Текст книги "Чудесные фантазии с привкусом васаби. Стихи и рассказы"

О чем шепчут ржавые петли

Солнце потихоньку прячется за горизонтом, смывая с себя остатки дня своими желтыми ладонями. По бревнам, что рядами держали дом, разгуливают последние лучи, словно голуби по парку: выискивающе и вальяжно. Я смотрю в окно, теплее и глубже укутываясь в одеяло, словно оно защитит от мороси и наступающей ночи. Словно в одеяле притаился последний луч света, выживший и просящий приюта у нас – безвольных и одновременно свободных. У нас, пустых и интересных. Мы как озера: глубоки и ограниченны, нам некуда впадать и мы развлекаемся, перекидывая по своей глади отражения деревьев.

Я слышу, как он спускается вниз: старые половицы трещат под ним, зеркала улыбаются ему в ответ, каждый раз, когда он смотрит в них, и в столь дружелюбном окружении он считает себя вполне счастливым и состоявшимся. Мало кто может позволить себе дом, старый, но вполне крепкий, каким некогда был дуб, из которого он сделан. Теперь, на срубленных пеньках резвятся белки и отдыхают лесники, а еще родители порой показывают детям, сколько было лет срубленному дереву. Кольца предательски обнажают все секреты. Да, кольца и круги всегда предательски обнажают то, что хотелось бы скрыть. Круги у глубокого невротика под глазами, кольца у несчастных брачующихся. Он проходит вдоль по коридору и заворачивает на кухню, попутно собирая всю пыль своими носками. Он ощупывает пространство и осознает, что вечер подкрался куда быстрее, чем он думал. «Как так? Я ведь проспал всего пару часов», – он в недоумении почесывает затылок и идет к холодильнику, нехотя тянет за дверцу, словно делая холодильнику одолжение. Тот в ответ резко бьет в лицо, кидаясь осколками света. Тусклая лампочка, два пакета просроченного молока, яйца и хлеб для сэндвичей. Он тянет руку к сэндвичам, подмерзли и наверняка жестковаты. Мне хочется сказать ему, что там, на сковороде лежит еще теплый омлет, а в чайнике булькает кипяток. Хочу. Но не буду. Ну же, посмотри. Откопал какой-то шоколадный батончик в глубине и с видом победителя плюхается на диван. Тот жалобно скрипнул и умолк под его тяжестью. В доме ни телевизора, ни книг, лишь куча исписанных бумаг, что разбросаны по всему дому: какие-то в виде самолетиков и кораблей, а каким-то повезло гораздо меньше: былая писанина была разорвана на квадратики и неровные треугольники. Теперь тут и там лежали куски чужих слов, мертвые предложения, расчлененные слоги. Он лежит на диване и ворочается туда-сюда, темно-серый халат складкой собрался на талии, а один конец пояска едва касается пола. О чем он думает? На виске выступила венка: так бывает каждый раз когда он переживает или забирается мыслями туда, откуда эхом возвращаются голоса. Тонкие губы поджаты, а желваки бегают по линии челюсти, словно умалишенные по палате. Ну же, вколите им что-нибудь и натяните смирительную рубашку. Я продолжаю смотреть в окно: оно чуть приоткрыто и я чувствую запах дождя в воздухе, тревожный и прозрачный, такой гуляет по миру в преддверии новой жизни и ухода старой. Так пахнут краски, которыми обновляют старые портреты. И так пахнут скальпеля и руки хирургов перед опасной операцией. Я вижу как ветер гонит серую кучевую массу и закат, прорываясь тонкой струей света, пытается в последний раз коснуться земли. Я люблю такую погоду, эти серые тучи и накатывающее волнение перед непогодой, когда от влаги блестят листья на деревьях, а земля становится мягче и темнее. Он тоже любит такую погоду, но тем не менее, продолжает лежать на диване и смотреть в потолок. Что ж, надеюсь там он увидел что-то гораздо более прекрасное, чем небо перед дождем. Я хочу подойти к нему и спросить, что он видит. О чем он думает. Вместо этого он встает с дивана и подходит ко мне. Каждый его шаг вызывает во мне то же волнение, что и надвигающийся ливень. Гром – чувствую его дыхание у себя на затылке, теплое и прерывистое. Его руки лианами овиваются вокруг моей талии и я вижу его в оконном