Текст книги "Посох и четки (сборник)"

Магомед Ахмедов
Посох и четки (сборник)

© Ахмедов М. А., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

* * *

Песня в наследство

Я родился в самом сердце Страны гор – в Гунибском районе Дагестана, в ауле Гонода, среди вершин. Это случилось 13 ноября 1955 года.

Правда, в паспорте написана другая дата. Что ж, секретари сельских советов в наших аулах были людьми не шибко грамотными. Когда отец пошел за свидетельством о моем рождении, официальную бумагу ему выдали 8 января 1956 года. Этот же день вписали в свидетельство как день моего рождения. Но я никогда 8 января день своего рождения не отмечал и по паспорту не жил.

Детство мое прошло в том же ауле Гонода. Он лежит у подножья величественной горы, которая, словно маяк, видна из разных районов Нагорного Дагестана. Это – Седло-гора. Вокруг моего селения – горы и скалы, а сам аул лежит как бы в их ладонях, окруженный лесами и лугами.

Я с детства любил Седло-гору. Она никогда не менялась, но зато умела предсказывать погоду, была для нас барометром. С утра посмотришь на нее – и узнаешь, какая сегодня будет погода. Но самое любимое мое место в родном ауле было, конечно, там, где раскинулась березовая роща. Наши березы немного похожи на плакучие ивы, их невероятно красивые косы словно ниспадают с девичьих плеч.

За аулом – сосновый лес, внизу течет Аварское Койсу. В детстве мы много времени проводили у этой реки – купались, ловили рыбу, устраивали набеги на общественные сады. Когда лезли в колхозный сад, непременно снимали пионерские галстуки: понимали, что поступаем плохо. Рвать плоды в чужом саду нам, детям, было стыдно, хотя сад был общественным и принадлежал всему аулу.

Сейчас таких садов нет. Сейчас всё частное. Может быть, это и лучше, но в те времена, мне кажется, люди были щедрее и добрее.

Родители мои были простыми горцами, и дома у нас не было библиотеки. Но у моего отца всегда были книги аварских классиков – Али-Гаджи из Инхо, Махмуда из Кахаб-Росо, Гамзата Цадасы. Многие стихи этих поэтов отец знал наизусть. Встретив на улице односельчанина, он мог его остановить и во весь голос декламировать что-нибудь из нашей классической поэзии.

Отец много времени проводил вне дома – в горах, ухаживая за овцами, перегоняя их с гор на равнину, а с равнины в горы. Однажды, я был тогда учеником шестого класса, он попросил меня присмотреть за отарой, пока он поедет на соболезнование в соседний аул. Я обрадовался такому доверию и, взяв с собой том «Войны и мира» Льва Толстого, пошел выполнять поручение отца.

День был летний, ясный, солнечный. Я выгнал отару на пастбище и, устроившись в тени высокой скалы, начал читать. Книга меня так захватила, что я обо всем забыл. Когда пришел в себя и оглянулся вокруг, отцовской отары и след простыл. Я стал бегать в поисках ее, еле-еле собрал половину. Остальные овцы разбрелись по чужим пастбищам, и там их временно «арестовали». Когда отец вернулся, он сразу всё понял и сказал:

– Хорошо, что тебе можно хоть книгу доверять!

С тех пор я доверяю книге, а книга доверяет мне.

Книги я читал в самых разных местах: и на камне, и под скалой, и в пещере, и у реки, и у родника, и в лесу, и в саду. Всюду, где бы я ни был, со мною была книга. Лежишь в расщелине скалы, идет дождь, но ему не добраться до тебя, а ты читаешь книгу – и так сладко, так радостно и солнечно в твоей груди.

Иногда отец брал меня с собой в горы, на летнее пастбище. Лежа под буркой на вершине горы, я смотрел в небо, а там сияли звезды, звезды, звезды. Они сияли и говорили друг с другом прямо по-лермонтовски. И когда, значительно позже, я услышал известное выражение про «звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас», понял, что чувствовал правоту этих слов еще тогда, под отцовской буркой.

