Текст книги "Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 2"

9. Зеленый ад

Состав и пропорции:

джин – 20 мл;

водка – 20 мл;

светлый ром – 20 мл;

ликер «Triple Sec» – 20 мл;

светлая текила – 20 мл;

ликер «Блю кюрасао» – 20 мл;

апельсиновый сок – 60 мл;

лед.

Все ингредиенты, кроме сока, смешать в шейкере. В бокал «харрикейн» (hurricane glass) положить лед, налить апельсиновый сок, добавить смесь из шейкера и сразу подавать.

Я, Гест

Его зовут Гест, и нет, это не случайное совпадение. Намеренная цитата. Он действительно обе «Эдды» читал. Я вообще уже не раз замечал, что разные непостижимые существа живо интересуются нашими локальными мифологиями, как туристы местным крафтовым пивом. Не успеют толком здесь воплотиться, и ну сразу мифологию изучать. С другой стороны, для них же это, наверное, что-то вроде сплетен о родне и приятелях, искаженных до абсолютной неузнаваемости и сдобренных совсем уж полной ахинеей, но так даже лучше. В смысле, смешней.

В общем, его зовут Гест. На его месте я бы тоже обязательно так назвался. Мне, конечно, и на своем никто не запрещает, но в моем случае получилась бы слишком простая, безвкусная шутка. А для этого типа «Гест» – в самый раз.

Он появляется из ночной темноты, которая рядом с ним начинает казаться светлыми летними сумерками, ощущается счастьем, от которого сердце стучит с перебоями, а воздух начинает звенеть и пахнуть, как перед грозой, и одновременно просто выходит навстречу на набережной Нерис. Говорит еще не словами, но достаточно внятно, что-то вроде: «Какая удачная встреча, рад тебя видеть, рядом с тобой мне легко», – и я собираюсь привычно отшутиться: «Ну, хоть кому-то», – но мысленно даю себе подзатыльник, потому что этот чувак настолько не «кто-то», что не надо сейчас так шутить.

Поэтому отвечаю серьезно:

– Хорошо, что легко. Ради одного только этого уже имело смысл упертым дурнем вроде меня родиться и до сегодняшней ночи дожить.

– Еще как имело! – подтверждает одно из самых прекрасных потусторонних явлений, источник невозможного черного света, теплое сердце сияющей тьмы, и подходит ко мне так близко, что с этого расстояния видится совершенно как взаправдашний человек.

Он говорит:

– Пальто у меня вполне настоящее, у тебя вроде тоже, а скамейки сегодня такие мокрые, что с тем же успехом можно сидеть прямо в реке. Хочешь, пошли пройдемся. Очень я эту набережную люблю. Она покладистая, как мало кто в этом суровом мире. Когда надо куда-то быстро прийти, короткая. И почти бесконечная, если хочется просто бесцельно брести.

Я молча киваю. И думаю: за тобой хоть на край света. Я при всякой встрече так думаю. Все-таки совершенно гипнотически на меня действует эта счастливая невыносимая тьма. И ее, предположим, персонификация, или как это следует называть. Короче, этот, будем считать, что чувак, широкоплечий, с седыми висками, который когда-то был ангелом смерти, а потом перестал.

Я так понял, глядя на всех, кто меня сейчас окружает, главная фишка в том, что кем бы ты ни родился, пусть даже каким-нибудь суперкрутым немыслимым абсолютом, обязательно надо время от времени становиться чем-то принципиально иным. Потому – ну, это я сейчас своей дурацкой башкой так думаю, не удивлюсь, если на самом деле все гораздо сложней, а может, наоборот, еще проще – что именно в ходе череды превращений можно нащупать в себе ядро, сердцевину, которая, хоть и подвержена изменениям, неизменно остается собой – тобой. С моей, пока еще вполне человеческой точки зрения, так развивается навык бессмертия, а как оно происходит у изначально бессмертных существ, понятия не имею. Но, наблюдая, к примеру, за Нёхиси или за Бездной Эной, подозреваю, что для них это, в первую очередь, зашибись какая увлекательная игра.

