Текст книги "Посох и четки (сборник)"

Стихотворения

Костер в ночи

 
Затихли шумевшие листья,
чинара во мраке
таится;
прочитанный день перелистан,
как будто бы в книге
страница.
 
 
Но даже во сне моем
снова
и снова о нем вспоминаю,
как будто бы
каждое слово
по-новому переживаю!
 

 
Пора сенокоса,
сияние дня.
Вновь колет мне ноги,
как в детстве,
стерня.
 
 
Блестевшая утром,
просохла роса;
ни тучи не видно
среди синевы.
Со свистом взлетает
стальная коса
и с шелестом тонет
в дурмане травы.
 
 
И душное лето
в разгаре еще,
и солнце,
как прежде,
палит горячо,
но знает душа,
что близка перемена…
 
 
И осенью пахнет
душистое сено.
 

 
И снова с поля
мать моя вернулась.
Свалила с плеч худых
вязанку сена
и пот утерла
высохшей рукой.
 
 
И показалось мне:
движеньем этим
она с лица морщинистого
стерла
усталость всей земли
и всех уставших…
 

 
Костер в ночи
зажгла ты для меня.
Но зябко мне
у твоего огня.
 
 
Пусть нежность и любовь
в глазах твоих,
но не могу
ответить я на них.
 
 
Костер в ночи
я разжигаю сам.
Гудит огонь,
взлетая к небесам.
 
 
Я жду – придет
единственная, та!
Но зябко ей
у моего костра…
 

 
Всё стихло вдруг, но в то же время
как бы слышнее стало;
темень
укрыла звезды и повисла
клоками дымными на листьях,
на травах, крышах…
Стало душно
и, как в пространстве безвоздушном,
с трудом дышали мы,
когда
на землю ринулась вода
как бы с высокого обрыва
потоком буйным!..
И пугливо
рукой закрыла ты глаза.
 
 
Как будто это не гроза
дождем и громом разражалась,
а чувства те,
что в нас рождались,
для слов искали
голоса!
 

 
Скорей проснись и улыбнись беспечно,
оставь свои печали в дне минувшем
и выбегай навстречу мне,
накинув
на плечи
это солнечное утро!
 

 
Я желанья забыл –
и мечты
улетают,
уносятся прочь.
С перебитым крылом
с высоты
птица памяти падает в ночь.
 
 
Я один в этой сумрачной мгле,
в этой душной июльской тиши.
Не любовь умирает –
во мне
умерла половина души.
 
 
И, тоскуя,
гляжу я во тьму,
и никак не могу я решить,
как теперь
в опустевшем дому
мне прожить
с половиной души.
 

 
Раздвигая завесу тумана,
дождь наполнил осеннюю тьму.
Он идет и идет беспрестанно –
я лицо подставляю ему.
 
 
Но холодною плетью своею
он безжалостно хлещет меня
с каждым разом сильнее, сильнее,
словно в чем-то недобром виня,
 
 
словно смотрит с немой укоризной
на людей, что извечно спешат
под дождем своей суетной жизни
и подумать над ней не хотят.
 
 
О, скажи мне, мой век просвещенный,
мне, прожившему четверть тебя:
как изведать мне мира законы,
эту жизнь как вино пригубя,
 
 
если черная молния мысли
убивает во мне доброту
лишь за то, что в сумятице жизни
я своею дорогой иду,
 
 
и сквозь пыль, и сквозь снег, и сквозь рокот
проливного, как счастье, дождя,
забываю про спутников робких,
что отстали, шоссе предпочтя?
 
 
Только я от тебя не отстану…
О, мой век, сквозь вселенскую тьму
ты идешь и идешь беспрестанно,
неподвластный, как я, никому,
 
 
и железною плетью своею
всё безжалостней хлещешь меня,
с каждым разом больнее, больнее,
словно в схожести этой виня.
 

 
Вот первый снег! Я восхищенным взором
Гляжу на двор, который обнесен
Скрипучим и сверкающим узором,
Похожим на волшебный детский сон.
 
 
Вот первый снег! Он всё переиначит,
Вернет друзей веселых и подруг.
Но снег дрожит и, как ребенок, плачет
И смотрит недоверчиво вокруг.
 
 
Наутро он умрет, и станет жутко:
Опять пришла пора зиме кружить?
Но первый снег – он словно Божья шутка,
Способная навек заворожить.
 
