя мира.


[Закрыть] же со Звездою питушествуют! – весело говорит Зола.

 
«Волхвов приючайте,
Святое стенайте,
Пришло Рождество,
Начинаем торжество!
С нами Звезда идет,
Молитву поет…
 

<…> Совсем не похоже на Звезду, но все равно…» [там же, с. 343].

О новогоднем празднике рассказов мало. Стоит посмотреть воспоминания, произведения художественной литературы: Рождеству посвящены главы, Новому году – лишь отдельные строчки. Не занимал тогда Новый год такого места как ныне! Но главный смысл его – начала нового этапа жизни – сохранился, как мы увидим дальше, до нашего времени.

Именины

Вы мало встретите рассказов о дне рождения в воспоминаниях и в произведениях дореволюционных авторов. Праздновали именины. И Татьяне Лариной пел свой романс мосье Трике на именины – в Татьянин день. И день рождения Наташи Ростовой едва упомянут Толстым, а вот именины описаны подробно: «У Ростовых были именинницы Натальи[17]17
  Имена святых Татьяны, Натальи, Веры, Надежды, Любви, Софии и других встречаются в святцах один раз в году. Но есть много повторяющихся имен. Так Вл. Даль в «Толковом словаре» пишет, что имя Иван встречается в святцах 28 раз. Имя одно, а святые (Ангел) разные (либо день посвящается памяти иного события, связанного с тем же святым). У человека именины бывают только раз в году. По заведенной прежде традиции, по календарю выбиралось имя, близкое к дате рождения младенца.


[Закрыть], мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской» [40, т.1, с. 40]. Знаменательно, что Толстой именно в именины знакомит читателей со своей любимой героиней. Отсюда следует, возможно, что и имя очень важно для понимания ее характера[18]18
  Мученица Наталья, в честь которой получила свое имя Наташа Ростова, издавна считается покровительницей брака. Погибла она вслед за своим супругом, мучеником Адрианом во время одного из гонений на христиан (начало IV века). По первоначальному замыслу Толстого героиня его книги о декабристах должна была добровольно отправиться за своим мужем в ссылку.


[Закрыть]. Павел Флоренский писал об именах как об «архетипах духовного строения». Исследуя глубинное сходство характера при сходстве имен, он пришел к выводу, что именем выражается тип личности, ее онтологическая форма, которая определяет далее ее духовное и душевное строение [46, с. 71–79].

В именины сам человек – «не окончательный» центр поздравлений и похвал. За человеком стоит его Ангел, воплощенная и осуществленная святость, достижение которой и есть цель жизни на земле. В праздновании именин утверждалась целостная картина мирозданья. В праздновании дня рождения эта картина предстает как бы в урезанном виде. Сам факт рождения человека является огромным событием вселенского масштаба: каждому дается шанс достигнуть святости. Но в праздновании только дня рождения этот образ осуществленной святости – постоянного примера для подражания – видимо не присутствует.

Для восприятия ребенка картина «не урезанной» вселенной… проще и понятнее. Вернемся к «Лету Господню». Добрый (и «святой», как называет его про себя Ваня) старичок Михаил Горкин готовится к своим именинам – дню архистратига Михаила: «Бог приведет, пировать завтра будем, – первый ты у меня гость будешь. Ну, батюшка придет, папашенька побывает, а ты все первый, ангельская душка. А вот зачем ты на Гришу намедни заплевался? <…> И у него тоже Ангел есть. Григорий Богослов, а ты… За каждым Ангел стоит, как можно… на него плюнул – на Ангела плюнул!

На Ангела?! Я это знал, забыл. Я смотрю на образ архистратига Михаила: весь в серебре, а за ним крылатые воины и копья. Это все Ангелы, и за каждым стоят они, и за Гришкой тоже, которого все называют охальником.

– И за Гришкой?

– А как же, и он образ-подобие, а ты плюешься. А ты вот как: осерчал на кого – сейчас и погляди на него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним! И обойдешься. Хошь царь, хошь вот я, плотник… одинако /одинаково/, при каждом Ангел. <…> За тобой Иван Богослов стоит… вот, думает, какого плевальщика Господь мне препоручил! – нешто ему приятно? Чего оглядываешься… боишься?» [50, с. 255–456]. Немудреная педагогика, но, как оказалось, самая эффективная. Встретившись вновь с обидчиком, семилетний ребенок сам смог справиться с порывом вступить в перепалку: «Я хочу отругать его, плюнуть и растереть… смотрю, а за его спиной, вижу тень на стене за ним… – и вспоминаю про Ангела, который стоит за каждым. Вспоминается <…> «скоро буду говеть в первый раз». Пересиливая ужасный стыд, я говорю ему:

– Гриша… я на тебя плюнул вчера… ты не сердись уж…

Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о чем-то грустном.

– Эна ты про чего… а я и думать забыл… – говорит он раздумчиво и улыбается ласково…» [там же, с. 457–458].

Когда общались «один на один» славный, но взрывной и импульсивный мальчик Ваня с «не очень хорошим» («охальником») Гришкой, то из этого каждый раз получалось несимпатичное столкновение. Включение в картину мира, в представления ребенка образа Ангела – потенциального духовного совершенства человека, меняет все на противоположное. И нет вражды: семилетний мальчик действительно справляется с ситуацией.