Мы идем по набережной реки Нерис, разделившей город на две неравные части, Левый берег и Правый. Видимо по случаю нашей прогулки ветер утих, дождь прекратился, и зимняя ночь стала такой упоительно теплой, словно вот-вот наступит апрель.

– Рядом с тобой мне становится так легко, что это необычное для меня состояние, наверное, можно назвать словом «отпуск», – говорит Гест. – Я совсем не уверен, что отпуска мне сейчас положены, поэтому не гоняюсь за тобой по городу каждый день. Но всякой случайной встрече не представляешь, как рад.

На этом месте, наверное, надо бы мне признаться, что наша встреча совсем не случайная. Я ее всем сердцем желал, а в нашем городе это самый надежный способ назначить свидание – договоренность можно нарушить, а сопротивляться невидимому течению, которое просто выносит тебя навстречу тому, кто соскучился – ну, никак. И дело не в том, что лично я тут – штатное мистическое явление. Здесь у многих, включая совершенно обычных людей, получается так.

Но все это Гест, конечно, и без меня знает. Смысла нет объяснять.

– Рядом с тобой так легко, потому что ты даешь мне надежду, – говорит он.

И вот на этом месте я перестаю его понимать. Потому что я и правда самим фактом своего непростого существования даю надежду – не всем подряд, а очень немногим, примерно таким же психам, каким когда-то был сам. Тем, кому кроме утилитарной реальности, выданной в повседневных бытовых ощущениях, обязательно надо дополнительных высших смыслов. Желательно, невыразимых. Да побольше. А если сердце тяжести этих смыслов не выдержит – ну, само виновато, пусть разрывается на здоровье, нормальная цена.

Но ему-то зачем такая надежда? Тому, кто сам – высший смысл?

– Оно же как получается, – безмятежно говорит бывший ангел смерти, а теперь то ли ангел-специалист широкого профиля, то ли вовсе не пойми что. – Эта реальность, положа руку на сердце, довольно страшное место. И вовсе не потому, что здесь сознание подвергается грубому воздействию крайне жесткой материи – как раз это на определенном этапе развития может дать прекрасный эффект. Но при таком коротком сроке человеческой жизни и обилии разнообразных хищных существ, которые питаются, в лучшем случае, здешней болью и скорбью, а в худшем, самим сознанием, переваривая его до полного небытия, говорить о прекрасном эффекте – ну, можно, конечно. Но только потому, что всякое страдающее существо нуждается в утешении. А так-то шансов, будем честны, исчезающе мало. Да почти нет. Я здесь как раз затем, чтобы уменьшать количество боли и число хищных тварей. И одновременно ясно осознавать, что мои усилия тщетны, все так запущено, что ничего не исправишь. Но, разумеется, все равно по мере возможности – и сверх всякой меры! – исправлять.

– Хренассе, – наконец выдыхаю я. Потому что, с одной стороны, всегда примерно так и представлял себе положение. Но с другой-то, втайне надеялся, что все не настолько страшно, просто я, по сложившейся за долгие годы непростой человеческой жизни привычке, слишком мрачный дурак.

– Для меня самого это прекрасная рабочая ситуация, – говорит Гест. – Когда-то я был силой, прерывающей жизнь, а теперь ее защищаю. То есть делаю нечто настолько прежде для меня невозможное, что такое изменение моей сути и участи без натяжек можно назвать подлинным чудом. А Вселенной и всем нам, ее составляющим, чудеса нужны, как дыхание; чудо и есть дыхание бытия. Самое трудное в моем нынешнем положении – испытание тщетностью. Я почти всегда ясно вижу тщетность своих трудов. На самом деле это испытание мне полезно. Но полезное, сам знаешь, не всегда выносимо.

