Текст книги "Smoke and mirrors"

Одетый в обычно-серый свитер с небольшим орнаментом и прямые, слегка пижонские брюки, словом, во все, что отличает представителей моей профессии, первый из расстрельного списка резко вскочил со стула. Хотя он был внутри зоны безопасности. Один из «лучших» работников. Из тех, что за определенные преимущества просит подписать бумаги. Слышал даже, что на зону приносили героин, раздавая его местным торчкам в обмен на признания в несовершенных ими проступках и преступлениях. Ужасно. «Бесцельная и бессмысленная работа, пустая трата времени и дерева». Статистика. Палка. Ужас. Мы с ним когда-то жили в соседних домах. Всегда был тихим, скромным, простым парнем из серии «я тут тихонько потусуюсь в своей никому на хуй не нужной компашке, чтобы нормальным пацанам не мешать развлекаться». Мы закончили Академию на параллельных курсах. Дальше все, как в учебниках: поступив на службу и получив «голос», он отдал его не той партии. Или просто не с теми сдружился. Он всегда выполнял поставленный план по раскрываемости. Любыми способами – уговорами, угрозами, лестью, обещаниями. Но контекст был не важен, только результат. А результат лучшим образом укладывался в предложенные палочной системой нормы, а часто и превышал все ожидания. Начальство было вне себя от радости, как и тот, кто радость эту доставлял.

За все время работы у меня было два задержанных. Каждого из них я нашел лично. Один попался на использовании запрещенной техники, внутри которой оказалась открытая страничка с соцсетью, с которой массово рассылались сообщения от имени несуществующих проституток, открыто демонстрирующих всю свою неприкрытую (в самом прямом смысле) откровенность. Такие странички безопасны для поколений, начинающихся с «поколения Пепси» (как удачно-то забрендировали). Но люди постарше с удовольствием, находясь в гаденьком сладострастном предвкушении, переправляли честно заработанные средства в карман местных мошенников. «Их бы на холодные звонки посадить». Никогда не понимал желания «кинуть» себе подобного. Не в смысле сексуальных мечтаний. Вы же выходцы из одного класса, ведущие непримиримую борьбу с буднями, работающие не ради удовольствия, а ради поддержания нормального функционирования организма. Вы не родились с серебряной ложкой во рту, вам обоим не повезло вести бесконечную битву за существование. Фантомная совесть просыпается в такие моменты. Испанский стыд, если хотите. Есть преступления менее бессовестные, чем все остальные, согласитесь? Но наебать человека своего же достатка, своего же круга равно, на мой взгляд, предательству всего общества. Такие преступления должны прилюдно порицаться, как в старые-добрые. Привязать к позорному столбу и отдать на растерзание тех, кого он так беспощадно и бессовестно отъебал. Не в прямом смысле, конечно. Пусть, суку, плеткой и камнями расхуячат. Таких не жалко. Да и другим неплохой урок будет. А нашему конкретному гондону прибавили 4 месяца к сроку. Второй пойманный – молодой паренек с не очень удачной судьбой, пойманный с «бомбочкой» хмурого (героин, – прим. автора) под подушкой. Получив высшее образование, но так и не примирившись с необходимостью стабильно зарабатывать себе на жизнь, он каким-то раком связался с маргинальной компашкой ленивых, как и он сам, героиновых торчков. И пошло-поехало. Вообще-то, неплохой чувак. Даже разговорились на допросе, оттуда-то и подробности. Но, сука, никак не хотел сдавать местного барыгу. Не суть.

– 11 раскрытых преступлений, 3 административных правонарушения. К этому показателю нужно стремится всем и каждому из присутствующих («ЗАЧЕМ?»), – деланный книксен от объекта похвалы не заставляет себя ждать. Знали бы вы, уроды, КАК он это делает. Хотя, совершенно очевидно, что знаете.

