Текст книги "Чудесные фантазии с привкусом васаби. Стихи и рассказы"

Что видят кошки

Страшно. Темно… Где-то хрипел зверь. Больничные койки пустовали – пациенты устали ждать и ушли. По следам разорванных артерий, по красной дорожке из гемоглобина. Врачи нюхали фенол – заглушали страх и ожидание. «Хэй!» -ее окликнули, низкий голос, прокуренный, хриплый. Она обернулась – невысокий плотный «привет из тишины». «Привет» протянул ей руку: «Сколько же можно сидеть на холодном полу! Пойдем со мной» Она коснулась руки – теплая, с ветками вен и загрубелой кожей, словно кора дерева. Он – большое большое дерево с дуплом, где ей можно будет спрятаться… «Пойдем» – повторил «привет» и потянул ее в скомканный воздух улиц. Слизистая носа пропиталась больницей, медикаментами, фенолом. Она взглянула в окно, всегда открытое для тех, кто хочет уйти. Не через дверь… Дверь предполагает возвращение, чувство нужности там, где тебя больше нет. Окно выплевывает уходящих. Плевки не заглатываются обратно. Разве что извращенцами.

Она посмотрела на него, зашедшего через дверь. Ему можно. Нового посетителя. «Привет» из тишины. Посмотрела на руки – стволы, посмотрела в глаза-щели с привкусом васаби. Посмотрела и отвернулась. Вжалась в лед кафеля сильнее, желая раствориться в нем крапинкой-узором или хотя бы просто грязью подошвы. Подошвы «привета», с васаби в глазах. Слышались шаги санитаров, катящиеся столики с медикаментами, звук сверлящей бормашинки, напоминающий бензопилу. Санитары приближались… Белая отглаженная до идеала форма, кое-где ткань свернулась от жара утюжного металла, молчание на губах, на лицах – рентгеновские снимки черепных коробок, челюстей, конечностей, гайморовых пазух… Безмолвие разрывало перепонки высоковольтным криком и капельками крови выступало у ушного отверстия. Они молчали…

Когда-то у нее был хозяин. Высокий, пахнущий молоком и сигаретами, средством до и после бритья, актом любви до и после. У него были странные привычки ковырять болячки и смотреть на розовато-белую кожицу на месте корки… Иногда оттуда стекала кровь и он обрабатывал ее слюной или спонжиком, пропитанным спиртом. Однажды он заболел. Однажды он умер. На соседней койке, колесики которой скрипели, как струны расстроенной виолончели. Как старые качели за фасадом больницы. Как голоса тех, кто остался после мертвых.

Она продолжала вжиматься в кафель, уже полностью облепив квадрат своим телом. Как плесень. «Привет» улыбнулся… Привет прощается… Привет уходит через дверь, покачивающейся на петлях от порывов ветра.

Где-то неподалеку бродит зверь. Может жертва жестоких опытов, а может просто голодный волк… Для нее – это средоточие человеческих страданий, раз в месяц от боли воющее на луну. Привет уходил все дальше, в дебри леса, за которыми гудели клаксоны и парады, свистели тормоза и салюты, взрывали и взрывались, жили… А тут, где нет места времени, свистел лишь ветер, порой гудя, залетая в банки для анализов… Кладбище тихих мятежников… «Мяяяу…» -попрощалась она с приветом… Спасибо, что подарил попытку…

Обшарпанное здание больницы за лесом, с выбитыми окнами и забитым досками главным входом, продолжало стоять. Никто не решался снести его, никто не решался войти, кроме единиц, которые слышали жалобное до слез, отчаянное мяуканье кошки. Кошки, которая ждала хозяина… Которую ждал хозяин.

2014

Мой уставший

Ты слышишь? Как все дрожит на наших ладонях. Линии, изгибы, моменты. Я верю в чудеса, которые происходят где-то на соседней улице. Но никак не могу поверить в чудо, ликующее на крыльце моего дома. Смотрю в окно: радость, охваченная пламенем солнца, птицей витает в воздухе. Те, кто пошустрее, хватают ее за хвост и быстро – за пазуху. А мне совсем не хочется гоняться за чем-либо. Я жду тебя.

