Текст книги "Представления русских о нравственном идеале"

Да и не столько под давлением «мира», т. е. сельской общины, был всегда русский крестьянин открыт для оказания помощи другим людям, сколько по своей сердечной потребности, обратившейся в естественное, привычное дело и душевное устроение. Милосердие («сердечная милость», т. е. сочувствие, сострадание, жалость) составляло основу национального характера. В книге о мире русской деревни свидетельствам этнографических источников о проявлениях милосердия посвящен специальный параграф.

Они удивительны, эти свидетельства. Но нам, при таком обильном цитировании сведений и фактов, собранных другим автором и в другой области науки, пора уже пояснить свой взгляд на проблему. Итак, многие из приведенных М. М. Громыко фактов теперь кажутся удивительными и почти невозможными. Привычны въевшиеся в школьную память сведения об «отсталости» и «забитости» русских крестьян. Мы не сомневаемся, что в этнографических материалах можно найти свидетельства, подтверждающие факты косности деревни (ведь удавалось же их находить составителям учебников советского периода!). Однако все дело в исследовательском методе. Метод, которым вооружена автор работ о мире русской деревни, сочетает в себе два качества, крайне редко встречающихся вместе. Это тщательное, многолетнее и максимально полное изучение источников (этнографических материалов, содержащихся в архивах, а также собранных при непосредственном участии исследователя) и эмоциональная, сердечная включенность в проблему. Несколько фраз, оброненных в книге о сибирской родине, позволяют предположить, что автор тоже, в своем роде «деревенщик», только не из писателей-деревенщиков, а, скажем так: «ученый-деревенщик»…

Аргументация важности этого второго момента достаточно хорошо замечена самой М. М. Громыко, когда она упоминает «деревенщиков»-писателей. Это «свидетельство» близких людей о родном существе (деревне, «малой родине»…), вырастившем их, напитавшем их душевный мир своими соками (образами, примерами…) и стремительно исчезающем буквально на глазах одного-двух поколений. ТОЙ деревни уже почти нет. Но увидеть, описать, донести до других свои свидетельства об этом близком и родном существе могут живые личности, воспитанные деревней, обученные городом и достигшие определенных вершин в своем новом ремесле писателя или ученого. Это работа по осознанию ценностей русского народа, исходящая из самих глубин народа. Представляется, что крестьянство на исходе своего «раскрестьянивания» (термин, использованный и в книге Громыко), «снарядило» своих потомков на новый «промысел» (в писатели, ученые), чтобы они составили свидетельства для других поколений русских людей, чтобы те не окончательно утратили свою «русскость», т. е., прежде всего нравственные ценности народа. А свидетельства эти говорят об открытости русских людей другим культурам и народам.

Свидетельства о доброте русской деревни М. М. Громыко находит в источниках XVIII–XIX веков. Вот некоторые из них:

«“Все крестьяне нашей местности, – писал в конце XIX века Ф. А. Костин из деревни Мешковой Орловского уезда, – к погорельцам относятся с жалостью, стараются их утешить и помочь как советом, так и делом”. Каждый крестьянин, отмечал он далее, “считает за счастье”, если у него поселится погоревший сосед. Беспрекословно брали скотину погоревшего к себе на двор, давали ему свою лошадь. Брать с погорельца деньги за помощь “считается большой грех и срам”. <…> ”…нищему никогда не откажут ни в хлебе, ни в ночлеге”, – сообщали из Вельского уезда Вологодской губернии. “Нищие в редком доме получают отказ”, – утверждал информатор из Пошехонского уезда Ярославской губернии. <…> “Лавку в переднем углу и последний кус хлеба крестьянин всегда готов с душевным усердием предоставить нищему. Это свойство крестьян особенно похвально потому, что бедные семейства, до какой бы крайности ни доходили, никогда не решаются нищенствовать, но стараются или взять взаимообразно, или пропитываться трудами рук своих, и из этого-то слезового куса они никогда не отказывают страннику-нищему”» (из рассказов по Тульской губернии, 1849 г.). А вот богатый, но скупой не пользовался уважением. «Существовал обычай навещать заключенных в тюрьмах и одаривать их гостинцами, особенно в большие праздники. <…> У сибирского крестьянства вообще существовал обычай подавать милостыню (хлеб, монеты) всем арестантам, шедшим по сибирским дорогам в сопровождении конвоя»[150]150
  Громыко М. М. Мир русской деревни. С. 92.