Никогда не любил начальников. В качестве них используются люди податливые, исполнительные, не задающие неудобных вопросов и полностью посвятившие свою жизнь служению чужим идеалам несмотря ни на что. Тесто ебаное. Хоть бы раз вякнули на того, кто старше по должности или званию.

Меня как-то прикомандировали в другое районное отделение (как, конечно, охуенно полезного сотрудника). Вернее, сослали. Там не хватало персонала и нехватку эта компенсировалась таким образом за счет «отбросов» со всего города, не нужных ни там, где они были, ни там, где им быть предстояло. Новые начальники были сплошь нехаризматичные, могущие максимум угрожать (а не подавлять, как это нужно) люди. Со мной такие справится не могли. Еще, сука, как назло, с этой пиздой тупорылой расстался. Шлюха ебучая. В общем, не до работы было. Исполняющим обязанности начальника отдела был жирный азер, пользующийся репутацией отъявленной крысы, не державшейся за своих сотрудников и при первом удобном случае избавлявшейся от них. Отдел был далековато, в полутора часах езды по утренним пробкам. Пиздец. Я опаздывал, даже когда работа была в 15 минутах ходьбы. Совсем, что ли, ебнулись!? И этот пидор жирный, плюющийся и пытающийся с пеной у рта на ломанном русском доказать, что мир перевернется от моего опоздания на час, каждый день встречал меня примерно такой фразой: «Снэмай сваю форму и уебывай, бладь, отсуда!». Ебаный неоправданный педантизм, так свойственный современности. Правила нужно соблюдать, а не обсуждать! Важно не качественное исполнение всех предписаний, ведущее к закономерно положительному результату, а просто исполнение. Работа, порученная мне здесь, не была ни важной, ни ответственной – заполнение каких-то бумаг, необходимых только для оправдания бессмысленности происходящего бюрократическими требованиями. Это продолжалось пару недель. Заебал. «Русский выучи и гондоном быть перестань, «задохлик» ты тупорылый». Дежурство тогда не очень выдалось. Еще и эта сука, прошмандовка ебаная… В общем-то я неправильно, вероятно, поступил, но сил держаться больше не было. Эту ежедневную азербайджанскую циклораму, заводящуюся при виде «некомпэтэнтных», по ее мнению, сотрудников, я прервал холодным и скрипучим:

– Значит так! Не вы на меня ее одевали, не вам и снимать! – подхожу и сую рапорт, благодаря которому был сюда отправлен, в наглую рожу, – Смотрите сюда, поборник вы справедливости! Все здесь правильно? – потихоньку срываюсь на угрожающий рык.

Сука в недоумении смотрит на меня. Как и весь личный состав местных оперативников. «Не привыкли к крутым начальникам, которые УМЕЮТ заставить замолчать».

– Дата в углу какая стоит? – продолжаю еще на тон выше, – А срок командировки какой указан!? Я здесь торчу не по вашей воле. Еще и незаконно! Может, мне стоит доложить о недосмотре руководства? – уже перехожу на издевку.

Срок командировки действительно кончился еще три месяца назад к тому времени. А о продлении никто и не говорил, включая меня. Он так ничего и не смог из себя выдавить. До сих пор помню этот на пару секунд застывший в испуге и недоумении взгляд, сопровождавший постепенно зарождающуюся лютую ненависть. А мне было похуй. А чуть позже – жалко. Нет, наверное, неправильно, но он это точно заслужил. Шалава еще эта…