Жду, когда ты вернешься с работы и начнешь мне рассказывать о том, какой у вас там аврал. Как же все надоело тянуть на себе любимом, и как бы хотелось перетянуть весь этот хлам тугой веревкой и закинуть на стол коллеге. Но так нельзя. Конечно, нельзя. Ты же ответственный, сильный. И если ты жалуешься, то только мне. И то лишь потому, что хочешь увидеть в моих глазах восхищение и одобрение. Ты не уйдешь с работы раньше времени, но и задерживаться ты не любишь. Каждый день, провожая тебя чашечкой кофе и свежими бутербродами, я знаю, что вечером меня ждет новая партия твоей «исповеди с рабочего места» и тяжелый вздох, которым ты сопроводишь свой приход. Я уже вижу, как высоко поднимаются твои плечи, как только ты переступаешь порог, и как тяжело и низко они опускаются вниз. Весь дом, все комнаты мигом наполнятся тобой, перебивая легкую женскую канитель, повисшую в воздухе. Всего на время. Нет, теперь я не одна. Теперь дом снова наполнится твоим жалобным басом, шаркающей походкой, мужскими вздохами. А я, как козочка на полянке, буду бегать вокруг тебя со своей трелью в голосе и дрожью. Трепет переполнит каждое мое движение, и теперь даже просто домашняя уборка будет мне в удовольствие. Знаешь, я люблю все это. Люблю. Когда ты жалуешься на жизнь, не стесняясь своих слабостей. В твоей слабости – моя сила. Люблю твои рассказы, может, иногда сказки, о сверхответственности твоей должности. Пусть будет так. Пускай в твоих глазах я буду теплым пристанищем, в которое можно бережно сложить свою усталость, свою брань. Тяжесть твоего дня я тоже беру на себя, не переживай. Я умело переработаю это в удобрение для своего душевного уголочка. Тут и там зацветет сирень, где-то в сторонке солнцем зальется роса. А потом задрожит и капелькой сорвется с лепестков. Прямо в сердце, на дно души.

Ты снова вернешься и начнешь говорить, волнуясь и переживая. Грубоватые шуточки, старые переживания…

Знаешь, мне это не надоело. Я просто боюсь того дня, когда однажды ты перестанешь мне об этом говорить…

Не надо, говори, жалуйся, переживай. При мне, мне, за меня, в меня.

Только не позволяй пустить в нашу жизнь момент, когда все будет упущено… Когда ты молча будешь приходить домой, немного отстранившись, сядешь на другой край стола и попросишь ужин. Придерешься к горе посуды и сам нальешь себе чай. Нет.

Пусть на моей поляне цветет сирень и дрожат капельки росы. Пусть твои жалобы переполняют наш маленький домик где-то на окраине города. Это не страшно. Они повисят в воздухе и осядут. На пол, на мебель. А я маленькой влажной тряпочкой быстро сотру это с лица земли.

Потом примкну к тебе, прикрыв устало веки и наконец задышу тобой. Суета дня останется позади, ты все будешь говорить и говорить, листая каналы, а я с легкой улыбкой на лице тихо усну. Оставив тебя наедине с включенным телевизором. И зная, что завтрашний день мало чем будет отличаться от сегодняшнего. Такой же спокойный… Такой же счастливый…

2016

Под шелест сакуры

Ты перетягиваешь хворост. Слышу, как ветки трещат от давления, словно стиснутый хребет. Солнце полосами изрезало нашу постель, а мне совсем не хочется вставать. По полу разбросаны вещи: твои, мои, в воздухе – белая пыльца и запах присыпки. Запах, кочующий изо дня в день, гуляющий по ночам в детских люльках и в конце концов оседающий на моих слипающихся веках. Я накидываю на себя твою рубашку, которая болтается на мне халатом, и усилием воли заставляю встать с себя постели. Ты там перебираешь хворост, а я проверяю подушки на мягкость. Нельзя так. Уже как три месяца нельзя. А я никак не привыкну…

Помню, вчера ты признался, что немного устал от меня. На вопрос: «От чего именно?» – ты, улыбнувшись, ответил, что со мной слишком легко и спокойно. Подумав было, что все, как обычно, подходит к логическому и печальному завершению, я решила, что нужно потихонечку настраиваться на одиночество. Прошло не так много времени, а я уже от него отвыкла. Наверное, с моей стороны это своеобразная неблагодарность – столько лет были вместе, а стоило тебе появиться, как я с радостью предала чувство одиночества забвению. Даже не попрощавшись. Поэтому оно, обиженное и оскорбленное, вновь замаячило на моем горизонте. Перекрыв солнце и твою широкую спину. Ладно, будет мне уроком – надо поучиться хорошим манерам и, прежде чем менять что-то в своей жизни, официально прощаться с прошлым и с тем, что на протяжении долгого времени сопровождало мое существование…

– Не углубляйся, – вмешался ты, почувствовав, что я постепенно ухожу в себя. – Ты, как обычно, все неправильно поняла. А теперь еще начнешь усердствовать в этом…

Напильник с лязгом проехался по лезвию ножа, высекнув несколько искр. Ты никогда откровенно не злился, даже не раздражался, ни глаза, ни голос не выдавали тебя. Гнев красноречиво обнажался по ходу твоих действий, движений. И это пугало куда сильнее. Хотя бы потому, что искры из-под лезвия ножа выглядят гораздо более угрожающе, чем гневные молнии в глазах…

Надо было тебе начать разговор именно на кухне и именно тогда, когда я попросила тебя наточить ножи. Все моя паранойя. Никак не привыкну к твоей японской сдержанности, которая слишком сильно перемежается с хладнокровием.

