Текст книги "Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 2"

8. Зеленый монах

Состав и пропорции:

мескаль «Mezcal Vida» – 45 мл;

ликер «Зеленый Шартрез» – 15 мл;

свежий сок сельдерея – 30 мл;

свежий сок лайма – 20 мл;

сироп «Serrano chili» – 20 мл;

капля апельсинового биттера; лед.

Смешать все ингредиенты в шейкере, встряхнуть и процедить в коктейльный бокал, наполненный колотым льдом. Украсить мятой.

Эдо

Почти закончил «Практику приближения к невозможному», первую из нового цикла про современное искусство Другой Стороны. Начал ее в феврале, не то что едва освоившись в своем нынешнем положении, а еще даже толком не осознав, что происходящее с ним – не сон; писал легко, как дышал, между делом, вернее, между множеством дел, не по обязанности, а потому, что очень хотелось. На эту тему ему сейчас было проще бесконечно говорить, чем молчать.

Относился к этой книге не как к серьезной работе, а как к роскоши, удовольствию, которое великодушно позволил себе в награду за остальные труды. И примерно полгода она действительно была сплошным удовольствием, одним из самых больших. Однако к финалу он выдохся – на самом деле, вполне предсказуемо, потому что в последней главе, по идее, всегда надо свести концы с концами, подвести хоть сколько-нибудь внятный итог. Но для итогов и выводов Эдо был слишком честным исследователем. Можно, конечно, притянуть за уши какие-то условно глубокомысленные заключения, дурное дело нехитрое, но как раз эту ловкость он больше всего не любил в своих старых, в прежней жизни, до Другой Стороны написаных книгах и не хотел повторять ни за что.

Свои устные лекции он часто заканчивал фразой: «По правде сказать, я пока еще ни черта в этой теме не понимаю, а вы – тем более, зато нам с вами теперь стало еще интересней жить», – и публика весело аплодировала, приняв его чистосердечное признание за шутку. Но в письменном виде эта простодушная честность выглядела совершенно ужасно, он проверял. Приходилось мучительно придумывать, как сказать то же самое другими словами. Чтобы итоговое заключение выглядело взвешенным экспертным мнением, а по сути осталось честным признанием: «я не знаю», – но не унылым «не знаю» невежды, а вдохновенным «не знаю» ученого, устремленным в неизвестность, где может быть абсолютно все.

Иногда, задолбавшись, думал: господи, да кому это надо? Варианты ответов: «всему человечеству», «студентам-искусствоведам», «паре тысяч восторженных дилетантов», «издателю», «призракам мертвых художников», «голосам в моей голове», «демонам из других измерений», «лично мне», «никому», выберите и отметьте правильный. На этом месте звучит сочувственный сатанинский хохот, ему эхом вторит злорадный ангельский смех.

Но работа все равно продвигалась, просто потому что другого выхода не было: он назначил себе дэдлайн. Всегда так делал, и это отлично действовало – при условии, что сроки устанавливал не кто-то, а он сам. Кого угодно можно послать подальше и поступить по-своему, но от себя никуда не денешься, с собой еще жить и жить.

Еще в начале октября он купил билет в Барселону на девятнадцатое декабря и тогда же решил, назначить эту дату дэдлайном. До отъезда книгу надо закончить, точка. Не успею, значит не полечу никуда. В подобных вопросах он всегда обращался с собой сурово: решил – умри, или сделай. А то бы, пожалуй, до сих пор ни разу не закончил бы ни черта.

Сперва все равно с удовольствием отвлекался от этой каторги, говорил себе: там совсем немного осталось, успею, потом. Но примерно за месяц до дэдлайна спохватился, как и было задумано. В режиме «батюшки, все пропало» ему во всех жизнях работалось лучше всего. Ну и теперь, куда деваться, пахал, как миленький. Даже на Эту Сторону ходил строго только в дни лекций – избыточная, немыслимая в положении вынужденного изгнанника аскеза. Но это, в итоге, сработало, точку он поставил не накануне, а задолго до вылета, десятого декабря. И не на рассвете, когда нет сил доползти до постели, а в половине девятого вечера, как нормальный деловой человек. Не веря в такое чудо, несколько раз перечитал последний абзац. Откинулся на спинку стула, закрыл глаза, схватился за голову. Ему хотелось смеяться, плакать, кричать.