– Факт, – подтверждаю я. И повторяю, потому что молчать невозможно, а сказать мне пока особенно нечего: – Факт.

– Поэтому рядом с тобой мне становится так легко, – лучезарно улыбается Гест. – Какая может быть тщетность, когда ты вполне обычным человеком родился, а стал вот таким, даже с моей точки зрения, удивительным существом. Это какой же должен быть голод по духу и какая неукротимая воля, чтобы принудить судьбу сделать такое с тобой! Я, конечно, и раньше знал, что бывают такие люди, сам не раз подобных встречал. Но от теоретических знаний мне никогда не становится легче. Для меня существует только то, что я вот прямо сейчас вижу и чувствую. Людям часто бывает достаточно просто помнить и думать, но для меня мысли и память – сугубо служебные функции. Помогают оперировать информацией, а больше не дают ни черта.

Я молча киваю, дескать, понятно. Оно и правда понятно, что тут не понимать.

– Так что ты – живое опровержение тщетности, – заключает Гест. – Но это даже не главное. Я сказал, что ты даешь мне надежду. И другие, кого я встречал. То, что вы делаете со своей жизнью – драгоценный вклад в общую человеческую судьбу. Всякий раз, когда человек, алчущий невозможного для него высшего смысла, выходит за собственные пределы, в некоем тайном месте, где создаются общие судьбы разных миров, напротив строки «человечество» появляется очередная пометка: «бывают способны на вот такое», «иногда могут вот так». Когда наберется некоторое критическое число подобных пометок – сам не знаю, сколько их еще надо собрать для достижения результата – дюжину? Тысячу? Миллион? Короче, когда и если оно наберется, все человечество станет чем-то совсем другим. Управлять здешними судьбами будут совершенно иные законы. И свойства материи станут иными. И хищные твари утратят природное право, а значит и техническую возможность здесь привольно пастись. Звучит, понимаю, довольно наивно, но я сейчас пытаюсь объяснять очень сложные вещи на максимально неподходящем для подобных бесед языке.

– Да ну, нормально звучит, – говорю я и сам удивляюсь, какой у меня странный голос. Как будто я от долгого молчания охрип.

И добавляю, потому что, ну правда, не знаю, чем еще можно ответить на его откровенность; не ответить – не вариант:

– Я сегодня очень хотел тебя встретить, чтобы расспросить о том, что бывает с людьми после смерти; на самом деле, только про одного человека, про деда своего. Так, знаешь, странно – быть тем, кем я стал, а самых важных вещей все равно не знать, только догадываться; впрочем, скорее, просто воображать. Так вот, я не стану расспрашивать. Лучше буду и дальше хотеть. Может, тогда начнем чаще случайно встречаться. Если уж так получилось, что тебе рядом со мной легко, пусть будет легко. Все-таки отпуск – великое дело. Как выдох. Нельзя же только бесконечно вдыхать.

– Да можно, конечно. Все можно, – беспечно улыбается Гест. – Но за предложение спасибо. Я его принимаю. Хоти.

Цвета, Эдо

На встречу он бессовестно опоздал. Не на пять минут, а на целых двадцать. Будь это кто-то другой, Цвета бы так рассердилась, что, скорее всего, встала бы и ушла. Но на Эдо Ланга сердиться нельзя. Не то чтобы кто-нибудь запрещает, а просто технически невозможно. Все так о нем говорят; Цвета раньше не верила – как это, невозможно сердиться? Но на собственном горьком опыте уже не раз убеждалась, что это так.

Вот и сейчас он не просто вошел, а натурально ворвался в бар, сияющий, возбужденный, глаза вдвое больше положенного и сверкают, словно вставил себе вместо них фонари. Не человек, а – ну, просто явление. Поди рассердись на ветер или на фейерверк.

С порога, не извинившись за опоздание, выпалил:

– Ну что, заказала зеленое адище, как я говорил? Попробовала? И как?

