Текст книги "Художник войны"

– А как тебя зовут? – спросил хрипловатым голосом Николаев.

– Антон я. В детстве страдал из-за имени. С тех пор ненавижу картошку, – пошутил Неделков.

Николаев усмехнулся, а потом медленно, растягивая слова, произнес:

– Никогда не забуду, что ты сделал, Антон.

Оба шахтера присели на подбоину передохнуть. Тишина пыталась растворить их в себе, но капли, падающие с «замка» на противопожарной трубе, звонко разбивались об какую-то железяку и тем самым методично нарушали эту пресловутую тишину.

– Как живешь, женат? – ради поддержания разговора сказал Антон.

– Да, женат. И дети есть. Мама у меня больная, лежачая, отец еле ходит – ему под восемьдесят. Я поздний у родителей. А ты женат? Хорошо живете? – спросил Николай.

Антон замялся. Ему хотелось сказать, что да, но брак с Любой давал первые трещины. Поэтому он промолчал.

– Скоро ребенок родится, – похвастался он. – Жду его. Знаешь, дети – это ведь продолжение нас самих. Я бы хотел, чтобы в моей дочке или сыне жил я. Они продлили бы мое существование.

– Э, брат, ты загнул, – с улыбкой ответил Николай. – Дело в том, что дети – это так же естественно, как снег зимой. Как тебя зима будет продлевать?

Антон не понял метафоры. Он вообще привык к простым словесным формам. Его собеседник заметил смущение.

– Помоги выехать на поверхность, – сменил тему Николай.

И больше двух часов они, приобнявшись, ковыляли по грязи, пыли, воде, разливающейся из сточных канав. И все это время травили байки, обсуждали нити и узлы запутанного клубка жизни.

Еще несколько раз они встречались в шахте при спуске-выезде. Обычно люди толпятся на посадочной – ждут клеть и встречают опустившуюся следующую смену. Антон видел Николаева, пару раз перекидывались фразами. А однажды они встретились в комбинате – Неделков спешил на автобус, но, увидев друга, с радостью обнял его. Со стороны могло показаться, что они братья.

Антон искал среди шахтеров некое родство, словно ощущал себя выброшенным на берег пустынного острова. Эти мысли не давали ему покоя, каждый день, подходя к узкой щели лавы, видел темное пространство, изъеденное лучами от светильников шахтеров. Эти блуждающие огоньки казались ему судьбами людей, которые лихорадочно метались в поисках себя. Приходя домой после смены, он запирался в чулане и доставал холст и краски. В голове перемешивалась силуэты, свет, полутени, грубые чумазые лица. Антон на несколько минут замирал, потом брал кисть и, размахивая ею, ощущал себя птицей, летящей в дырявой пене облаков. На холсте с помощью размашистых мазков появлялся удивительный темный мир, в центре которого был пожилой мужчина – герой древней шахтерской легенды Шубин, в 1950-х пропавший в выработках. Теперь о каждом стуке и грохоте в шахте работники говорят: «Шубин идет».

На картине Антона мужик с грубыми руками и жесткими чертами лица застыл в проеме выработки. Свет его коногонки выхватывает ржавую арку и серые доски, укрепляющие бока выработки. Мужчина смотрит вдаль, словно пытаясь найти выход, но дальше, чем простирается свет лампы, уйти не может. А вот автобус на шахтной площадке – из него выходят шахтеры в грязных робах с безразличными усталыми лицами. Один из них – Николай Николаев, спасенный Антоном в шахте. Ему, побывшему на грани смерти, словно известно что-то, недоступное другим. Остальные идут вереницей, а сбоку пятилетний мальчик с мячом в руках внимательно рассматривает мужчин, будто наблюдая за своим будущим.

В таком стиле Антон стал рисовать недавно. В детстве его работы были полны цветов, оттенков, полутонов, но со временем он стал изображать мир таким, каким его видит – темным и однотонным. Его холсты все больше походили на поздние работы отца.