[Закрыть].

Громыко пишет о готовности крестьян оказать милостыню «как по конкретному, закрепленному традицией поводу, так и при неожиданно, стихийно возникающей просьбе».

Продолжая наше отступление, начатое выше, следует отметить еще одну особенность такого метода обобщения материала и выявления основных – «формообразующих» (Флоренский), а не случайных, внешних фактов. Кроме двух условий, отмеченных нами ранее – широте охвата материала и искренней, сердечной включенности в тему, М. М. Громыко нередко обращается к свидетельствам русских писателей: Пушкина, Аксакова, Крылова… Здесь уместно привести такую мысль Павла Флоренского:

«Художественные типы – это глубокие обобщения действительности; хотя и подсознательные, но чрезвычайно общие и чрезвычайно точные наведения. Художественный тип сгущает восприятие и потому правдивее самой жизненной правды и реальнее самой действительности. Раз открытый, художественный тип входит в наше сознание как новая категория мировосприятия и миропонимания…»[151]151
  Священник Павел Флоренский. Имена. М.: «Купина», 1993, с. 24.


[Закрыть].

М. М. Громыко приводит свидетельство одного великого русского писателя о другом:

«Гоголь подчеркивает «истинно русский ум» Крылова, «умеющий найти законную середину всякой вещи». И далее: «Только в Крылове отразился верный такт русского ума, который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет выразить его так, что никого не оскорбит выраженьем и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей, – одним словом, тот верный такт, который мы потеряли среди нашего светского образования и который сохранился доселе у нашего крестьянина. Крестьянин наш умеет говорить со всеми себя высшими, даже с царем, так свободно, как никто из нас, и ни одним словом не покажет неприличия…»[152]152
  Громыко М. М. Мир русской деревни. С. 94–95.


[Закрыть].

Громыко отмечает, что русским крестьянам было присуще высокое чувство личного достоинства, предваряя само обсуждение этой темы (о чести и достоинстве крестьянства) замечанием: «В этом вопросе я предвижу наиболее ожесточенные возражения оппонентов»[153]153
  Громыко М. М. Мир русской деревни, с. 94.


[Закрыть].

В понятие честного, порядочного человека крестьяне вкладывали очень богатое и предельно ясное содержание: это человек, который держит данное им слово, не обманывает, добросовестен в труде. «Всякий порядочный крестьянин старается держать данное им слово: нарушать его он считает нечестным», – писал А.В. Балов на основании собственных наблюдений в Ярославской губернии.

«Всякий крестьянин, оберегающий свою честь, старается не быть никогда не только замешанным в какое-либо преступление, но даже и заподозренным в нем. Он никогда не согласится ни на плутни, ни на обман, хотя бы это было допущено в торговле».

Балову вторил С.Я. Дерунов, собиравший материал в Пошехонском уезде этой же губернии:

«Понятие чести у крестьянина непременно соединялось с сознанием честного выполнения своего долга – в труде, в исполнении взятых на себя обязательств. Оно включало также правдивость и исключало способность наносить несправедливые обиды»[154]154
  Там же, с. 95.


[Закрыть].

В артелях, уходящих на промысел, особенно ярко проявлялись такие черты нравственного облика крестьянина как товарищеская взаимопомощь в беде, честность, товарищеская надежность, выполнение при любых обстоятельствах взятых на себя обязательств. Общественное мнение воспитывало верность товарищу, резко осуждая всякого, кто нарушал эту этическую норму.