Кричать, конечно, не стал. Смеяться и плакать – тем более. Вместо этого встал и пошел одеваться. Потому что если это дело вот прямо сейчас не отметить, вообще непонятно, зачем его начинал, – весело думал он, сражаясь со свитером, на радостях долго пытался просунуть голову не в ворот, а в рукав.

Вышел на улицу, достал телефон, но тут же снова сунул его в карман. Когда слишком много идей, кому позвонить, и все такие отличные, что почти невозможно выбрать, решение простое: не выбирать. Пусть оно само меня выберет, – думал Эдо. – Пусть кто-нибудь сам мне позвонит, а лучше – случайно выйдет навстречу. А если нет, тоже круто. Буду слоняться по барам, медленно напиваясь до состояния блаженного онемения. Писал один и отмечу один.

Свернул на Траку, прошел мимо любимого виски-бара, даже не притормозив; объяснил себе: неинтересно, слишком близко от дома, это почти как во дворе на лавке бухать. Свернул на Рекурсивную улицу, в смысле, на Вильняус, всегда про себя так ее называл: улица Вильнюса в городе Вильнюсе, на ней еще обязательно должен быть какой-нибудь «Вильнюс-бар». «Вильнюс-бара», впрочем, тут не было, зато других – завались, причем все отличные, он уже в каждом успел хоть по разу да побывать. Но сегодня ни в один из них зайти не тянуло. На этом месте Эдо начал подозревать, что решение никому не звонить было ошибкой, потому что на самом деле ему совершенно не хотелось гулять в одиночку. Тем более, пить.

Надо было сразу звонить Каре и проситься домой, а оказавшись на Этой Стороне, небрежно сказать ей: «Представляешь, я только что книжку закончил», – и отправиться вместе в ближайший бар; среди ночи ввалиться к Тони Куртейну, полчаса умиленно слушать, как он ругается, Тони чувак начитанный, интересные знает слова, а когда он иссякнет, начать рассказывать, какое невероятное дело – делище! – только что завершил, и не затыкаться уже до утра. Вот о чем он думал, пока шел по улице Вильняус сперва в сторону проспекта Гедимино, а потом зачем-то обратно, но телефон из кармана не доставал, хотя время было не позднее, Каре до полуночи можно без зазрения совести спокойно звонить.

С другой стороны, – насмешливо говорил себе Эдо, – какой повод, такой и праздник. Слоняться ночью по промозглому зимнему городу трезвым, в душевном раздрае, не понимая себя – идеальный способ отметить окончание книги о бесконечном отчаянии и о чуде, которое из этого отчаяния иногда прорастает. Это, как минимум, честно. А повеселиться с друзьями можно и завтра. И послезавтра. Каждый день до отъезда. А потом снова как бы с нуля начать.

Сам не заметил, как вышел на бульвар Вокечю. Баров здесь тоже хватало, и Эдо сказал себе: ладно, всю ночь слоняться дело хорошее, но трезвым – это все-таки перебор. Привычным усилием воли, каким всегда засаживал себя за работу, свернул к ближайшему бару, где прежде никогда не бывал, но промахнулся. То есть не сознательно изменил решение, а действительно промахнулся, вместо открытой двери вошел в соседнюю подворотню, остановился, растерянно огляделся – это я как же? зачем? – и узнал проходной двор, который ему Люси когда-то еще весной показывала, вернее, три двора, один за другим. Через них можно выйти на улицу Пранцискону, а оттуда – сообразил он, – вернуться на Траку и пойти наконец в виски-бар, единственный недостаток которого заключается в том, что слишком близко от дома. А все остальное – сплошные достоинства, включая крепкий ледяной коктейль с кофейными зернами, который сперва окончательно, до мучительной ясности отрезвляет, а потом милосердно пьянит.