 
О, как мне жаль полет его кромешный,
Тишайший и беспомощный полет!
Его непрочной красотою нежной
Я буду жить всю зиму напролет.
 

 
Снег идет.
Я открою окно,
посмотрю на дома,
на кусты.
 
 
Незнакомые люди спешат,
и метель
всё метет,
всё метет.
 
 
Постою,
покурю у окна.
И сольюсь
с зябким холодом дня,
с этим снегом…
Зачем я теперь,
если ты разлюбила
меня?
 

 
День убегал, как речка за аул.
Вступал в свои права суровый вечер.
Он низко так звезду мою нагнул,
что свет ее упал ко мне на плечи.
 
 
Но, ярко вспыхнув, сразу же погас,
лишь на мгновенье озарив дорогу…
И в этот поздний сумеречный час
о чем я думал, ведомо лишь Богу.
 
 
Входил я в ночь, как люди входят в лес,
и сумерки спешили вслед за мною.
Твоя улыбка глянула с небес
доверчивой стеснительной луною.
 
 
И тропка меня к дому привела.
Там весело трещал огонь в камине,
и серая напомнила зола
о той любви, которой нет в помине.
 
 
И тишина, обиженная днем,
вдруг среди ночи звонко рассмеялась,
как женщина, вошла за мною в дом,
и преданно к груди моей прижалась.
 

 
То, что хочешь припомнить –
не вспомнишь.
То, что хочешь забыть –
не забудешь.
Для чего же во сны ты приходишь,
словно птица бессонная,
кружишь?
 
 
Что нам прежние наши печали?
Занесла тебя снежная заметь!
Хватит,
хватит являться ночами,
не тревожь
мою бедную память!
 
 
Тут и так-то ее не упросишь,
тут и жить-то не знаешь,
как будешь:
то, что хочешь припомнить –
не вспомнишь,
то, что хочешь забыть –
не забудешь!
 

 
Выйду из дома – снова
Печально калитка скрипнет.
Не скажет мне мать ни слова,
Седой головой поникнет.
 
 
Пролает мой пес тревогу.
И эхо за мной рванется,
Но, выбежав на дорогу,
В испуге назад вернется!..
 

 
Я вздрогнул на тихой дороге
и голос услышал в ночи.
И замер, уже на пороге,
достав из кармана ключи.
 
 
В душе моей вспыхнуло слово,
и в сомнамбулическом сне
распались стальные оковы
и Феникс явился в огне.
 

 
Маленький, сердитый муравей,
Не печалься и не хмурь бровей.
Извини, что я тебя от дел
Оторвал. Я правда не хотел.
 
 
Без тебя – какие пустяки! –
Не получатся мои стихи.
Ведь когда я на толпу гляжу,
Только суету в ней нахожу.
 
 
Только суету, представь. А ты
Дело делаешь без всякой суеты.
Знаешь ли, мой маленький Сократ:
Мир наш хуже твоего стократ.
 

 
Поэт мне книгу подписал
И удалился в мир нездешний.
Гуляет он по небесам,
Как ангел, тихий и безгрешный.
 
 
А подо мной звенит трава.
А надо мной – его сиянье.
Со мной живут его слова,
Его заветные признанья.
 
 
Я их читаю по ночам
И слышу ангельские звуки.
К его словам, к его лучам
Блаженно воздымаю руки.
 
 
А надпись на форзац-листе,
Его руки невинный опус –
К его небесной высоте
Подаренный когда-то пропуск.
 
 
Я по-аварски говорю,
Он отвечает русской речью.
Но всем известно, что в раю
Понятно слово человечье.
 
 
Каков бы ни был твой язык,
Ему не надо перевода,
Ведь он – поэзии родник
И щедрая душа народа.
 

Радужный мостик

 
С горькой надеждой в родное гляжу лицо
И говорю обомлевшей своей невесте:
Сними с руки надетое мной кольцо,
Мы ведь умрем, если останемся вместе.
 
 
Но пальцы ее, над нежной грудью горя,
Дрожат, как тонкие свечи пред аналоем.
А судьба, похожая на окольцованного снегиря,
Летит, сраженная чьим-то чужим поцелуем.
 
 
Знаешь, куда наши слепые ведут следы?
Не к семейному счастью, не к детям, а просто в пропасть.
Что остается в душе после такой беды –
Ревность кромешная? Куда там – обычная робость.
 