С детства я находил поэзию везде: в роднике, в речке, в горах, в аулах, приютившихся на скалах, в орлах, парящих в небе, в ласточке, щебечущей по весне, в подснежнике, горящем, как свеча на снегу. А самое главное, в простых людях – в горцах, чья тяжелая жизнь становилась легче от песни. Где вы, где вы, аульские свадьбы моего детства? Старинные наряды, песни, танцы делали людей счастливыми, у народа была общая радость, счастье, судьба, хотя жил он не так обеспеченно, как сейчас. Приезд кунака приравнивался к свадьбе, горцы делили вместе и радость, и беду.

До сих пор, где бы я ни находился, до меня долетают сладкие звуки аварской речи из родного аула. Они будят спящие воспоминания и дают новую жизнь моей поэтической строке. Я, как и многие мои собратья по перу, – поэт аула и, перефразируя французского классика, сказал бы так: «Дагестанские поэты рождаются в ауле, а умирают в Махачкале».

Школа дала мне очень много, вспоминаю ее с большим уважением. Учителей своих я очень любил, да и они меня любили. Они были настоящими учителями, строгими и требовательными. Сейчас я понимаю, что именно так и надо было нас учить, чтобы мы, горские дети, говорившие в своих аулах на русском языке только в школе, сдавали потом экзамены без всякого блата и поступали в вузы в Москве и в других крупных городах советской державы. Это действительно было образование! Не чета нынешнему.

До сих пор помню наизусть стихи русских и аварских поэтов, выученные в школе горного аула. Библиотека была для меня там самым дорогим местом.

Будучи десятиклассником, я послал в Литературный институт подстрочники своих стихов, даже не надеясь, что пройду творческий конкурс. Каково же было мое удивление, когда в аул из столицы написали, что я допущен к экзаменам. Получив аттестат (с одной только «четверкой», по математике, а все остальные оценки были высшими), я поехал в Москву.

Я был горским мальчиком, который и в Махачкале-то к тому моменту побывал всего несколько раз. И вот отправился в столицу огромной страны. До сих пор живет в моем сердце то великое удивление, которое подарила мне Москва, и поэтому я люблю ее, как первую любовь, как город моей молодости и счастья. Никогда на Москву я не обижался, хотя в последние годы она стала богатой и злой. Москва есть Москва, и годы, проведенные в столице, были лучшими годами моей жизни.

Помню: Тверской бульвар, 25, Литературный институт, идет собеседование перед экзаменами. За большим столом сидят члены комиссии во главе с ректором, Владимиром Федоровичем Пименовым.

– Молодой человек, вы зачем приехали? Смотрите, у вас нет рабочего стажа, а мы без стажа не принимаем. Вы что, не до конца читали правила приема?

Стою, молчу. Думаю: «Что ж, прощай, Литературный институт…»

И тут слышу другой голос (это был голос моего незабвенного учителя Александра Михайлова):

– Владимир Федорович, этого молодого человека для своего семинара выбрал я, под свою ответственность. Он – горец, а у них с детства привыкают работать, это можно считать стажем. Литинститут ему необходим, в этом я убежден!

Так мой учитель спас меня в первый раз, а потом он это делал еще очень много раз.

Я сдал экзамены и поступил.

Учеба в Литинституте – особая веха в жизни каждого его выпускника. Думаю, что таких замечательных, творческих, искренних преподавателей не было ни в одном другом вузе СССР. Каждый из них был личностью, мастером своего предмета, а значит, и своего дела.

Первой парой у нас всегда был русский язык. Никогда не забуду моих преподавателей русского языка (Царство им Небесное) – Лигию Григорьевну Шипош и Нину Васильевну Федорову. Они учили нас, студентов из национальных республик: Валерию Гросу из Молдавии, Мурада Мухаммада Доста из Узбекистана, Гюзель с Алтая, Эгемберди Эрматова из Киргизии, Чапиньша из Прибалтики и меня, дагестанца. На урок наши учителя приходили с термосами и бутербродами. И перед началом занятий говорили: «Деточки, вы, наверное, не успели позавтракать. Давайте сначала попьем чаю с бутербродами, а потом приступим к уроку».