Короче, – твердо сказал он себе, – хватит уже болтаться, как увядшая роза в проруби. Вперед.

И решительно шагнул в арку, соединяющую первый двор со вторым, очень длинную, настолько низкую, что пришлось не просто ссутулиться, а пригнуться, и такую темную, словно электричества еще не изобрели. Прошел ее не на ощупь, конечно, но что-то вроде того, с каждым шагом осторожно ставил ногу на землю, прислушивался к ощущениям – ровно? гладко? не скользко? не мокро? – и только потом переносил на нее вес. Наконец вышел наружу, выдохнул, разогнулся, сделал еще несколько неуверенных шагов, и тут у него за спиной вспыхнул свет, да такой яркий, что двор стал виден, как на ладони, включая огромную лужу в центре и дорожку из битых кирпичей, позволяющую ее перейти. Ясно, что это просто фотоэлемент сработал с опозданием, но эффект все равно оказался мощный. Очень его впечатлил этот внезапный свет. И метафора такая красивая про путь исследователя, который пробирается в одиночестве сквозь кромешную тьму, медленно, шаг за шагом, и вдруг у него за спиной разгорается свет для тех, кто пойдет за ним, – думал Эдо, поспешно, пока лампочка не погасла, перебираясь по кирпичам через лужу. – Лобовая, конечно, но иногда именно так и надо. Чтобы точно дошло.

Благополучно переправившись, оглянулся – скорее из чувства благодарности, чем по какой-то другой причине. Спасибо, дорогая лампа, что оказалась здесь. И фотоэлементу спасибо, и проводам, и жильцу, который тебя повесил, и всей компании первооткрывателей электричества, и лично Томасу Эдисону, и собственно электронам – просто за то, что есть. Обычное дело, всякий раз, когда начинаешь благодарить за какое-то, пусть даже мелкое, легко объяснимое чудо, в конечном итоге обнаруживаешь, что благодарить надо весь мир.

Пока обо всем этом думал, из темной арки вынырнул человек; судя по юбке, женщина. Остановилась, махнула ему рукой, как знакомому. Эдо на всякий случай тоже ей помахал, – может, и правда знакомая. Отсюда не разглядишь.

– Вы осветили мне путь! – громко сказала она.

Голос явно был незнакомый, как и ее силуэт, такую высокую широкоплечую даму он бы, пожалуй, запомнил, даже один раз мельком увидев. А может, это мое любимое наваждение?.. – неуверенно подумал Эдо. – В параметры как раз вполне вписывается. С него бы сталось смеху ради нацепить юбку. Тем более, примерещиться в юбке. Или, к примеру, штаны всегда становятся юбкой перед тем, как превратиться в туман?

Хотел сказать: «Привет, это у вас началась Неделя высокой моды?» – но не успел, потому что обладатель юбки и незнакомого голоса решительно свернул с освещенной тропинки и вошел в дровяной сарай. Эдо, конечно, бросился следом, будем считать, из вежливости, чтобы все-таки поздороваться. Сам он обдумать этот поступок не успел; впрочем, если бы и успел, результат был бы тот же. Первое правило начинающего духовидца: увидел мистическое явление – бегом за ним.

В общем, ломанулся вслед за видением в юбке в чей-то дровяной сарай, но за дверью вместо дров, пылищи и паутины, или что там обычно бывает в сараях, его встретил приглушенный свет ламп, звон стаканов, бренчание пианино, сногсшибательный запах свежей выпечки, жареного мяса, пряных трав, кофе, грибного супа, всей самой вкусной в мире еды, и тогда Эдо внезапно понял, какой он оказывается голодный. А все остальное он понял уже потом, после того, как двойник Тони Куртейна – какие же все-таки они одинаковые, каждый раз при встрече поначалу почти невозможно поверить, что это не он – подошел к нему, протянул толстый ломоть серого хлеба с огромной горячей котлетой и сказал:

– Последняя. Для себя берег.