отражении. Молния разразила небо ярко-желтыми артериями и блеснула в его голубых глазах. Мне казалось, что из его глаз вот-вот польет дождь и он вместо неба будет метать громы и молнии, но он лишь продолжал вглядываться в непогоду, наблюдая за тем, как тяжелеют капли и темнеет земля. Он внезапно закрыл глаза и зарылся лицом в мои волосы, прижав к себе еще сильнее. Дождь усиливался, земля набухла и изверглась червями, а небо затягивалось серым пеплом все глубже. Мне было страшно смотреть в окно и я сдвинула занавески. Ни к чему больше эти ливни, теперь нам нужно поужинать и поговорить. Я высвободилась из его объятий и направилась к плите: от нее еще шло тепло, а вокруг комфорок осела черным песком копоть, так много, что мне казалось, будто это и вовсе маленькая, сожженная солнцем пустыня, а не плита. Взяв тряпку я хотела было намочить ее, но не вышло: повернув ручку, кран издал лишь какие-то кряхтящие звуки, словно отчитывая нас за неуплату и, поворчав еще с минуту, замолчал. Вода оставалась лишь в чайнике. А еще было много воды на улице. Выхода нет, влетев в ботинки и накинув лежащий на кушетке свитшот, я выскочила на улицу и смочила тряпку в щедростях природы. Он посмотрел на меня с недоумением. «Да да, я буду мыть плиту и остальные предметы мебели дождевой водой. Если так и дальше пойдет – я начну купаться в лужах, дорогой!» Он усмехнулся и отвернулся к окну. Зашторенному окну. Ладно, неважно, расспрошу его о причинах его странного поведения позже. Копоть и пыль волнуют меня гораздо больше. Наконец, кое-как приведя в порядок нашу обитель, я приступила к накрытию стола: зажгла спичку и поднесла к включенной комфорке – слава Богу, хоть газ еще не отключили. Мне всегда нравилось смотреть, как зажигается плита: бухнув, огненные лепестки аккуратно вылетали из своих норок и оранжево-голубым свечением плясали под кастрюлями, сковородой, чайником. Самый прекрасный цветок, что я когда-либо видела. Горячий, огненный цветок. Ставлю чайник и жду, когда он начнет выбрасывать струю пара в потолок. Выкладываю омлет в тарелку с подбитым краем и ставлю на стол перед диваном. Отполированный низенький стол на четырех ножках приютил на себе еще две кружки и пару столовых приборов и теперь пространство начинало напоминать более-менее семейное пристанище. Не считая разбросанных везде клочков бумаги, все было замечательно и даже уютно. Я позвала его к столу и мы даже помолились перед едой. Все то время, пока он уплетал омлет, он смотрел сквозь меня. Смотрел на стену, или может сквозь нее тоже. Куда, интересно? Я никогда не задавала ему лишних вопросов, может именно поэтому мы до сих пор вместе. Ну еще потому что ему нравится запах моих волос. Я грызла сахар на десерт, и чувствовала как песчинки застревают меж зубов. Не страшно, растают. Устав быть чем-то невидимым прямо у него перед носом, я переместилась к нему на диван и обняла. Объятия не могут быть невидимыми. Он вдруг заплакал, жалобно и громко. Он плакал и прижимался ко мне. Как ребенок, прячущийся от монстров под кроватью или в шкафах. Интересно что в случае, если монстры живут под кроватью – дети прячутся в шкафах, а если наоборот – то под кроватью. Я взяла его лицо в свои ладони и вытирала его слезы своими поцелуями, а две морщинки, напоминающие рельсы, у него на лбу стали глубже и мне казалось, что еще немного и его кожа провалится в этих бороздах. Я провалюсь в этих бороздах. Я так любила его и мне казалось, что он тоже любит меня… Наверное, так и было… Поплакав от души, он наконец уснул на моей груди. Его ресницы дрожали, а зрачки под закрытыми веками бегали туда-сюда, словно искали безнадежно утраченный покой. Спи, любимый. Спи спокойно.

… – Боже, как обычно! Я тебе говорю – этот дом надо снести! – риэлтор негодовал и смотрел на своего коллегу, – Мы никогда не продадим его, это ведь очевидно!

– Да, я понимаю. Но сносить его не стоит. Ты же видишь, что тут творится. Каждый день сковородка на плите и разложенная на столе посуда

– Может, это просто бездомные?