Кроме того понятие чести у крестьян включало в себя для мужчин «отсутствие оснований для оскорблений и умение ответить на незаслуженные поношения», для девушек – чистоту, для женщин – верность.

«Очень четко выступает из многочисленных и разнообразных источников XVIII–XIX веков решительное осуждение русским крестьянством добрачных связей. Если такое и случалось, то как исключение, и всегда и повсеместно встречало отрицательную оценку общественного мнения деревни. <…> Предосудительной считалась и супружеская неверность»[155]155
  Там же, с. 96.


[Закрыть].

Репутация для крестьянина была очень важна. Община («мир») составляла представление о человеке, исходя из совокупности его поступков, поведения, поскольку вся жизнь членов общины проходила на глазах друг у друга. Община решала и некоторые вопросы юридического порядка.

Увидеть, какими словами принято было описывать человека образцовых нравственных качеств позволяют подлинные документы того времени, приводимые на страницах книги Громыко. Так выборным должностным лицам после окончания срока их полномочий выдавался как поощрение за хорошую работу аттестат, содержащий характеристику человека, честно и добросовестно исполнившего свою должность. Приводится несколько образцов таких характеристик, выданных разным лицам. Одна из них дается полностью, со всеми особенностями орфографии:

«Аттестат дан сей от Бийского волостного правления находившемуся в волосте в 1820 году старостою Леонтию Федорову Фефелову в том, что в бытности его в управлении сей должности вел себя добропорядочно, с подчиненными ему обходился благопристойно, ласково и снисходительно, в разбирательстве наблюдал долг присяги, назначенных от сей волости рекрут к начальству представлял и сдал как их самих равно и следующий на оных на одежду и обувь и прочее поставление деньги исправно, предобиженьев никому не чинил и жалоб на него нам ни от кого не принесено, почему и заслужил себе справедливую от общества благодарность, которого впредь принимать в мирских светах за достойного в чести человека, во уверение чего мы прикладываем свои печати января 8 дня 1821 года»[156]156
  Там же, с. 103.


[Закрыть].

Крестьяне заботились о репутации рода («хороший род», «худой род») и всей общины: существовала оценка селения в целом по общепринятой шкале нравственных ценностей, и о ней-то нередко проявляла озабоченность община в ходе обсуждения на сходке тех или иных вопросов.

М. М. Громыко замечает:

«Все связано между собой в единой, цельной системе нравственных понятий. А цельность народной нравственности определялась у русских крестьян православной верой. К ней восходили прямо или косвенно все оценки и утверждения в этой области. Нравственные понятия передавались из поколения в поколение. Но, кроме того, они заново укреплялись в каждом поколении за счет восприятия основ христианства»[157]157
  Громыко М. М. Мир русской деревни, с. 72.


[Закрыть].

Воспитание детей было организовано в прямом смысле слова как «трудовое воспитание», в результате которого должен был к 18–20 годам (для юношей) или к 16–18 годам (для девушек) вырасти ответственный взрослый человек, способный управляться со сложным крестьянским хозяйством и быть в готовым к образованию новой семьи. Дети начинали участвовать в занятиях старших очень рано, сначала наблюдая, играя, а затем и помогая в каких-то определенных делах, постепенно овладевая навыками в закрепленные традицией сроки, причем трудовое воспитание мальчиков было обязанностью отца (или других взрослых мужчин семьи).

«Мальчиков начинали приучать к работе с 9 лет <…> Первые поручения были – летом стеречь лошадей, загонять свою скотину из общего стада на двор, пригонять гусей и т. п. С 11 лет обучали садиться верхом на лошадь <…> На четырнадцатом году на Орловщине начинали учить пахать, брали на сенокос подгребать сено, поручали водить лошадей в луга. На семнадцатом году подростки учились косить: сначала только чечевицу и некоторые другие культуры. А на восемнадцатом – траву, рожь, овес. И только на девятнадцатом году их допускали навивать на возы сено и зерновые: здесь требовалась мужская сила. <…> Полноценным работником он считался на двадцатом году, хотя с восемнадцати лет мог быть женихом и имел право участвовать в сходках своей общины»[158]158
  Там же, с. 106–107.