Вот так. Расскажешь кому сегодня – не поверят. Но именно таким было отношение к нам, студентам, которые находились вдали от своей малой родины, но были сыновьями Большой Родины. Такая была страна, такая была Москва. И разве можно такое забыть?

Литинститут… Абсолютно прав был Юрий Кузнецов в его оценке, то же самое я могу сказать и о себе: «В моей жизни Литературный институт оказался тем самым рычагом, которым, по Архимеду, можно повернуть мир. Благодаря ему я перевернул свою судьбу…»

Конечно, самым главным человеком для меня в институте был мой учитель, руководитель нашего поэтического семинара, замечательный критик и человек Александр Алексеевич Михайлов, тот самый, который спас меня при собеседовании. Обсуждения на его семинаре были буйные, бескомпромиссные. Мы не щадили друг друга, ни друзей, ни недругов. Естественно, национальные поэты представляли для обсуждения на семинаре не переводы своих стихов, а только подстрочники, но к ним не было никакого снисхождения: мы всегда, прорываясь к смыслу через дебри подстрочников, довольно четко определяли – есть в стихах поэзия или нет.

О нашем семинаре очень верно сказал один из лучших преподавателей Литинститута, блестящий знаток русской и мировой поэзии, неповторимый Владимир Павлович Смирнов, который стал мне старшим другом и остается им до сих пор: «Я помню семинар А. А. Михайлова. Чем этот семинар в продолжение долгих лет отличался? Тем, что там под одной крышей могли находиться люди традиционалистического толка и авангардно-модернистического. И Михайлов умел развить в должном направлении и те, и другие задатки, их не подавляя… Не перекраивать на свой лад индивидуальность студента, а развить то, что ему присуще».

Верность этих слов я почувствовал на себе. В Москву я приехал с чистыми родниковыми стихами гор. Но на второй год обучения, сам того не замечая, попал под влияние модных тогда эстрадных поэтов, мне хотелось побыстрее получить популярность. И вот однажды идет обсуждение этих моих стихов. Вирши так себе, ничего особенного, не лучше и не хуже, чем у других. Кто-то ругает, а кто-то и хвалит. Даже Галина Ивановна Седых, помощница Михайлова, несколько добрых слов уже сказала.

Но тут слово взял сам Александр Алексеевич. И не оставил камня на камне от этих моих сочинений. Сказал о подражательности, о вторичности, о потере индивидуальности, о попрании традиций.

Помню, это был зимний день. Шел великий московский снег. Побитый любимым учителем, я покинул семинар. Брел по улицам Москвы, ничего не видя и никого не замечая.

Лишь поздно вечером дошел до нашего общежития. Там меня встретила наша вахтерша, доброй души человек, тетя Шура.

– Михайлов несколько раз уже сюда, на вахту, звонил. Спрашивал тебя. Когда бы ты ни пришел, просил обязательно ему перезвонить.

Я набрал номер учителя. Узнав мой голос, он сказал:

– Ну, что, получил? Заслуженно получил! Брось заниматься ерундой, вернись к себе, к родине, к истокам. И всё будет хорошо.

После этого случая он ни разу не назначал обсуждение моих стихов на семинаре без того, чтобы не прочесть их прежде самому.

В предисловии к моей первой книге стихов на русском языке «Строка», которая вышла в издательстве «Современник» в 1983 году, мой учитель писал:

«В течение пяти лет учебы в Литературном институте имени А. М. Горького Магомед Ахмедов был моим «семинаристом». Совсем юным человеком пришел этот аварец ко мне в семинар на первом курсе, где, по литинститутской традиции, собрались стихотворцы нескольких национальностей. Это был довольно пестрый, весьма неровный по способностям студентов семинар, но несколько человек к исходу второго года обучения заметно выделились, подтверждая свое право на поэтическое творчество. Среди них был Магомед Ахмедов.