Но, несмотря на появление новых картин, каждая попытка поступления в университет сопровождалась скандалами: зачем, мол, тратить деньги? В Луганск на экзамены он ехал с тяжелым сердцем и приезжал обратно со свинцовым слитком в душе, предчувствуя, что снова ничего не вышло. И каждый раз между ним и Любой снова разгоралась ссора. Тлеющий костер их затяжного конфликта вспыхивал все чаще уже без особого повода. В их отношениях расползались тонкие трещины вражды и непонимания.

Часто Любка с ним не разговаривала. Когда он вернулся с Петровичем с митинга, на котором ждали «бандеровцев», то молча прошел в свою комнату и только под вечер рассказал жене о происшествии. Круглолицая Любка, чьи толстые ляжки выпадали из цветастого халата, курила, сидя на деревянном обшарпанном стуле, а Антон засыпал печь углем и коротко описывал произошедшее днем.

– Дурачки, которым ничего делать, – стряхнув пепел с сигареты, деловито подытожила его рассказ Любка.

Глядя, как частички пепла падают на оголенное бедро жены, Антон на минуту задумался: поспорить с ней или заняться сексом.

Глава 5

По Ровенькам поползли слухи, что на шахтный динамитный склад прибыло пять автобусов с вооруженными «бандеровцами». Окружив территорию, они якобы грузят взрывчатку в автобусы и могут взорвать мосты в городе. К месту происшествия с благородной целью спасать родину устремились десятки ровенчан. Но ехали они из разных концов города и поэтому, встретившись у склада, друг в друге увидели приезжих «правосеков». Завязалась драка – стенка на стенку: били, кто кого хотел. К счастью, вовремя остановились и пошли дальше искать «бандеровцев». Тормозили машины, обыскивали проезжающих, копались в вещах. Одна фура не остановилась – еще бы, посреди дороги стоят мужики с дубинками и машут руками, как сумасшедшие. После кратковременной погони фуру догнали, а шофера-дальнобойщика изрядно побили, разгромили машину, повредили груз. Приехавшие гаишники опешили – «правосеков» нет, водитель в отключке, нужно возбуждать дело. Но против кого? Повсюду шатаются «кавалеристы» с георгиевскими ленточками, защитники отечества.

Журнал «Новое время», 10.05.2014 г.

Прошло полмесяца. В город так и не вошли украинские войска, зато в начале мая со стороны Ростова-на-Дону тайком въехали несколько десятков казаков Всевеликого войска Донского. Въезд состоялся поздно ночью и никак на торжественный не был похож: ни коней, ни тачанок – под плотным покровом темноты и по проселочной дороге въехала пара «Жигулей» да обшарпанный ЗИЛ. Зато уже через несколько дней уездный городок лихорадило, как местного алкаша после получки. На центральной площади возле горисполкома, ближе к аллее из пушистых молодой зеленью каштанов, стояло три десятка человек. Большие динамики надрывались от старых советских песен, красные флаги переплелись от ветра в причудливые складки, а рядом в руках пропитого мужика развевался новый стяг – знамя «Луганской народной республики».

Микрофон переходил из рук в руки. Каждый второй в различных вариациях повторял выкрики типа «фашисты пришли к власти в Киеве», осуждал «хунту» и приверженцев Евромайдана, утверждал, что «Донбасс должны услышать», и вопрошал, почему капуста так подорожала. Когда концентрация лозунгов в мозгах ровенчан достигла пика и, казалось, уже ничто и никто не смогут их удивить, появился он. Расталкивая зевак, решительно, как Ленин к броневику, к микрофону подошел мужчина лет пятидесяти с короткими седыми волосами и серьезным, озабоченным лицом, какое бывает только на допросе у следователя. Зеленая камуфляжная куртка казака, накинутая на плечи, развевалась от ходьбы, как плащ средневекового рыцаря. Казалось, эта картина достойная того, чтобы ее запечатлел какой-нибудь местный фотограф, а затем опубликовал в местной же газетенке с подписью «Мистерия пришествия» или «Вышел из народа». Впрочем, фотографа поблизости не оказалось, и незнакомец, не спеша подойдя к микрофону, повернулся к толпе, по-военному расставил ноги в штанах цвета хаки. И призвал к тишине, подняв одну руку. Толпа не утихала. В ответ незнакомец глянул угрожающе и, наверное, даже несколько таинственно. Весь его вид внушал какой-то страх, и только пара красных кроссовок с синими длинными шнурками указывала на земное происхождение «супермена».