Я всегда пытался навязать свои правила «чужому огороду». И сам, благодаря этому, стал чужим. Я задавал неправильные вопросы – «Для чего? Почему?» вместо «Как?». Мне казалось правильной работа на результат, а не на показ, что ни капли не соответствовало нуждам Улья. Два раза я видел, как закрывают в камеру невиновных: первый парень был хорошо или, как минимум, обычно одет и совершенно не сопоставлялся у меня в голове с образом злодея. Как объяснили сотрудники, доставившие их, он шел рядом с девушкой в момент ее ограбления – с нее просто сорвали цепочку. Эти бедолаги просто еще не были в курсе, что виноваты-то они. Они не знали, что в тот момент действия сотрудников управлялись негласным приказом, согласно которому каждый потерпевший, пришедший в отделение с запахом синевы, наказывался суточной экскурсией в камеру. Чтобы не повадно было, видимо. Приходят еще, суки, заявления всякие писать. Второй из них, как я узнал из его мимолетного рассказа, подкрепленного результатами проведенного мной «собственного мини-расследования», пару дней назад «откинулся». Выпивал себе в кафе на открытом воздухе с местной давалкой, отмечал «прибытие», как вдруг какие-то гопники налетели на него, прессанули немного и забрали телефон и бабло. Он, несмотря на свое положение, не побрезговал пойти к мусорам. Именно ими они и оказались. Я видел результат – его совершенно ничего не соображавший, жалобный такой взгляд, в котором сочетались непонимание и ненависть к месту, где он был вынужден жить. В тот день я был главным в суточной выездной группе (мне это полагалось, скорее, по должности, чем по заслугам). Разобравшись в ситуации, я спокойно подошел к окошку дежурного и потребовал отпустить ни в чем не повинного человека. Укоризненный взгляд сотрудника дежурной части, чья лысина блестела там сутки через двое, вполне давал понять, что я сбрендил. Я редко так выступал. Только когда вся эта несправедливость гудела в голове. Только когда действительно не было больше сил мириться. Я пообещал задержанному разобраться. И не смог. Дежурный только и мог, что втулять мне всю эту хуйню, типа «я был такой же, как ты двадцать лет назад», – «не был, сука!», – или «а вот у меня случай был…». А в глазах не читалось ни капли понимания. Сколько бы я ни убеждал и ни наседал, бравируя своим суточным главенством, система и сломленные ей люди были неумолимы. Все, как один умели только бояться последствий, а не решать, хотя бы в дискуссиях, причины их возникновения. Доказывать свою правоту нигде не в почете, особенно если ты безоговорочно прав. Эго человека никогда в полной мере не согласится с правотой оппонента, даже просто собеседника. А эго целой системы и вовсе не переубедить. Наверное, это был переломный момент. Я потерял веру во что-то чистое. Понял, что мир – всего лишь набор цифр и символов, которые могут как возвысить, также и низвергнуть в тлеющее болото. Понял, что мир вокруг меня стационарен, хоть нам и кричат о невъебенной динамике, которая развивается только вверх (все эти космические инженерии и агломерации), но совершенно не замечает ничего ни справа, ни слева, ни по другим возможным направлениям. Нахуй космос, здесь важнее. Человек имеет право чувствовать себя защищенно и комфортно там, где ему было суждено родиться. Разве не для этого существует наша организация? Когда же государство перестало быть общественным компромиссом, настоящим Третейским судьей? Сейчас в моих глазах оно выглядело международной вооруженной экспансией в пасторальную картину общественной жизни. Проебали мы этот момент. Теперь все выглядит прямо наоборот – госслужбы существуют лишь для охраны самих себя и важных политических персон от вмешательства в их жизнь низших сословий. Возможно, так всегда и было. Теперь это стало очевидным, хотя, если подумать, сами же люди и были в этом виноваты.

– Садитесь! Старший лейтенант Шевченко!

– Здесь, – не замедлил с ответом, поднимаясь, вышеупомянутый.

