Текст книги "Проблемы социологии знания"

Позитивистская социология знания и марксистская социология в этом комплексе вопросов о движении религии и науки представляли до сих пор почти исключительно партийные мнения и пусть не удивляются, когда их застанет врасплох целый ряд новых, с их точки зрения, «реакционных» романтических движений, которые уличат во лжи их эволюционные линии. Для романско-католически настроенного Конта религия Запада буквально совпадает с католической церковью – а именно с католической церковью, как ее позднее понимали и утверждали французские традиционалисты, т. е. рассмотренной совершенно как средневековый институт; «метафизика» же – с аристотелевским учением о формах в схоластике. Всю новейшую метафизику с ее социологической функцией Конт вообще не удостаивает вниманием. Но если взглянуть на эти отношения между религией, метафизикой и наукой из азиатского культурного круга, да хотя бы уже из России, тотчас замечаешь всеохватывающее и стоящее над всей этой борьбой единство раскрываемого социологией знания стиля – единство, которое поражает. Славянофилы, поначалу религиозные в большей степени, были склонны к тому, чтобы уже в развитой средневековой схоластике и ее «силлогистическом» рационализме видеть начало «западноевропейского» антирелигиозного Просвещения. Киреевский усматривает в эволюции, идущей от Фомы Аквинского до Вольтера, одну и ту же линию западного «разрушения веры»[110]110
  См.: Киреевский И. В. Три эссе (J. W. Kirеjewski. 3 Essays. Mu3nchen, 1921).


[Закрыть]! Достоевский в своей истории о великом инквизиторе имеет в виду то же самое. И я не хотел бы упустить случай указать на следующее: в Германии уже Э. ф. Гартман предугадал в том, что он называл грядущим соединением «социально-эвдемонистической иезуитской церкви» с очень похожей на нее социально-эвдемонистической социал-демократией, то, что нам, живущим сегодня, кажется иногда ставшим почти действительностью. Второй фундаментальный факт, который в исследовании отношений между религией и другими родами знания не замечали за деталями pro и contra, заключается в том, что у них только тогда образуются поверхности возможных стимулирующих или враждебных соприкосновений, когда, с одной стороны, религия есть сформулированная догма и как таковая – предмет и высшее положение «науки о вере», «теологии»; и когда, с другой стороны, либо знание есть подлинно метафизическое знание, либо позитивно-научное знание переходит свои границы и определенные собственные результаты неправомерно поднимает до уровня метафизической сферы. Церковь обрушилась с осуждением не научного содержания коперниканства и динамики Галилея, а «метафизика коперниканства», Джордано Бруно, и – как это ясно показали П. Дюгем и А. Пуанкаре на примере переписки между Галилеем и кардиналом, возглавлявшим направленный против Галилея процесс, – с осуждением остатков метафизики у Галилея (которые сегодняшнему теоретическому физику также представляются необоснованными и которые в полной мере устранила только физика, построенная на теории относительности). В предисловии к своему труду о движении небесных тел, посвященному Папе Павлу III, Коперник апеллирует к «lex parsimoniae» применительно к своему учению и проводит различие между этим принципом и так называемой «философской истиной» об абсолютных вещах. Кардинал в своем письме Галилею явно оставляет за ним право решать по собственному усмотрению и сделать то, что он намерен сделать; и как раз тот факт, что Галилей не сделал этого и в неподходящем месте ввел метафизическое предположение, повернуло процесс не в его пользу. Едва ли подлежит сомнению, что большое число других препятствий, которые церковь чинила научному прогрессу, также происходило вопреки громадному косвенному содействию, которое она оказывала как раз позитивной точной науке – посредством своего, впрочем, если посмотреть с другой точки зрения, ужасающего подавления философского и метафизического мышления и свободной религиозной спекуляции. (Правда, это заметно лишь в сравнении с азиатскими культурами, где нет такой силы пут и подавления метафизической мысли и где в метафизические размышления и в спонтанное самоспасение ушло несоизмеримо больше энергии.) Жестокая борьба, которую именно церкви и растущий рационализм их священничества вели против мифа, сказания, легенды, народной веры, «суеверия», свободной мистики, веры в чудеса, косвенным образом была на пользу науки; хотя в этом случае и на пользу подлинной метафизике – против органически-душевно обусловленных видов знания все высшие духовные виды знания имели один и тот же боевой фронт. Благодаря тому, что религии откровения все более резко обособляли и отграничивали «сверхъестественную» область веры, объявляя ее абсолютно завершенной и неумножаемой, как раз они и явились косвенными предтечами позитивно-научного рационализма. Энергия человеческого мышления именно на этом пути войдет в русло точного исследования; но это – одновременно и русло технико-прагматического мышления. Вот почему и сегодня враждебный метафизике позитивизм и церковная философия там, где им надо, умеют удалить из университетов подлинную серьезную философию, используя для этого все средства, вплоть до политики занятия философских кафедр[111]111
  Знатоки внутренней политики немецких университетов знают, как стремится связанная с церковью профессура поставить во главе кафедр философии психологов-экспериментаторов или исследователей, которые лишь задним числом пытаются привести к определенному синтезу позитивные научные результаты, т. е. таких лиц, которые попросту безвредны для учения церкви. Чем больше церкви и их представители погружаются в технику направления масс и управления ими, чем более прагматичными они становятся, тем более тесной становится также их кооперация с миром труда, техники, индустрии и позитивной науки. Поэтому сегодня они представляют собой оплот – вдесятеро более мощной, чем наука, – против мистических устремлений нашего времени (как против плохих, например, антропософии, так и хороших).