За почти два десятилетия работы в Литературном институте я, пожалуй, и не припомню студента, который бы с такой трогательной добросовестностью относился к своему статуту, к своим обязанностям. Что греха таить, студенты Литературного института не всегда образцово относятся к занятиям. Магомед, я помню, опаздывая на один день в институт после каникул (из-за самолета), прислал две телеграммы: одну – в учебную часть, другую – руководителю творческого семинара. Объяснял причину опоздания, извинялся.

Это свойство не было педантизмом примерного ученика, хотя Ахмедов пришел в институт учиться. Он с жадностью набросился на книги, он не пропускал ни одной лекции, он хотел много знать, тем самым резко отличаясь от тех юных невежд, которые свое невежество объясняют природной гениальностью, которая-де не нуждается в приобретенной культуре и знаниях, которой-де они только мешают проявиться. Надо ли говорить, что никого из таких «гениев» не видно в литературе!..

Магомед Ахмедов наследует богатые гуманистические традиции поэзии Востока, рядом с ним высится пик Расула Гамзатова. С уважением, но без робости оглядываясь на него, на прошлое своего народа и его культуру, молодой поэт смотрит также и окрест, осваивает духовные ценности других народов, и душа его открыта новым впечатлениям. Оттого и книга Магомеда Ахмедова пронизана токами современности. Это книга молодого человека, который живет в сложном, трагическом и прекрасном мире, живет среди людей, которых он хочет сделать счастливыми. Жизнь для людей, жизнь в поэзии – его призвание».

Защитив диплом на «отлично», я приехал в Махачкалу и начал работать в Дагестанском книжном издательстве. Мне посчастливилось быть редактором двух замечательных книг: «Избранное» Магомеда Сулиманова и «Учитель и ученик» Омара-Гаджи Шахтаманова.

Надо сказать, что с этими замечательными поэтами и людьми я был знаком еще со школьных лет. Это были неповторимые личности. Вспоминаю первую встречу с ними. Мы, юные поэты-школьники, я и Гаджи Ибранов, однажды приехали в Махачкалу, чтобы показать мастерам свои стихи. Пришли в Союз писателей очень рано, он был еще закрыт. Мы ждали у дверей. Вдруг показались они – Сулиманов и Шахтаманов, я узнал их по фотографиям, напечатанным в их книгах. Тогда мы читали всё, что издавали на аварском языке, каждая такая книга была для нас большой радостью, а сами писатели казались нам небожителями. И вот они подошли к нам: Шахтаманов – в папахе, похожий на Печорина, и Сулиманов – в шляпе, напоминающий Евгения Онегина. Я знал поэмы Лермонтова в переводах Шахтаманова, читал «Евгения Онегина» в переводе Сулиманова – и это чтение было для меня потрясением. Какой замечательный язык, какая поэтичность! Словно это были не переводные произведения, а стихи, написанные на аварском языке. Знал я и собственное творчество Шахтаманова и Сулиманова – оба были блестящими поэтами.

Шахтаманов взглянул на нас. Я сделал шаг навстречу, а Гаджи Ибранов остался на месте.

– Вы откуда, юноши? – спросил Шахтаманов.

Я ответил на аварском.

– Зачем приехали?

– Читать свои стихи.

– Стихи и у нас есть, – улыбнулся Шахтаманов. – Ну, что же, Магомед, – обратился он к Сулиманову, – послушаем этих юношей.

Мы зашли в помещение Союза писателей, поднялись по лестнице. Позже в одном из своих стихотворений я написал, что с «лестницы на нас смотрели Махмуд и Гамзат, а на кабинет Гамзатова, как на Каабу, смотрели мы». Действительно, так оно и было.

Зашли в угловую комнату, где работал Шахтаманов.

– Начинайте. Кто из вас старше? – спросил Омар-Гаджи.

Гаджи Ибранов достал тетрадь и начал читать. Прочел одно стихотворение, второе, третье…

– Хватит, – почти крикнул Шахтаманов. – Юноша, зачем тебе портить себе жизнь, займись лучше другим делом!