– Зна-ачи-ит та-а-а-а-к, – растягивая звуки, произнес мужик. – Теперь я – военный комендант города, и вся власть переходит ко мне.

Митингующие в едином порыве умолкли. Гражданин с флагом как-то уныло его опустил, бабушки резко зашуршали пакетами. Все напряглись и ждали продолжение речей неведомого коменданта. Равнодушным заявление «супермена» оставило лишь местного пса Черного – он невозмутимо продолжал бороться с блохами, сидя под ближайшим каштаном и беспечно посматривая на толпу.

По-медицински стерильную тишину нарушила самая смелая тетка в синем берете:

– А как зовут-то тебя, милок?

Смерив тетю сверлящим взглядом постаревшего Кашпировского, самоназначенный глава всея Ровеньки отчеканил:

– Называйте меня Ильич.

Утомленные киевскими новостями о Майдане и провинциальной скукой, ровенчане восприняли приход военного руководителя с азартом. А тот развернулся во всю казачью душу – веселил народ, как мог. То мобилизацию объявит, то «правосеков», членов национально-патриотической группы «Правый сектор», изловит. То устрашит приходом англосаксонских войск. В глубине души комендант понимал: никаких англо-саксов в Ровеньках нет.

– Ну, зачем англичанам и жителям города Саки воевать вместе? Где логика? Нету, то-то и оно, – размышлял комендант скучными ровенковскими вечерами.

В общем, отрывался Ильич, как мог – напивался до потери сознания, баб щупал, а то и вовсе грозился дойти до самого Киева и повесить всех на тополе – чтобы «нарядно было».

А под конец решил Ильич войти в историю, но не на коне и с шашкой наголо, а как положено казаку в 50 лет – пьяным и с пивом на усах – направился прямиком в анналы истории. Насчет слова «анналы» у Ильича было свое мнение, но он старался его не высказывать, иначе «братцы-казачки засмеют, скажут, совсем батька сошел с рельс».

Поэтому Ильич просто сказал:

– Войду в историю.

Без всяких там паскудных «анналов». И вошел. Вломился, как и положено казаку, – еле держась на ногах. Еще и одну парочку с собой приволок: назвал их молодоженами и заставил прочесть супружескую клятву сказочной страны «Луганская народная республика». В общем, Ильич начал проводить обряды бракосочетания – строить супружеские мосты между надломанными сердцами. И всю эту процедуру освящал своим хмурым, истинно казачьим лицом спившегося дворника.

– И вуаля, – наверное, сказал бы Ильич, но нет, таких слов он не знал.

– Вот, баба, получай мужика! – так заявил Ильич, указав женщине явно бальзаковского возраста на робкого смуглого мужчинку. И пошла пьянка: чей-то крик «Вроде горько!», пластиковые стаканчики с дешевым шампанским и редкая улыбка на лице Ильича. Хоть на денек, да прогнали скуку.

– И на нашей улице будет море, – любил повторять комендант и опрокидывал за здоровье молодых рюмку.

О новом предводителе города Антон узнал через неделю после появления в Ровеньках казаков. В тот день они с Петровичем возвращались домой с работы, но вначале решили снять деньги в центральном банкомате. Сосед без конца пересказывал российские новости с LifeNews: на захваченных территориях украинские войска на площади распяли ребенка, а его мать заставили на это смотреть; добровольческие батальоны вырезают сердца у пленных жителей Донбасса и по очереди их надкусывают, чтобы враг боялся. Не закрывающийся рот Петровича пулеметной очередью выдавал очередную порцию ужасов.

Но Антон недоверчиво относился к русской пропаганде. Украинцы – единый народ, как они могут распинать и поедать друг друга? Он задумчиво смотрел под ноги. Полоска тротуара, как растаявшая шоколадка, неровно ползла вдоль автотрассы. В промежутках между бордюрами рвались вверх, продавливая тяжесть бетона, тонкие зеленые стебли травы.