Эдо даже не стал переспрашивать: «Может тогда не надо?» – потому что близость котлеты пробудила в нем примитивного дикаря, из всех законов человеческого общежития усвоившего только: «дают – бери».

Примерно на середине котлеты дикарь позволил ему промычать «спасибо» и оглядеться по сторонам.

– Вы же были во дворе на Бокшто, – наконец сказал он двойнику Тони Куртейна. – Ступеньки, фонарь, наглухо заколоченная дверь…

– Были, – подтвердил тот. – Да сплыли. Теперь мы, можно сказать, везде. То есть появляемся в самых неожиданных для нас же самих местах. Я как раз недавно вас вспоминал, думал, как же жалко, что вы не заходите. Остальные завсегдатаи нас как-то находят, а вы почему-то нет.

Эдо хотел напомнить, что он и раньше-то, когда было понятно, в какую дверь надо ломиться, не мог попасть в эту их мистическую забегаловку без посторонней помощи. Спасибо Каре и Люси, что приводили сюда иногда. Но решил обойтись без сиротской песни и объяснил, вгрызаясь в котлету:

– Я в последнее время носа из дома практически не высовывал, книгу дописывал. И вот только что, буквально час назад дописал.

– Теперь все нормально будет, захочет – найдет. Нет ничего невозможного для человека, который однажды осветил мне путь, – заверил, заверила, в общем, заверило Тони мистическое явление в юбке, при ближайшем рассмотрении оказавшееся здоровенной очкастой теткой с копной ржаво-рыжих волос.

Ладно, у каждого свои недостатки. Хочет быть рыжей теткой, пусть, – подумал Эдо. И сказал ему:

– Вас узнать невозможно. Но я все равно узнал и бестактно решил поздороваться. Получается, правильно сделал. Привет.

Рыжая тетка расхохоталась так, что очки сползли на кончик носа. А из благоухающего кухонного полумрака за стойкой вышел Иоганн-Георг, похожий на себя самого, как мало когда был похож. Сказал:

– Вы даже не представляете, какой мне сейчас сделали комплимент.

– Да мне тоже! – воскликнула рыжая. И, не переставая смеяться, добавила: – Похоже, он просто видит самую суть!

Эдо совсем растерялся. Но остатки котлеты не дали ему сосредоточиться на недоразумении. Поэтому он не оправдывался, а жевал.

– За это с меня причитается, – решил Иоганн-Георг. – Я придумаю, что. А для начала налью вам выпить. Книгу закончили – ничего себе повод! А о чем?

– О современном искусстве Другой Стороны, – автоматически, как всегда говорил дома, ответил Эдо. – Спохватившись, исправился: – Ну, то есть о здешнем искусстве. «Практика приближения к невозможному», художественный жест как следствие невозможности чуда, чудо, как следствие отчаянного художественного жеста – вот это все.

– Хренассе, – изумился тот. – Внезапный поворот.

– Да не особо внезапный, – невольно улыбнулся Эдо. – Я же профессиональный искусствовед. И конкретно этой темой много лет занимаюсь. Но понимать что-то начал только после того, как прожил здесь в полном беспамятстве почти восемнадцать лет.

– Он профессор вообще-то, – с удовольствием вставил Тони. – Я как узнал, до сих пор удивляюсь, какие классные на Другой Стороне бывают профессора! У нас бы такой еще с первого курса вылетел, и поминай, как звали.

– Спасибо, – поблагодарил его Эдо. – Но кстати, по свидетельствам очевидцев, я пару раз действительно вылетал. За прогулы и конфликты с преподавателями… в смысле, подрался с одним дураком из-за вашего, между прочим, Ван Гога. Ужасно жалко, что сам до сих пор ни черта не помню, в пересказах очень смешно. Потом восстанавливался; ну, это нормально. Не то чтобы какая-то исключительная биография, у многих коллег было примерно так.