Магомед Сулиманов молчал.

– Давай, сейчас ты прочти, – сказал Шахтаманов мне.

А я горел синим пламенем. Горел от волнения, испуга и еще от чего-то… Начал читать свои стихи, которые знал наизусть. Когда прочел уже пятое стихотворение, Омар-Гаджи сказал Сулиманову:

– Магомед, по-моему, сегодня хороший день. Как тебе стихи этого юноши?

– Чтобы знать вкус меда, – ответил тот, – необязательно съесть целый улей. Можно и по кусочку определить этот вкус. По-моему, это поэт.

Мне было всего четырнадцать лет. И услышать такое из уст Магомеда Сулиманова…

После паузы Шахтаманов взял телефон, набрал номер. Ему ответили.

– Нашел, – сказал Омар-Гаджи.

– Кого нашел? – спросили на том конце провода.

– Поэта нашел, поэта! – сказал Шахтаманов.

Оказалось, что звонил он не кому-нибудь, а самому Расулу Гамзатову. И тот тут же пригласил Шахтаманова и Сулиманова к себе домой, велев, чтобы они и меня привели с собой. Как сегодня, помню: прямо во дворе дома великого Расула я читал свои юношеские стихи. А трое прекрасных поэтов слушали и одобрительно кивали головами.

Потом Гамзатов написал в «Литературной России»: «Стихи Магомеда Ахмедова чисты, ясны, как сегодняшний первый снег…»

Это было счастьем.

Они все ушли уже в мир иной, но моя благодарность и вечная любовь к ним – всегда со мною. Где у нынешних поэтов эта поэтическая щедрость души, эта радость за появление нового поэта? Грустно. Другие времена, другие нравы. Но сам я всегда радовался и радуюсь, если кто-то напишет хорошие стихи. Этому меня научили мои великие учителя.

Магомед Сулиманов навсегда остался для меня честнейшим человеком и поэтом, блестящим знатоком языка и большой личностью. А Омар-Гаджи Шахтаманов стал моим другом, с которым мы делили хлеб не только родной земли, но и чужбины – долгие годы в одно и то же время жили в Москве.

Омар-Гаджи… Он мог посередине ночи позвонить мне и спросить: «Юноша, у тебя сигарет нет, а то у меня кончились?..» А находились мы в разных концах Москвы. Нет, ему не сигареты нужны были, он хотел услышать мой голос. И в этом тоже было что-то великое.

С Расулом Гамзатовым мне довелось работать долгие годы, он был моим учителем и другом. В одном из своих последних интервью он сказал: «За это время утвердил себя как настоящий поэт аварец Магомед Ахмедов, человек образованный, который может от имени нации и от имени всероссийской литературы выступать везде».

Услышать такую оценку из уст Расула – великая честь для меня. И я до сих пор помню наизусть его стихотворение, посвященное мне. Оно было написано в чистом блокноте, который подарил мне Расул, сказав: «Пиши в этот блокнот только замечательные стихи».

Вот несколько строф из этого стихотворения.

 
…Ах, как незаметно подкралась зима!
Свалилась холодным нетающим снегом
На голову мне, ужаснувшись сама,
Как будто бы гром среди ясного неба.
 
 
Как быстро моя молодая мечта
Из девушки вдруг превратилась в старуху.
Где правила миром вчера красота,
Сегодня царит беспощадно разруха.
 
 
Звенящая песня разгульной весны
Негаданно стала протяжным намазом,
И юности буйной цветастые сны
От солнца палящего выцвели разом.
 
 
От белой напасти спасения нет
И от сквозняков больше некуда деться.
Но я завещаю тебе, Магомед,
Мою недопетую песню в наследство.
 
 
Прижми ты ее, как ребенка, к груди,
Пьянящим морозом позволь надышаться!
От мысли, что всё у тебя впереди,
Мне легче и радостней с ней расставаться…
 

Для каждого человека его родной язык – самый богатый и великий, независимо от того, большие или малочисленные народы на нем говорят. Вот как сказал Александр Иванович Куприн о своем родном языке: «Русский язык в умелых руках и в опытных устах – красив, певуч, выразителен, гибок, послушен, ловок и вместителен».