У банкомата их встретила толпа, гудевшая, как большой шахтный вентилятор.

– Шо там за возня? – налетел Петрович на мужика в потрепанной синей куртке.

– Денег нет и не будет, – спокойно отрезал тот, развернулся и медленно пошлепал вдаль. Синяя куртка мужика еще долго виднелась на горизонте.

Что произошло, Антон так и не понял. Протискиваясь вглубь, он вглядывался в толпу, где чей-то знакомый голос безуспешно пытался всех перекричать.

Пробравшись наконец в центр, Антон понял, что голос принадлежал Митяне, сидевшему возле банкомата на деревянном стуле. Нужно сказать, выглядел Митька странно: лицо гладко выбрито, волосы зачесаны, руки почему-то не дрожат. Никаких признаков похмелья! А это бывало только в одном случае: когда его организм уже получил жидкую дозу, мышцы расслабились, дыхание распространяет привычные алкогольные пары, а глаза блуждают в поисках «литрухи, чтобы догнаться».

Не веря глазам, Антон подошел еще ближе. Увиденное окончательно повергло его в шок: Митяня одет в новый камуфляж, штаны заправлены в черные берцы, а на поясе красуется кобура а-ля 1920-е. Наверное, увидев чупакабру, Антон удивился бы меньше. Никто и никогда не видел Митяню трезвым! Этот факт часто делался предметом шуток на шахте. Казалось, он родился уже слегка пьяным и первым делом попросил у акушерки «закусь» и сто грамм спирта – дабы отметить свое прибытие в этот мир. Собственно, «отмечание» растянулось на всю Митькину жизнь – вплоть до этого дня.

Теперь же абсолютно трезвый Митя в военной одежде удерживал внимание толпы вот уже минут десять: он вещал о том, что хунта прекратила финансирование Донбасса. После того как были ограблены несколько инкассаторских машин и совершены нападения на отделения Приватбанка и Ощадбанка, киевские фашисты закрыли все банковские отделения и банкоматы. Как теперь получать зарплату – непонятно.

Посмотрев на гладко выбритое лицо Митяни, ошарашенный Антон вдруг глухо произнес знаменитую фразу Паниковского: «А ты кто такой?»

Оказывается, во всей этой суете и панических криках никто не поинтересовался, по какому, собственно, праву мужик в камуфляже восседает возле банкомата и еще указывает, как жить.

Митяня встал, залез на стул, не торопясь поправил кобуру, опустил вниз камуфляжную куртку, вытянулся, словно на параде, и изрек:

– Я – первый заместитель Ильича.

– Кого? Ленина, что ли? – не поняв, переспросил Антон, стоявший как раз под ним.

На что Митяня посмотрел на него сверху вниз и продолжил складывать буквы в слова да еще так складно, что толпа оробела – он говорил об обстановке в стране, давлении США и воле народа.

В какой-то момент Митька по-ленински засунул руку в карман и громко, во всю силу своих прокуренных легких, гаркнул:

– Господин комендант назначил меня первым заместителем!

Но стоял такой гул и шум, что Антон не до конца расслышал слова экс-алкоголика, но единственное, с чем он мог сравнить услышанное, это другая знаменитая фраза из советского фильма: «Господин назначил меня любимой женой». Митьку? Женой? Бред. Что вообще в городе происходит?

Все больше раззадориваясь, камуфляжный оратор на стуле кричал о начале новой эры: теперь в Ровеньках не будут властвовать олигархи и треклятые киевские гитлеровцы. Город, который кормил всю Украину, заживет жизнью саудовского магната.

– Товарищи, товарищи!.. – начал было свою любимую фразу Митька. Но обычного «пойдемте, похмелимся» не последовало – все-таки, первый заместитель коменданта уже три дня не пил. А этого не могли добиться ни его жена, ни покойная теща, ни нарколог, который после третьего посещения Митьки так запил, что бросил свою врачебную практику и исчез из города. Что с ним сделал этот больной, мало кто знает – есть пара слухов, но это другая история. В общем, так и сказал Митька, мол «товарищи», повторив еще по одной – «товарищи».