– В ирландской глубинке, расположенной в лесной чаще? Куда не рискнет заглянуть ни одна душа?!

– Или дауншифтеры, или искатели творческого вдохновения, а ведь такие имеются!

– Тем не менее, дом был заперт. А следов взлома нет. Ни разбитых окон, ни следов вандализма… Только разложенная посуда и запах свежеприготовленного омлета. Все как в ту ночь.

Второй коллега вздохнул и затянулся сигаретой:

– Бывают же истории. Вроде бы хорошая супружеская пара, как говорили родные и знакомые, друг в друге души не чаяли и тут он буквально съезжает с катушек от ревности, находя ее личный дневник, где фигурируют элементы ее прошлого. Оглушает беременную жену, включает все комфорки и в итоге обоих находят отравленными угарным газом. Жуть

– Знаешь, прошлое не все могут простить, если в нем тебя нет. Особенно, если дело касается влюбленного по уши, психически неуравновешенного мужчины. Ему везде мерещится измена.

– Не понимаю, зачем вообще с такими связываться?

– Ну в остальном он был отличным парнем. Говорю тебе: они были прямо душа в душу. Ничто не предвещало беды, как говорится. – риэлтор посмотрел вокруг и набрал побольше воздуха в легкие: – но воздух тут чудо! Особенно после дождя.

Коллега улыбнулся:

– С этим не поспоришь. Но есть в этом месте что-то странное, мистическое.

– Да брось. Это все твоя мнительность. Знаешь сколько я таких домов с привидениями повидал? – отмахнулся риэлтор и посмотрел в сторону дома. Он стоял особняком от всего мира и казалось, что немного не вписывается в общий ландшафт. Так бывает, когда на оригинал фото добавляют посторонний элемент, который по разрешению и структуре резко выделяется на общем фоне. – Хотя, ты прав. Историю других людей нужно уважать. Кто знает, может в будущем он станет легендой наряду с кентервильским замком или особняком Винчестеров. – риэлтор закрыл глаза и еще раз глубоко вдохнул, – но воздух тут, дружище, просто чудо!

2017

Необычный пассажир

Нет, еще рано. Еще совсем рано. Изнутри щиплется: то ли снег пошел раньше времени, то ли началась аллергия. Съеживаюсь: соскребаю остатки тепла со стенок и втираю в кожу. Совсем не помогает. Все щиплется. Репродуктор, как больной курильщик, по слогам выкашливает остановку: нет еще рано, не моя. Тру ладони друг о друга, потом о джинсы, но безуспешно: ладони липкие, но холодные. По салону гуляет ветер, бесцеремонно залезая под одежду. Каков наглец. Вытаскиваю рукавицы: их на днях связала моя бабуля. Шерстяные, в них еще теплится запах ее рук, и где-то между узелками ютится холод спиц. Натягиваю их на руки и смотрю в конец салона: девочка, что-то приговаривает себе, поигрывает со своими волосами, словно с пружинками. Улыбается, хихикает невидимому собеседнику, и время от времени обиженно поджимает губки. Прислонившись к стене, она пересчитывает колечки своих кудряшек, и сообщает результат бестелесному другу. Судя по ее смущенной улыбке, он ее по-отечески похвалил. За окном моросит дождь, она рефлекторно съеживается, словно холодные капли тарабанят по ее маленькому тельцу. Закрывает глаза. Ее трясет. Пухлые ручонки покрылись инеем, светлый пушок бровей будто обдали кокосовой стружкой. Подрагивают реснички. Она медленно размыкает тяжелые веки. Ее взгляд направлен на меня. Чувствую: что-то внутри дрогнуло, прытко проползло вдоль тела и комом встало в горле. Что ей нужно? Ледяное пламя ее глаз по сантиметру выжигает во мне остатки тепла, на их месте теперь кровоточат обмороженные язвы.