[Закрыть].

Свои, четко определенные традицией периоды обучения были у девушек, и за это отвечали мать или другие взрослые женщины семьи. Лень, неумелость всячески порицались. Если девушка к 17–18-ти годам не научилась ткать, то ее называли «неткаха», если не умела прясть – «непряха» и т. п.

«… мнение односельчан о девушке как о работнице, непременно учитывающееся при выборе невесты, складывалось не только при наблюдении за ее работой. У всех на виду была ее одежда собственного изготовления, украшенная в праздничные дни сложным рукоделием»[159]159
  Там же, с. 107.


[Закрыть].

Но главным в воспитании было духовно-нравственное образование, прививаемое путем участия в годовом ритме календарных праздников и соблюдения постов. Громыко замечает:

«Вся эта система представлений и норм поведения, связанных с постами, имела большое значение для развития внутренней, нравственной дисциплины, для совершенствования силы воли, умения ограничивать себя, соблюсти запрет. Дети с малых лет учились понимать, что не все, что хочется, дозволено. Воспитывалось понятие о превосходстве духовного начала в человеке над телесным. Считалось, что человек тем и отличается от животного, что «сила духа в нем позволяет одолеть хотение»[160]160
  Там же, с. 115.


[Закрыть].

Образцы нравственного поведения давали жития святых. М. М. Громыко замечает, что устное предание о «простолюдинке» Февронии, ставшей княгиней и святой, сохраняется в деревне Ласковой и в наши дни.

Святость

Высок идеал у русских людей. Не умещается он в земные границы. Весь жизненный путь видится в свете этого идеала как путь духовно-нравственного возрастания – лестницы, ступени которой ведут от временного нашего мира к Вечности.

Но и близок сердцу русского человека этот идеал. Памятью о святых подвижниках наполнена земля. Это такие же люди, которые жили здесь. Отличает их то, что они до конца исполнили закон Христов, то есть были настоящими христианами (слово крестьяне этимологически и происходит от слова христиане).

Еще Н. Лосский в работе «Характер русского народа» приводит свидетельства религиозности у русских, относящиеся к периоду, предшествующему революции. Вот одно из них: Р. Райт в книге “Русские”[161]161
  Wright R. “The Russians”, 1917.


[Закрыть] утверждает, что религия есть основа жизни России, пульс ее: забота не о теперешней, а о небесной жизни»[162]162
  Лосский Н. Характер русского народа. Кн. первая. Frankfurt, Main, 1957, с. 20.


[Закрыть]. О стремлении русских людей к «иному царству» – царству «не от мира сего» говорит князь Евгений Трубецкой[163]163
  Трубецкой Е. Избранное. М.: «Канон», 1995.


[Закрыть].

М. М. Громыко отмечает:

«Непременным свойством человека, отвечающего нравственному идеалу подавляющего большинства крестьян, считалась вера. Судили о ней по аккуратным посещениям церкви, по соблюдению постов и обрядов, по хождениям на богомолья, но особенно – по степени выполнения нравственных норм в целом»[164]164
  Громыко М. М. Мир русской деревни, с. 111.


[Закрыть].

Крестьянская семья выступала хранительницей традиций. Семья, которая отличалась особенно благочестивым образом жизни, оказывала заметное влияние на духовный настрой всего сельского прихода. Многие из монахов, по происхождению своему, были из крестьян.