 
Сними с руки надетое мной кольцо
И утешься одною мыслью, давно известной:
Чтоб сохранить и душу свою, и лицо,
Лучше быть не женой, а Богу невестой.
 

 
Я не пытаюсь придумать другую любовь.
Поезд ушел, и смешно переигрывать сцену.
Кроме того, я сегодня не выучил слов.
Я одинок – одиночество чище измены.
Это метель за окном закипает вином?
Это сгущается ночь или комната пыток?..
Я отодвинул бокал, потому что смешно
Пить одному. Одиночество – лучший напиток.
Ветер относит улыбку и руки твои.
Не было вовсе тебя – это мне показалось…
Вот уже всё. Вот уже ничего не осталось.
Я одинок. Одиночество больше любви.
 

 
Речь не о том, что чужую истому
Не удержать у седого виска.
Вновь, что ни ночь, меня гонит из дому
Не одиночество, просто тоска.
 
 
Я не о тех кружевных недотрогах –
Вечность кромешна, а полночь нежна, –
Но заблудились на зимних дорогах
Враг закадычный, родная жена.
 
 
«Друг, наливай!» – говорю, открывая
Дверь, незнакомую даже во сне.
Черного ангела тень ножевая
Входит в меня, остается во мне.
 

 
Белой ночи дыра, черных дел неуют,
И бутылка вина – за прощенье награда.
Нет же, нет, это не петербургский приют,
А гостиница нынешнего Ленинграда.
 
 
Не захлопнута дверь, не раскрыта тетрадь,
И поэты молчат, обозлясь и отчаясь…
Петербург, я нагрянул к тебе умирать.
Ленинград, я живым от тебя возвращаюсь.
 

 
«Дайте, дайте еще один глаз
Наглядеться на женщину эту!» –
Восклицал Шахтаманов не раз,
Прикурив, как всегда, сигарету.
 
 
«Ах, поэты, чумы на вас нет,
И стихов у вас стоящих нету», –
Говорил Шахтаманов, поэт,
Затушив, как всегда, сигарету.
 

 
Тому, что будет, нет названья!
Напоминая о судьбе,
Снежинки, как воспоминанья,
Под ноги падают тебе…
 
 
Пока мороз рисует звездный
Узор на сумрачном стекле,
Я вспоминаю вечер поздний
И профиль твой в прозрачной мгле.
 
 
Жизнь улетает, улетает,
И, нежность прежнюю тая,
Снежинкой на ладони тает
Любовь вчерашняя твоя.
 
 
Кому нужна такая нега?
Холодный ветер бьет в лицо,
И мрачным блеском из-под снега
Мерцает мне твое кольцо.
 

 
Сердце – снег в человечьей груди:
То растает, то станет холодным…
Словно птицы, ненастные дни
Пролетают под небом свободным.
 
 
Вновь портрет твой из мыслей и снов
Рисовал я, на память надеясь.
Я придумывал множество слов,
В этом сходстве от радости греясь.
 
 
Сердце имя твое мне шепнет,
Пронесется над миром комета,
Тень земли по губам проскользнет,
И поэты напишут про это.
 
 
Не вини, никого не вини,
Виноватым ведь надо родиться.
Если хочешь, меня не люби –
Это в жизни тебе пригодится.
 

 
Куда как славно: мертвая листва,
И не найдешь уже следов родства.
Но голый сад мне шепчет поутру,
Что почки снова вспыхнут по весне,
Что жизнь вернется вьявь, а не во сне.
И, стало быть, я тоже не умру.
 

 
Вечерняя звезда глядит в окно
и четки слов моих перебирает.
А я гляжу, как время догорает
в остывшем очаге… Всё славно, но
 
 
любовь моя, что кончилась давно,
как новое вино, еще играет.
Знать, нежность никогда не умирает,
играя, словно старое вино.
 
 
И, в роковую бездну заглянув
и тайну этой бездны завернув
в себя, звезда смеется над судьбою.
 
 
Гори, печальная! Веселая, гори!
Но людям ничего не говори –
одни мы собеседники с тобою!
 

 
Мгновения не утоляют жажды.
Чем больше пьешь, тем горло только суше.
День дарит целый мир тебе отважно,
Ночь вновь его ворует равнодушно.
 
 
Но оба – крылья, что уносят время.
Слиянны их различные деянья.
И прячет день в себе ночную темень,
И ночь таит рассветное сиянье.
 