– Жуть, – честно сказала Цвета. – Адище и есть. Нельзя такое наливать в живого нежного человека.

Она немного кривила душой, потому что коктейль ей понравился. Но все-таки слишком крепкий для неопытной путешественницы, которой предстоит возвращаться домой не просто на такси, или, предположим, троллейбусе, а с Другой Стороны на свет Маяка. Цвета уже трижды благополучно возвращалась, дважды с Эдгаром, а позавчера решилась пойти на свет Маяка одна, и нормально все получилось, но она пока не чувствовала уверенности, что будет получаться всегда.

– В нежного и правда не стоит, – согласился Эдо, падая на соседний табурет. – А нам с тобой в самый раз.

Цвета разглядывала его, словно впервые увидела. И не то чтобы глазам не верила. Скорее, не верила Эдо Лангу. То есть не ему самому, а его состоянию. Невозможно же на Другой Стороне так сиять. Думала: он что, уже пьян? Или принял какие-нибудь местные вещества для… скажем так, облегчения человеческой участи? Они, говорят, тут под строгим запретом, но все равно наверняка же можно достать.

Эдо спросил:

– Ты чего смотришь, словно у меня рога на лбу выросли? Что не так?

– Рога не выросли. Но все равно ты странный какой-то, – честно ответила Цвета.

– Не то чтобы это новость, – хмыкнул он.

– Я не про всего тебя целиком. А про твое – состояние? настроение? Ты даже дома так не сиял. Я никогда не расспрашивала, как тебе живется на Другой Стороне, но была уверена, нелегко. Ну, потому что здесь в принципе жить непросто, а тебе приходится поневоле. Не ради собственного удовольствия, как мой приятель Симон, а потому, что дома жить невозможно. В общем, думала, придешь такой собранный, строгий и мрачный, настоящий герой.

– Ай, да я разный, – отмахнулся Эдо. – И дома разный, и здесь. В этом смысле я совершенно нормальный. Такой же, как все. То одно настроение, то другое, то третье, то несколько настроений сразу. И сейчас их как раз несколько, причем одно лучше другого. Такое в последнее время творится!.. – Он осекся, рассмеялся, махнул рукой, заключил: – Всего не расскажешь. Но во-первых, у меня в кармане билет в Барселону, а я же бродяга, при мысли о путешествии прихожу в неприличный экстаз. Во-вторых, я книжку закончил всего пару дней назад, и это лучшее, что может случиться с дураком, который зачем-то затеял писать. А в-третьих, я намерен цинично использовать в своих интересах беззащитную женщину. То есть тебя.

– Беззащитную? – изумленно повторила Цвета. – Беззащитная женщина это у нас теперь я?

Эдо окинул ее оценивающим взглядом. Признал:

– Пока еще нет. Но к концу стакана будешь вполне беззащитная, я тебя уверяю. Знаю я этот коктейль. И себе сейчас закажу такой же, чтобы все было честно. Ты беззащитная, я беззащитный, и мы в обнимку, беззащитно пошатываясь, с беззащитными пьяными песнями беззащитно идем на Маяк.

Цвета невольно улыбнулась. Эдо есть Эдо. Грозится «цинично использовать», имея в виду, что намерен заботливо проводить.

– Договорились, – кивнула она. – Давно я ни с кем не гуляла в обнимку. А с пьяными песнями, кажется, вообще никогда.

– Да ладно!

– Серьезно, – подтвердила Цвета. – Это я музыкант хороший, а певица хуже, чем просто паршивая. Я столько не выпью, чтобы прелесть своего божественного вокала ни в чем не повинному миру явить. Но сегодня – ладно, так и быть, постараюсь. Надо же тебе за «беззащитную женщину» отомстить.