– Со мной слишком спокойно… Это плохо, да? – тихо поинтересовалась я, стараясь не выдавать слез. Сколько можно плакать. Все каждый раз по старому смятому сценарию. Этот сценарий уже столько раз летел в урну, рвался на куски и переписывался… А в итоге полюбовно извлекался и аккуратно возвращался на главную полку.

– Я же сказал – не углубляйся. Какой же ты ребенок, – ты подумал и добавил: – Даже больший ребенок, чем наша дочь. Хотя ей нет и года.

Не зная, что ответить, я промолчала. Чайник пыхтел, поплевывая кипятком из носика, диктор на радио что-то монотонно бубнил на японском, своей экспрессией уступая даже пыхтящему на плите чайнику. Так уже год. Я люблю все это. Я люблю его. Но, Господи, как же сложно привыкнуть. К этой граничащей с хладнокровием сдержанности, к этой безмятежности везде и всюду. Может, я просто зажралась?

Больше не выдержав твоего молчания, я вышла из кухни, прошлась по нашему узкому коридору, минуя бамбуковые удзи-ширмы, заменяющие двери в комнаты, и направилась к выходу. Деревянная дверь быстро поддалась, поначалу мне казалось, что ее вообще легко сдует ветром. Но в этом особенность всей японской культуры: в самый разгар зимы она не только не слетела, больше того – она даже не пропускала холод. Дикая выносливость в небольшом куске дерева… Я вышла за порог: легкий ветерок ударил в лицо, приведя мысли и чувства в порядок, ночь окутала горизонт и замерцала звездами. Так много звезд впервые за все время. Тут и там тускло горели фонари, вот-вот порываясь и вовсе погаснуть. Сегодня можно, сегодня звезд много. Домов совсем мало, но оно и к лучшему. Я сама хотела жить там, где было бы поменьше людей. Что в этих домах? Тоже завернутые в цуцуми эмоции, перевязанные красной лентой? Нет пауз между диалогами, просто потому, что основу диалогов составляет молчание. Возле дома раскинулся бамбуковый лес, кажется, что все эмоции там дикими зверями воют по ночам или расхаживают меж бамбуковых деревьев каким-нибудь жутким чудовищем. А жители домов все молчат и молчат… Я ведь сама выбрала себе такую жизнь. Полюбила твое молчание, нависший опыт под глазами, тяжелую улыбку и легкие морщинки возле губ и глаз. Полюбила твой голос, рябью прокатывающийся по мне изнутри и проникающий в самую глубь. Твои мысли, твои слова. Твой странный юмор и старую закалку. Твое все. И поэтому ты – мое все…

Я не хотела бы, чтобы все было иначе… И мне казалось, что и тебе хотелось бы, что все было именно так…