[Закрыть].

Религиозно фундированная аскеза также очень много значит, как это ясно видел уже Ницше, для формирования самой по себе аскетической истинностной совести (Wahrheitsgewissen), между тем как церковный институт цензуры и его службы воспитывают ответственность за возможные высказывания, изысканность и осторожность в стиле, в выборе слов, медлительность и подозрительность мышления, критическое отношение к вечно шутовскому и одурманенному, загипнотизированному немногими идеями «духу времени», суверенное возвышение над ним – что косвенно также идет на пользу настоящей науке. Таким образом, церковь препятствует не столько науке, сколько тому претенциозному пафосу «научной церкви» (Э. Мах), который завтра или послезавтра отвергнет и сама наука. Один из ярчайших примеров тому – история дарвинизма, который с тех пор, как возникло точное учение о наследственности, закончил свое существование почти полным провалом. Если вместе с науками о духе поле трений значительно увеличится, то тем не менее и здесь в напряженные отношения с догматической религией вступает в гораздо меньшей степени критическое исследование источников (которое, кстати говоря, впервые было начато мавританскими монахами-бенедиктинцами), чем философско-историческая и культур-философская форма воззрения на исторические факты.

Но самые исконные противоположности между религией и знанием о мире всегда там, где речь идет о метафизическом знании – и здесь церковь со своей догмой является, несомненно, наиболее могущественным прирожденным врагом всякого самостоятельного развития. И она являются им в тем большей мере, чем в большей степени сама, сознательно или бессознательно, уже присоединилась к какой-нибудь метафизической системе прошлого через свою теологию или даже прямо через свою догму. Раз основные метафизические понятия определенной философской системы вошли в саму догматику, как это, без всяких сомнений, случилось с римским католицизмом (например, понятие материи Аристотеля (materia prima) вошло в догму транссубстанциации, томистское учение о душе было целиком догматизировано Венским церковным собором, другие примеры – «доказательства бытия Бога»[112]112
  Что касается «доказательств бытия Бога», то иезуит свящ. Г. Леннерц совершенно прав, когда доказывает, что моя концепция познания Бога противоречит учению католической церкви. Полным заблуждением всех «модернистских» теологий (я сам это долго и мучительно осознавал) является взгляд, согласно которому томистскую философию якобы можно отделить от церковной догматики. Ведь сегодня догмой является уже сама онтологическая значимость каузального принципа – причем не только в плане того, «что», но и «как», т. е., метод метафизики и познания Бога посредством каузального умозаключения. См.: Г. Леннерц. Шелеровская система единообразия и учение католической церкви (P. H. Lennertz. Schelers Konformita3tssystem und die Lehre der katholischen Kirche. [Mu3nster], 1924).


[Закрыть] и учение о свободе воли как свободе выбора), можно считать, что метафизика в ней целиком и полностью заложена.

То, что на Западе силы религии откровения и точной науки и техники почти всегда побеждали в своей многовековой совместной борьбе против спонтанного метафизического духа, составляет, с точки зрения социологии знания, наверное, важнейшую характерную особенность западноевропейского формирования знания вообще. Это в принципе не что иное, как победа практического римского духа господства над созерцательной, чисто теоретической и таким способом также «исследующей» мыслительной позицией – победа, которая соединяет и то и другое. Почти во всей Азии «мудрец» и, как бы ее ни называли, метафизика одержали победу не только над религией, но и над позитивной наукой. Это, как мне кажется, – самый важный пункт отличия западноевропейской культуры от азиатской. Под метафизикой здесь понимаются самопознание и самоспасение; и в этом смысле не буддизм был исторически первой метафизикой, а еще «религия» брахманов. Вот почему в вере народов Китая, Индии, и даже Японии идеал мудреца[113]113
  О примате идеала мудреца в Китае над западным идеалом героя см. интересные размышления Р. Вильгельма в его книге «Китайская жизненная мудрость» (R. Wilhelm. Chinesische Lebensweisheit. Darmstadt, 1922).