Сама не заметила, как развеселилась, словно они сидели не на Другой Стороне, а дома, в какой-нибудь «Разбитой кукушке» или «Пьяной лисе». То ли настроение Эдо оказалось таким заразительным, то ли коктейль начал действовать, то ли обрадовала перспектива идти на Маяк в хорошей компании, а не одной. А может, прав был Эдгар, когда говорил, что Другая Сторона изменилась, и теперь здесь иногда становится почти как дома легко? До сих пор Цвете здесь особо весело не было, отбывала свои прогулки, как тягостную повинность; наградой неизменно становилась эйфория, охватывавшая ее дома: я смогла! Четыре часа там гуляла! И не заревела ни разу! Даже кофе пила и конфеты в лавке купила! И вернулась на свет Маяка, как бывалая контрабандистка! Я – герой!

И как же она в этой эйфории играла! Не просто снова, как раньше, а как никогда прежде. Даже круче, чем в свои лучшие Элливальские времена.

– Не представляешь, как я тебе благодарна, – сказала она.

– Мне? – искренне удивился Эдо. – За что?

– Ты был прав, когда говорил, что победа над собственным страхом такая крутая штука, что сразу становится ясно, зачем вообще нужен страх. Пока ничего не страшно, ты – ну, просто отлично живешь. А победив страх любого масштаба, даже мелкий и глупый, лишь бы имел над тобой настоящую власть, превращаешься в человека-героя. И все сразу становится – не то чтобы лучше, просто совершенно иначе. С героями у жизни свой разговор. Я только начала учиться быть человеком-героем, всего четвертый раз на Другой Стороне – ну, то есть после перерыва четвертый. С начала декабря. И слушай, уже так круто играю! Как будто наконец себе разрешила. Собственно, не «как будто», а так и есть.

– Ну так ты же сама все сделала! – просиял Эдо. – Мне-то за что спасибо? Я только и делал, что теоретически рассуждал. Ты сама решила ходить на Другую Сторону, сама здесь гуляла, сама отлично держалась, не просилась домой через четверть часа. Эдгар говорит, ты крутая. Он раньше никого не водил на Другую Сторону, просто не хотел связываться: все знают, какие с новичками бывают проблемы. И теперь в шоке, как с тобой оказалось легко.

– За Эдгара тебе отдельное спасибо. Я, знаешь, думала, если контрабандист, то обязательно выжига и грубиян. Это стереотип, конечно, но он для меня на практике много раз подтверждался. А твой Эдгар оказался отличный. С таким сразу хочется всю жизнь дружить. Рисовал для меня маршруты прогулок, специально, чтобы мне город понравился. Говорил: «У Другой Стороны не такой уж тяжелый характер, как кажется, просто надо найти к ней подход». Мне пока, скажу честно, не особо тут нравится. Но не настолько ужас, чтобы все вокруг ненавидеть. Уже даже примерно понятно, какие места в этом городе я, теоретически, однажды смогу полюбить. И это, можешь представить, не только смотровые площадки, откуда виден свет нашего Маяка, – рассмеялась Цвета. И с изумлением посмотрела на свой стакан, который был пуст уже на добрых три четверти. Когда успела-то? Ну и дела.

– И самое главное, – завершила она, – я не только на Другую Сторону, но и на себя тоже перестала сердиться. Думала, я слабачка, а на самом деле просто дура неопытная была. Пришла сюда в первый раз и сразу надолго осталась. Эдгар говорит, по первому разу здесь даже сутки мало кто из наших выдержит. А я месяц практически прожила. И еще удивляюсь, что чокнулась напоследок. Да спасибо, что не померла!

– Я бы точно сдох, – подтвердил Эдо. – Какое там «месяц». Первый – год, наверное? Больше! – приходил сюда часто, чтобы привыкнуть и на одной силе воли держался – ну, по пять-шесть часов. Дома, конечно, рассказывал, как мне на Другой Стороне понравилось, все нипочем, гулял еще и гулял бы, да вот какая досада, не позволяют дела. Но правда не переставала быть правдой от того, что ее знал только я.