«Далеко в округе распространялась слава крестьянина-пустынника, праведника, поселившегося на краю деревни или в стороне от нее в землянке или маленькой избенке, ведшего, по общему мнению, праведный образ жизни, дававшего приходившим к нему советы, религиозно-нравственные наставления, беседовавшего на эти темы. <…> К числу добродетелей такого старика крестьяне относили то, что “обиды сносит смиренно, сам никого не обидит”»[165]165
  Там же, с. 122.


[Закрыть].

В главе «Просить прощения» М. М. Громыко подробно описывает, как в семьях и крестьянских общинах было принято просить прощения перед дальней дорогой, в особые дни перед началом постов, в дни говения – перед исповедью.

«Человек, который затаил обиду и собирается мстить за нее, не встречал сочувствия в крестьянской среде. “Мщения русский народ почти не принимает”, – записал С. Я. Дерунов, один из внимательных собирателей этнографических материалов, в конце XIX века. В умении простить некоторые крестьяне достигали больших нравственных высот. Признавали либо непосредственную и открытую реакцию на обиду, либо прощение вины. <…> Заметным средством очищения нравственной обстановки в деревне служили обычаи просить прощенья при определенных обстоятельствах. Обычаи эти были приняты как в личных и внутрисемейных делах, так и в общине в целом»[166]166
  Там же, с. 126.


[Закрыть].

В связи с темой «праздники» М. М. Громыко замечает, что, к сожалению, в современных представлениях о Масленице утрачен обычай просить прощения, в прежние годы имевший большое распространение:

«У обычая просить друг у друга прощенье в конце Масленицы в разных краях России сложились свои особенности, свой склад, но суть всюду была одна – нравственное очищение через примирение, через взаимное прощение прегрешений»[167]167
  Там же, с. 128.


[Закрыть].

Известна храбрость, сила и смелость русского человека. И на этой мощной основе веками нарабатывались такие тихие качества, как умение от всего сердца простить обидчика, не озлобиться ни при каких обстоятельствах. Сочетанием этих разных свойств, возможно, и стало то, что можно назвать русским характером.

Когда начавшийся революцией и «красным террором» XX век организовал самые жесткие и жестокие испытания способности простить обидчикам, тогда Патриарх Тихон воззвал:

«Чадца мои! Пусть слабостью кажется иным эта святая незлобивость Церкви, эти призывы наши к терпеливому перенесению антихристианской вражды и злобы, это противопоставление испытаниям и обычной человеческой привязанности к благам земли и удобствам мирской жизни христианских идеалов; пусть «невместимо», «жестоко» кажется омирщенному пониманию радость, черпающая себе источник в страданиях за Христа, – но мы умоляем вас, умоляем всех наших православных чад не отходить от этой единственно спасительной настроенности христианина, не сходить с пути крестного, ниспосланного нам Богом, на путь восхищения мирской силы или мщения. Не омрачайте подвига своего христианского возвращением к такому пониманию защиты благополучия Церкви, которое бы унизило ее и принизило бы вас до уровня действия ее хулителей. Убереги, Господи, нашу Православную Русь от такого ужаса».

Ныне Патриарх Тихон прославлен в лике святых земли Российской. Те многие тысячи людей, которым довелось встретиться с ним, своими глазами видели святого.

Святость в Православной Церкви означает сочетание, по житейским меркам, «несочетаемого»: пока человек живет на земле, то как бы праведен он ни был, до тех пор, пока жизнь его не завершена, нельзя еще говорить о святости. Святость – это «не от мира сего». Все вершит конец жизни. Смерть называют «рождением в жизнь вечную». В народе, отличавшемся любовью к житийной литературе, пересказывали поучительные истории о праведной смерти святых людей, которые до последнего момента считали себя «великими грешниками». Так уберегались они от самого страшного греха – гордыни.

В спокойном еще XIX веке, когда только зрели те беды, которые обрушились на русскую землю в веке XX, было в обычае у народа ходить на богомолье по святым местам, связанным с жизнью христианских подвижников. Богомолье, странничество давали образ жизни человека как образ пути к святости.