[Закрыть] доминирует над западноевропейскими образцами и идеалами героя и святого – которые на Западе, начиная от Бенедикта и вплоть до преодолевающего подлинное монашество Игнатия становятся все более практическими, эвдемонистическими и социальными; вот откуда и знаменитая азиатская «толерантность» в отношении религиозной принадлежности к одной или многим религиям; но отсюда же и двойное отсутствие, с одной стороны, рациональной специальной науки, автохтонной индустрии и техники производства, а с другой – имперски сформированного, строго иерархизированного института церкви с жесткой догматикой. Кажущиеся нам такими странными, но широко распространенные в азиатских культурах убеждения об ответственности императора, князей и высших руководителей за все то, что происходит в мире, в том числе и за явления природы, наводнения, гибель урожая и т. д. точно так же рождаются из этой метафизической идеи самоспасения. В то же время ликвидация остатков магических техник посредством Реформации сняло для протестантского культурного круга все те напряженности, которые обычно существуют между магической техникой и техникой позитивной. Но и в католицизме, где еще сохранились скупые остатки магической техники, например, метеорологической техники («погодное» паломничество), медицинской техники (изгнание дьявола и злых духов, соборование) и т. д., их значение для прогресса позитивной техники несущественно.

Однако самое ужасное оружие против метафизики в руках у церкви – это запрет на уже одно лишь сомнение в относящихся к вере положениях и вещах. Этот принцип, который любое другое сомнение, кроме «методического», расценивает как «грех», – вкупе с отождествлением платоновско-аристотелевской системы, т. е. определенной позитивно-исторической метафизики, неотделимой от своеобразия всей греческой культуры, с так называемой «philosophia perennis»[114]114
  Термин, употребляющийся в католической философии с начала неосхоластики и восходящий к сочинению Стехуса Эвгубинуса «De Philosophia perennis». Означает основы всякой философии, незыблемость философских догм. У Лейбница philosophia perennis – идущая от древних и получившая всеобщее распространение истина.


[Закрыть] или с «учением» «здравого человеческого рассудка» и даже «общезначимого» человеческого разума как такового – не только фактически подрывает все метафизическое развитие знания, не только допускает совершенно неверное, как с исторической, так и с содержательной точек зрения, понимание фактически свершившегося развития такого рода, конструируя бесконечно далекие идентичности (например, нечто среднее между богом Аристотеля, «перводвигателем», «мышлением мышления», noesis noeseos, и иудейско-христианской идеей Бога), но тем самым он догматизирует и превращает в окаменелость также определенную метафизику. Учение Аристотеля о боге как перводвигателе было бы бессмысленно отрывать от его логики, от его астрономической системы сфер, и точно так же – от основного духа греческой религии, которой абсолютно чужд иудейский Бог воли и Бог-творец. Логика Аристотеля[115]115
  О становлении аристотелевской системы см. вышедшую недавно превосходную работу В. Егера «Аристотель» (W. Jaeger. Aristoteles. Berlin, 1923), уже мной цитировавшуюся.


[Закрыть], несмотря на заигрывание с формализацией, также неотделима от его метафизики «формы» и «вещества» и ее натурфилософского применения. А всю систему в целом невозможно освободить от того недифференцированного взаимопроникновения позитивной науки и метафизики, которую Новое время совершенно утратило уже как структурную форму знания; от хозяйства того времени, основанного на рабстве, которое позволяло маленькой созерцательной элите удивляться миром и скорее почитать его как царство осмысленных телеологически упорядоченных «форм», чем воздействовать на него и обрабатывать; невозможно освободить от принципиально биоморфного способа мышления общества, которое еще не открыло все сущностно-своеобразное и сущностно-автономное в мире мертвой природы, не знает систематического применения математики к исследованию природы и к технике и, с технической точки зрения, определено ремесленно изготовляемыми орудиями труда. Если эту историческую систему раздувают до так называемой «philosophia perennis», то она, естественно, лишается всего живого, наглядного, конкретного содержания. С необходимостью возникает так называемый «схоластический»[116]116
  Если схоластику понимать в таком формальном смысле, то, между прочим, существует и протестантская «схоластика», а именно двух типов: схоластика, введенная Меланхтоном и находящаяся все еще под сильным влиянием Аристотеля, которая в конце концов впадает в вольфианство, – и протестантская схоластика XIX века, кантианская схоластика, которая точно так же обнаруживает указанные выше признаки «схоластики вообще».