«Ну, началось». Второй гений государственного сыска сейчас будет почивать на лаврах. Обезьяна человекоподобная, homo habilis, если хотите. Внешний вид соответствующий: дородный, массивный, под два метра ростом, но не качок, от природы такой. Масса тела зачастую бывает обратно пропорциональна массе серого вещества, – если, конечно, оно действительно отвечает за процесс мышления, как предполагает наука. Как объяснял однажды начальник нашего отдела, такое положение дел сложилось исторически: ведь большим, высоким людям не требуется выпрыгивать из штанов, чтобы «выглянуть» из-под толпы, с чем, при прочих равных, сталкивались люди «поменьше», исторически, по его же мнению, считающиеся злыми и пронырливыми, исходя из этого же принципа. Вполне удобоваримая теория. Наш «здоровяк» не был исключением, скорее, даже в определенной, достаточно большой степени, подтверждал правило. К несчастью, наше общество любит поощрять физическое превосходство и предпочитает его умению договариваться. Вот и старший лейтенант Шевченко не умел договориться. Из любителей добывать доказательную базу «ненаучным» способом, применяя единственный, видимо, данный ему природой талант – быть сильнее других. Глухие удары, как будто деревянной палкой бьют по матрасу, частенько раздавались из застенок его кабинета.

Я уже давно не был сторонником физического воздействия на другого человека. Лет с 15, может. Самый кризисный, переходный возраст, когда родителям с их чадом пришлось совсем несладко: два уголовных дела, заботливо переплетенных следователями тех лет и уже давно пылившихся в архивах; популярные в то время идеи расового превосходства, модернизировавшие «фашистов» в «скин-хедов» – даже это не обошло стороной. Бритый двенадцатилетний подонок, слушающий дикую СКА музыку и выкидывающий зигу буквально каждому встречному прямо в лицо. И это в городе воинской славы! Ничего уже, конечно, не изменишь, но до сих пор немного стремно. В оправдание могу сказать, что такие отморозки сотнями шаек расползались от футбольного стадиона в каждый район, предварительно расхуячив пару-тройку вагонов местного метро под радостные футбольные гимны. Один раз даже троллейбус перевернули. Как-то менты меня буквально «сняли» с какого-то грязного гота или как их там. Скины, помимо любой другой категории граждан, не бывших ими, доебывались то до рэперов, то до ниферов, то до негров из местного медицинского, расхуячивая последним окна в их общаге. Бывшие узники бессовестных американцев однажды вхерачили мне в голову железную пульку из пневмата. Неприятно, скажу вам. Кровь хлынула ручьем, даже дырка небольшая, периодически подвергавшаяся тычком заточенной стороной карандаша от одноклассника, сидевшего сзади (что, кстати было значительно больнее, чем сам момент получения травмы), на память осталась. Помню тогда я еще к отцу поехал, не желая, чтобы мать вызвала копов или сделала что-то подобное. А он еще и больше распереживался, увидев в зеркале, отражавшем затылок, кровавое пятно. Тогда еще мой будущий начальник был у отца в гостях – все рассматривал глаза на предмет сотрясения, ведь я наспех слепил нелепую отмазку про толчок на стадионе и бетонный угол. Никак уж от отца такой паники не ожидал – он даже скорую пытался вызвать, но я настоял на отсутствии причин для этого. Никогда не видел такого радушия с его стороны. Все заканчивается. Этап более взрослого понимания жизни был на подходе, но еще не спешил. Все случилось на том злополучном концерте. Полторы тысячи обоссанных, волосатых и не умеющих одеваться неформалов пришли на концерт «Арии». Пришли и мы. Человек сто пятьдесят, крепких и закаленных постоянной враждой со всем, что они видели. Со временем даже удивительно стало, откуда там взялись эти двадцати-тридцатилетние дядьки – они уже должны были перерасти тот этап жизни, но застряли в нем, видимо, надолго. Концерт кончился. Кто-то из старших сразу попытался договориться о «честной драке» – не получилось. Грязные стали расходиться по домам, когда на их несчастные головы стал обрушиваться шквал бессмысленных ударов. Он не имел цели, не имел оснований. Но обрушился, как ураган Катрин. Пара человек впереди была повалена на пол и ожесточенно добивалась ногами. Я подбежал и тоже пару раз дал с ноги. До сих пор передергивает. После этого я отстал от основной массы «союзников», которые бежали вперед толпой человек пятьдесят, уничтожая, как яростный огонь, все, что видели перед собой. Мы шли сзади с еще парой-тройкой не настолько подготовленных бойцов. Тут, внезапно, как выплывшая из тумана безумия, задев находившиеся в зачаточном состоянии проблески детского сознания, мне открылась вся картина целиком: на открытом пространстве, контрастируя с памятниками бывшим победителям, которые как будто выделяли и подчеркивали весь ужас ситуации, громоздясь над ней молчаливыми махинами, лежали на коленях у своих любимых девушек молодые ребята с пробитыми головами в состоянии полубреда, характерного для только что получивших пизды. Толпа зверей-хищников уже умчалась черным смерчем далеко вперед. А нам оставалось только наблюдать безмолвие пораженных. Пораженных самой тяжелой болезнью – глупостью поколений. Кистью лучшего художника-баталиста были навсегда врисованы мне в память мазки того дня. «Война не закончилась, она в самом разгаре». Все эти склонившиеся головы, плачущие над телами распластавшихся по асфальту близких, все эти кровавые реки, продолжавшие свое течение на несколько километров. Километров, заваленных павшими в мирное время.