«Мы – на святой дороге, и теперь мы другие, богомольцы. И все мне кажется особенным. Небо – как на святых картинках, чудесного голубого цвета, такое радостное. Мягкая, пыльная дорога, с травкой по сторонам, не простая дорога, а святая: называется – Троицкая. И люди ласковые такие, все поминают Господа: «Довел бы Господь к Угоднику», «Пошли вам Господи!» – будто мы все родные».

Это отрывок из повести Ивана Шмелева «Богомолье»[168]168
  Шмелев И. Богомолье. В кн. «Иван Шмелев. Лето Господне». М.: «Молодая гвардия», 1991, с. 153.


[Закрыть], основанной на детских воспоминаниях писателя. В его книгах действуют те же крестьяне, только поднявшиеся на ступеньку по социальной лестнице купеческой Москвы второй половины XIX века. Отец Шмелева, хотя и купец, а трудится от зари до зари. А святой (таким запомнил его писатель) старичок Горкин родом из деревни, о которой все время вспоминает, а в Москве он плотничает, да за хозяйством присматривает. Горкин так объясняет, зачем человеку богомолье:

«– Так и человек. Родится дите чистое, хорошее, ангельская душка. А потом и обгрязнится, черная станет да вонючая, до смрада. У Бога все хорошее, все-то новенькое да чистенькое… а сами себя поганим! Всякая душа, ну… как цветик полевой-духовитый. Ну, она, понятно, и чует – поганая она стала, – и тошно ей. Вот и потянет ее в баньку духовную <…> Потому и идем к Преподобному – пообмыться, обчиститься, совлечься от грязи-вони…»[169]169
  Там же, с. 165–166.


[Закрыть].

И преподобный Сергий, и родители его воспринимаются как живые. Так построена речь (по детской памяти). Святые реально присутствуют в народном сознании и участвуют в жизни людей. К ним обращаются с просьбами, молитвами. Свидетельства о том, что святой слышит молитвы, передаются как предание из уст в уста. И маленький Ваня Шмелев оказался свидетелем двух исцелений, которые тихо и как-то ненавязчиво происходили у него на глазах со встреченными на «богомольной» дороге больными: молодой женщиной, у которой произошло расстройство сознания из-за погибшего («заспала») младенчика, и парализованным в результате травмы молодым мужчиной. Ожиданием помощи святого, верой и надеждой на исцеление наполняются мысли и чувства многих богомольцев, сострадающих несчастным.

Детские воспоминания о богомолье наполнены чудом: чудесна сама природа, небо, чудесно житие преподобного Сергия Радонежского, о котором мальчик много слышал от Горкина. Преподобный, то есть тот, кто восстановил подвигом своей жизни образ-подобие человека Творцу, восстанавливает и достоинство человека как царя природы. Поэтому и дикий медведь служит преподобному, и источник воды бьет на горе по молитве преподобного, и темный лес («пустынь») становится градом Божьим на земле…

Встречаются богомольцы и с современным им подвижником. Это старец Варнава Гефсиманский (ныне прославленный в лике святых).

«Едем прудами, по плотине, на пещерки к Черниговской – благословляться у батюшки Варнавы <…> А мне и без того страшно – увидеть святого человека! Все думаю: душеньку мою чует, все грехи узнает. Тишина святая, кукушку слышно. Анюта жмется и шепчет мне:

– Семитку со свечек утаила у бабушки… он-то узнает ну-ка?

Я говорю Анюте:

– Узнает беспременно, святой человек… отдай лучше бабушке, от греха.

<…> Идем к воротам и слышим – зовет нас кто-то:

– Московские, постойте!

Горкин и говорит: «А ведь это батюшка нас кличет!» Бежим к нему, а он и говорит Горкину:

– А, голубь сизокрылый… благословляю вас, московские.