[Закрыть] метод, сущность которого всегда – одновременно и историко-философская интерпретация какого-нибудь философского авторитета и систематическое постижение предмета как нечто единое, т. е. двойной источник заблуждения для исторической интерпретации и постижения предмета, которые должны идти своим путем совершенно раздельно. На самом деле здесь из страха перед новой метафизикой, которая могла бы быть опасна для теологии, искусственно консервируется вполне определенная, понятная лишь с исторической точки зрения ступень метафизического мышления, причем в эпоху, которой этот способ мышления стилистически совершенно чужд и в которую он – поскольку его вообще понимают – должен производить впечатление всего лишь анахронизма. Позитивизм же явно или тайно воспринял – в особенности при посредстве авторитета Конта – как раз эту идею схоластической философии о том, что метафизика исполненных силы вневременных форм и сущностей, т. е. платоновско-аристотелевская система, якобы, совпадает с «метафизикой». Ведь эта система, как ясно понимал Конт, в действительности обусловлена общественным стилем мышления, абсолютно чуждым эпохе Нового времени, – и только таким образом можно понять, как вообще дело дошло до того, что метафизика была объявлена атавистическим явлением.

Тот, кто сегодня удивляется, глядя на возрастающую притягательную силу церквей, и прежде всего римско-католической, а также частей их философии (учения о естественном праве, социальной философии), должен точно соизмерить все те силы, которые сегодня, тайно или явно взаимодействуя, выступают в сговоре против всякого самостоятельного движения в формировании метафизической и свободной религиозно-спекулятивной мысли.

Как часто подчеркивал А. ф. Гарнак, мировоззренческая индифферентность масс – самая мощная опора всех наиболее старых, наиболее твердолобых консервативных сил, самая надежная хранительница всего отжившего. Сюда относится все неживое в церквях, «труха с виноградной лозы Христа», которое церкви склонны отторгать тем меньше, чем больше они ограничивают свою деятельность как раз направлением масс в вопросах социального благосостояния, научившись со времен Французской революции быть в согласии с демократией, а позднее – договариваться с правым крылом социализма. Позитивная наука, как мы видели, ничего не может противопоставить церкви, поскольку не может вступить с ней в нормальную конкуренцию в сфере вечных человеческих потребностей, которые религия пытается удовлетворить. Но хотя сциентистские, позитивистские течения мысли и всякие разновидности метафизического «агностицизма» сами по себе и против церкви, они в данном пункте помогают ей (пусть лишь тайно), так как и они хотят подавлять метафизику, исходя уже из своих собственных теоретико-познавательных и социологических заблуждений. Здесь действует принцип: «враги моего самого большого врага – мои друзья». С другой стороны, религиозный эрзац мессианистского марксизма, «общество будущего», с каждым днем все больше теряет свой заменяющий религию статус. Там, где он господствует, например, в русском большевизме, его политика в сфере культуры, как показывает большевистская цензура на книги, этот новый «Index librorum prohibitorum» (запрет на Библию, Коран, Талмуд и всех без исключения западноевропейских философов от Аристотеля до Фихте), – это всего лишь перевернутая культурная политика римской церкви. Точно также в заговоре против подлинной метафизики – и мистицизм современных кружков, сект, объединений. Но расширяющаяся демократия – когда-то одна из союзниц свободного исследования и философии против господства зависимого от церкви духа – постепенно превращается в самую большую опасность для духовной свободы[117]117
  Свидетельством того, что это имеет значение не только для Европы, но и для Соединенных Штатов Северной Америки, является движение современного «фундаментализма»: оно стремится придать статус закона требованию, чтобы во всех государственных школах (включая университеты!) нельзя было учить тому, что противоречит Библии, в особенности учению о происхождении видов в какой бы то ни было форме.


[Закрыть]. Перед Европой, и, наверное, перед Северной Америкой маячит другой возможный тип демократии – иной, чем тот, значение которого мы восприняли в молодости как единство демократии и свободной науки, – а именно тот тип демократии, который в Афинах осудил Сократа и Анаксагора и который в современной Японии с самого начала жестко противостоял всякому восприятию западноевропейских методов науки и техники[118]118
  См. введение к докладу «Формы знания и образование»: Шелер М. Указ. изд. С. 15–56.