 
Но людям чуждо это примиренье,
И мучатся, смириться не умея,
Они (созданья тысячи мгновений!)
Нехваткою единого мгновенья.
 

 
Двух женщин в жизни полюбил мой стих.
И две слезы текли из глаз моих.
От первой мне осталась только тень,
Зато цветет вторая, как сирень.
 
 
Две женщины стояли на пути,
Два сердца бились у меня в груди.
Одно остановилось в свой черед,
Второе – мне не умереть дает.
 

 
Вот и месяц в окно засветил,
Безнадежно и честно…
Я ресницы твои усыпил
Колыбельною песней.
 
 
Поцелуй на усталых губах
И усталое платье…
Засыпай, я тебя на руках
Отнесу до кровати.
 
 
Ты озоном была для меня,
Если трудно дышалось.
От бессонниц спасала меня
И во сне мне являлась.
 
 
Ты открыто судьбу приняла
И жила в ней открыто,
Не скупилась и слез не лила
Над разбитым корытом.
 
 
И за мною ты шла, как звезда,
На рожон и на плаху.
И умела смеяться, когда
Впору было заплакать.
 
 
Ты, как посуху, шла через грязь,
Через сплетен болото…
Но паденье твое каждый раз
Становилось полетом.
 
 
И во мне просыпается страх,
Что, твой первый губитель,
Отнесу я тебя на руках
В неземную обитель.
 

 
Всё уходит, родная, уходит,
Остаются лишь слезы в глазах.
И упрямая память возводит
Храм Любви на соленых слезах.
 
 
В черном небе нам звезды не светят.
Только белые свечи берез.
Ты одна, дорогая, на свете
Понимаешь язык моих слез.
 
 
Всё уходит, родная, уходит…
Но останутся песни мои.
В гулком ливне сердечных мелодий
Ты отыщешь слова о любви.
 

 
Есть высокая тайна в природе.
Солнце светит, и птица поет.
То ли в гору тропинка восходит,
То ли лестница с неба ведет.
 
 
Жизнь опять надо мной посмеялась,
Показав свой звериный оскал.
Шел к вершине я, как мне казалось,
Но в низину глухую попал.
 
 
Не скопил ни унынья, ни злости
Для себя до конца своих дней.
Хоть и шаткий, но радужный мостик
Был у песни небесной моей!
 

 
Заглянув на мгновенье в иные миры,
Сердце катится в пропасть с вершины горы.
Если б строил иначе свое я житье,
Не пропало бы бедное сердце мое.
 
 
Только стоило всё же отчаянно лезть
На вершину, чтоб встретить небесную весть.
Пусть теперь впереди неизвестность и страх,
Сердце знает: оно побывало в горах!
 

 
Всю жизнь мне хотелось бы выпить до дна.
Все цели найти, все истоки.
Восстав из глубин, растолкав времена,
Мгновенья дают мне уроки.
 
 
К каким только не выходил невзначай
Колодцам, скитаясь по свету…
Хрипела болотная жижа: «Хлебай,
Глотай, если лучшего нету».
 
 
Я клялся идти лишь на чистый огонь
И пить родниковые воды.
А капли насквозь пробивали ладонь,
Судьбу прошибая и годы.
 

 
Не дается мне в руки слово,
Словно тень от летящей птицы.
Впрочем, может быть, так и надо –
Пусть хоть птица будет свободной!
 
 
Пусть хоть птица! Что до отчизны,
То она меня не замечает.
Что ж, наверно, так тоже надо –
Я ж люблю ее не за это!
 
 
И когда живу на чужбине,
Мне она почему-то ближе.
Может быть, потому, что отчизна
Будет жить, когда нас не будет.
 
 
Потому-то и не обидно,
Что она не дается в руки.
Важно, чтобы она навеки
Продолжала лететь, как птица.
 

 
Белый лебедь над синим прудом
Проплывает и медленно тает.
Я ловлю теплоту его ртом –
Мне его теплоты не хватает.
 
 
Так и лебедь отчизны плывет
Над прудом, но не синим, а черным.
Бьет крылами, на помощь зовет –
Так не хочется быть прирученным!
 
 
Я сжимаю обиду в горсти,
Я спасу его, честное слово!
Но меня никому не спасти
От пространства сырого и злого.
 