Ласковый такой, и совсем мне его не страшно. Горкин тянет меня за руку на ступеньку и говорит:

– Вот, батюшка родной, младенчик-то… привести-то его сказали.

Батюшка Варнава и говорит ласково:

– Молитвы поешь… пой, пой.

И кажется мне, что из глаз его струится свет. Вижу его серенькую бородку, острую шапочку – скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник. Он кладет мне на голову руку и говорит:

– А это… ишь любопытный какой… пчелки со мной молились, слезки их это светлые… – И показывает на восковники. – Звать-то тебя как, милый? <…> – Смотрит ласково, и как-то грустно в мое лицо и опять торопливо повторяет:

– А моему… крестик, крестик… – И дает мне маленький кипарисовый крестик – благословение. <…> Я гляжу через наплывающие слезы, сквозь стеклянные струйки в воздухе, которые растекаются на пленки, лопаются, сквозят, сверкают. Там, где крылечко, ярко сияет солнце, и в нем, как в слепящем свете, – благословляет батюшка Варнава»[170]170
  Шмелев И. Богомолье, с. 242–243.


[Закрыть].

Свидетельство о том, как простой народ встречал Оптинских старцев, оставил Ф. М. Достоевский в книге «Братья Карамазовы»:

«Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, – до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно, и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово. Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, приходившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое. Алешу необыкновенно поражало и то, что старец был вовсе не строг; напротив был всегда почти весел в обхождении. <…>

Особенно же дрожало у него сердце, и весь как бы сиял он, когда старец выходил к толпе ожидавших его выхода у врат скита богомольцев из простого народа, нарочно, чтобы видеть старца и благословиться у него стекавшегося со всей России. <…> Для Алеши не составляло никакого вопроса, за что они его так любят, за что они повергаются перед ним и плачут от умиления, завидев лишь лицо его. О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученного трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано». Знал Алеша, что так именно и чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа – в этом он не сомневался…»[171]171
  Достоевский Ф. М. «Братья Карамазовы». В кн.: Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10 т. Т. 9, М.: Гос. Изд-во Художественной литературы, 1958, с. 40–42.


[Закрыть].

Прообразом старца Зосимы был Амвросий Оптинский (ныне прославлен в лике святых). Достоевский описывает, как стремится народ увидеть святого, спросить у него совета о самых трудных и самых простых житейских делах, и пересказывает истории, свидетельства о которых сохранились в других воспоминаниях об отце Амвросии. Одна из них связана с удивлением человека, услышавшего подробное объяснение старца женщине, занимающейся разведением индюшек, как нужно ухаживать за птицами. Когда женщина отошла, отец Амвросий объяснил этому человеку, что для нее, возможно, в этих индюшках вся жизнь, а отвечать надо о том, что действительно важно для другого, а не навязывать то, что представляется важным тебе (таков довольно вольный наш пересказ этого случая). Другая ситуация, описанная Достоевским, касалась его самого и его супруги. Умер их младенец, и безутешные родители пришли к старцу за утешением. Но он не стал их «утешать», а сказал, что в горе потери ребенка нет утешения, «разрешил» плакать, а с этими слезами пришло и облегчение и возможность услышать слова старца, наполненные любовью и сочувствием.

Так, видимо, и Гефсиманский старец Варнава, повторяя слово «крестики» и давая «младенчику» – шестилетнему Ване Шмелеву – крестик, подсказывал ему с любовью и состраданием необходимость быть готовым к страданиям («нести крест» – крест раннего сиротства, изгнанничества и гибели единственного сына).

Люди с обостренной духовной интуицией, старцы (т. е. духовно опытные) задолго до революции видели, в каком направлении развивалась судьба России. Воспоминания, письма сохранили их предостережения об испытаниях и страданиях, которые коснутся всего народа[172]172
  См., например, «Россия перед вторым пришествием» (начиная с начала 90-х годов XX века книга переиздавалась неоднократно не только в России, но и на Украине).