[Закрыть]. Союзница науки и философии, как уже теперь учат нас факты, – только пробивающаяся в борьбе, преимущественно либеральная демократия относительно «малых элит». Демократия, ставшая господствующей и в конце концов расширенная до демократии женщин и полудетей – это не друг, а скорее враг разума и науки. Это началось у нас в Германии с профессуры с церковным мировоззрением и данной словно в «наказание» социал-демократической профессуры, со всякого рода парламентского давления на слабые государственные авторитеты в вопросах академической кадровой политики. Но подождите немного – и процесс пойдет еще дальше! Новое релятивистское учение о мировоззрении – каким его ввели В. Дильтей, М. Вебер, К. Ясперс, а Г. Радбрух также и в философии права, есть теоретическое отображение этого восходящего до мировоззрения демократического парламентаризма, при котором говорят о смысле всевозможных мнений, ничего не утверждая; ведут переговоры, ни принимая решения; но от взаимного убеждения посредством аргументов, как то предполагал парламентаризм во времена своего расцвета, сознательно отказываются[119]119
  В цитировавшейся ранее книге «Учение о мировоззрении, социология и утверждение мировоззрения» я показал, что учение о мировоззрении крайне необходимо и само по себе, и прежде всего для практического применения в народном университете^*, и что, с другой стороны, чистое учение о мировоззрении я рассматриваю как предпосылку всякой утверждающей философии. Но эта дисциплина не должна стремиться заменить собой метафизику, точно так же, как наука о религии – теологию.
  * См. «Университет и народный университет»: Ges. W. Bd. 8.


[Закрыть].

Бросим теперь взгляд на саму метафизику. О ней с точки зрения социологии знания написано меньше всего[120]120
  Рекомендую обратить внимание на Кёльнскую диссертацию Пауля Л. Ландсберга «Сущность и значение платоновской Академии» (Paul L. Landsberg. Wesen und Bedeutung der platonischen Akademie. Bonn, 1923), опубликованную в издаваемых под моей редакцией сочинениях по философии и социологии, а также на заметки Ландсберга «К социологии познания аристотелевской школы» в коллективной монографии «Опыты по социологии знания» (Versuche zu einer Soziologie des Wissens. Mu3nchen, 1924), изданной под моей редакцией.


[Закрыть].

Метафизика, если рассматривать ее социологически среди других форм знания, – это всегда те духовные элиты, которые, будучи свободны от религиозных и прочих традиций своих жизненных сообществ и от хозяйственного труда, имеют свободное время исходя из чисто теоретической установки рассматривать мир в его идеальных сущностных структурах и разрабатывать, в связи с состоянием знания эпохи в позитивно научном плане, вероятные гипотезы о последних основаниях вещей. Но поскольку целостность мира как таковая теоретически доступна только целостности одной личности[121]121
  О личности и мире, микрокосме и макрокосме см. «Формализм в этике и материальная этика ценностей»: Ges. W. Bd. 2. Abschn. VI A 3 c.


[Закрыть], постольку метафизика необходима обусловлена личностно или ее носителями являются так называемые «школы» метафизической мудрости, группирующиеся вокруг одной личности. Она, далее, существенно обусловлена культурным кругом, и даже в значительной мере национальным гением – несравнимо определенней, чем интернациональная, основанная на внутреннем разделении труда позитивная специальная наука[122]122
  Так же рассуждает и В. Вундт в своей книге «Нации и их философии» (W. Wundt. Die Nationen und ihre Philosophie, 1915).


[Закрыть].

Так как метафизика есть всегда соединение априорного синтетического сущностного знания с индуктивным знанием и дедуктивными результатами позитивной науки, то ее возможные типы в известной степени поддаются конструированию а priori с помощью чистого учения о мировоззрении применительно к данному культурному кругу[123]123
  Ряд таких удачных конструкций можно найти в книге Н. Гартмана «Основные черты метафизики познания» (N. Hartmann. Grundzüge einer Metaphysik der Erkenntnis, 1921); см. также цитировавшуюся мной ранее книгу В. Дильтея «Сущность философии».


[Закрыть]. В своих исторических проявлениях самые общие типы метафизики одного культурного круга находятся рядом друг с другом в ходе всего культурного процесса. В нем каждый тип «растет» сам по себе вместе с ростом индуктивного позитивно-научного опыта, который пытается усвоить – но никогда не основывается только на одном этом опыте. Во втором измерении, отличном от этого роста каждого типа метафизики, метафизика сама исторически растет в плане полноты и целостности охвата содержания мира, поскольку всякая новая метафизика по крайней мере пытается вобрать в себя элементы истины всех других метафизических систем, релятивируя их, однако, к некой более высокой, обладающей способностью большего охвата основной творческой идее. Спор между метафизическими системами никогда не следует приравнивать в том же смысле и в плане методов к позитивно-научному спору. Этот факт с непреложностью вытекает из того, что как раз неподдающиеся определению, лишь предъявляемые основные понятия и необходимые для всех возможных доказательств, но сами по себе недоказуемые, принципы сущностно-мировой взаимосвязи есть первый предмет метафизики; он вытекает, далее, из того, что метафизика сознательно отходит от принципа позитивной науки исключать как бессмысленный каждый вопрос, относительно которого может быть доказано, что он неразрешим посредством наблюдения, измерения и математических расчетов, и хочет дать общую гипотетическую картину того, как все упорядоченные по высшим сущностям вещи укоренены в «абсолютной действительности» – т. е. систематическую картину систематической бытийной взаимосвязи вещей.