От коктейля ноги стали не ватными, как опасалась Цвета, а наоборот – резвыми и прыгучими. Но никак не могли договориться, в какую сторону им идти. Цветино мнение, к сожалению, не принималось в расчет. Поэтому шли в обнимку, как было предсказано. Эдо хоть и корчил глупые рожи, пытаясь прикинуться пьяным, но пер ее в нужном направлении, как паровоз. Правда, песен они все-таки не орали, чего не было, того не было. Это его пророчество не сбылось.

Когда они шли по мосту Короля Миндаугаса и синий свет сиял так ослепительно ярко, что у Цветы, как всегда за пару сотен метров до цели, начала ныть голова, Эдо заорал во весь голос: «Вижу Маяк!» – подпрыгнул, схватил ее в охапку и закружил, почти не оторвав от земли; в результате получился какой-то ужасающий танец – так, наверное, пытались бы воспроизвести вальс однажды увидевшие его дикари.

Цвета решила, это коктейль на него наконец-то подействовал. С большим опозданием, зато сразу как три, или даже пять. Ну, удивляться тут особенно нечему. У Эдо Ланга все не как у людей.

Однако вырваться из его объятий шансов не было, уж схватил, так схватил. Поэтому на Маяк они вперлись, условно вальсируя и хохоча так, что оконные стекла звенели, а Тони Куртейн спросил откуда-то сверху:

– Эй, вы там охренели совсем?

– Да! – громко крикнул Эдо. И, к величайшему Цветиному облегчению, наконец-то ее отпустил. Сказал:

– Прости, дорогая. Я совершенно точно не лучший танцор во Вселенной. Но думаю, что и не худший. Самый худший оттоптал бы тебе ноги и уронил бы пару раз на пол, а ты вроде цела.

– Вроде, – вздохнула Цвета.

А Тони Куртейн, наконец примчавшийся к ним по лестнице, застыл, как вкопанный. И восхищенно присвистнул:

– Охренеть, ты пришел на Маяк!

– Это она пришла, а я просто примазался, – ответил Эдо. – Но есть и хорошие новости. Когда мы шли через мост, я своими глазами увидел свет Маяка.

– Охренеть, – повторил Тони Куртейн.

А Цвета промолчала, но тоже подумала: «Охренеть».

Теперь она вспомнила, что Эдо после всего, что с ним на Другой Стороне случилось, не видит свет Маяка. Не то чтобы он ей с утра до ночи на свою горькую долю жаловался, но не делал тайны из того, что он теперь технически, то есть физически – человек Другой Стороны, со всеми вытекающими последствиями. Просто этот факт настолько не сочетается с впечатлением, которое он производит, что совершенно не удерживается в голове.

– Так вот почему ты плясал, – наконец сказала она.

– Ну да, – улыбнулся Эдо. – Увидел свет Маяка и на радостях потерял то немногое, что к тому моменту оставалось от моей головы. Ничего так мы с тобой на Маяк прогулялись. Даже не ожидал такого эффекта. Рассчитывал, максимум, что с тобой в обнимку на халяву пройду, а оно вон как вышло. Теперь всегда буду при всяком удобном случае цинично использовать в своих интересах беззащитных женщин и просто друзей.

– То есть это я тебя сюда провожала, – заключила Цвета. – А всю дорогу была совершенно уверена, что ты меня.

– Только не говорите, что вам после всех этих переживаний немедленно надо выпить все мои запасы спиртного, а потом снова сплясать, – сурово сказал Тони Куртейн.

Цвета, которая не была с ним близко знакома и до сих пор побаивалась, потому что много слышала о тяжелом характере смотрителя Маяка, уже приготовилась извиняться: «Что вы, мне бы и в голову не пришло!»

– Потому что я и сам знаю, что надо, – добавил Тони Куртейн, отвернулся к буфету и рылся в нем так долго, словно выбирал одну бутылку из многих тысяч. Хотя ясно, что столько не влезет в буфет.