Я был даже рад, когда через некоторое время между мной и тогдашней компашкой произошел конфликт. Ну как конфликт? Задавили силой и массой, как и ожидалось, искупали в бассейне в центре города и покрасили несколько прядей волос в какой-то лиловый цвет. Прям в центре города! Было ужасно стремно. Но и радостно. Тяжелый пубертат подходил к концу.

– 7 раскрытых преступлений, 9 административных протоколов, 2 успешно проведенных рейда с выемкой 40 запрещенных предметов, – сухие цифры, лившиеся потоком человеческих жизней, были поводом для гордости начальства. – Хорошо! Очень хороший результат! Присаживайтесь!

– Есть, товарищ полковник!, – отрывисто и гордо прозвучало в ответ.

«Герои дня прям на подбор». Я-то прекрасно помнил пятницу прошлой недели: Шевченко своей переваливающейся походкой, с запыхавшимся и раскрасневшимся от излишней возбудимости лицом забежал в кабинет и положил кипу бумаг на стол, стоявший прямо против меня. Я отложил ручку в сторону, открыл личное дело, на заглавной странице которой красовалось лицо того нарка, молодого и уже разбитого, размазанного системой власть придержащих в будущее ничто, как и всех остальных.

Им ведь и потом не везет – ни работы, ни нормальной жизни, хотя бы права на нее. А если он не совершил ничего в прямом смысле плохого, как и этот пацан, тогда вообще тяжело. Большинство, конечно, заслужили.

Авдеев Николас Николаевич – красовалось оглавление этой «книги». Помню, как «поднял» его из камеры в кабинет. Худой, с острым лицом и болезненно грустными большими глазами. Он смотрел ими с каким-то свойственным только отверженным пониманием. Прямо в душу. Не пытался оправдаться, не пытался выстроить защиту по стандарту «начальник, я ни в чем не виноват, обстоятельства» или «давай договоримся». Он, казалось, понимал всю бесполезность этого момента. Бесполезны были именно мы в своей упорной борьбе за навязанные идеалы и принципы. Чуждые природе человека, во всяком случае. Никак, сука, не хотел барыгу сдавать.

Перелистнув страницу, я наткнулся на что-то выбивающееся из обычного для документооборота черно-белого, исписанного с ног до головы листа. Там синевой, покрывавшей, как думалось, все на свете, включая внутреннюю боль, лежала ребристая, шероховатая, всемогущая тысяча рублей. Я не взял – просто отнес дело обратно адресату посылки, ничего не сказав. В молчаливом разговоре тогда понималось, кто и чем дышит. Тот воздух, которым дышал я, не был «воздухом» (деньги – прим. автора), которым дышал мой менее морально одаренный коллега. У нас с ним, вообще-то, никогда полноценно отношения не складывались. Я был слабее и не мог ничего противопоставить. Жаловаться и ябедничать еще с детства во дворе отучили. Я бы и сейчас стучать не стал. Но отбирать последние деньги, полученные честным трудом на зоновских «фабриках» по изготовлению резных деревянных игр и безделушек, тоже было не в моих правилах.