– Я зажил наконец-то! – заявила правая рука Ильича. – Вот смотрите, как глубоко дышу! Киевская власть считала нас за быдло, хотела нас колючей проволокой обнести. Сгубить нас хотели, товарищи! Деньги – это не беда. Вот скоро Россия возьмет нас к себе – тогда и заживем!

Вчерашний алкоголик, казалось, парил над земляками. Его рука вздымалась вверх, как стремящаяся в небо ракета, а притихший народ внимал живому свидетельству чудесного перерождения. Какая-то неведомая им сила, пучки энергии взяли вот так и сломили прогнивший хребет старого Митьки, а вместо этого явился новый человек. И теперь каждый его жест подобен взмаху крыльев птицы, которая вдруг обрела свободу среди голубого с прогалинами ватных облаков неба.

Глава 6

11 мая ровенчане принимали участие в референдуме, на котором им предложили ответить на вопрос, признают ли они государственную самостоятельность Луганской независимой республики. По утверждению членов городской избирательной комиссии, в 8 утра открылись все избирательные участки города. По данным избирательной комиссии, в целом в референдуме приняли участие более 48 тысяч ровенчан, то есть почти 76 % избирателей. 98 % процентов из них сказали «да» независимости Луганской республики.

Газета «Ровеньковские вести», 12.05.2014 г.

На следующий день Антон решил поехать с Любкой на рынок. Нужно прожить в провинции лет десять-пятнадцать, чтобы понять, какой это почти религиозный ритуал – выезжать в субботу-воскресенье на центральный рынок «в город». Десятки бабушек волочат длинные, как борода Хоттабыча, авоськи, семейные пары деловито, словно в парке, прогуливаются между базарных рядов, девушки меряют лифчики прямо поверх кофт, кто-то на глазах у всех стоит в одних растянутых семейных трусах, примеряя новые джинсы. А вот старый дед с коляской купил килограмм картошки и теперь трясет своими медалями перед колхозными бабками, торгующими творогом и сметаной.

А знают ли жители больших городов, что значит пробовать творог? Вот стоит за прилавком толстая румяная баба с немалым бюстом – точно такими изображали советских доярок на советских плакатах – и нависает этим бюстом над товаром. Немудрено, что «за творогом» выстраивается огромная очередь из мужиков: пробы кисломолочной продукции с успехом могут заменить сеанс эротического фильма в кинотеатре «Комсомолец». Эти прелести базарной жизни недоступны жителям мегаполисов с их торговыми центрами и бутиками. Культ базара в уездном городке так велик, что для многих в провинции слово «бутик» считался почти матерщиной.

Антон прошелся по мясному ряду, взял кило свиной вырезки, в колбасном купил кружочек «кровянки». Потом решил пойти на «колхозный» – там приезжие из ближайших сел торговали овощами и фруктами. Обычно рынок работал до 11–12 часов, а «колхозники» приезжали засветло – в 4–5 утра.

Но, идя по обычному маршруту, знакомых крестьян Антон почему-то не увидел, хоть время было еще раннее. Вместо них по рядам прогуливалась тройка в камуфляже, причем двое шли с закинутыми на плечи АК. Впереди троицы шла худощавая крашеная блондинка с отросшими черными корнями. Проходя мимо оставшихся торговок, блонда указывала пальцем на ценники и что-то говорила.

Последние события научили Антона быть готовым ко всему. Неделков поймал себя на мысли, что даже если бы вдруг у тетки открылся череп и оттуда вылез бы маленький Чужой, он уже вряд ли бы удивился.

Подойдя поближе, Антон услышал спор тетки с продавцом.

– Оксана, так цены везде такие! – здоровый мужик с большими мозолистыми руками смотрел на блонду умоляюще.

– Я сказала снизить – значить, снизить! – стучала та ногтем с облезшим красным лаком по спелым томатам. – Развели тут буржуйскую демагогию! Выше потолка цены, как людям жить-то?