– Преподов даже я в свое время не колотил, – присвистнул Иоганн-Георг. – Обскакали вы меня! Но я вообще знаю, кто вы по профессии. И удивился не этому, а самой постановке вопроса. «Художественный жест как следствие невозможности чуда» – ну ничего себе! История моей жизни, точно вам говорю.

Он отвернулся, достал из буфета бутылку темного стекла и спросил Тони:

– Мы же переживем, если я последнюю прошлогоднюю зимнюю тьму открою?

– Самое время, – откликнулся тот. – Чего-чего, а тьмы сейчас, слава богу, хватает. Можно начинать заготавливать тьму нового урожая. Как раз пора.

Прошлогодняя зимняя тьма, вернее, настойка на тьме была темнее самой пасмурной декабрьской ночи, а вкусом оказалась немного похожа на тот самый крепкий кофейный коктейль из виски-бара на Траку, до которого нынче вечером не добрался, так уж ему повезло.

Так уж мне повезло, – думал Эдо, поставив на стол опустевшую рюмку. – История всей моей жизни в одном предложении: так уж мне повезло.

Сказал:

– То ли вы чудотворно меня напоили с первой же рюмки, то ли я сам по себе такой дурак, но сейчас мне хочется лечь на пол, обнять весь мир и рыдать.

– Таково воздействие нашей тьмы на здоровый организм, обычное дело, – заметила рыжая женщина, которая его сюда привела.

– Я сам, когда в первый раз попробовал, прослезился, благо дегустировал в одиночку, можно было особо в руках себя не держать, – признался Тони.

А Иоганн-Георг снова наполнил рюмки. И спросил:

– Книжку-то дадите мне почитать?

– Могу даже файл прислать, если вам иногда снятся сны про электронную почту, – усмехнулся Эдо.

– Да чего только мне не снится, особенно спьяну, – в тон ему ответил тот. – К концу этой бутылки вполне может присниться какой-нибудь вайбер. Или, прости господи, телеграм.

Стефан, Сабина

– Сидел белый, нетрудный, головой мотал, потом успокоился, перестал.

– Шел тоже белый, но другой, потруднее. В две стороны сразу шел, умел так ходить.

– Другая шла, не белая, ой не белая, клянчила, хныкала, хохотала она.

– Стоял чужой, совсем чужой, как бы плакал, но не плакал, сиял.

– Лежал безмятежный, как будто лежит, как все лежат, но летел, летел.

– Кружилась прозрачная, сладкая-сладкая, таких надо приманивать, а она сама прилетела-пришла.

* * *

– Спасибо, мои дорогие, – говорит Стефан, поднимаясь на ноги. – Даже не знаю, что бы я без вас делал. С другой стороны, зачем мне такие глупости знать?

Патрульные, в смысле, деревья тринадцатой Патрульной Рощи, расположенной на северном склоне холма Тауро, не просыпаясь, машут Стефану ветками; при этом старый ясень, у которого Стефан – любимчик, ухитряется как бы нечаянно сунуть кончик ветки ему за шиворот и пощекотать.

Деревья умеют взаимодействовать, не просыпаясь, причем им самим это нравится – интересное развлечение, как будто дополнительный сон во сне. Удачно, что деревья так устроены, а не то приходилось бы отправлять все патрульные рощи в отпуск примерно с ноября по апрель; собственно, даже по май, потому что когда у деревьев начинают набухать и распускаться почки, им резко становится не до патрулирования. Плевать, кто откуда возник, вылез, или, предположим, свалился, из какой состоит материи, чем питается и для чего на свете живет.