Чтобы люди не забывали такую картину мирозданья, именины праздновались особенно пышно. Конечно, это зависело и от возможностей того социального слоя, к которому принадлежал именинник. Шмелев описывает среду московского купечества, что позволяет и читателю увидеть за именинным столом это великолепие «красной книги кулинарного искусства». «Горка» уже установлена, и такое наней богатство, всего и не перечесть: глаза разбегаются смотреть. И всякие колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченые рыбы всякие, и семга красная, и лососинка розовая, и белорыбица…». Это только начало перечисления закусок, до обеда. А дальше: «Такого парадного обеда еще никто не помнил: сколько гостей наехало! <…> На постное отделение стола, покоем, – «П» – во всю залу раздвинули столы официанты, – подавали восемь отменных перемен: бульон на живом ерше, со стерляжьими расстегаями, стерлядь паровую – «владычную», крокеточки рыбные с икрой зернистой, уху налимью, три кулебяки «на четыре угла», – со свежими белыми грибами, и с вязигой в икре судачьей, – и из лосося «тельное», и волован-огратэн, с рисовым соусом и с икорным впеком; и заливное из осетрины, и воздушные котлетки из белужины высшего отбора, с подливкой из грибков с каперсами-оливками, под лимончиком; и паровые сиги с гарниром из рачьих шеек…» [там же, с. 446–447].

Пышное русское застолье… Оно является чем-то очень важным в жизни, потому что даже в самые материально трудные годы на стол собирается, «достается» самое лучшее. «Русский стол» всегда неэкономный. С вариациями на достаток хозяев, но он должен «ломиться» от яств. Это не просто вкусное угощение. Человеку требуется гораздо меньше еды для насыщения. Важным является именно обилие, почти нескончаемое. Угощение на праздничный стол всегда готовится с большим запасом и, как правило, остается. Ради чего с большими стараниями, заботами, подчас с почти непосильными материальными издержками воспроизводится этот образ нескончаемого обилия всего самого вкусного? Может быть, он должен постоянно напоминать человеку образ бесконечного райского пира, той награды, которая ждет его по окончании земной жизни, если он провел ее, достойно своего Ангела.

И самый обильный стол прежде всегда занимал свое место в иерархии событий именин. Главное по важности происходило с утра: посещение церкви. Там – пир духовный. Там празднуется память самого святого. Именинник имеет возможность к ней приобщиться. «Хоть и День Ангела, а отец сам засветил все лампадки, напевая мое любимое – «Кресту-у Тво-е-му-у…». <…> В новом, золотисто-коричневом костюмчике <…> я вбегаю в столовую и поздравляю отца с Днем Ангела. Он вкушает румяную просвирку и запивает сладкой душистой «теплотцою» – кагорчиком с кипятком: сегодня он причащался» [там же, с.438].

Именины по традиции были и днем добрых дел: подать ли милостыню, накормить ли тех, кто победнее: «В летней мастерской кормят обедом нищих и убогих, – студнем, похлебкой и белой кашей. В зимней, где живет Горкин, обедают свои и пришлые, работавшие у нас раньше, и обед им погуще и посытней: солонинка с соленым огурцом, лапша с гусиным потрохом, с пирогами, жареный гусь с картошкой, яблочный пирог, – «царский обед», так и говорят, пива и меду вволю» [там же, с. 441]. Именинный стол, хоть и состоит из разных «столов» разделенных по достатку и статусу гостей, но в целом он практически охватывает почти всех людей, имеющих хоть какое-то отношение к имениннику.

Так праздник именин становится образом пира, в котором призваны участвовать все люди[19]19
  Нам представляется, что именно такое символическое значение праздничного стола особенно выражено в традиционных застольях многочисленных народов Кавказа: за общий стол немыслимых размеров действительно приглашают всех.


[Закрыть]. В русской литературе есть прекрасный образ такого пира. Напомним, как Алеша Карамазов, герой романа Достоевского, потрясенный смертью своего старца Зосимы и запаху тления, исходящего от умершего святого человека, сначала убегает из монастыря, а потом, когда возвращается, слышит и воспринимает все как бы сквозь сон – в «тонком сне», как называлось такое состояние в святоотеческих источниках. «Было уже очень поздно по-монастырскому, когда Алеша пришел в скит. <…> Кроме отца Паисия, уединенно читавшего над гробом Евангелие[20]20
  Над гробом умершего священнослужителя читается Евангелие, а не Псалтирь, как над мирянами.


[Закрыть], <…> в келье никого не было. <…> Алеша повернул вправо от двери в угол, стал на колени и начал молиться. Душа его была переполнена, <…> но сердцу было сладко и, странно, Алеша не удивлялся этому. Опять видел он пред собою этот гроб, этого закрытого кругом драгоценного ему мертвеца, но плачущей, ноющей, мучительной жалости не было в душе его, как давеча утром. <…> Он тихо начал молиться, но вскоре сам почувствовал, что молится почти машинально. <…> Стал было слушать, что читал отец Паисий, но, утомленный очень, мало-помалу начал дремать…

«И в третий день брак бысть в Кане Галилейстей, – читал отец Паисий, – и бе Мати Иисусова ту. Зван же бысть Иисус и ученицы Его на брак».