Выяснилось, что на рынке теперь – военная администрация. От прежнего руководства осталось два человека: инженер и бухгалтер. Ну и технический персонал.

Теперь каждый день военная администрация проводит рейд: проверяет весы и ценники, всех «нарушителей» сначала предупреждает, а во второй раз вводит штрафные санкции.

Бугай с помидорами вертел головой. Оксана же вместо лишних слов достала бумажку, на которой 12-м кеглем шрифта Times New Roman было написано: «В последнее время в администрацию рынка обращаются ровенчане, недовольные высокими ценами. Всех, кто завышает цены или обманывает горожан, с 1 июня ополчение будет штрафовать».

Помахав бумагой, Оксана вздохнула, как городская девка на деревенской дискотеке – вокруг одни недоумки в кирзовых сапогах. И колхозный верзила смирился: взяв в руки фломастер, покорно сбавил цену на треть.

Эта сцена ручного управления ценами могла бы испугать какого-нибудь бородатенького профессора экономики, который наверняка возмущался бы топорностью методов и показывал пальцем в учебник по свободному рынку. Но снижение цен по взмаху руки «ополченки» Оксаны никак не изумляло покупателей. Еще силен советский стереотип о спекулянтах, денежных аферистах, и вообще, все, кто торгует, – не зарабатывают честным путем. Даже больше – некоторые ровенчане останавливались возле камуфляжной тройки и громко выражали свое согласие с происходящим.

Советский дух парил птицей над городом, как и над многими населенными пунктами округи. Иногда казалось, что СССР не развалился, не разрушился. Просто Советский Союз сгустился на востоке Украины, как остатки тумана в расселине, куда не долетает свежий ветер. Переодевшись по моде и выучив слова «бартер», «вайфай» и «бутик», жители региона мало изменились внутренне. Из новых телефонов рингтонами звучат старые советские песни и шансон, а желание ходить строем хоть и вылилось в групповое шатание по городу, но не сделало советского человека Донбасса более самостоятельным. Этот внутренний, советский человек все еще жив, готов бороться с фашистами, обвинять в порочности Госдеп и слепо доверять слову своих вождей, при этом боясь их и презирая. Пусть даже вожди появились неизвестно откуда, как Ильич.

И когда неделю спустя по городу разлетелся слух, что комендант выловил пьяного таксиста и велел выпороть его нагайкой на центральной площади, никто в Ровеньках не удивился. Торжественную экзекуцию назначили на выходные. Собралась пара сотен человек, а Петрович традиционно вытащил Антона из дома – поглядеть, как новое начальство руководит городом.

Ровно в двенадцать часов к скучающей толпе твердой походкой вышел Ильич в камуфляже. За ним вели связанного таксиста с сильно помятым пакетом супермаркета АТБ на голове. Вот тогда-то в толпе эхом прокатился гул изумления. Такого средневекового зрелища ровенчане не видели с тех пор, как в 1977 году город посетил монгольский цирк.

Монголов неведомо как занесло в шахтерский городок: видимо, администратор перепутал украинские Ровеньки с одноименным городом в Белгородской области России – правда, там ударение нужно делать на первый слог.

Но приехали так приехали – пришлось выступать. Зрителей в шатер набилось, конечно, тьма-тьмущая. Бряцает оркестр, гремят барабаны, полуобнаженный монгольский силач готовится выполнить опасный трюк – схватить быка за рога и удержать его напор. Только вот бык нападать ни в какую не хотел. Что только ни пробовали – стоял как вкопанный! Но стоило расхрабрившемуся монголу повернуться к животному спиной, как тот…

В общем, дети вышли из шатра заплаканные, а у монгольских цирков, говорят, с тех пор на месте Ровенек на карте стоит жирный крест.

Но вернемся к таксисту. Толпа замерла в предвкушении – жертву вывели в центр площади. Перепуганный таксист вспомнил всех богов, бабушек по матери, отцу. Дошел до Адама и Евы: мол, подобно тому, как наших прародителей попутал нечистый, так и к нему явился искуситель в виде друга Васьки с бутылкой водки.