 
Столько верст отделяет меня,
Столько звезд от родного аула!..
Но однажды, в ночи, без огня,
Я проснусь от небесного гула.
 
 
И увижу свой ласковый дом,
Горы, предков, в чьей власти верховной
Черный пруд сделать синим прудом
И спасти нас от смерти духовной.
 

 
Вспомнил шиповник губ твоих ярко-красный,
Замечаемый первыми встречными за версту.
Вспомнил твой смех и мой поцелуй напрасный,
Улетевший тут же в сияющую пустоту.
 
 
До сих пор мне непросто – но что поделать с собою! –
До сих пор в моей жизни метет и метет снегопад.
То обычною глупостью, то необычной любовью
До сих пор называю ту страсть, что пришла невпопад.
 
 
Ничего, кроме имени, мне уже не осталось,
Я в грехах, как в шелках, но даже и это не впрок.
И не старость всё это, а просто, родная, усталость,
Просто древний и мудрый, как дерево жизни, урок.
 
 
Только сердце всё стонет, почти беспричинно страдая
В нескончаемом и невозможно ужасном сне.
И опять в полон берет любовь молодая,
И портрет твой опять проступает на голой стене.
 

 
«Нетающий снег на вершине лежит…» –
Так в песне народной поется.
Любое ущелье не глубже, чем жизнь,
В нем вздох, словно стон, отзовется.
 
 
Но терпят мужчины нелегкий свой век,
Судьбе не желая отмщенья.
Так терпит вершина нетающий снег
И терпит лавину ущелье.
 

 
Цветы разрослись на заветных камнях,
И я к ним тянулся, как к матери дети.
 
 
Цветы разрослись на заветных камнях
Невзрачные. В детстве я их не заметил.
 
 
Цветы разрослись на заветных камнях,
Их корни меня еще держат на свете.
 

 
Огонь, мерцающий вдали,
Не ледени мою дорогу!
Веди к родимому порогу
По краешку чужой земли.
 
 
Я праведничал и грешил,
Я падал вниз и поднимался.
Но, видит Бог, я не сломался
И, значит, не напрасно жил.
 
 
Огонь, мерцающий вдали,
Не дай покрыться ледяною
Корой годам моим! Со мною
Побудь – и боль мою продли.
 
 
Не дай заледенеть глазам –
Я равнодушья не приемлю.
Талант пускает корни в землю,
Душа стремится к небесам.
 
 
Огонь, мерцающий вдали
Над снежной вьюгой междуречья,
Развей мои противоречья,
Мои печали утоли!
 

 
Я проснулся. Книга не закрыта.
За окном – осенняя листва.
Всё нормально, значит, шито-крыто.
Лишь болит зачем-то голова.
 
 
Я живу в стране, где люди боле
Не способны чувствовать всерьез.
И со всеми долю общей боли
Принимаю молча, как наркоз.
 
 
У отчизны ни души, ни тела.
Родина, любимая, скажи,
Почему тебе не надоело
Жить во лжи и здравствовать во лжи?
 
 
Я проснулся. Книга не закрыта.
Черт не выдал, но и Бог не спас.
Боль, любовь – всё, значит, шито-крыто.
Что же остается про запас?
 
 
Слышу голос, и слова не лживы:
«Всё это от бедности, сынок!
Но не хлебом же единым живы…»
Понимаю. Я не одинок.
 

 
Если блуждаю в ненастной разлуке,
Или в тумане моя голова, –
Слышу аула родимого звуки,
С детства знакомые сердцу слова.
 
 
Вижу отцовы орлиные вежды
И материнский отчаянный взор.
Сколько в них веры, любви и надежды
Светит во мгле, под папахами гор!
 
 
Что мне чужая дурная свобода
И обещаний заманчивый хор?
Я не меняю папаху народа
На головной иноземный убор.
 
 
Пусть вас напрасно не мучают страхи,
Мать и отец, на промозглом веку.
Я прижимаюсь щекою к папахе,
Я к родовому иду роднику.
 

На железной дороге эпохи

 
Я увижу – что надо увидеть,
и услышу – что надо услышать.
Новый день распахнул мои окна,
мои шторы раздвинул рассвет.
 
 
Улыбнусь – если очень хотите,
опечалюсь – когда будет нужно.
Новый день раскрывает свой зонтик,
чтобы спрятать планету под ним.
 