Итак, в том, что касается разделения труда, метафизика уже ради своего предмета не может быть организована так же, как позитивные специальные науки, ибо целостная картина мира может быть дана только именно одной и совершенно конкретной личности. Вот почему – а не в результате какого-то исторического случая – ее предметно-необходимой социологической формой существования является «школа» с одним центром, «мудрецом». Таким образом, последнюю познавательную ценность метафизики не следует измерять, подобно ценности позитивной науки, степенью ее доказуемости – во всяком случае, в ее первой необходимой составной части, во входящем в нее априорном учении о сущностях, – но в конечном счете только по богатству и полноте, с какими личность метафизика через посредство своей внутренней солидарности с предшествовавшим историческим переживанием мира и участия в его целостности солидарно связана с самим миром. Так что здесь повторяется идея микрокосма, по которой человек in genere воплощает в себе все сущностные сферы мира, его основы и их закономерность («homo est quodammodo omnia»[124]124
  Схоластический перевод положения Аристотеля «Человеческая душа есть в известном смысле все». Джордано Бруно, Николай Кузанский, Лейбниц в начале Новой философии воспринимают эту идею; все творчество Гёте насквозь пронизано ею. См. новую концепцию этой идеи в моей книге «Формализм в этике…» ^*.
  * См.: Ges. W. Bd. 2. Abschn. VI, A 3, d.


[Закрыть]), – но в относительно историческом смысле, поскольку тот, кто наиболее глубоко концентрирует в себе и представляет в рациональных формах целостность предшествовавшего переживания мира и его мыслительной переработки, есть тот, кто обладает возможностью наиболее глубокого метафизического познания. Позитивная же наука, напротив, платит за общезначимость и вседоказуемость «налично-бытийной относительностью» («Daseinsrelativitдt») к человеку[125]125
  О налично-бытийной относительности научного познания см. «Познание и труд»: Ges. W. Bd. 8.


[Закрыть] своего – извлекаемого всегда лишь in abstracto из целостной действительной взаимосвязи мира – специального предмета, поскольку слово «человек» берется в смысле сущности разумного живого существа, а не в эмпирическом смысле земного человека и его случайных особенностей; ибо над этим «человеком» пытается возвыситься также и наука, она даже делает его предметом своего позитивного исследования по всевозможным направлениям, исключая из своей картины мира все относящееся лишь к человеческому. Но метафизика есть риск разума пробиться к абсолютно реальному, предпринимаемый всегда только лично и с приложением всех сущностных сил личности. Ее результаты, в противоположность гипотезам позитивной науки[126]126
  Поэтому В. Оствальд метко назвал гипотезы позитивной науки прототезами.


[Закрыть], остаются долгое время гипотетическими и уже в свете ее второй, позитивно-научной, познавательной составной части – всего лишь вероятными. «Значимы» они только для совокупности тех, кто в соответствии со своим собственным идеальным сущностным типом воспринимает свою сущность как духовно солидарную с сущностью метафизика. Далее, в то время как позитивная наука должна избегать по мере своего совершенства все ценностные решения, метафизика – это всегда познание действительности и одновременно теория абсолютных ценностей. Она разделяет с религией стремление участвовать в «абсолютно сущем»[127]127
  См. в «Проблемах религии» доктрину «конформности метафизики и религии»: Ges. W. Bd. 5. Abschn. I.


[Закрыть] – но не так, как религия, через веру и следование за одной личностью, которой приписывают опыт особых контактов с божеством: откровение, благодать, просветление или даже какое-нибудь онтическое отношение к божеству, но через спонтанное, ясное, воспроизводимое каждым познание самой вещи. Это положение имеет значимость повсюду, где метафизика не ставится на службу религии просто как «ancilla theologiae». В этом смысле метафизика всегда есть путь к спасению, однако спонтанный путь к спасению. Она разделяет с религией и основную направленность на первосущее (Ens a se), но лишь в той мере, в какой оно проявляется в опыте познания мира (в опыте усмотрения и познания сущностей, равно как и случайном опыте познания определенных в пространстве и времени фактов и их законов), категорически отказываясь от всех так называемых «сверхъестественных» источников познания. С другой стороны, она разделяет с наукой строго рациональный метод и основную направленность на мир вообще. Во всех кульминационных пунктах своего исторического существования метафизика находится в теснейшей и творческой связи с позитивной наукой, и наоборот, наука во всех высших достижениях доводит свои основоположения до философии. Только на время относительных поражений обе стороны расходятся без всякой взаимосвязи.