– Капитан Дорофеев!

«Вся троица в сборе». В наш мир закралась какая-то чудовищная ошибка! Что хорошо – то плохо, что плохо – хорошо. А непонятно ровным счетом ничего.

Я часто вспоминал тот разговор с Николасом. Тень сомнения тогда закралась то ли в душу, то ли в мозг. Сначала незаметно, но потом все явственней стали видны серьезные пробелы в нашем миропонимании. Кто-то перевернул все с ног на голову.

Сначала заключенный молчал. Какое-то время спустя мне удалось его разговорить. Я не считал его конченным. Его жалобный вид не позволял этого сделать. Я никого не привык считать конченным от рождения, возможно, поэтому искренняя моя заинтересованность и вызвала его на тот разговор, который отголосками до сих пор вырисовывал смутные очертания «правильности» в искореженном сознании. Он так и не подписал явку. Он так и не сдал барыгу!

– 4 раскрытых преступления, 6 административных протоколов! Высокий показатель!

Подсовывая ему под нос протокол выемки, который вполне указывал на его причастность к хранению «пятки» героина, параллельно спрашивая, чем это вещество может быть, на его взгляд, я с присущей нашей профессии холодностью теплоты уговаривал согласиться с первым и ответить на поставленный вопрос. Задача, конечно, стояла совсем другая – нужен был местный «держатель дороги». Его бы, вероятно, отпустили, ведь ходили упорные слухи о причастности администрации к появлявшимся на территории учреждения «запретам». Но мне было все равно. Нужны были фамилии и роль каждой из них.

– Капитан Арзамасцев! Старший лейтенант Шевченко! Капитан Дорофеев! Это оплот нашей организации – ее сильные стороны, те, чьим примером нужно вдохновляться и к чьему служебному рвению нужно стремиться! Встаньте все трое, пусть на вас посмотрят и запомнят!

Я, как ни старался впоследствии, никак не мог выбросить из головы те слова. Пронзительно взглянув на меня, будто сознавая возможность понимания мной смысла сказанных дальше слов, он начал:

– Лейтенант, я свою вину признаю, но подписывать ничего не буду! Я и так сижу, куда уж хуже, – он глубоко вздохнул, – всему виной, возможно, стали обстоятельства, возможно, я и сам постарался, но сделанного не изменишь. Ухудшать свое теперешнее положение я не намерен. Откуда товар, не в курсе. Поэтому, без обид, но разберитесь во всем как-нибудь без моего участия. Замарать бумагу – это по вашей части, не по моей.

Он говорил с каким-то отрешенным спокойствие, думается мне, он в полной мере сознавал тяжесть того выбора, который сделал. Но искорка в его больших влажных глазах говорила о твердой решимости.

– Пойми, дружище, ты только себе хуже сделаешь, – начал было я, – именно тем, что не хочешь принять наши условия. Ведь они приемлемы для тебя? Ты ведь признаешь вину, разве не так?