 
Буду дерзким – коль правда захочет,
примирюсь – если дело прикажет.
Новый день по пятам моим ходит,
не давая покоя душе.
 
 
Буду вечно влюбляться в прекрасных,
научусь не любить недостойных.
Белый день шелестит, как страница –
что сегодня на ней написать?
 
 
Если слово, то пусть это слово
будет веским и верным, как дело.
А пока в нем нужда не настала,
буду Пушкина молча читать.
 

Отару Чиладзе

 
«Честь имею» – два коротких слова –
выбросил из лексики мой век…
Пистолет заряжен. Всё готово.
И шагнул к барьеру человек…
 
 
А теперь уладится иначе:
на столе – бутылка коньяка…
Что нам до мальчишеских чудачеств
дуэлянтов энского полка!
 
 
Пересохло русло Черной речки,
из тумана горы не видать.
Будет жить без этих слов нам легче,
но труднее будет умирать.
 
 
Что же делать? Время продиктует
новые удобные слова.
С Черной речки черный ветер дует.
Как Машук, седеет голова.
 
 
Недруга приближу, брошу друга,
нелюбимой в чувствах объяснюсь.
Не боюсь замкнувшегося круга –
лексикона нового боюсь.
 
 
И, как юный прапорщик, бледнея
от насмешки тайного врага,
закричу однажды: «Честь имею», –
перепутав годы и века.
 

 
Белый лист – словно снежное чудо…
В белый свет летит пуля, звеня…
Через Пушкина, через Махмуда
Эта пуля настигнет меня.
 
 
О, ее роковая орбита
Неизменна во все времена!
Эта пуля на Правду отлита.
Предназначена Слову она.
 
 
Но в космическом млечном тумане
Бог сорвет ее грозный полет.
Он в ладонь эту пулю поймает
И звезду из нее отольет.
 

 
Опираясь на посох,
    смешавшись со зрячей толпой,
Красоту мирозданья,
    смеясь, восхваляет слепой.
Вездесущего Бога
    его славословят уста,
Но не слышат слепца –
    никому не нужна красота.
 
 
Он, встречая зарю,
    поднимает лицо к небесам,
Но не виден рассвет
    горемычным незрячим глазам.
Красоту мирозданья,
    смеясь, восхваляет слепой,
И над ним, тыча пальцем,
    хохочет прохожий любой.
 
 
Кто он – ангел, поэт, звездочет?
        На кого он похож?
Загляни в свое сердце –
    и сразу, приятель, поймешь.
 

 
Как трудно, наверно, болоту
Всю жизнь оставаться болотом
И выглядеть круглым болотом
В глазах насекомых и птиц.
 
 
А впрочем, оно не рыдает
И тащит насильно в объятья
Любого, и жадно глотает…
А в чреве его – как в аду.
 
 
Такое вот злое болото,
Без сердца и без дыханья.
Его ничего не волнует,
Оно никуда не течет.
 
 
Лишь звери ночные знают,
Как молится Богу болото,
Чтоб он превратил его в речку…
Но хочет ли этого Бог?
 

 
Вот грех. Он будет молодым
За сгорбленной спиной.
Ты будешь лысым иль седым,
А он всё тот же – твой.
 
 
Стареют мысли и тела,
Стареют скорбь и смех.
Стареет даже смерти мгла,
Но не стареет грех.
 
 
Ты с ним пойдешь в незримый бой
С могилой и судьбой.
А он, твой грех, доныне твой,
Как верный пес – с тобой.
 
 
К тебе прилип он, как смола,
Не смыть, не оттереть.
За все позорные дела
Пред ним одним ответь.
 

 
Счастье – оно как тигр или как гюрза,
Оно не из воздуха сделано – из огня.
Оно не смотрит мне никогда в глаза,
Проходит мимо, делая вид, что не знает меня.
 
 
Я забуду обиду и слезы свои утру,
А оно, увидев гор небывалый свет,
Говорит, приподняв на одно мгновенье чадру:
«Зачем я тебе, ведь ты не герой, а поэт!
 
 
А для поэта привычней печаль и боль,
Счастье ему, вообще-то, и ни к чему.
Звезды его восходят, когда умирает любовь:
Тогда сердце его, пылая, озаряет тьму.
 
 
Если я хлеб твой намажу черной икрой,
Если стану виночерпием щедрым в твоей судьбе,
Горы меня не простят за жест такой.
Голод и жажда – вот всё, что остается тебе».