Так как образование и развитие, соответственно, новое пробуждение форм духовного познания происходит у человека только посредством функционализации предметного, приобретенного в случайных областях мира сущностного знания о структуре мирового целого, но совершенная в индуктивном и дедуктивном смысле картина мира никогда и ни в какой момент времени не возможна, то метафизика по существу есть главный рычаг всего интеллектуального и духовного образования личности, поскольку формы созерцания и мышления мира, которые удалось выработать в ней и в занятиях ею, все время по-новому и живо применяются к любым случайным областям фактов. Она является таковым в противоположность специальным наукам, с необходимостью и непрерывно изменяющимся в своих результатах, где вопрос стоит не об «образовании» (в подлинном, хорошем смысле этого слова), а исключительно о «достижении» или об отсутствии достижения, посредством которого они служат бесконечному процессу научного прогресса. Кроме ценности содействия этому безостановочному позитивно-научному процессу, результаты специальных наук обладают «образовательной» ценностью для личности лишь в той мере, в какой их проблематика входит в проблематику самой философии[128]128
  См. в этой связи мою речь «Формы знания и образование», сказанную по случаю празднования 10-летия Берлинской высшей школы им. Лессинга (Бонн, 1925)^*.
  * См.: Шелер М. Формы знания и образование.


[Закрыть].

Предпосылкой для пробуждения самостоятельной метафизики, которая есть нечто большее, чем «одинокие мыслители», повсюду является (как это справедливо подчеркивал в отношении греческой философии еще Эдуард Целлер) отсутствие «церкви» в смысле учреждения массового спасения с ее иерархией, догмой, или уже начавшийся процесс ее отмирания (буддизм). Наибольшую социологическую власть над историей человеческих групп имели до сих (в порядке убывающей величины) Будда – величайшее влияние вообще, значительно более сильное, чем Христа – Лао-Цзы, Платон, Аристотель, Декарт, Кант, Гегель и К. Маркс, которые, выйдя за рамки своих школ, самым различным образом со-определили способ мышления масс и целых эпох, причем так, что образованные элиты, на которые метафизика только и способна оказывать прямое влияние (и лишь косвенно она может влиять также на массы, а именно посредством формирующего воздействия на религиозно-церковную догматику, далее, на образование «общественного мнения»[129]129
  См. глубокий, выдающийся труд Ф. Тённиса о влиянии философии XVII, XVIII, XX вв. на «общественное мнение».


[Закрыть], или на идеологии целых классов, как в случае с Марксом) сами уже больше не знали, сколь многим они обязаны этим мыслителям в своем образовании. Господствующие метафизические системы никогда не свергаются позитивной наукой, которая уже определена ими – в большей степени, чем она сама об этом догадывается, – но всегда только новыми метафизическими системами или религией. Чем менее сформулировано содержание метафизики и чем меньше ее приверженцы осознают ее происхождение, тем сильнее ее власть над их духом. Социология знания в большинстве случаев первая пробилась к исследованию деформированных метафизик, как, например, это удачно сделал Э. Трёльч в своем «Историзме» по отношению ко многим немецким историкам, Радбрух в своей философии права по отношению к политическим партиям, которые точно так же сильно со-определены либо метафизическими, либо полуметафизическими системами.

Сословия и классы, к которым принадлежат метафизики, имеют чрезвычайно большое значение для структуры метафизической системы. В противоположность homines religiosi, которые в среднем намного чаще происходят из низших классов, это всегда или в большинстве случаев сословия и классы с образованием и собственностью. Разница между основателями христианской религии, которая изначально, как это выразил Макс Вебер, была религией «странствующих учеников ремесленников», и греческими философами и мудрецами достаточно очевидна. Если же отдельные античные философы и принадлежали, как, например, Эпиктет, к сословию рабов (в государственно-правовом смысле, что мало должно было значить по отношению к собственности и образованию), то такие явления были существенно ограничены этически-практическими школами киников, которые имели одновременно индивидуалистическую и космополитическую направленность, и послеаристотелевской философией, в особенности поздней Стоей, которая в этике и социальной философии также и в содержательном плане все больше становилась идеологией угнетенных – Шпенглер не без оснований сравнил ее с современным пролетарским социализмом[130]130
  Особого исследования с точки зрения социологии знания заслуживает самобытный пифагорейский союз с его главными отличительными чертами: строгим дорически-консервативным стилем строения, идеей числа и порядка – в центре внимания.