Но Ильич был спокоен, как удав, съевший кролика. Наклонившись, чтобы завязать свои синие шнурки, он махнул рукой: приводите, мол, приговор в исполнение.

К таксисту подошел казак в папахе. Толпа замерла. Казак не спеша обошел жертву, лежащую на трех стульях, словно выбирал, с чего начать. Напряжение порхало в воздухе. Палач медлил, картинно похлопывая нагайкой об руку.

Бабушка, стоящая в первом ряду, нервно постучала об асфальт тростью для ходьбы. Избиение не начиналось. И вдруг казак изо всех сил ударил таксиста. Так неожиданно, что тот буквально подскочил, толпа охнула, а бабушка от внезапности выставила свою трость вперед, как ружье. И уже в следующую секунду, когда провинившийся закричал от боли, люди отпрянули чуть назад, казак несколько раз взмахнул в воздухе плетью, и все та же бабушка ошарашивает Ильича, громко сказав:

– Да, выступление монголов оказалось послабей.

До конца экзекуции военный комендант чесал голову и мучительно думал, при чем здесь монголы, а находящиеся на площади ровенчане так увлеклись публичным процессом избиения, что слова престарелой представительницы города пропустили мимо ушей. Тут еще и казак разошелся, да как даст таксисту, так, что нагайки засвистела. Звуки ударов эхом отзывались в стенах домов, окружающих площадь, эхо носилось от стены к стене, таксист надрывался от крика, толпа немного подтаптывала ногами в такт ударов. И лишь Ильич нахмурился, смотрел по сторонам и отчаянно искал причинно-следственную связь в словах бабушки.

Между тем казнь завершилась. Казак свернул нагайку. Таксист, охая, поднялся со стульев. Тишина покрыла площадь. А комендант все еще блуждал в потемках своего сознания, стараясь понять – «при чем здесь монгол?»

Впрочем, спустя полминуты Ильич как будто перезагрузился, лицо его просветлело, и он навсегда забыл о существовании и таксиста, и представителя монголоидной расы. Теперь его волновало иное – по окончании действа комендант достал из кармана скрученный листок, долго слюнявя пальцы, распрямил его и наконец прочитал: объявляется набор в ополчение.

– Донбасс – это рабочий класс! – вещал Ильич. – Пока мы работали, в Киеве устраивали революции. И сейчас они собирают войска и уже направляются к нам. Эти нелюди вырезают целые поселки! Так, недавно в Новосветловке схватили председателя колхоза, повесили его на площади, а женщин сожгли в сарае. Вы этого хотите? – размахивал листком Ильич. Из его речи следовало, что те, кто хочет защищать свой край, должны встать в строй. Шутки кончились – это война.

Слово «война» всколыхнуло толпу не менее, чем публичная казнь. Антон слушал коменданта и не мог поверить. Да, он видел в новостях происходящее в Киеве: горящие покрышки, Майдан, раненые бойцы «Беркута». Этот калейдоскоп высвечивал для него все новые картинки. И даже общение со старшим братом Сергеем, который раньше жил в Киеве, а в конце прошлого лета переехал в Мюнхен, его не успокаивало. Почему нужно идти воевать? Почему он, шахтер, мечтавший стать художником, должен взять в руки оружие? В толпе он разглядел статного священника, отца Владимира. Седовласый старец служил в небольшом храме в микрорайоне «Черниговский».

Год назад Антон впервые попал к нему на службу. Он тогда сильно подсел на игровые автоматы. Официально такие салоны закрыты, но он знал несколько тайных точек, где стояло по три-пять автоматов. Допоздна просиживая в маленьком темном помещении – обычно в подвале жилого дома, – Антон, бывало, просаживал третью часть своей зарплаты.

Как-то ему повезло выиграть две тысячи гривен. В сердце заиграл симфонический оркестр, мир заблистал яркими красками. На радостях Антон продолжил играть и… просадил и выигрыш, и еще тысячу сверху.