Таков же и аварский язык, на котором я пишу, думаю, чувствую и люблю. Мне дороги слова поэта, который сказал: «В мире есть только три вещи: Бог, поэзия и ты». Но я добавлю еще: Родина и родной язык.

Сердце и душа аварского языка – это поэтический язык произведений Махмуда из Кахаб-Росо, Али-Гаджи из Инхо, Гамзата Цадасы, Расула Гамзатова и других великих аварских поэтов. Я убежден, что высшая поэзия рождается только внутри родного языка. Но я сердечно благодарен моим русским друзьям-переводчикам, которые делают мои мысли и чувства достоянием многих людей, не знающих аварского языка. В противном случае я так и остался бы, по меткому выражению Расула Гамзатова, «поэтом одного ущелья».

Русская культура и литература сыграли особенную роль в моей поэтической, творческой и человеческой судьбе. Мне посчастливилось больше десяти лет жить и работать в Москве, общаться и дружить с выдающимися русскими поэтами, прозаиками, литературоведами. С благодарностью и теплотой вспоминаю я их имена: Владимир Соколов, Юрий Кузнецов, Анатолий Передреев, Яков Козловский, Николай Дмитриев, Василий Белов, Сергей Михалков, Юрий Селезнев, Лев Ошанин, Александр Проханов, Вадим Дементьев, Станислав Куняев, Геннадий Иванов, Александр Еременко и многие другие.

В последние годы я приобрел много новых друзей, замечательных русских и национальных поэтов, которые приезжают в Дагестан, пишут о нем, переводят мои стихи и стихи дагестанских поэтов. Сергей Васильев, Евгений Семичев, Иван Голубничий, Юрий Поляков, Владимир Бояринов, Николай Рачков, Юрий Щербаков, Надежда Кондакова, Сергей Соколкин, Евгений Чеканов, Алексей Бинкевич, Ренат Харис, Валери Тургай, Николай Лугинов, Канта Ибрагимов, Равиль Бикбаев, Муталип Беппаев… Чтобы назвать все имена, не хватит нескольких страниц. Спасибо вам, друзья! Всем вам, перечисленным и не перечисленным, я благодарен за дружбу и искренность, за верность слову и преданность делу.

Всю свою жизнь поэт пишет свой автопортрет на фоне времени, своей судьбы и своего пути. Чтобы написать верный образ, у поэта должны быть слух, чутье и третий глаз.

Языковое чутье – самое острое чутье для поэта. К сожалению, при переводе многое теряется, но, как говорится, из воды масло не собьешь. Если нет поэзии в оригинале – это обязательно будет видно и в переводе.

В настоящей поэзии звучат в лад голоса разных эпох, перекликаются разные традиции. А традиция для меня священна. Я не представляю себя без Пушкина, без Гамзатова, без великих классиков. Под их присмотром и пишу свой автопортрет. Но, оглядываясь на своих современников, чувствую, что без их понимания мне тоже будет тяжело.

Стихи пишутся тогда, когда внутри тебя поет стихия, а тебе остается лишь записать волшебные ноты. Поэт, прежде всего, композитор слов. Ритм, мелодия, звук – вот основные составляющие нашего великого дела. Ритм – это сердце поэзии, а своя особая нота – это судьба.

«Поэзия должна быть глуповата», – сказал Пушкин. В этом высказывании есть тайна, но Пушкин же не сказал, что поэт должен быть глупым. «Глуповатость» по-пушкински – это высшая простота, которой отмечен гений. А талант – это честность и душевная чистота.

В поэзии должен присутствовать трепет жизни. В каждом стихотворении должна быть некая тайная зацепочка, которая хватает за сердце. Если нет этой зацепочки – нет и поэзии.

Вот мой автопортрет.

А теперь – стихи.

Магомед АХМЕДОВ,

Народный поэт Дагестана

Махачкала,

январь 2015 года