Она поднимается: кокосовая стружка опадает и оседает у ее ног. Я замечаю: она в носках из той же шерсти, что и мои варежки. Снова поднимаю глаза: она тоже заметила. Мертвенно синие губы поддевает ухмылка, и тут, мускулы на ее лице застывают. Паралич. Лицевые нервы покрылись тонким слоем льда и выступают сквозь тонкую, практически прозрачную кожу. Она медленно идет ко мне, шаг за шагом, с застывшей ухмылкой, и я слышу как трещит лед под ее кожей. Она плачет: вода застывает в слезном канале и острыми льдинками пробивается сквозь слизистую. Щеки испещрены красными дорожками. Сердце, как секундная стрелка, с каждым ее шагом спускается все ниже. Отсчитывает расстояние между нами. И вот я уже чувствую холодные струйки ее дыхания у своего уха. Они обволакивают воронкой раковину и проникают в ушную трубу. Щекотно. Я зажимаю глаза и обещаю их не открывать. Но бессмысленно: за кожицей век подсознание рисует гораздо более жуткие картины. Медленно размыкаю веки: она протягивает ко мне руки, будто восковые, и что-то нашептывает. Губы едва шевелятся – она похожа на чревовещателя. Вот только жаль нет марионетки, через которую, быть может, безмолвный шепот обрел бы звучание. Я силюсь разобрать, но тщетно: через долю секунды она и вовсе столбенеет. Трамвай скрежещет по рельсам, выбивая из-под колес искры, а девочка даже не пошатывается в сторону. И тут я смотрю в ее глаза: трамвайные искры, судя по всему, нашли приют в ее глазах. Импульсы всего тела, скованные параличом, сверкают под застывшими веками. Сиплый шепот на губах криком содрогается в зрачках. «Отдай, – кричит она, – отдай!» Я в недоумении перевожу взгляд на свои варежки: они по ниточке расползаются, оголяя озябшие пальцы, и также, по ниточке, собираются на руках обезумевшей статуи. Репродуктор, словно поперхнувшись дымом, нечетко выговаривает остановку: «детский сад». Я снова смотрю на девочку: ни следа от былого кошмара, пунцовые щеки и карамельные кудряшки заставляют меня усомниться в ясности моего разума… Она поднимает руку, зажимая ладошкой пустоту, словно держит кого-то. И вприпрыжку направляется к выходу.. Я смотрю в окно: густой туман обволакивает детскую площадку, откуда слабо доносятся голоса и смех. Я всматриваюсь, пытаясь разглядеть детей, но не вижу ничего, кроме старых качелей и ржавой железной горки. Наверно – все туман… Смотрю на девочку: она радостно бежит на площадку, все еще плотно сжимая чью-то невидимую ладонь…

Карамельные кудряшки подпрыгивают в такт ее легкой походке, а на асфальте, рядом с ее тенью, преданно вцепившейся в руку невидимки, высится темная тень взрослого мужчины.

2012

Томоко

Томоко производила впечатление странной девушки: знойный характер, голос расстроенной скрипки, глаза-хамелеоны, которые менялись практически через каждые 5 минут. И дело было далеко не в свете – все зависело от ее настроения. Ошпаренная кипятком неудач, Томоко была готова разорвать и ошпарить все, что двигалось в радиусе ее обитания. Это служило своего рода льдом на ее пульсирующие нарывы. Облаченная в теплую шаль взаимности (будь то любовь или дружба), она щедро раздавала мягкие лоскутки, будучи уверенной, что шали хватит на всех. Там, тут ходил слухи, что у Томоко в шкафу спрятаны трупы животных, что с подозрительной частотой пропадали в районе Харадзюку. Кто-то высказывался в ее защиту, считая, что животных похищает владелец дешевой закусочной. Лицо, напрочь усыпанное угрями, да и само по себе не особо источающее дружелюбие, свидетельствовало не в его пользу. И хотя, связи между пропажей животных и проблемной кожей, как таковой, не было, сторонники этой теории ссылались именно на это. Наверное действовало что-то иррациональное: раз человек имеет проблемы с кожей, то наверное все дело в питании (и полусырая рыба тут абсолютно не причем). Плохое питание -питание бродячими животными. Рядом всегда огонь, ножи и разделочные доски. Все сходится. Однако все сходятся в одно и то же место каждый день, вдыхая ароматный пар, идущий из маленького окошка закусочной. Откусывая от карэ пан, сторонники теории закусочной, чавкая и нет-нет попадая кусочками еды на собеседника, обсуждали какая же все-таки этот владелец и повар в одном лице, «сволочь», и заказывали у окошка добавочную порцию, жалея несчастных животных. Томоко жила в небольшой однокомнатной квартире с разбитым окном, дыра в котором летом жадно затягивалась струйкой горячего дыма с различной живностью. Зимой же закашливалась метелью, харкаясь снежными крошками на пол квартиры. Справедливо: летом – затяжка, зимой – скрежещущий кашель. В квартире не было ничего. Причем в прямом смысле. Обычно, говоря ничего, люди все равно имеют ввиду хоть что-то из предметов мебели. Самое необходимое: кушетку, пару тумбочек, шкаф. Нет, у Томоко шкафом служил огромный старый баул, кушеткой – перины, одно из них стояло, прислоненное к стене, второе скрипело под попой. Пару набитых хламьем наволочек по сторонам создавали эффект подлокотников. Но эффект и не больше… У Томоко не было друзей. Только немного фотографий, лежащих где-то под забытым хламьем. Может они даже служили набивкой для самодельных подлокотников. Нет-нет… Но главное, что они висят на стенах одной из камер сердца. А это уже нетленно.