2016

У подножия великого Фудзи

…Знаешь, что мне понравилось больше всего? Там, у подножия старого Фудзи-сана, жерло которого до сих пор испускало дымные струйки былого могущества. Пахло лепестками сакуры, то и дело срывающимися попутным морским ветром. И там, где сливовые кроны деревьев покорно склонили голову перед старым Покровителем, то и дело испускавшим горячую отдышку, я навсегда запомнила твои глаза… Правда, тогда я еще не думала, что это будет навсегда. Навсегда обычно запоминается то, что никогда больше не повторится. То, что не станет тем, что мы нарекаем плоским словом «обыденность». Это удивительные мгновения, которые нужно ловить, словно фотограф, пытающийся поймать удачный кадр в движении – слетевшие с тонких веток лепестки сакуры, нежно подхватываемые весенним ветром; уносимая волнами золотая лить солнца на закате; фигуры, вырисовываемые в воздухе бамбуковым прутиком, когда очертания сохраняются лишь на доли секунды, а потом, словно их и не было, теряются в потоке прохладного воздуха. И здесь, где-то между золотой литью солнца и бледно-розовым бархатом сакуры, примостились твои глаза. Что ты делал? Говорил со мной? Пытался пригласить на прогулку под стремительно темнеющим небом? Нет… Приложив указательный палец к ниточке своих губ, ты попросил тишины… Совсем ненадолго, наверное от силы минуты на три. Разве я кричала, грубила? Нет… Перед старым Фудзи-саном я бы просто не смогла позволить себе этого. Тогда я озадаченно посмотрела на тебя – в чем дело? «Ты слишком громко думаешь…» – прочла я в подрагивающих кофейных зернах твоих глаз… Я виновато отвернула взор, да и наверное тебе было не слишком приятно смотреть в опухшие от слез черные угольки. В воздухе запахло влажной травой – где-то неподалеку шумел ливень, разливаясь по руслам души прохладными ручейками… Интересно, знаешь, что я вспомнила в этот момент? Как в детстве я включала телевизор на нерабочий канал и слушала «снег», представляя, что это ливень за окном… Ты улыбнулся моим мыслям и опустился на зеленый ворс травы. Ливень приближался… Достав из-за пазухи распахнувшегося кимоно сякухачи, ты быстро прошелся рукавом от отверстия до спинки. А затем осторожно, словно боясь надломить хрупкую веточку близости между вами, приложил ее к губам и, будто задувая огонь свечи, подул в маленькое отверстие. Одна за другой, ноты слились в мелодию, обволакивая все вокруг нежным мерцанием. Я почувствовала, как мягкий ворс травы затрепетал под подошвами, словно моля о пощаде – мелодия пробудила в нем жизнь, и следовательно чувство боли. Больше не в силах выдерживать его стенания, я сняла с ног туфли и закинула их подальше… Туда, куда мелодия сякухачи еще не проструилась… Ворс нежно щекотал мои ступни, и я позволила проникнуть травинкам меж пальцев, поежившись от удовольствия. Слившись с землей воедино, пропустив ее в себя, я ступнями чувствовала биение ее сердца… И это биение удивительно перекликалось с мелодией деревянной флейты. Я не знала, что такое время, я забыла, что такое время. Мысли уносились по ветру мелодии, развеваясь и теряясь где-то за горизонтом. Где-то там, где их не могло быть. Осталось лишь самое главное. То, что мы называем истиной. И это осознание неожиданным приливом счастья пробило огромный комок, уже долго стоявший у меня в горле и мешавший дышать. Я закричала. Закричала, словно самурай, одержавший победу над своим врагом, словно сёгун, сумевший защитить своего императора, словно… Словно ангел, у которого только что пробились крылья. Устремив свой взор в небо, изрезанное крыльями птиц, я почувствовала, как боль последних дней невидимой струйкой вздымается в бесконечную лазурную синь. Одна из птиц отстала от стаи – видимо моя боль, достигнув небес, запуталась в ее белых перышках. Пытаясь настигнуть улетающих сородичей, она отчаянно замахала крыльями, попутно теряя перья. И когда одно из перышек, плавно покачиваясь, легло мне на лицо, ты прекратил играть… Поднявшись с земли и отряхнувшись от осевшей на твоих плечах мелодии сякухачи, ты подошел ко мне и убрал с лица белое перышко. Перышко птицы, которую задела моя боль. Здесь, в низине старого Фудзи-сана, окутанного ароматом постоянно умирающей и возрождающейся сакуры, возрождение настигло и меня… Вернее то, что от меня осталось. Возрождение из останков прошлого, к которым относилось и перышко, покорно лежавшее на твоей ладони. Дождь, недавно шумящий в нескольких метрах отсюда, неожиданным потоком обрушился на пропахшее солнцем подножье Фудзи-сана. Ты подставил лицо прохладным каплям дождя, и закрыв глаза, наслаждался небесной благодатью. Внутри тебя было солнце, и поэтому ты любил дождь. Я же, скукожившись, вдыхала запах пропитанной влагой сакуры. Слизнув хрусталь дождя со своих губ, я ощутила привкус свежей сливы. Холодный влажный ветер обдавал голую кожу легкими шлепками и стремительно, словно увиливая от порицания, исчезал в густых кронах деревьев. Я посмотрела на твою ладонь – перышко скукожилось, напоминая бездомного зверька, покорно ожидающего своей участи. Я протянула руку, чтобы взять его, но ты тут же сжал ладонь… Сжал, все также устремив лицо в серую пучину небес. Капли дождя полностью покрыли твое лицо, стекая по коже прозрачными ручейками в зеленый бархат травы. Я обняла себя руками, представляя себя перышком, оказавшимся в чьей-то зажатой ладони… Наконец показались первые проблески солнца – дождь ушел также неожиданно, как и пришел. Земля заискрилась тысячами мелких звезд, трепетавших на подмятых дождем травинках. Запах лепестков сакуры стал резче и бил прямо в голову сладковатым туманом, приятно дурманя. Теплая нежность солнца пробудила тебя, заставив открыть глаза. Пощурившись от яркого света, ударившего тебе в лицо, ты наконец опустил взор. Твое лицо обсохло, но кое-где проглядывали высохшие струйки былого дождя. Как от слез. Я молчала, смотря сквозь тебя – туда, где вырисовывалась разноцветная радужная арка. Туда, куда улетели птицы, забрав мою боль с собой, и наверное, оставив ее где-то над оживленным Токио. Городом, который когда-то тоже был возрожден из пепла. В бешеном ритме городской жизни, вся эта боль мгновенно улетучится, став одним из составных элементов выхлопных газов. Но не здесь… Пускай, старый но все же чуткий Фудзи-сан не потерпел бы чужой грязи, осевшей на «восьми лепестках» его Сердца… Не потерпел и выплюнул бы ее прочь, заливая гневом все ближайшие городские районы. Ты разжал ладонь – перышко, совсем недавно казавшееся жалким и общипанным, распушилось и переливалось на солнце белым золотом. « Оно как ты… Не оставляй его…» – прочла я в твоих мерцающих глазах, в которых распустились бутоны небесных цветов. Ты протянул его мне, будто возвращая давно отнятое. Отнятое людским гневом и безрассудной злобой, отнятое когда – то на тесной светлой улочке детства, как мне казалось, навсегда. Взяв перышко, я почувствовала, как свет новой жизни растекается по моим кровеносным сосудам, смывая на своем пути развалины прошлого. «Без прошлого нет будущего… Не забывай об этом…» – напомнил ты и, улыбнувшись, скрылся прочь… прочь, по одной из тропинок Великой Горы, ведущей в небо…