То ли дело зимой, когда у деревьев нет других занятий – только спать и смотреть, что творится вокруг. Деревьям интересно все хоть сколько-то необычное, отличное от знакомых явлений, а Стефану обо всем необычном в городе следует узнавать вне зависимости от того, захочет ли оно с ним знакомиться. В этом смысле городские деревья совершенно незаменимые соглядатаи – после того, как научишься правильно их понимать. На самом деле, тот еще ребус, но у Стефана было так много времени на расшифровку и полное право на столько ошибок, что на его месте даже распоследний тупица хоть чему-нибудь, да научился бы. А Стефан теперь, если надо, умеет видеть как дерево, думать, как дерево, чувствовать, как дерево чувствует, и при этом – приятный бонус! – ходит, где вздумается, и его по-прежнему совершенно невозможно спилить.

В общем, зимой во сне деревья работают так эффективно, что Стефан нарадоваться не может. Изначально-то он какой-то особой практической пользы от сотрудничества с деревьями не ждал. Придумал Патрульные Рощи, чтобы развлечь городские деревья. Ну и ради собственного удовольствия – это же чистое счастье, что теперь хочешь не хочешь, а надо регулярно делать обход.

Ладно, – думает Стефан. – В основном вроде нормальные гости, пусть гуляют спокойно, не буду их дергать. Хотя, могу спорить, тот, который «как бы плакал, но не плакал», сам ко мне скоро заявится, будет проситься домой; а что ж, отведу, заодно и проветрюсь, давно я в тех местах не бывал. А вот с этой, которая «клянчила, хныкала», надо бы разобраться, чем скорее, тем лучше. Да хоть прямо сейчас.

Лейская Шакка, она же Голодный Нытик, не бог весть какая опасная тварь, но Стефан их очень не любит, потому что жертвой Голодного Нытика может стать только добрый, щедрый, ну или просто покладистый человек. Выпросит у такого монетку, сигарету, конфету, хоть наклейку из супермаркета, любую незначительную ерунду, прикинувшись милым ребенком, больным стариком, заблудившимся иностранцем, инвалидом, беспомощной бабкой, подростком, попавшим в беду – да кем угодно, лишь бы понравиться, или разжалобить – и вместе с подачкой прихватит часть жизненной силы своего благодетеля, так что тот будет какое-то время чувствовать себя разбитым, почти больным и беспричинно несчастным; потом, конечно, пройдет. На самом деле ущерб от встречи с Голодным Нытиком не особо велик, люди и не с таким справляются, но сам факт приводит Стефана в ярость, как всякая гадская несправедливость. Нельзя обирать великодушных людей только за то, что они великодушны, – думает Стефан. – Великодушные и так пока, мягко говоря, в меньшинстве.

Ради такой мелкой пакости, как Голодный Нытик, Стефан не использует бубен, еще чего не хватало. Он просто топает ногой по земле. Земля ему все простит; собственно, тут и прощать-то нечего, скорее, скажет спасибо, нашей земле нравится любое колдовство, лишь бы оно почаще творилось, земля истосковалась по настоящей веселой магии, ей всегда мало, сколько ни дай. В общем, Стефан топает ногой в изобретенном специально для таких случаев многообещающем искусительном ритме, привлекающем всякую хищную мелочь, примерно как «цып-цып-цып». Теперь Голодный Нытик прибежит как миленький, никуда не денется, можно спокойно ждать; главное, от скуки не закурить, потому что для большинства примитивных хищников табачный дым – чуть ли не самое страшное зло в человеческом мире, он только высшим духам по нраву, а низшим – наоборот.

Ладно, – думает Стефан, – не очень-то и хотелось. Хотя кого я обманываю, именно сейчас как раз очень даже хочется, в последний раз аж ночью курил. Ай, да тем лучше, злей буду. А то в последнее время расслабился, как на курорте… собственно я и есть практически на курорте, не хватает только шезлонга, коктейля и таблички с надписью «Осторожно, акулы», – самодовольно ухмыляется Стефан. Имеет полное право: когда ты начальник Граничной полиции города Вильнюса и твоя единственная проблема за последние несколько дней – всего лишь условно безобидная Лейская Шакка, даже как-то глупо не быть чрезвычайно довольным собой.