«Томоко, что они хотят от тебя, как ты думаешь?» «Правильности» «они считают что ты убиваешь животных, как тебе это?» «Люди всегда что-то думают, но не делают этого на свой счет» – интервью сам на сам, пожалуй, было одним из наиболее содержательных диалогов, в которых Томоко приходилось участвовать в течение дня. А приходилось ей в них участвовать довольно часто. Визиты служб социальной безопасности, вопросы вроде» Неужели здешние условия не причиняют Вам никаких неудобств?» «Выглядите неважно. Быть может, Вам все-таки стоит задуматься о нашем предложении? Знаете, не стоит думать, что условия гособщежития так уж и плохи. Уж поверьте, точно лучше чем эти», хотя, скорее это были не вопросы, а утверждения, нагроможденные вопросительными знаками. И кто сказал, что вопросительная интонация – признак хорошего тона? Точно не Томоко: если бы ее молча выперли из старого помещения под снос, пускай и с побоями и синяками, ей было бы легче. Легче, потому что из нее бы ничего не вытягивали. Зонд чужого мнения, погруженный глубоко в ее желудок, теперь болезненно и медленно тянули на поверхность. И там, ближе к поверхности, это мнение, претящее собственной натуре, должно было прозвучать твоим голосом. «Ну да же? Ведь так?» -вот они, ниточки за которые вытягивают зонд. «Соскребите мне горло, проткните мне желудок, но я останусь жить в этих старых развалинах» – надрывно кричала Томоко. В голосе хрипотца, в глазах красные иголочки бессонницы, слезный канал набух от невыплаканных слез и теперь похож на подкожного червя. Все прелестно. Но Томоко никуда не уйдет. Никто не выгонит ее отсюда. Ей здесь хорошо…

Томоко варила себе кофе. Быстрорастворимый. Зубами поддев кончик, она наработано ловко раскрыла пакетик. Содержимое посыпалось в чашку. На минуту Томоко показалось, что вместо кофейного порошка в чашке опилки. «Пусть. Даже если так. Вкус все равно такой же»

Ничем непримечательный обычный день. Потом визит службы социальной безопасности. Потом вечер. Потом ночь.

В дверь постучали. Чайник закипел как раз тогда, когда Томоко вышла из «кухни». «Конечно, сидела все это время около тебя. А тебе вздумалось закипеть синхронно с поворотом ключа в дверном замке» – с этими мыслями Томоко открыла дверь. Сначала она думала, что ей показалось. Она даже потрясла головой, но наваждение не исчезло. Значит это не наваждение.

– У тебя чайник кипит.

– Я в курсе.

– Знаю что в курсе… Беги, выключай.

– Что ты здесь делаешь?

– Говорю, что у тебя кипит чайник.

– Остряк. Что тебе нужно?

– Ничего. Пропусти, – он оттолкнул ее в сторону и прошел дальше. Комната за комнатой. Все также. Не считая, что нет мебели и в середине окна зияет дыра, все также. Он посмотрел на ошарашенную Томоко: она то ли была рада такому визитеру, то ли бессильно злилась:

– Дура. Как ты тут живешь?

– Лучше всех.

– Ты никакая, – он подошел к ней. Ладонью прикоснулся ко лбу. Томоко показалось что это длилось если не вечность, то полжизни точно. Когда он убрал руку, холод подушечек еще какое-то время присутствовал на ее коже. И согревал изнутри. Она подняла на него глаза:

– Что тебе нужно?