[Закрыть]. Но и позднее, когда послереволюционные беды затронули большинство людей, внутренний поиск духовно-нравственной опоры рождал образ-представление о святом, подобно невидимому граду Китежу, скрытом от гонителей.

Свои воспоминания о Соловецкой каторге писатель Борис Ширяев назвал «Неугасимая лампада». Через описание ужаса и страданий ГУЛАГа проходит тема схимника, оставшегося на острове и продолжающего молиться у неугасимой лампады.

Разговаривают два заключенных:

«– Так вот… ты о схимнике, последнем русском молчальнике, что и теперь еще здесь в дебре живет, слыхал?

– Кто же об этом феномене не знает? Ну?

– Говорят <…> сначала монахи скрывали схимника, но, конечно, дознались чекисты и доложили Ногтеву. Тот спьяну обрадовался: “Вот какая петрушка! Самонастоящий святой человек у меня на острову! Поеду к нему и водки с ним выпью! Антиресно!” <…> Набрали водки, колбасы. Поехали к землянке. Ногтев вышиб ногою дверь, вваливается, размахивает бутылкой. “Святой опиум! Разговеться пора! Отменили твоего Бога!”. Наливает стакан и подает схимнику, а тот с колен поднялся и, ни слова не говоря, земной поклон Ногтеву…как покойнику… потом опять к аналою стал. <…> Тут Ногтев с лица спал, перекорежило его. В двери повернулся: “Душу мою, отец, помяни…” <…> Факт тот, что Ногтев не только оставил схимника в землянке, но и на паек его зачислил и служку к нему из монахов приставил. <…>

– А ты его видел? <…> Схимника этого видел?

– Раз, случайно. Мельком.

– Расскажи.

– Я с Анзера от переправы ночью пешком шел. <…> Вот, раз осенью, возвращаясь ночью, я сбился с дороги. Пру по папоротникам каким-то – ничего не видать! Вплотную на землянку наскочил и только тогда свет в оконце заметил. Маленькое оконце, в однушибку. Заглянул – лампада! Я догадался: схимник. Смотрю в окошечко, а войти боюсь. Не стесняюсь, не деликатничаю, а боюсь. Когда присмотрелся, вижу гроб на скамье, а перед лампадой – образ. Лика не разбираю, но знаю, что Спас! Другого не может быть. Вспыхнет лампадка – блеснет, прояснится, качнет ветер – снова тьма… А у самого схимника я сперва только бороду увидел. Длинная, седая… вверх и вниз ходит… Это он кланялся. Так я к нему и не вошел, и всю ночь до утра у окошка простоял. Присмотрелся, ясно стал различать и епитрахиль с черепами и тулуп под нею. Стоял и смотрел. А он молился, поклоны клал. До утра»[173]173
  Ширяев Б. Неугасимая лампада. М.: Изд. Сретенского монастыря, 2000, с. 360–364.


[Закрыть].

Самые высокие образцы нравственности на Руси являли собою подобие Первообразу. Есть особенно почитаемый в нашем народе чин святости – преподобные. Монашествующие, странники, юродивые Христа ради, просто нищелюбивые и добрые миряне всегда пользовались у нас особой любовью. Они поддерживали высокий образец нравственности, являя собою пример для тех, кто видел их или слышал о них. Нравственный закон запечатлевался не только в их словах, делах, но и в самом облике.

Хотя бы отдаленное представление о том, как образ подвижника воздействовал на других людей, может дать относительно недавнее воспоминание, принадлежащее О. Н. Вышеславцевой.

Дело происходит в начале 60-х годов прошлого века. Ольга Николаевна рассказывает о своем пребывании в монастыре: известной еще до революции Глинской пустыни, славившейся своими подвижниками, а в те годы вновь открывшейся на небольшое время. И вот, возвращаясь домой, паломница сидела в вагоне поезда, вся погруженная в воспоминания о Глинской.