– И ты меня пойми, лейтенант! Я признаю вину, навязанную мне вашим законом. Меня признают виновным те, кто служит одной цели – соблюдению всех правил. Те, кто не привык думать и понимать. Те, кто не привык разбираться и оспаривать. Вас, как стадо, приручили к кормушке стабильности, сделали вам загончик, кораль, если хочешь, в невидимых границах которого вы и существуете. Вас прикормили чувством власти и ощущением правого дела. У вас есть свои больницы, свои здания, свои люди для общения, свои темы для разговоров. А кому нужна корова, поглядывающая за территорию забора? И уж тем более, стремящаяся за его границы? За вас подумали, за вас решили, что вам делать и определили соответствующий вектор движения. Я с детства был приучен к другому. Вырос в не очень благополучном квартале, связался с плохой, на ваш взгляд, компанией, и результат не замедлил себя проявить. Но я никогда не воровал, не останавливал дальнобойщиков с целью их убить и забрать, что не принадлежит мне по праву, не подбегал в ночной тишине к одиноким женщинам, идущим с честно заработанными крохами, обеспечивающими не жизнь – существование, и не вырывал эти крохи из их рук. Я травился – это мое преступление и моя же кара за то, что родился не в то время и не в том месте. Со временем, конечно, я перестал работать, стал стремиться только к добыванию кайфа. Но до этого прошло много времени, а моя репутация честного человека в этом низком, маргинальном обществе была как никогда кстати. Меня, когда я потерял возможность обеспечивать себя необходимым, с радостью встречали многие компании торчков, подгоняя крохи хмурого. Но это только в самый последний момент. Когда сил держаться уже не было. Пять долгих и сложных лет, когда зависимость удавалось скрывать от окружающих, я вел социально приемлемую жизнь: работал и на стройках, и в кабинетах. Даже руководителем небольшого территориального подразделения нашей организации бывал. Но зависимость сломит любые добрые начинания. Она не прощает себя же саму. Ты сам не можешь простить себя за нее. И рано или поздно ты приходишь к блатхатам и гепатитникам. Вот и мне не повезло. Я заболел зависимостью. Одной из самых тяжелых. Держался до последнего, но сейчас я тут. И даже находясь в этих четырех стенах, я, как видишь, не могу отказаться от удовлетворения этой своей маленькой прихоти. Я виноват в том, что болен. А ведь есть преступления гораздо более бессовестные, чем все остальные, правда?

Во всех его словах был смысл. Как же четко он обрисовал все мои смутные сомнения! Как же теперь относится ко всему происходящему по-другому?!

– Это три маяка нашей службы! Они ведут нас прямо к исполнению долга перед государством и обществом!

Я был вынужден сообщить руководству об отказе сотрудничать. Я всеми силами пытался убедить его, что он делает много хуже. Но никакие убеждения не помогут, если ты столкнулся с непоколебимой решимостью понимания.

Шевченко, самый здоровый, зашел первым. За ним Арзамасцев. Николас сидел за столом напротив меня, отрицая последние мои попытки переубедить его. Резким движением схватив задержанного под локоть, Шевченко буквально выдернул его из-за стола. Стол немного пошатнулся, обвалившись одной стороной на меня. Арзамасцев подскочил сбоку и ухватил кисть свободной руки. Теперь его с силой выволакивали из кабинета, дверь уже закрылась, я остался совсем один. Это странно, ведь раньше такого рода события не вызывали ощущения внутренней пустоты. Он был другим. Он выгрызал твои знания на твоем же граните. Один диалог – одна новая вечность. В проеме двери показался Арзамасцев и жестом позвал пройти за ним. Я машинально поднялся и поплелся в кабинет, расположенный в одном из закутков по противоположной стороне коридора. Он толкнул дверь, пропуская меня перед собой. Я зашел, все еще не до конца понимая, что мне предстояло увидеть.

– Они – гордость нашей службы! Олицетворение служебной чести и полной отдачи своему делу!

На полу лежало распластанное тело Николаса. Ноги были раздвинуты и на каждой стояло по тридцатидвухкилограммовой гире. Он лежал на животе и не шевелился. У головы его стоял Дорофеев. Возле правой ноги – Шевченко. За Арзамасцевым только что закрылась дверь. Все трое мрачно улыбались. Задержанный боялся (или был не в состоянии) шевелиться, смотрел перед собой. Трое оперативников мрачно, ехидно, даже немного сладострастно улыбались, предвкушая, видимо, удовлетворение потребности в жестокости и подчинении людей своей воле. В руках у Шевченко была служебная резиновая палка. Он достал из кармана хрустящий сверток, по типичному шуршанию которого я распознал гондон.