Стефан стоит на склоне холма, прислонившись спиной к любимому ясеню, в смысле, к тому самому ясеню, который его полюбил. Ему не трудно, а чуваку удовольствие. Деревья, на самом деле, редко к кому-то привязываются, и если уж такое случилось, их чувства следует принимать во внимание, уважать и щадить. Благо дереву много не надо – навещай его иногда, радуйся встрече, ласково прикасайся к стволу. Весной и летом вполне можно забить на свидания, деревьям в это время и без нас хватает хлопот, но осенью и зимой надо приходить обязательно. Дерево тем сильнее любит, чем крепче спит.

В общем, Стефан стоит на холме и с высоты своего положения наблюдает, как приближается Лейская Шакка. Медленно, неохотно, но куда ей деваться, раз позвали – идет. У Стефана в этом смысле особо не забалуешь, если уж ему крепко приспичило, кого угодно к себе призовет. Другое дело, что с точки зрения техники безопасности так не со всеми следует поступать, потому что по-настоящему грозный хищник, осознав, что попал в ловушку, по дороге с горя таких бед натворит, что ну его к черту. Дешевле будет обычным образом выследить и поймать.

Но с мелочью вроде Голодных Нытиков можно не церемониться, чем больше их напугаешь, тем лучше: от страха они мгновенно теряют силу и способность соображать. Вот и Лейская Шакка покорно бредет к холму, на ходу изменяет облик в надежде выбрать такой, который разжалобит охотника: дряхлая старушка с птичьим лицом превращается в землисто-бледного тощего школьника, школьник – в юную деву нездешней, неземной красоты, ковыляющую на костылях, дева – в слепого с палкой, слепой – в трясущегося старика, старик – в собаку со слезящимися глазами, собака – в туриста с большой фотокамерой, растерянно озирающегося по сторонам, турист – в молодую девчонку с младенцем, одетую не по погоде, словно только что выскочила из дома в чем была. Все эти перемены совершенно не трогают Стефана, зато развлекают редких прохожих: обличья Голодного Нытика предназначены для человеческих глаз, и процесс превращения тоже вполне можно увидеть человеческими глазами, какая-то особая подготовка тут не нужна. Поэтому двое из примерно десятка прохожих сейчас близки не то к просветлению, не то к решению в ближайшее время посетить психиатра, а остальные, как водится, думали о своем, смотрели под ноги и не заметили ничего.

Стефан мог бы и дальше спокойно стоять, ожидая, пока жертва сама до него доберется, но ему жалко времени и хочется закурить, поэтому он сбегает по склону холма вниз, навстречу плачущей девочке, мужчине с окровавленным лицом, замотанной в плед побирушке, надо, чтобы Лейская Шакка его увидела, почуяла запах, услышала голос, с жертвой следует установить максимально полный контакт. И убедившись, что бледный малыш с разбитой коленкой внимательно на него смотрит, приветливо говорит: «Тебя нет». Звучит не то чтобы впечатляюще, но в устах Стефана срабатывает без осечек: тварь исчезает, как не было. Это нормально, кто угодно откуда угодно исчезнет, если Стефан скажет с присущей ему убедительностью: «Тебя нет». В магии важно не столько само заклинание, сколько кто его произносит. Раньше, когда Стефан еще был молод, неопытен и не настолько силен, чтобы стать полновластным хозяином на своей территории, ему приходилось произносить сложнейшие формулы сопровождая их крайне утомительными ритуалами. Несколько столетий терпеливо убеждал реальность делать, как он сказал. Ну чего, убедил в итоге. Прежде его дела делились на «трудно» и «совсем невозможно», а теперь на «легко» и «надо подумать, как сделать, чтобы стало легко».