Он пошел в сторону мнимого дивана, поправил перину и сел. Нет, даже плюхнулся. Так легко, задорно, словно босс прыгал в свое кожаное кресло.

– Ты в курсе что у тебя температура?

– Меня должно это волновать?

– Если ты планируешь жить, то как бы да.

– Как-нибудь переживу. И не такое было.

– Не утрируй.

– Никто и не утрирует.

– Дура, еще раз тебе говорю.

– Что тебе нужно?

Он с минуту помолчал, выжидая, когда вопрос рассеется в воздухе и отпадет потребность на него отвечать.

– Что за ужасы с животными? Твоих рук дело? – Успели и тебе насудачить?

– Да. Люди тут открытые.

– Быть открытым на чужой счет-плевое дело.

– Значит это не ты.

– Какая тебе разница? Думаешь легко тут жить без мяса?

– Точно не ты..

– Что тебе нужно?

– У мужика из закусочной отличный каре пан! Наверное это он. Люди обсуждают его, продолжая покупать добавки. Оксюморон какой-то.

– Не ела. Не знаю. А ты уже успел попробовать. Смотрю ты основательно взялся за это дело. Приехал ради бедных кошечек?

– Да. Ради бедной облезлой кошки.

Оскорбившись, Томоко нащупала в дырявых карманах пальто сухарь и кинула в сидящего на перине. Не попала. Он рассмеялся и поднял сухарь:

– Вооружена до мозга костей, – он раскрошил сухарь в руке, -Чем теперь будешь отбиваться от хулиганов?

– Придурок. Иди отсюда, – тон голоса не изменился. Разве что были различимы подрагивающие нотки. Он встал с перины и подошел к ней. Впритык. Взял за подбородок и заставил смотреть в глаза:

– Успокойся. Успокойся. Успокойся. – словно гипнотизируя, рефреном протянул он. Она увидела себя на дне его глаз – такую тихую, такую спокойную, такую… счастливую, – ты такая же. Только вот отоспаться бы надо…

Томоко закрыла глаза и почувствовала как предательски скатилась соленая капелька. Одинокая, как она сама.

– Я ничего не хочу…

– Почему ты так ушла?

– Незнаю. Тебе же хотелось.

– Почему ты так решила?

– Незнаю.

Он снисходительно улыбнулся: – вот поэтому ты дура…

Он взял ее за руку и потянул к двери. Закипевший чайник выдыхал из носика ровную струйку пара. Правда, сегодня из него кто-то вряд ли заварит кофе. Да и завтра тоже…

Люди продолжали говорить о Томоко. Внезапно пропавшей «похитительнице животных», как окрестили ее местные. Продолжали говорить, жуя пышущий жаром каре пан и плюясь друг на друга «мясом несчастных животных». Продолжали, вспоминая как Томоко два года назад переехала сюда, в район Харадзюку, в дом номер 14, квартиру номер 5. Какой она была: доброй, красивой девушкой с глазами-хамелеонами. И дело было в свете. Потом начался роман с французом. Никто не знал его имени. Но Томоко все реже видели на улице и все чаще – с ним. Они не вылезали из этой маленькой «вафуу апато» и подолгу не выключали чайник, не в силах оторваться от глаз друг друга. Да и не только глаз… Потом был скандал, он внезапно уехал. Никто точно не знает, но дело вроде было в его родне. Мол, не потерпят азиатку. Но кто-то говорил, что французу было все равно на родню и он звал ее с собой, но Томоко осталась. Даже скорее отстаивалась: все человеческое в ней осадками скапливалось где-то в области пяток и все реже проявляло себя. Остался скверный характер и глаза-хамелеоны… Вскоре дом, где жила Томоко и длился ее роман, подписали под снос. Но Томоко тормозила движение.

Теперь местные считают, что Томоко гуляет в мясе каре пана наряду с пропавшими животными, кто-то же решил, что девчонку все-таки выселили из идущего под снос дома… Но факт остается фактом: сегодня Томоко не видят по мигающим улочкам Харадзюку в потрепанном фетровом пальто… Но видят счастливую, в обнимку с крепким французом где-то под сводами Эйфлевой башни. А может на кладбище Пер-Лашез. А может на залитых солнцем площадях Монмартра…

2012