– Гузно мыл, гондон? – со злорадством спросил он.

Николас молчал. Все трое продолжали лыбиться, а гондон натягивался на палку под глухие возгласы одобрения коллег. Я стоял в немом удивлении. Хотя, удивлением это было назвать сложно, ведь где-то в глубине души я знал, что здесь все происходит именно так. Резким движением руки я открыл дверь и вышел. Вдали раздавались недоуменные окрики с просьбой остаться и досмотреть «представление».

Через несколько минут у меня на столе лежала явка с повинной (это ведь был «мой» задержанный). После этого я встретился с Николасом только один раз, в коридоре, на выходе из кабинета, ставшего ему личным Освенцимом. И не только ему, как я уже успел догадаться. Я успел спросить в надежде, не сумевшей проявиться в голосе: «Ну что, сделали?». Он молча и резко кивнул головой, отвернувшись. Больше мне не довелось увидеть его больших, слезливых глаз.

Те несколько секунд, которые я провел внутри этой фантасмагорической истины, были решающими. Я уже знал, что не задержусь в этом месте надолго. Не знал, правда, как и когда точно. Случай подвернулся неожиданно и ожидаемо, всегда так бывает.

Я находился в состоянии полудремы, жил картинками, непроизвольно возникающими в сознании в ответ на импульсы, формирующие память, когда толчок сбоку снова вверг меня в реальность. Я приподнялся, только подсознательно понимая, что от меня требуется.

– Зайдите ко мне в кабинет после совещания! – громогласно потребовал голос спереди.

– Так точно, товарищ полковник!

Я мог представить, зачем меня вызвал столь высокий чин. Только не хотел этому верить. Знал, что так произойдет, мы это всегда чувствуем, но верить не хотел.

Через пару месяцев после увиденного в соседнем кабинете, мне в руки попал стандартный набор документов. Один из заключенных скончался. Освободился до срока освобождения, как принято было у нас говорить. Ничто, как и обычно, не привлекло моего внимания в этой очередной бюрократической кипе исписанных бумаг, пока взгляд не упал на фамилию. Это был Николас. Официальная версия назвала причиной смерти гепатит. Не удивительно для его образа жизни. Я позволил себе тщательнее, чем всегда, осмотреть его вещи, он чем-то зацепил меня. Даже немного кольнуло в груди, но я быстро собрался. Там были синие потрепанные джинсы, старый блокнот с парой-тройкой стихотворений, записанных, судя по всему, его рукой, небольшой кошелек, внутри которого была пара визиток и доходная книжка Главбанка, а также паспорт. Тут я и увидел нечто необычное – последняя запись в доходной книжке гласила о поступлении 275 тысяч рублей на счет. В пропечатанной чернилами синего цвета надписи указывалось, что деньги эти поступили на счет около двух с половиной лет назад. Сравнив даты, я сделал простой вывод о поступлении этих средств за пару дней до начала срока заключения Николаса. В графе «близкие и родственники» у него никого не значилось. На всякий случай, я уточнил у начальника, нужно ли кого-нибудь уведомить о происшествии. Он ответил, что известных родственников у арестованного не было, а попытки установить хоть какую-то его связь с внешним миром не увенчались успехом. Такое случается довольно часто. На дозревание плана ушел примерно час. А спустя это время, я уже точно знал, что требуется делать. Уничтожив запись о доходной книжке и паспорте (строго говоря, я просто перепечатал опись), я набрал номер близкой подруги, с которой когда-то состоял в романтических отношениях. У нее был брат, удивительно похожий на Николаса, а хоть сколько-нибудь богаты они с сестрой не были. Через час мы уже в процессе личной встречи обсуждали детали. А заключались они в следующем: брату моей подруги нужно было зайти в любое отделение Главбанка и, представившись Николасом, получить вышеупомянутую сумму.