«Брак? Что это… брак…, – неслось как вихрь, в уме Алеши <…>.

«…И не доставшу вину, глагола Мати Иисусова к Нему: вина не имут…» слышалось Алеше.

«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… «Кто любит людей, тот и радость их любит…» Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была. <…> Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения – это опять-таки он говорил…».

«…Глагола Ей Иисус: что есть Мне и Тебе, Жено; не у прииде час Мой. Глагола Мати Его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите».

«Сотворите… Радость, радость каких-нибудь бедных, очень бедных людей… Уж конечно, бедных, коли даже на свадьбу вина не достало… Вон пишут историки, что около озера Геннисаретского и во всех местах расселено было тогда самое беднейшее население, какое только можно вообразить… И знало же другое великое сердце другого великого существа, бывшего тут же, Матери Его, что не для одного лишь великого страшного подвига своего сошел Он тогда, а что доступно сердцу Его и простодушное немудреное веселие каких-нибудь темных, темных и нехитрых существ, ласково позвавших Его на убогий брак их. «Не пришел еще час Мой», – Он говорит с тихою улыбкой (непременно улыбнется Ей кротко)… В самом деле, неужто для того, чтоб умножить вино на бедных свадьбах, сошел Он на землю? А вот пошел же и сделал же по Ее просьбе… Ах, он опять читает».

«… Глагола им Иисус: наполните водоносы воды, и наполниша их до верха.

И глагола им: почерните ныне и принесите архитриклинови, и принесоша.

Якоже вкуси архитриклин вина бывшего от воды, и не ведяше откуда есть: слуги же ведяху почерпшии воду: пригласи жениха архитриклин.

И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда худшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе»[21]21
  Евангельское чтение на церковнославянском языке во времена Достоевского было привычно и понятно всем. Тот же текст на русском языке: «На третий день был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак. И как недоставало вина, то Матерь Иисуса говорит Ему: вина нет у них. Иисус говорит Ей: что Мне и Тебе, Жено? еще не пришел час Мой. Матерь Его сказала служителям: что скажет Он вам, то сделайте. Было же тут шесть каменных водоносов, стоявших по обычаю очищения Иудейского, вмещавших по две или по три меры. Иисус говорит им: наполните сосуды водою. И наполнили их до верха. И говорит им: теперь почерпните и несите к распорядителю пира. И понесли. Когда же распорядитель отведал воды, сделавшейся вином, – а он не знал, откуда это вино; знали только служители, почерпавшие воду, – тогда распорядитель зовет жениха и говорит ему: всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе» (Ин. 2. 1– 10).


[Закрыть].

«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как…. И он здесь? Да ведь он во гробе…. Но он и здесь… встал, увидел меня, идет сюда… Еосподи!

Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Ероба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собирались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…

– Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, – раздается над ним тихий голос. <…>

Голос его, старца Зосимы…<…>

– Веселимся, – продолжает сухенький старичок, – пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь…» [8, т.2, с. 45–47].

«Луковку подал», то есть сделал совсем малое добро, но и такой малости хватило, чтобы попасть на этот вечный пир духовной радости…

Возможно состояние, позволяющее почувствовать миг участия в этом пире, происходящем в вечности, и связано оно с эстетическим впечатлением от выдающейся живописи, особого расположения зрителя, делающегося одновременно как бы участником всех сцен, изображенных в росписи, и, конечно, с внутренней готовностью самого человека к такому восприятию. Один из наших корреспондентов рассказал, как он однажды волею судьбы оказался заграницей в небольшом православном монастыре, основанном в 50-е годы XX века русским подвижником и иконописцем архимандритом Софронием (Сахаровым)[22]22
  Архимандрит Софроний (Сахаров) (1897–1993) – выдающийся русский иконописец и подвижник, ученик преподобного Силуана Афонского. Архимандрит Софроний является автором книги «Старец Силуан. Жизнь и поучения» [37], в последнее десятилетие неоднократно переиздававшейся в России.


[Закрыть]. Все убранство территории и росписи здесь создавались по замыслу или при участии отца Софрония. Его кисти принадлежит и роспись трапезной. Сцены эти, как принято, написаны на сюжеты «двунадесятых» Господских праздников.

Наш рассказчик вспоминает, что оказался в этом месте в период трудных душевных раздумий, в состоянии внутреннего оцепенения и равнодушия. Казалось, Бог навсегда отвернулся от него. Озябшего и проголодавшегося его пригласили в трапезную. И вот, когда он поднял глаза, то увидел напротив внимательный и всепроникающий взор Христа, сидящего вместе с учениками на Тайной Вечери, и себя – сидящего с ними. Так расположена была роспись, что пиршественный стол на стене как бы продолжался в реальных столах помещения трапезной. И святой лик Спасителя смог достучаться до закрывшейся от Него прежде души человека, чтобы сообщить: «Я всегда рядом с тобой».