В общем, Лейская Шакка исчезает бесследно. То ли туда, откуда пришла, то ли вообще с концами, вымарывается из архивов Вселенной, словно не было такого существа никогда. Стефан не то что не знает, он как раз точно знает из заслуживающих безграничного доверия источников, что бывает по-всякому. И так, и так. В глубине души Стефан всегда надеется на первый вариант. Потому что чем дольше живет, тем больше он убеждается, что жизнь сознания драгоценна и всему существующему, будь оно сто раз отвратительной хищной тварью, следует хоть в какой-нибудь форме существование продолжать.

Мало ли, – думает Стефан, – кто чем питается. У меня, в этом смысле, тоже рыльце в пушку, кого только на своем веку не ел. Нам здесь Голодных Нытиков точно не надо, но где-нибудь во Вселенной они наверняка уместны, а может, даже полезны. Так что пусть будут. Но там!

Он сейчас благодушно настроен, как и положено человеку, который только что закончил простую, но крайне полезную работу, что-то вроде уборки, и наконец закурил. Сидит на нижней ступеньке лестницы, поднимающейся с улицы Паменкалне на вершину холма, курит и пялится на идущих мимо прохожих, как разглядывал бы плавающих в специальном морском аквариуме экзотических рыб.

Прохожие не обращают на Стефана никакого внимания, он такой неприметный, что считай, почти невидимый, то есть видимый ровно настолько, что на людной улице не затолкают, и насквозь никто не попытается пройти. Только молодая женщина с яркими радужными волосами смотрит очень внимательно, не останавливается напротив, но заметно замедляет шаг. Не будь Стефан Стефаном, сейчас, пожалуй, смутился бы, такой у нее откровенно влюбленный взгляд. Наконец она отворачивается и бежит, смешно, по-детски размахивая руками, чтобы успеть перейти улицу на зеленый, а Стефан озадаченно глядит ей вслед, потому что девчонка отличная, это сразу заметно, и явно в нем кое-что разглядела, интересно, почему не подошла поговорить?

Стефан прикидывает, не пойти ли ему за этой отличной девчонкой, любопытно же, кто такая, откуда взялась? Но в этот момент у него звонит телефон, Таня, оставленная дежурить наяву в комиссариате на Альгирдо, обрушивает на шефа примерно три ведра информации о случившихся за время его отсутствия событиях и заключает: «Ну и как теперь жить?»

Ничего не попишешь, на то и работа, чтобы мешать личной жизни, поэтому Стефан подскакивает и пулей взлетает по лестнице на вершину холма. Пока он несется по улице Альгирдо в направлении Второго Полицейского Комиссариата, отличная девчонка благополучно вылетает из его головы. Обычно такого со Стефаном не случается. Времена, когда он был до смешного рассеянным, как все начинающие шаманы, давно позади, теперь Стефан не забывает не только по-настоящему интересные вещи, но даже всякую незначительную ерунду. Однако воздействию некоторых древних заклинаний, защищающих от чужого внимания, как только что выяснилось, вполне подвержен и он.

* * *

Это существо, – думает Сабина. – Опять это прекрасное существо. Я его уже несколько раз в этом городе видела, – вспоминает она. – Видела, а потом забывала. Но сейчас-то я помню все наши встречи! Такое ни с чем не перепутаешь, это точно было оно.

Сабина идет по улице Паменкалне и чуть не плачет; честно говоря, это прямо сейчас она чуть не плачет, а минуту назад вытерла рукавом побежавшую по щеке слезу. Не от горя, конечно, не от боли, не от какой-то печали. Сабина расплакалась… ладно, пусть будет «чуть не расплакалась», как плачут некоторые люди в музеях – от сокрушительного воздействия красоты. Так восхитительно ровно лился невидимый глазу внутренний свет существа, так ярко сиял, столько в нем было тепла, что не всякое сердце выдержит. Может и повезло людям, что ни черта толком не видят, целее будут, – вздыхает Сабина. – С другой стороны, умереть от такой красотищи – не худшая в мире судьба.