[Закрыть]. Противоположность между городом и деревней ясно проявляется между, с одной стороны, досократической колониальной натурфилософией и, с другой стороны, Анаксагором, начинающимся с него учением о духе и нусе и Сократом, который «так ничему и не смог научиться у деревьев». В то время, как индийская метафизика – это метафизика «лесов» (как метко говорит Тагор в своей книге «Садхана»): она предполагает абсолютно непосредственное общение с природой, чувственное единение с ней, погружение души во все живое и почти метафизически-демократическое сознание единства человека со всеми другими живыми существами[131]131
  См. мою книгу о «Сущности и формах симпатии» (1923)^*.
  * См.: Ges. W. Bd. 7.


[Закрыть] (уже в добуддийском развитии), то почти вся метафизика Запада есть продукт городского мышления – факт, который делает понятными и то, что в ее основе с самого начала лежит совершенно другое самосознание[132]132
  Об истории осознания человеком самого себя и своего отношения к стоящей ниже него природе и божеству будет написано во Введении к моей «Философской антропологии». Являются ли этапы повышения самосознания и осознания собственной ценности историей медленного достижения человеческим существом своего подлинного достоинства – или только историей постепенного сумасшествия? Этот вопрос мы и хотим выяснить.


[Закрыть] и совершенно другое самоистолкование мыслящего человека как существа, суверенно возвышающегося над всей природой. История философии до сих пор слишком мало уделяла внимания этим моментам социологии знания[133]133
  Исключение составляет разве лишь Т. Гомперц в «Греческих мыслителях» (Griechische Denker, 1893–1909), да и то с оговоркой: на всех его суждениях лежит печать односторонней позитивистской установки.


[Закрыть], несмотря на то, что многие явления понятны только с социологической точки зрения. Французская философия после преодоления средневековой священнической схоластики, поначалу разрабатываемой монахами, вплоть до Руссо – отца революционного чувственного радикализма и одновременно романтики – это в сущности философия просвещенного дворянства, или все же в духе этого сословия: поэтому она открыта миру, неакадемична, непедантична, светская, дана в такой форме, которая обращена ко всем образованным людям[134]134
  Декарт говорит, что «хочет писать и для турков». Этот легко понятный, открытый миру стиль великих французских философов справедливо отмечает в своей книге «Французская философия» А. Бергсон (H. Bergson. La philosophie française)^*.
  * См. ниже, прим. 112 М. Шелера, где он указывает интересные, с его точки зрения, социологические исследования национальных особенностей мышления.


[Закрыть]. То же самое относится к Италии, где дворянство, которое там было по существу знатью городских патрициев, вообще внесло намного больший вклад в высшую культуру духа, чем это было, например, в Германии, где противоположность дворянского замка и бюргерского города стала основополагающей для духовной истории дворянства. Так, немецкая философия Нового времени стала прежде всего достижением образованного среднего евангелического бюргерства, но в первую очередь пасторского дома – факт, который объясняет не только многие особенности формы, стиля, часто ужасной, закрывающейся от мира терминологии, ее сильную склонность к тому, чтобы замкнуться в косных, едва понятных школьных конструкциях, но и некоторые содержательные особенности, например, ее относительно слабую связь с математикой и естественными науками, ее аполитичный[135]135
  В Германии государственный деятель обычно далек от философии, философ – далек от практики. Академии сугубо научны, как правило, сторонятся философов (Кант). Учреждения типа Acade1mie Française, где вместе работают ученые, философы, поэты, политики, военные и т. д., у нас невозможно^*.
  * См.: «Университет и народный университет»: Ges. W. Bd. 8.


[Закрыть] созерцательный дух, ее ничтожный радикализм (что сразу бросается в глаза, если сравнить немецкую философию с западными философиями Просвещения), ее почти полная внутренняя удаленность от «духа» индустрии и техники, который столь явно ощутим в английской крупно-буржуазной философии – философии мужчин, которые были одновременно государственными деятелями и экономистами. Эти важные факты создали в Германии совершенно иные фронты борьбы философских мнений, чем те, которые существуют в романских странах, где противоположность церковной философии и антирелигиозных и антиметафизических течений всегда была намного острее. Они создали также противоположность между теорией и властью, которая проходит через всю нашу немецкую жизнь[136]136
  О противоположности власти и духа в немецкой жизни М. Шелер впоследствии высказывался в серии своих докладов «Политика и мораль», с которыми он неоднократно выступал в 1927–1928 гг.


[Закрыть]. Сознательную классовую философию, пролетарскую науку – что само по себе бессмыслица – первым придумал немец Карл Маркс.