После очередного денежного фиаско Антон решил завязать. Любка сводила его к бабке, которая что-то шептала-шептала, но, видимо, не дошептала: сразу после сеанса Антон пошел и спустил половину имевшихся в наличии денег. В следующей попытке избавиться от игрового беса Антон пожаловал в Царство Христа – местную православную церковь. Там и увидел отца Владимира.

У порога церкви он неумело перекрестился. Что греха таить, от Бога он не убегал, но и не шел к Нему. К ходящим по домам христианам тоже интереса не проявлял. «Грешен? Ну, значит, грешен».

Но статный поджарый отец Владимир, так непохожий на «среднестатистического попа», разговаривал с Антоном очень просто, не стараясь его в чем-то переубедить.

– Понимаешь, если говорить в общем, то Бог находится вне бытия. Человек видит все, что есть в мире, как сторонний наблюдатель. И вот тут возникает вопрос: что первично – наблюдатель или мир? Это, по сути, вопрос «о курице и яйце». Ведь, если первичен наблюдатель, то не находится ли он в мире? Находится. Значит, первичен мир. Но если мир первичен, то кто, в таком случае, определил его, как мир? Наблюдатель, верно? Значит, выиграл наблюдатель. Парадокс. Вот тогда-то и становится понятным, что есть Третий. Он – вне этих двоих. Это и есть Бог. Он над всем. Поэтому Он тебе поможет, – говорил отец Владимир странные для Неделкова-младшего вещи.

Антон приходил к нему еще несколько раз. Они сидели в беседке, цветы как будто обнимали дерево беседки, прижимались к стволу, как к возлюбленному. Высокий куст возвышался, как мохнатая зеленая волна, готовая в любой момент поглотить хрупкое строение. Казалось так и будет – куст раскинулся, чуть верхом опускаясь на беседку, но внезапно так и застыл, откидывая широкую тень.

– Кто-то сказал: удовольствие от жизни – это отсутствие боли, – наставлял Антона священник. – Довольствуйся малым, решай свои насущные проблемы, смотри, как в этих решениях жизнь обретает смысл.

Однажды Антон пришел к отцу Владимиру выпивший. Просто захотелось с кем-то поговорить. Владимир его не прогнал: долго слушал, как Антона оскорбляет Любка, как он хотел стать великим, о его картинах, об образах, которые вдруг набегают в его голову, а он должен дать свободу этим образам: ведь они живые люди, они рвутся в этот мир, но мир их не принимает…

– Батюшка, как мне удержаться? – с надрывом вопрошал Антон. – Моя душа – как бочка, в которой бродит вино. Оно давно созрело, и если не вылить его из бочки, вино превратится в уксус, – сказал он и что есть силы стукнул кулаком о кулак.

– Кто тебе подсказывает эти образы, сын мой? – отвечал священник. – Если им нет выхода, значит, Бог не дает. Значит, не от Бога они – от диавола. Смирись, не гордись своей глубокой душой: там у тебя много лишнего.

Антон ненадолго замолчал, а потом снова стал рассказывать: о том, что нет у него жизненных сил, что Любка мучает его, пьет кровь, не дает ему быть собой. Родился второй ребенок – мальчик, дети его держат, но он все же думает развестись.

Владимир чесал бороду и не спешил с ответом. Походив по комнате туда-сюда, он пристально посмотрел на собеседника:

– Развод – великий грех. Открой Писание: Иисус говорил: кто разводится, тот прелюбодействует.

В тот день Антон ушел от батюшки с чувством обреченности. Его круг сужался с каждым днем. Он чувствовал, как что-то душит его в районе сердца. Как давит и не дает выплеснуться его потаенному внутреннему миру. Как он мог дать ему волю? Только рисовать. Он и плакать-то толком не умел. Бывало, станет перед иконкой, когда никого дома нет, поклоны бьет, а сам представляет, как его слова возносятся к небу, и от безысходности утирает редкие мужские слезы. Еще пару раз Антон приходил к отцу Владимиру после работы. Исповедовался, причащался. Каялся и искал огоньки во мраке. Нашел или нет – пока не знал, но играть в автоматы перестал.