…С тех пор прошло столько лет мой милый друг… И сейчас, в те редкие, моменты, когда идеальная симметрия Фудзи-сана показывается из-под белоснежной шапки, я вспоминаю твои глаза. Когда, пританцовывая по неровному васи, я пишу очередное откровение, выводя иероглифы все тем же распушенным белым пером, я вспоминаю небесные цветы, нашедшими приют в твоих глазах…

И пускай это письмо, которое я оставила у одной из тропинок в небо, попутным ветром унесется туда, где ты все так же играешь на деревянном сякухачи в ожидании дождя…

2012

Преследующий

Пустые лестничные площадки.. Она чувствует: он позади, но нет, не дышит ей в спину, он, быть может, за тем забытым километром или, помянутыми ветрами, деревом… Но он позади, совсем рядом… Он задыхается в неизвестности, она задыхается от страха и бежит по ступенькам. Наверх, наверх наверх… Темные обшарпанные стены, светлые оконные рамы, с облупившейся на них краской, запах сырости – запах холодной тревоги, и все, подмятое ожиданием неизбежного, сковывает внутренние органы ее души. Никакой внешней бравады – только трусливая реальность… Она знает: он скоро придет. Она смотрит в лестничные проемы – всего два этажа и бесконечное множество тьмы, глубокой, закованной в квадрат лестничного проема. Она больше не смотрит туда-нет смысла выискивать в темноте. Взгляд в сторону соседней стены: угол, поросший белой бородой паутины, жидкой, как ее волосы. Что-то грубое и мелкое царапает ей руку, почесывает выступающие венки. Вскрик, женский, истеричный и взгляд на руку-паук. Облегчение, вздох и грудь вновь наполняется тревогой, как наполняется грудь утопленника водами. Бесполезно отсосанный гной нахлынул с двойной силой. Она слышит-вот вот, он стучит в дверь, улыбается..Она знает, что он улыбается. Улыбка щекочет ей пятки и теребит лопнувшие струнки нервной системы. Она смотрит в потолок – белый, квадратный, словно в противовес тьме в лестничном проеме… Она поджала колени, до крови закусила губу. Он вошел. Кап-кап-кап. С него капало… Кровь? Вода? Слезы? Она сильнее забилась в угол и ждала. Он поднимался и стук капель все четче отдавался по дереву ступенек. И чем четче был этот стук, тем сильнее она кусала губы. Первая ступенька-мягкая кожица губ пульсирует от укусов, вторая ступенька-прозрачными слойками отходит эпидермис, третья ступенька-челюсть смыкается сильнее, во рту привкус крови от прокусанной розовой кожицы… Последняя ступенька…

Он подходит к ней, с него капает дождь, он плачет… Опускается перед ней и ждет ответа. А она молчит – она не ответит. Она жует откусанные подушечки губ…

2014